Всё на своих местах

Они собираются вместе, чтобы отметить день рождения отца. Его драгоценная семья — недалёкие, простоватые, хотя в сущности неплохие люди; штаб расследования по делу Киры — бесполезные идиоты, не способные разглядеть врага у себя под носом; любимая девушка — навязчивая дура, которую он держит рядом исключительно из-за Глаз. Потрясающая компания. Лайт трижды утюжит рубашку, застёгивает кардиган на все пуговицы, начищает туфли до блеска и улыбается, улыбается, улыбается, старательно демонстрируя, насколько он счастлив здесь находиться. «Ты хоть раз с момента рождения говорил правду?» — интересуется Эл в его голове. Наверное, это могло бы взбесить, но Лайт слишком привык, чтобы злиться по-настоящему. В конце концов, чего стоят претензии от мертвеца? Тем более от того, кто сам ни разу не был честен? «Ты лицемер, Эл Лоулайт», — легко отвечает Лайт, и тот ненадолго замолкает. Мацуда рассказывает какую-то полицейскую байку; история совершенно дурацкая, и Лайт слушает её вполуха, попивая своё саке и слегка сожалея, что Эл не может восстать из могилы и каким-нибудь особенно язвительным образом его заткнуть. В голове вспыхивает мысль, насколько нелепо он смотрелся бы здесь — ссутулившись на светлой кухне, где Лайт завтракал каждое утро, или забравшись с ногами в кресло в уютной гостиной, где он проводил вечера с семьёй. Мать бы, наверное, сошла с ума от такого обращения с мебелью и его варварских манер. Это глупость, конечно — Лайт прекрасно знает, что Эл никогда не пришёл бы в его дом. Если бы он всё ещё был жив, вряд ли день рождения отца вообще бы стали праздновать с таким размахом: всё-таки праздники — это социальный конструкт, шелуха и чушь, отвлекающая внимание от действительно важных дел. Например, от расследования по делу Киры. Или от выстраивания башен из кубиков сахара. «Будь Эл жив…», — думает Лайт, но прерывает свою мысль на середине, потому что в ней нет никакого смысла. Эл мёртв. Лайт убил его, не пора ли оставить труп в покое? Иногда Эл кажется занозой, застрявшей в его миндалевидном теле. Лайт двигает головой, заноза приходит в движение, и внутри беспричинно вспыхивают эмоции, которые ему не принадлежат. Веселье. Волнение. Страх. Восторг. И что-то ещё, что он не мог назвать прежде и всё ещё не может назвать. «Одиноко, да?» — спрашивает Эл в его голове, и Лайт тихо фыркает. Ну и нелепость. Он всё ещё помнит день, когда этот вопрос прозвучал впервые. Помнит, как капли стекали с мокрых волос на его щиколотку, а Эл смотрел на него в упор, и его взгляд был неожиданно открытым и печальным. Это была очередная странная уловка, Лайт знает, но он так и не сумел её разгадать. В этом вопросе не было никакого смысла. Почему Эл его задал? Чего хотел добиться? Лайту не знакома концепция одиночества. Он никогда не нуждался в других людях: они скучные, поверхностные, слишком громкие, поэтому он предпочитает проводить время наедине с собой. Лайт не понимает, что значит «тосковать», «любить» или «заботиться». Ему это чуждо. Лайту всё равно, и всё же иногда что-то вспыхивает в его голове: холодное голубоватое сияние, освещающее левую половину кровати, знакомая тяжесть наручников на запястье, резвый стук клавиш в полной тишине — раздражающий, ненавистный, но всё же неожиданно убаюкивающий звук. Внезапные цитаты из классиков и поп-песен, которые Рюзаки вставлял совершенно не к месту. Монотонный голос, скрывавший за внешним спокойствием тысячу слоёв. Тепло деревянных шахматных фигур в его руке, мучительно долгая партия, в которой каждый ход казался уловкой и издевательством. То, как его имя — Эл Лоулайт, подумать только, всё это время чёртова буква на экране была его именем — ощущалось под кончиками пальцев, когда Лайт впервые раскрыл тетрадь Рэм. Это не одиночество, нет — Лайту не бывает одиноко. И всё-таки что-то закипает в его животе, что-то горит в его груди с такой силой, что становится больно. Лайт не знает, как назвать это чувство. Есть ли у него вообще название? — Лайт, — мягкая ладонь матери касается его плеча, и он дёргается, как от удара. — Лайт, почему ты плачешь? Лайт подносит руку к лицу, недоверчиво ощупывая мокрые щёки. Он плачет? И впрямь, почему? Не то чтобы Лайт сожалеет о чём-то. Он несёт миру спокойствие и справедливость, и раз уж Эл вздумал встать на его пути, то сам обрёк себя на гибель. Это был закономерный итог. Эл был его соперником, был врагом, был препятствием для всеобщего благополучия; конечно же, Лайт не мог не уничтожить его. Этот выбор не был ошибкой. Если было бы нужно, Лайт повторил бы его ещё сотню раз и не дрогнул бы ни на мгновение. И не то чтобы Лайт по нему скучает. Эл был совершенно невыносимым, он был параноиком и лжецом, проклятым манипулятором, который стремился контролировать всё на свете, и каждое его слово было притворством, и Лайт ненавидел его. Да, он был единственным, с кем было интересно, но… Лайт не умеет заботиться, любить и тосковать. Эл — не исключение из правил. Всё на своих местах, именно так, как и должно быть. Лайт уничтожил последнюю помеху и теперь может строить свой прекрасный новый мир, сияющий и светлый, лишённый страха, боли и безнаказанности. Он не раскаивается. Ему не грустно. И всё-таки он почему-то плачет. Как странно. Рука матери всё ещё лежит на его плече. Лайту нужно срочно что-нибудь придумать — что угодно, любое вменяемое объяснение, чтобы она успокоилась. Слишком много выпил и расчувствовался? Вспомнил грустный фильм? Подумал про то, как на сегодняшнем торжестве не хватает Рюзаки? «Ты хоть раз с момента рождения говорил правду? — повторяет проклятый голос в его черепной коробке, снова и снова, словно магнитофон, зажевавший плёнку. — Хоть раз? Хоть раз? Хоть раз?». И это попросту смешно: он победил, Эл уже восемь месяцев в могиле, но даже теперь ублюдок умудряется его изводить. Это какое-то проклятие? Очередное правило, о котором Рюк забыл рассказать? Мать выжидающе смотрит в его лицо, и Лайт открывает рот, чтобы привычно солгать, но язык почему-то не слушается. — Я не знаю, — честно отвечает он.