Пока не кончится зима

Мои раны-раны-раны кровоточат без конца Не голодная, но ночью постоянно ем сердца Мои раны-раны-раны кровоточат без конца От любви моей порочной будешь тенью без лица Ветер без остановки хлестал по лицу, промозглый и колючий, от выжигающего душу январского холода не спасала ни тяжёлая кожанка, накинутая поверх растянутого свитера, ни докуренная почти до фильтра сигарета. Ноги сами несли его, словно на ускорителях, и голова, казалось, никак не успевала давать отчёт происходящему. На него со всех сторон размазанными искрами летели огни многоэтажек, иногда даже разноцветно — на балконах местами всё ещё болталась подмороженная мишура, а в некоторых окнах мигали гирлянды, заставляя морщиться и прикрывать глаза от беспрерывной пульсации прямо под веками. Остатки недавнего праздника раздражали ещё сильнее, чем это было в декабре — будто бы всё продолжалось, будто бы жизнь продолжалась. И только торчащие из мусорок и сугробов пожелтевшие и осыпавшиеся ёлки выглядели гармонично — измученно и полудохло, точно так же, как и он сам. Он ненавидел это время. Не просто время года — время, когда в нём не остаётся ничего, кроме сжирающего заживо неконтролируемого дикого желания. Всё его тело горело, пылало, но не дарило тепла, всё его нутро изнывало и выворачивалось наизнанку в поиске одного единственного, заветного — омеги, омеги, омеги. Миша ненавидел это пламя, облизывающее его внутренние органы, эту боль, порабощающую разум, эту злость, перекрывающую дыхание. Миша не собирался поддаваться этому безумию — лезть на стены, грызть собственные руки, выть на воображаемую луну — у Миши имелось беспроигрышное средство, способное перекрыть даже гон. Способное перекрыть вообще всё, особенно сейчас, когда его уже прижало так, что в самом деле хотелось сломать себе каждую косточку. Он как никогда чувствовал себя зверем, пойманным в удавку, он бы до крови расчесал собственную душу от того, как сильно она ныла. Ему как никогда нужна была доза, поэтому он бежал по тёмным, тускло освещенным дворам и закоулкам с целью набрести на примерно знакомую железную дверь примерно знакомого задрипанного подъезда — где-то здесь он найдёт бесконечным лабиринтом вьющуюся коммуналку, где ему продадут и где он сразу же и поставит, а потом ещё и ещё, и проваляется так всю эту грёбаную неделю, не вспоминая даже кто он и что он, и какая там альфачья сущность пытается в нём проснуться. В такие моменты страх за своё настоящее и будущее запихивался Мишей куда-то настолько глубоко, что он уже не вспоминал последнюю ломку, что пережил в августе — тогда, спустя год после смерти мамы вдруг не стало и отца, и на их с братом плечи разом легло столько всего. Они вместе, будто только того и ждали, отчислились из военного училища — Миша уже с третьего курса, а Лёша с первого, ни секунды не сомневаясь, что пробовать не стоит, и не испытав никакого угрызения совести, что, может быть, они тем самым осквернили последнюю волю их отца. У Миши на тот момент уже имелась какая-никакая подработка грузчиком — ему только исполнилось девятнадцать, и некуда больше приткнуться было — и Лёше тоже приспичило заколачивать свою копеечку. Хоть и омега, но всё же пацан — коробки таскать его взяли без особых вопросов. Перед Лёхой было стыдно. Миша уже заранее видел перед собой его лицо, перепуганное и осунувшееся от долгих, реально долгих переживаний за бедового старшего брата. В прошлый раз Лёха нашёл его почти сразу — Миша проторчал всего несколько дней и чуть ли не в соседнем доме, он тогда ни о чём не успел задуматься, только о его так бессмысленно и бездарно просираемой жизни. В этот же раз Миша забрёл подальше, по наводке одного знакомого, и сам он этот район почти не знал. Лёша тоже не должен знать, поэтому Лёша не должен будет вытащить его раньше того, как закончится гон или закончится вообще всё, может, и он сам наконец-то закончится. Вроде бы Миша шёл в правильном направлении, и вроде бы ему оставался всего один поворот — нырнуть в ничем не примечательный двор-колодец и слиться с ним единой тенью — но что-то потянуло его вперёд, и он бездумно потянулся, всеми рецепторами своего заведённого тела пытаясь зацепиться за это что-то. Крылья носа задёргались тут же, и грудная клетка, скрученная в спазме всего пару секунд назад, сейчас раздувалась вовсю — воздух стал таким свежим, таким вкусным, мелькало в нём что-то неповторимое, что-то очень Мише нужное. Словно поймав невидимую ниточку, он торопливо зашагал навстречу этому дурману и очень скоро наткнулся на вполне обыденную питерскую картину — вдоль обледенелой каменной стены выстроились омеги, пёстрые, красивые, манящие, все как из самых бесстыдных журналов, что Мише посчастливилось полистать пару раз в жизни. Одежды на них было всё же побольше, но Миша всё равно невольно поёжился глядя на их розовые, почти красные ляжки, выглядывающие из-под супер коротких юбок, и недовольно поморщился из-за ударившей в нос дикой смеси чужих, хоть и омежьих, запахов. Он уже простонал мысленно, раздражаясь на себя самого ещё больше — побежал ведь, как идиот, как кобель на суку — но тут его взгляд резко притормозил, выделяя, подсвечивая одну фигуру из десяти, и всё его естество забилось в припадке — вот оно. Нос, глотку, лёгкие — всё в тот же миг окутало насыщенно сладким, тягучим ароматом. Как густое облако, он обволакивал альфу всего, заворачивал в тёплый кокон, из которого ему уже было не выбраться. Перед глазами почему-то предстало поле, усыпанное маленькими розовыми цветочками клевера, а по языку растёкся медовый привкус — Миша словно ел его уже, словно слизывал с этих маленьких, бледных от мороза губ, так плотно обхватывающих сигарету. Обмёрзшие еле гнущиеся пальчики как в замедленной съёмке стряхнули пепел, и Миша прорычал утробно — эти искры будто прилетели чётко на его облитые бензином плечи, он буквально чувствовал, как воспламеняется, не в силах больше удерживать всё в себе. В одном порыве он устремился вперёд, прямо к этой светлой, прилизанной голове и чёрной сеточке, обтягивающей стройные худенькие ноги. Он даже не сразу понял, кто перед ним — тощий, но вовсе не хрупкий, хоть и скукоженный и трясущийся от холода — это был парень, теперь уже сглатывающий нервно и таращащий невероятно голубые, обрамлённые чёрным глаза. - Эй-эй! - кто-то пихнул мишино плечо, и Миша проморгался, осознавая, что мёртвой хваткой держит в руках ледяное запястье того самого — самого дразнящего, самого волнующего — омеги, которого он ни в коем случае не собирался отпускать. Миша снова рыкнул, злясь и скалясь на назойливые одёргивания, но почему-то в лицо омеге, не смея отвести от него своего пожирающего взгляда, пока тот скривился в ужасе и стал бесить Мишу ещё сильнее. - Эй, слышь, - раздалось уже почти у самого уха, опаляя и без того сверхчувствительную кожу непрошеным дыханием, и Миша отклонился в сторону и вынуждено повернулся на говорившего, отмечая лишь наглую ухмылку и хитро прищуренные глаза, - Вижу, как тебя кроет, но этот стоит дорого. «Дорого»… «Этот»… «Стоит дорого»… - звенящее эхо разлетелось словно по пустой черепной коробке, и Мише в самом деле стоило огромных усилий понять, чего от него хотят. Он нырнул в карман своей кожанки, нащупал сложенные купюры и вытащил сразу все — на это нет времени, на это нет сил, заберите у него что угодно, только оставьте эту дрожащую руку в его руке. Эту бесящую дрожащую руку. - Идёт, - довольно засмеялся парень, бегло прикидывая сумму, - Бери. «Бери» - повторил внутренний голос, и Миша встретился снова помутневшим взглядом с испуганным лицом омеги и, почти вплотную прижавшись носом к его щеке, откровенно затянулся его запахом. Клевер, мёд — да, но тут есть что-то ещё, что-то… Что он делает? Он никогда ещё так себя не вёл, но сейчас противостоять самому себе было совершенно невозможно. Сквозь настойчивое «бери-бери-бери» до сознания долетел тихий шик, и Миша, надышавшись до крупной судороги, понял, что слишком крепко впивается пальцами в чужое запястье. Что слишком острое возбуждение окутало его всего вместе с этими пьянящими нотками, слишком болезненной стала эта тяжесть в паху, и слишком долго он это терпел, когда всё самое вожделенное уже было у него в руках. Он с шумным выдохом оторвался от ароматной кожи и, потащив за собой омегу, бросился вглубь утопающего в темноте двора. Миша не получал никакого сопротивления — парень за ним успевал, повторял только что-то про «холодно» и «квартиру», словно пытался вдолбить что-то в мишину голову, а Миша терпеть такого не может, особенно когда его терпение даже не на нуле, а в минусе. Поэтому, только завернув в узкую подворотню, заставленную деревянными ящиками и забытыми до весны строй-материалами, он тут же зажал пиздливого омегу, снова прилипая носом к его щекам и шее и бьющимися в треморе пальцами пытаясь расстегнуть его узкие кожаные шортики. - П-подожди, д-давай я сам? - вдавленный в стену, тихо пискнул омега и попытался убрать с себя мишины руки, на что альфа среагировал мгновенно — это было его, нельзя было ему мешать — он сдёрнул всё одним рывком, развернул парня к себе спиной и швырнул на первый попавшийся ящик, сразу же наваливаясь сверху. Сквозь сахарные, сочные нотки пробивался ещё и кислый запах страха, омега заходился в трясучке и укрывал лицо в сложенных руках — словно это не то, чем он тут каждый день занимается, словно это не его работа, словно это Миша во всём виноват, а не он сам был невыносимо желанным. Альфа зарылся носом в душистые волосы, вжался пахом в обнажённые ягодицы и застонал измученно, ведь его член так давно требовал внимания, что это давление сквозь джинсы принесло только боль. По-быстрому разобравшись с ремнём, Миша вцепился одной ладонью в бедро омеги, удерживая его на месте, а другой уже обхватывал свой член, вовсю сочащийся смазкой, пристраиваясь между ягодиц на ощупь — ему так хотелось присвоить этого омегу себе, что он не мог оторваться от него даже на миллиметр, даже если бы так было удобнее. Хотелось подмять и в себя заживо вмять, хотелось пометить всем собой и снаружи, и внутри, и Миша с рыком ворвался в узкую, туго поддающуюся дырочку и окончательно провалился в ощущения — для него теперь существовали только нескончаемый жар и неутолимый голод, заставляющий толкаться как можно глубже, прижиматься как можно ближе и стискивать до удушения. «Бери-бери-бери» - стучал в ушах его собственный внутренний голос, заглушая чужие вскрики и истошный плач. Омега был таким идеальным, словно для Миши сделанным — он так горячо сдавливал собой мишин член, так послушно под ним лежал и так умопомрачительно пах, что альфа бешено вколачивался в его податливое тело и с упоением им всем дышал, пытаясь насытиться на жизнь вперёд. В это мгновение Мише было так хорошо, что весь мир сузился для него на этом клочке метр на метр, где вокруг него был только его омега. Его сердце вторило его общему безумству, билось уже где-то прямо у горла, порываясь выпрыгнуть, напряжённые руки требовательно подталкивали бёдра, и пальцы жадно впивались в гладкую кожу, боясь выпускать любимую добычу. Низ живота уже сводило предэкстазно, и ещё несколько раз проехавшись каменным членом по мягким стеночкам размашисто, жёстко и с оттяжкой — особенно сладко — альфа с низким протяжным стоном кончил, не в силах остановиться и выйти. Он просто упал поверх омеги, проваливаясь в чистейшее блаженство и позволяя случиться всему, что требовало его тело — узел уже распускался, неумолимо растягивая эту жаркую и влажную дырочку, и это было так восхитительно, что Миша всю вечность бы провёл в этом тесном плену. Но наваждение спало так же внезапно, как поработило его. Сначала чужеродным показалась ледяная, а от того и словно мокрая кожа под его щекой и ладонями. Альфе было так тепло внутри, что мерзлота снаружи отрезвила и скрутила дыхалку, и Миша отлепился немного от им же распластанного тела. От неаккуратных телодвижений его снова повело — узел всё ещё держался крепко и член был ещё чувствительнее, чем до этого — и в следующее же мгновение грубой пощёчиной до него долетел судорожный всхлип, а затем ещё и ещё один, а затем убийственной лавиной вернулись и все звуки разом. Миша никогда не питал радужных надежд на счёт этой реальности, но падать с небес на землю всё равно оказалось больно до безумия — прямо под ним рыдал навзрыд омега, не сдерживаясь и не скрываясь, сотрясаясь всем собой из-за приступов удушья и кашля, чем, конечно, делал себе только хуже, ведь каждое, каждое его содрогание становилось самой настоящей мукой. Таким мерзким Миша ещё себя не ощущал. Теперь он вытворил такое, за что нигде и никогда не найдёт для себя прощения, да и о каком прощении здесь могла идти речь? Он сорвался, как буйный голодный пёс с цепи, он набросился на… он даже не знал этого человека, он даже не помнил его лица — в уме гуляли одни лишь обрывочные образы. Он набросился на беззащитного, слабого, прижатого безысходностью омегу — ну и кем он стал после такого? Существует ли человек отвратительнее него? Охваченный паникой, Миша наконец разжал застывшие на чужих бёдрах пальцы и в интуитивном стремлении успокоить опустил ладони на дёргающиеся бока омеги, совсем скоро убирая их — парень, казалось, от этих прикосновений начал убиваться ещё отчаяннее, и Миша знал прекрасно, что никакие поглаживания сейчас не загладят его вину. Под рёбрами тут же заныло тупо и затяжно, захотелось схлопнуться и исчезнуть — вот бы боль душевная тоже могла убивать — но он никуда не девался, и омега тоже, и узел между ними опадал слишком медленно, не вырваться никак, не отвлечься. - Прости меня, пожалуйста, прости, - Миша мог только лепетать сквозь дрожащие губы и застилающие глаза слёзы, повторяя свои неудачные попытки омегу утешить — не смея дотрагиваться и также не смея бросать его одного в этих страданиях. Миша ненавидел себя так же неистово, как хотел выпилиться всего минут двадцать назад, и сейчас он бы тоже хотел, правда, чтобы больше никогда в жизни он никому не принёс столько горя. Как только он стал хоть сколько-нибудь меньше, Миша склонился к бьющемуся в истерике парню, ещё раз на пробу провёл своими горящими ладонями по его холодным бокам, и, понимая, что это ещё и омега сжимается на нём конвульсивно, поборол своё привычное стеснение и произнёс, целуя маленькое ушко: - Пожалуйста, расслабься… Пожалуйста, попробуй, совсем немножко, пожалуйста… И в какой-то момент у них и в самом деле получилось, и Миша выскользнул из растерзанного отверстия с тысячным по счёту «прости» и собственным, таким же жалким, хныканьем. Сжираемый тошнотворным чувством стыда, он спешно застёгивал и поправлял свои джинсы, испытывая облегчение от того, что в этом вечернем сумраке он видел лишь очертания того, как еле шевелившийся парень стёк с ящика прямо на асфальт. Омега стал тише, но он всё же плакал и задыхался, и его запах, совсем недавно казавшийся чарующим, наполнился такой горестью, что Мише будто тоже было так же плохо. Он желал этого всем сердцем — чтобы плохо было ему и только ему одному. Миша даже представить себе не мог, даже признаться себе боялся, какими серьёзными оказались последствия его внезапного удовлетворения. Омега сдавался в попытках натянуть на себя шорты, с трудом поднимаясь на коленях, и Миша, не решаясь помочь — смел ли он вообще прикасаться к этому человеку после всего, что он натворил — снова заскулил: - Прости, умоляю… - Ты у кого прощения просишь, у шлюхи? В подворотне стало вдруг так тихо — омега словно перестал дышать и изо всех сил пытался слиться с темнотой — лишь эхом отлетали от стен чьи-то неторопливые шаги. Миша обернулся на говорящего и узнал того альфу, что здесь, по всей видимости, омегами и торгует — всё та же ухмылка, всё тот же хитрый прищур — и совсем стушевался, не зная куда себя деть. Мише почему-то казалось, что он что-то должен… - Иди уже, парень, - усмехнулся альфа, боднув мишино плечо, - Ты всё оплатил. Под заново взорвавшийся плач сутенёр вздёрнул омегу на ноги, одним движением натянул на него обратно шорты и, удерживая как нашкодившего котёнка за шею, вытолкнул из подворотни. На него вдруг упал тусклый свет одинокого фонаря, и Миша согнулся в одолевшем его грудном спазме — омега расплывался перед ним одним жутким красным пятном. Содранные руки и колени, припухшие и мокрые от слёз, оцарапанные щеки и растрескавшиеся до крови губы, подкашивающиеся ноги и — Миша молча смаргивал то и дело заплывающие глаза — тонкие алые струйки, стекающие по ним. * * * Новый день начался для него точно так же, как и сотня предыдущих — он снова должен был разлеплять веки, когда и вовсе не хотел просыпаться. Он завидовал тем, кто однажды просто уходил во сне — он слышал такие истории о внезапных сердечных приступах и мечтал об этом каждый раз, закрывая глаза. Вот бы ему так. Вот бы ему просто не быть здесь. - Вставай, и так весь день продрых, - хмыкнули откуда-то сверху, и в плечо несильно воткнулась чья-то ступня, расталкивая, - Вставай-вставай, некогда уже, час остался. Простонав измученно, Андрей перевернулся на живот и первым делом просунул руку под жёсткий матрас, выуживая оттуда припрятанную пачку сигарет, и только потом уже он приподнялся, с трудом удерживая на весу чугунную голову. Да, в этот раз он действительно проспал слишком много — может быть, это уродская зимняя серость за окном виновата, а может тот факт, что прошедшей ночью на работе ему «везло» просто неимоверно. Словно он должен был успеть выполнить пятилетку за три года, Реник то и дело подсовывал его всем желающим, растягивая губы в сытой улыбке — Андрей ведь «проболел» почти неделю и теперь вот вовсю навёрстывал. Смиряясь с ломотой во всём теле и тупой болью в висках, он всё-таки поднялся — сначала на карачки, конечно, а потом уже с них — и благодарно моргнул Машке — без неё его бы будили не так заботливо. С Машкой у них были сдвинутые вплотную матрасы, одно на двоих такое же замызганное одеяло и договорённость присматривать друг за другом. Машка была единственной, кто отнеслась к новичку с искренним сочувствием, а не с заранее накрученной злостью из-за какого-то там конкурирования. Машка многое ему объяснила и научила тоже многому, а ещё, в самом начале, по утрам она очень долго держала его трясущиеся плечи и гладила по голове, не засыпая, пока он не уснёт. Машка была всего на пару лет старше Андрея — ей было уже восемнадцать — но она казалась ему такой взрослой, что он практически никогда с ней не спорил. Если она говорила ему вставать-молчать-бежать, значит, это надо было делать. Ёжась в растянутом свитере и растирая ладонями зудящее заспанное лицо, Андрей голыми ступнями прошлёпал по ледяному, обдуваемому сквозняком полу. Заляпанным и какой только хернёй не закрошенным этот пол тоже был, но Андрей быстро привык к тому, что всегда есть проблемы и похуже, поэтому такие мелочи, вроде отсутствия комфорта и уюта, он почти сразу перестал замечать. К тому же в детдоме, где он провёл лет десять до того, как попал сюда, тоже было не то чтобы приятно находиться. Хотя те времена — всего каких-то полгода назад — теперь казались ему раем. Он просочился сквозь снующие туда-сюда по узкому коридору тела — большинство омег уже были нанюханные, а оттого и такие бодренькие, выискивающие место посветлее, чтобы попытаться замазать тоналкой тёмные круги под глазами. На улицу опускался вечер, а значит, на кухне у окна никто не тёрся — Андрей шмыгнул сразу туда, устраиваясь на узком подоконнике у форточки и закуривая поскорее, пока ещё можно было посидеть вот так спокойно. На какой-то там завтрак он уже не рассчитывал — в мусорном ведре под вечно протекающей раковиной валялась упаковка из-под тех самых пельменей, которые он покупал вчера. На свои, между прочим, чудом и непосильным трудом отложенные копеечки покупал, а сейчас даже сил не было заорать «кто опять всё сожрал». Здесь всем на всех было абсолютно похуй, и подстраховкой всегда служил только личный матрас — единственное, что можно было называть своей собственностью, и куда можно было ныкать всё, что нужно было заныкать. Наказание за рысканье под чужими матрасами было общественным и стихийным — Андрей один раз наблюдал это коллективное избиение, и после свято верил в установленное правило. Он вздохнул, щелчком пальцев отпуливая бычок в форточку — надо было просто булку покупать. И почему он надеялся, что ему оставят что-то на поесть? Хлопнула входная дверь, и муравьиная возня усилилась — Реник пришёл, что-то с кем-то с лёту выясняя — поэтому Андрей, не теряя ни секунды, рванул в ванную, в последний момент выбивая ручку у собравшейся туда же девчонки — Оли вроде, её он всё никак не мог запомнить. Нет уж, хотя бы свои полчаса в закрытом пространстве он сегодня должен урвать, тем более, что вот именно ему без подготовки выходить «на работу» было совсем нельзя. Это Андрей, к сожалению, тоже усвоил очень быстро. Трогать себя не хотелось до ужаса. Словно заведенная на автомате игрушка он стащил с себя трусы и кофту, залез в облупленную, с шикарным ржавым пятном на дне ванну, врубил горячую воду и просто завис на несколько минут с блаженно закрытыми глазами, обливаясь из брызжущей по сторонам лейки — боже, как же здесь было тепло и спокойно, как в домике, не смотря на то, что в дверь яростно долбилась опрокинутая Оля. Андрей мотался, как подвешенная за прищепку истрёпанная тряпочка — сил не было никаких, ни физических, ни душевных, и на сдавленной груди уже хронически висел толстенный такой, как Андрей себе представлял, красный советский кирпич. На мытьё головы времени катастрофически не хватало, поэтому он просто намылился по-быстрому каким-то душистым обмылком, смыл пену и с дрожью, похожей на приступ тошноты, опустился на колени. Трогать себя не хотелось до ужаса, но зажмурившись и впившись зубами в нижнюю губу, омега всё-таки покружил пальцами у своего ануса, мысленно уговаривая себя самого расслабиться — если этого не сделать, то будет как две недели назад. Если этого не сделать, то обязательно попадётся кто-нибудь с огромными размерами и хуёвым настроением, если этого не сделать, то потом опять заживать несколько дней, выслушивая речи о том, как много денег он должен и за этот пропуск, и за мазь с обезболками. Если этого не сделать, то не поможет даже тот факт, что он по природе омега и по природе влажный, когда это нужно — он всё-таки парень, и ему в этом вопросе было намного сложнее. Обычно Андрей таскал с собой тюбик вазелина, потому что своей смазки с клиентами ему не хватало — он в эти моменты наоборот высыхал будто и даже и не знал, как себе помочь. Сейчас смазки тоже не хватало, и он осторожничал, плавно разрабатывая себя двумя пальцами, хоть и понимал — слышал по возмущениям в коридоре — что нужно ускориться. Сегодня он был таким отрешённым, таким измученным — после слишком насыщенной ночи у него болело всё, просто всё — что решил забить откровенный хуй на чьи-то там недовольства. Трогать себя не хотелось до ужаса, но он растягивался, едва сдерживая отвращение к собственной хлюпающей дырке. Именно из-за этой дырки он и был здесь. Когда к женскому визгу за дверью прибавился ещё и приглушённый — вмиг пускающий мерзкий холодок по позвоночнику — голос, Андрей всё-таки остановился и завернул кран, давая понять, что всё, всё. Он потянул руки к забытому кем-то полотенцу на толстой отопительной трубе, но потом поморщился, представляя, сколько хуёв им могло уже обтереться, и выбрал свой собственный свитер. Оставалось только прилизать высветленные, по его мнению слишком отросшие — но тут не ему решать — волосы, стереть с век потёкшие дорожки чёрного карандаша, оставляя немного, чтоб не наносить заново, и может быть даже почистить пальцем зубы. А может, и забить, потому что Ренегат не будет там его покорно ждать — а ждал он именно его, ведь по подготовке это было ещё не всё. Сегодня как-то особенно мучительно было выходить на улицу. Мороз стоял такой, что он чувствовался по одному лишь взгляду, брошенному на бегущих скорей-скорей в свой подъезд прохожих. Набравшись смелости, Андрей отбросил в сторону кожаные шорты, и всё-таки влез в обычные джинсы, надеясь, что ему это простят. Девчонкам, вон, можно было хотя бы завернуться в длинное пальто, а у Андрея и так шмоток почти никаких не было, а из зимних вообще только огромный и страшный — сразу нет — пуховик. Он подвязал тонкую, с дебильным гавайским рисунком рубашку и накинул сверху маленькую, псевдокожаную курточку — закоченеть ему сегодня насмерть, если Реник в машину погреться пускать не будет. Холод и правда пробирал его всего, казалось, прямо до внутренностей, ещё и проворачивая там что-то, поскрябывая своей когтистой лапой. Андрей жался к Машке в большой искусственной шубе — подарок какого-то дофига важного клиента — со спины, подсовывая ладони в её карманы и утыкая нос в мех, стараясь надышать там себе побольше, чтобы хоть щёки перестало щипать. Ресницы то и дело покрывались инеем, да и трясся Андрей весь уже так сильно, что у него зуб на зуб не попадал, хотя они, можно сказать, только вышли. Вот бы сегодня никого не было — ну кто, кто ещё в такую погоду из дома выпрется? — тогда они смогут свернуть это всё и лечь уже поскорее спать, а на следующий день Андрей даже успеет похавать. Желудок на этих мыслях скрутило ещё сильнее, как будто он и не сжимался до этого от озноба — похавать очень хотелось. Совершенно внезапно, не зная даже, зачем, Андрей приподнял голову над машкиным плечом и практически сразу зацепил взглядом длинную фигуру, размашистым шагом сокращающую расстояние между ними. Сердце всколыхнулось в тревоге и затрепыхалось мелко, заставляя и лёгкие тоже остановиться спазмированно — что-то внутри истошно кричало омеге «беги», и Андрей метнулся было с точки в подворотню, но Реник резко распахнул дверцу его красной девятки, чуть не сбивая омегу с ног и выпаливая недовольное: - Куда приспичило? - Приспичило, - согласился Андрей, делая как можно более жалобное лицо, а пульс в висках уже бился бешено, и по голове словно молотом прилетала мысль «поздно-поздно-поздно». Было и в самом деле поздно бежать — вот если бы не Ренегат, тогда он бы успел хотя бы просто уйти в тень — этот запах, слишком чётко врезавшийся в память, этот запах альфы уже тянулся к нему, своими тонкими ниточками обвивая запястья и придушивая шею. Это было так странно — из сотен совершенно разных, ярких и не очень, действительно вкусных и отвратительных запахов Андрей запомнил только этот, но разобрать его опять никак не мог. В прошлую их встречу он пах по-другому — горько, адски громко и подавляюще — сейчас же это был он, точно он, но какой-то совсем не такой. Крылья носа затрепетали, вынуждая нервно скривиться, и Андрей попытался сглотнуть никуда не проходящий ком в горле — тот альфа, что выебал его с узлом в этой самой подворотне, это он. Он уже стоял прямо за его спиной.