***
За два дня до Рождества Симон должен был остаться у Вилле, чтобы на следующий день встретить маму и подготовиться к празднику. Они собирались отмечать впятером — Сара пригласила Фелис, хотя все эти недели твердила, что они не встречаются. Симон не верил и даже почти подговорил Вилле спросить подругу, так это или нет, но в конце концов они решили, что на Рождество все точно станет ясно. Не рассчитав правильно время — в Солфорде Симон измучился с автобусами — он приехал к Вилле на час раньше, что в принципе не было проблемой. Единственное: в квартире все еще были его друзья, и Симон знал, что придется с ними хотя бы немного, но пообщаться. После того, как Сара заблокировала Августа во всех соцсетях, он почему-то взъелся не только на нее — на Симона тоже. А Винсент и Нильс ему во всем поддакивали, и успокаивались все трое только когда Вилле с Симоном начинали троллить их в ответ. Срабатывало каждый раз, но искривленное гримасой лицо Августа всегда оставалось неизменным — ему было мало. В тот день особенно. Так что когда Симон открыл дверь, и прошел в гостиную, парни сидели на диване и выпивали — все как обычно. За пару месяцев они привыкли к подколам друг друга, и Симон наконец-то начал понимать, почему Вилле их не выгоняет и позволяет зависать у себя в квартире. Они были хотя бы под каким-то присмотром, иначе, несмотря на различие в возрасте, такие посиделки закончились бы плохо. — Привет, — без энтузиазма и без удивления поздоровались обе стороны. Симон услышал шум воды из ванной — Вилле принимал душ — поэтому скинул рюкзак на пол, а сам сел за стол и взял пару мандаринов из вазы. Чистя кожуру, он думал о том, как здорово, что праздники уже начались — даже несмотря на то, что в этом году его ждала еще пара смен. Мысленно Симон помогал семье с праздничным обедом, а после лежал в обнимку с Вилле в одинаковых рождественских свитерах — он был уверен, что именно это станет подарком от матери. — Черт, — послышалось от Августа, но Симон не придал значения. Он прислушивался к звукам из ванны — журчание воды стихло. Август смотрел на фотографию обнимающихся Сары и Фелис на своем экране и нервно кусал губы. Пару дней он держался — не принимал ничего, даже пиво пил безалкогольное, а этот снимок девушек, которые обе ему нравились, выглядел настоящей насмешкой — правда, только для него — и неким спусковым крючком. Жалость к себе росла так стремительно, но он не мог с ней смириться. Мог только сделать так, чтобы кто-то, кроме него, ощутил нечто подобное. — Эй, Симон! — Август соскочил с дивана и подошел к ничего не подозревающему парню. — Что такое? — Симон поднял удивленный взгляд и увидел перед собой экран телефона, на котором был он. То видео. Тот самый кадр. Его обнаженное тело и руки бывшего парня, обхватывающие талию. — Это же ты? Симон замер — мышцы тела настолько напряглись, что он не мог пошевелиться. Дольки мандарина выпали из рук, а в груди защемило. Стало трудно дышать. — Мне знакомый прислал, а я все хотел у тебя спросить. Очень на тебя похож, — Август специально не замечал реакции Симона. Ему больше не хотелось видеть его таким довольным. Чем дольше говорил Август, тем дольше Симон сомневался в том, что он говорит серьезно. Как можно спрашивать такие вещи, даже если ты не уверен. И если наоборот? Симон быстро понял, что момент пойман специально — только почему сейчас? — Привет. Все в порядке? — пока Симон думал, как вернуть голос и высказать все, что он думает об Августе, из ванной вышел Вилле. Он непонимающе смотрел на застывших парней. В то время как Нильс и Винсент над чем-то громко смеялись. — Да я тут спрашиваю у Симона о видео. Помнишь, я тебе о нем говорил. Симон медленно повернул голову к Вилле и уставился на него. Это был не удивленный, а опустошенный взгляд. За одну секунду вся накопившаяся на Августа злость сменила направление. — Что? Вильгельм сглотнул и нервно поправил край футболки — ответить Симону ему было важнее, чем «уничтожить» Августа. Он сразу же понял, о каком видео речь, и пожалел, что не заставил его удалить файл. Как бы отвратительно Август себя не вел, Вилле не мог поверить в то, что он сейчас делает. — Ладно, я понял, что выбрал не лучшую тему для разговора… — Заткнись, — процедил Вильгельм, даже не смотря на Августа. Взгляд его был прикован к Симону, в глазах которого стояли и слезы, и горечь, и обида. Все вместе, и это не позволяло ему успокоиться. — Ты знал, что у Августа есть это видео? — Симон пытался сдержать эмоции, но с осознанием, что Вилле покрывал Августа, а возможно и сам посмотрел это видео, становилось все сложнее контролировать себя. — Симон… — Вилле сделал шаг к нему, отодвинув Августа в сторону. Тот и не сопротивлялся. Он хотел достичь другого эффекта, надеясь, что почувствует себя лучше, но стало только хуже. Злость не уходила, а ненависть к себе возрастала. — Или ты обсуждал это с ним? После того, что я тебе рассказал? — Симон встал из-за стола, уже готовый сорваться на улицу. Ему хотелось опрокинуть стул или же разбить им окно. Еще пару минут назад все было так хорошо, а сейчас он чувствовал себя загнанным в угол. — Нет. Подожди. — То есть обсудить со мной, почему ты просыпаешься с криками по ночам из-за гибели брата — это слишком, а обсуждать то, чем я поделился с тобой, это нормально? — Симон так долго думал об этом, что в самый уязвимый момент все мысли вылились наружу. Он не мог их фильтровать. — Симон, прости. Подожди, — услышать произнесенные слова было больно, но не так больно, как видеть страдания человека, ради которого он готов на все. В них была доля правды, но говорить это все было нечестно — хотя бы потому, что Симон его попросту не слушал. Вилле попытался его коснуться, но встретил только новую волну сопротивления. — Не трогай меня, — Симон направился к выходу, резко схватив рюкзак. Ему не хотелось оставаться здесь. Ни с фальшивыми друзьями — то, что Вилле продолжал с ними общаться, тоже говорило о многом — ни с самим парнем. — Я не хотел, чтобы так произошло, — Вильгельм поспешил за Симоном, пытаясь его остановить, но парень вновь вырвал руку из его хватки. Только оказавшись у двери, Симон остановился. Несколько недель назад они стояли здесь вместе, прощаясь — каждый раз зная, что скоро встретятся, и это были самые лучшие моменты осени, начинающейся зимы, а сейчас этого словно и не было. Какие-то десять минут взяли и вырвали воспоминания и скомкали в мусор. Симон поспешно натягивал обувь, чувствуя тошноту. Вилле стоял за ним, собираясь подобрать правильные слова, но все звучало недостаточно искренне и правдиво. Оправдаться у него бы не получилось — он понимал, что на эмоциях Симон его не услышит. И, возможно, он был в этом прав. И Вилле не мог его в этом упрекнуть, тем более — остановить. От этого все стало бы еще хуже. Но он даже не представлял, насколько. Задержавшись в дверном проеме, Симон обернулся и посмотрел на Вилле. В его взгляде больше не было злости, скорее — разочарование. Так быстро он вспыхнул и сгорел от стыда и страха. — Знаешь. не думаю, что я тебе когда-нибудь нравился, — сказал он на прощание и скрылся за дверью.***
Эту фразу Вильгельм прокручивал в голове весь оставшийся день — после того как выгнал Августа и Нильса с Винсентом. Ночью стало совсем невыносимо. Он отправил Симону десятки сообщений, но в какой-то момент они перестали доставляться, а голос в трубке твердил: «абонент временно недоступен». На следующий день, в сочельник, Вилле написал Саре, но она только подтвердила, что Симон не готов продолжить общение. Более того, он просит больше не писать. В тот момент Вильгельму казалось, что земля уходит из-под ног, а он все пытается устоять, но в итоге все равно падает. Весь день кружилась голова, и он сообщил матери, что не приедет на предрождественский ужин из-за болезни. Отчасти это было правдой. Но с этим пришлось бы и встретить Рождество — завтра. Одному. В этот день он не мог себе этого позволить — воспоминания о семейных посиделках в их загородном доме, когда Эрик был еще жив, скребли душу. А в голове все еще звучала фраза: «Не думаю, что я тебе когда-нибудь нравился». Она могла значить и то, что Вилле использовал Симона — но оба точно знали, что это не так. По тому, как они общались и ощущали друг друга, невозможно было сомневаться в том, что кто-то из них неискренен. Или то, что в действительности Симон ему никогда не нравился — не считая внешности и установившейся между ними связи. Тоже мимо. За этим было большее. Без того, как Симон заставлял его себя чувствовать, находясь рядом, все остальное уходило на второй план. Так что только спустя некоторое время, к вечеру сочельника, Вилле наконец-то понял, чем эта фраза страшна — недумаючтоятебекогданибудьнравился — в ней прочитывалось разочарование. Перечеркивающее абсолютно все: слова признания — хотя они и не говорили «я люблю тебя», сокровенные мечты и откровенные разговоры. Симон жалел, что между ними это было. Что он делился почти всем, а Вилле пытался подгадать лучший момент, чтобы излить все — но никак не мог себя к этому подготовить. Ему проще было разделять хорошее и травмирующее, и вчера он за это поплатился. Вильгельм весь сжался, пытаясь себя обнять. Тактильный голод лишал его чувствительности — ему хотелось объятий. Хотя бы несильных, хотя бы прикосновений. Он запустил в волосы пальцы, оттягивая их как можно сильнее. Ощущения стали более яркими. Натяжение волос дало почувствовать легкое жжение, а затем и едва проявляющуюся боль. И, наверное, Вилле зашел бы дальше, но в тот же момент на телефон ему пришло сообщение. 21.23. Сара: Привет! Симон никогда не признается в этом, но думаю, что вам надо поговорить. Ты приедешь завтра? Я знаю, что ты должен был, но сейчас думаешь, что лучше не приезжать. Так вот, приезжай. Пожалуйста. Вилле несколько раз перечитал текст, прежде чем ответить. Конечно, он ждал, что Симон напишет ему хоть что-то, но было очевидно, что он не собирался — даже если понял, что ушел преждевременно, не поговорив. Просьба Сары из–за этого звучала не менее странно, пусть она знала брата намного лучше. Перед глазами встала картина, как Симон закрывает перед лицом Вилле дверь и повторяет те самые слова. «Не думаю, что я тебе когда-нибудь нравился». По телу пробежали мурашки. Стоило довериться или себе, или Саре. Или интуиции. Но Вилле так хотелось хотя бы попробовать. А если не получится — ничего не изменится. Он уснет в одиночестве и в рождественский вечер.***
Симон любил Рождество за ощущение целостности, которое оно ему дарило. Последние годы они отмечали праздник втроем, но даже вспоминая детство и то время, когда в семье все было хорошо, Симон не чувствовал, что потерял что-то. Скорее приобрел — спокойствие и безопасность. Настоящий дом. Мама все также готовила его любимые минс пайс и небольшие штоллены — это было традицией, и каждое Рождество Симон ждал момента, когда все приготовления будут закончены и их семья будет сидеть на диване, пить чай и есть свежеиспеченные сладости. Но в этот раз радость была не такой яркой — произошедшее не давало покоя, так еще и мама спрашивала, во сколько придет Вильгельм и не приготовить ли для него что-то особое — наверняка он знает, что тот больше любит. Симону стало тошно от этих вопросов. Встретив маму накануне днем, он не собирался с порога сообщать ей о том, что Вильгельма не придет. Что они поссорились — или скорее поссорился Симон, потому что Вилле так и не успел ничего сказать. И сейчас он больше всего об этом жалел. Сару он тоже попросил ничего не говорить, и пока они накрывали стол к праздничному обеду, становилось все более неловко такой разговор начинать. Выложив на посудину йоркширский пудинг, а рядом поставив соусник с грэви, Симон вспомнил, что это блюдо у Вилле было любимым. Мама принесла тарелку с индейкой, а затем и все остальное: жареную картошку, горошек, запеченную морковь и батат. В это же время Сара встречала Фелис, и девушки присоединились к последним приготовлениям. Симон взглянул на часы и поймал себя на мысли, что все равно ждет, что Вильгельм постучит в дверь. Как же глупо он себя в этот момент почувствовал! И разозлился еще сильнее. Чувства пытались вернуться, но Симон их пытался заглушить, повторяя под нос, что это пройдет, нужно только немного потерпеть — станет легче. И с Вильгельмом он позже обязательно поговорит, но только не сейчас. Пока все рассаживались за столом, Симон схватил хлопушку и несильно стукнул ею по плечу Сары, предлагая ее разломать. Они всегда это делали вместе — в детстве было особенно весело собирать по дому конфетти, а бумажные короны, которые шли вместе с хлопушками, носили еще минимум два дня. В этот раз Сара сама надела на Симона желтую корону, а себе взяла зеленую. Мама и Фелис выбрали голубой цвет. Пытаясь справиться с конфетти, Симон не сразу услышал, что кто-то стучится в дверь. Он уже был погружен в их праздничные ритуалы и знал только то, что после хлопушек следует первый тост, и только потом можно приступить к еде. — Не хочешь открыть? — голос матери вывел его из «сна». — Да, Симон, лучше тебе, — тихо проговорила Сара, и они переглянулись с Фелис. Симон смотрел то на маму, которая и не подозревала, что они больше никого не ждут, то на сестру, которая точно была причастна к происходящему. На секунду его охватила злость, но в тот же момент он почувствовал облегчение — глубоко внутри он ждал каждого стука. На ватных ногах Симон прошел к входной двери, и открыв ее, почувствовал, что сердце забилось быстрее. Вильгельм стоял перед ним весь растрепанный и замерзший. В руках у него был большой бумажный пакет, то ли с гостинцами, то ли с подарками — Симон посмотрел на руки парня, а затем взгляд поднялся выше, и через пару мгновений они уже смотрели друг на друга, но не торопились приветствовать. Симон был уверен, что ему не составит труда его вновь оттолкнуть — особенно словесно — но в горле застрял ком. Он хотел обнять Вилле и сказать, что ему очень жаль. Что он ушел слишком быстро, что не выслушал — и какую бы ошибку человек не совершил, у него есть право сказать хотя бы что-нибудь в защиту. А Симон ему не предоставил даже шанса. — Вильгельм! Мы заждались! Проходи быстрее, на улице так холодно, — реакция Линды была для Вилле неожиданной. Он был уверен, что Симон обо всем рассказал матери, и что она не будет с ним дружелюбна. Но, кажется, женщина ни о чем не подозревала. — С Рождеством! — медленно проговорил Вилле и улыбнулся Линде, а затем неуверенно посмотрел на Симона. На его лице все еще читалась озадаченность, и он пытался решить, как отреагировать на появление Вильгельма. Он не мог сдаться так быстро. — И тебя с Рождеством, — довольно воскликнула Линда, взяв из протянутых рук парня пакет с вином и некоторыми закусками, а затем поспешила к столу. Сара и Фелис внимательно следили на парнями. Те все еще не сказали друг другу ни слова. Симон отвернулся и проследовал за матерью, не предложив Вилле помочь с пальто. Он избегал его взгляда, как если бы взглянул еще раз — точно бы покорился чувствам. — Привет! — Вилле поприветствовал Сару и Фелис, пытаясь быть наигранно воодушевленным. За последние минуты две он несколько раз пожалел, что все-таки пришел. Невозможно было смотреть на опустошенные глаза Симона, которые глядели на него то так жалобно, то безэмоционально. Лучше бы просто сказал ему уйти. — Привеееет, — медленно протянули девушки, совершенно сбитые с толку. Мама перетянула инициативу на себя, и теперь парни по праву чувствовали себя идиотами. Вилле сел рядом с Симоном — больше места не было. Подняв взгляд на Сару, он увидел, как она беззвучно говорит «спасибо» и улыбнулся уголками рта. Но девушка не смогла продолжить и лишь понуро опустила голову — их «общение» заметил Симон. И, конечно же, он сразу понял, почему Вилле здесь. — Насколько я знаю, ты любишь йоркширский пудинг. Симон рассказывал, — вновь нарушила тишину Линда. — Угощайся. Симон сильно зажмурил глаза. Это все было слишком. В том, что происходит, виноват только он — надо было все рассказать матери, и они бы спокойно и коротко поговорили у двери. Вильгельм бы ушел. А их обед продолжился — спустя несколько блюд и партий в «Крокодила» плохое полностью ушло бы на второй план. Сейчас же Симон не мог повернуть головы — потому что знал, что Вилле на него смотрит. — Спасибо, — только сделав несколько укусов, ответил Вильгельм. — Очень вкусно. — Но ты, наверное, не сможешь задержаться надолго, чтобы попробовать все, — Симон не верил своим словам. Сказав это вслух, он понимал, насколько фальшиво звучит. — Говорил, что тебя ждет твоя семья? Произнося эти слова, Симон и не понимал, насколько сильно бьет этим Вилле. В том то и дело, что его никто не ждал. Родители улетели утром на Мальдивы, а больше ему не к кому было идти. — Да. Просто хотел вас тоже поздравить, — Вилле чувствовал, что ему не хватает воздуха. А Линда наконец-то начала понимать, что что-то не так. Когда она виделась с Вильгельмом в последний раз, она сразу заметила их желание быть близко, так рядом, пусть тогда это было и не так уверенно. Но сейчас они не касались друг друга вообще. — Отлично, — Симон уставился в тарелку, ненавидя самого себя. В тот же момент он почувствовал, как кто-то сильно толкнул его ногой под столом. Это была Сара. — Симон, вроде ты говорил, что Вилле будет с нами весь день. Что-то изменилось? — вопрос Линды адресовался уже Вильгельму, и он не знал, что ответить. Ему очень хотелось сказать правду. Попросить прощение прямо перед всеми. Но он знал, что это Симону не понравится. — Да, — резко ответил Симон за Вилле. Сара пнула его еще раз. — Почему у тебя такой тон? — Линда встревоженно посмотрела на сына. — Потому что мы поссорились. И тебя здесь быть не должно, — Симон наконец-то повернулся к Вильгельму, а затем взглянул на Сару. — А ты… Как ты могла пригласить его у меня за спиной? Симон раздраженно посмотрел на сестру. — Он и так был приглашен, — девушка лишь пожала плечами, что разозлило Симона еще больше. — Спасибо за обед, — Симон встал из-за стола. Его руки тряслись, и он уже пожалел, что устроил такую глупую наигранную сцену — как какой-то избалованный подросток, который не получил желаемый подарок. Он направился к себе, и никто не попытался его остановить. Срыв произошел так быстро, что каждый находящийся в комнате лишь успел увидеть, как за Симоном закрывается дверь. Линда и Вилле тут же взглянули друг друга, молча решая, кто должен вмешаться, и женщина почти сразу увидела то, как Вильгельм посмотрел ее сыну вслед. Было в этом взгляде больше страха, чем боли или сожаления. Страха, что возможно, Симон больше с ним не заговорит. И Линда кивнула ему в знак одобрения. Это были долгие шаги — от стола до двери — которые Вилле когда-либо проходил. С одной стороны ему казалось, что переступив порог спальни, Симон его сразу же прогонит, но с другой… вдруг он всего лишь хотел поговорить с ним наедине? Но вспоминая все, что он сказал сегодня и два дня назад — вряд ли. Вилле медленно приоткрыл дверь и прошел внутрь, стараясь быть как можно тише, но Симон сразу же повернулся. Он стоял посередине своей небольшой комнаты, закрыв лицо руками, но не плакал — пока что — лишь пытался привести себя в чувства. Ему было стыдно и горько, и просидеть здесь весь оставшийся вечер казалось идеальным планом для изгоя, испортившего праздник. — Извини за все, что я сейчас сказал, — Симон полностью повернулся к Вилле, который подошел к нему достаточно близко. — Это было несправедливо. И, конечно, ты можешь остаться. Ты должен остаться. А я посижу здесь. Вилле ничего не говорил, внимательно его слушая. На последней фразе он только подвел руку к его плечу и осторожно погладил мягкую шелковистую ткань свитера. От Симона веяло уютом, домом. Спальня была украшена, как на рождественских открытках — повсюду переливающиеся огоньками гирлянды, смешные и милые фигурки Санты Клауса на санях с оленями, развешанные на стене носки для подарков и, конечно, елочные ветви. Симон действительно любил Рождество, это ощущалось в каждой детали интерьера. — Глупости. Все тебя ждут, — взгляд Вилле скользнул по шее парня, поднимаясь к лицу. — А я был неправ, что пришел без предупреждения. Сара ни при чем, она хотела только помочь. Симон пристально смотрел на Вилле и ждал, когда их взгляды наконец-то встретятся. Но парень не торопился. Избегая столкновения, он взглянул на чуть съехавшую набок бумажную корону на голове Симона. — Извини, что не сказал тебе о том, что Август нашел видео. Я просил удалить его, но не проконтролировал, — с плеча рука Вилле поднялась к короне, и он ее поправил, стараясь не помять. — В тот момент я и не думал, что он поведет себя как ублюдок. Хотя должен был догадаться. Симон почти не дышал и все также пристально наблюдал за тем, каким мрачным стало лицо Вилле на извинениях. Он говорил тихо и обдуманно, осторожно выбирая слова, которые звучали искренне. В то же время пальцы выпрямляли все острые бумажные зубцы короны, и сосредоточиваясь на этом, Вильгельму было легче поделиться тем, что он сказал дальше. — Я мало говорю об Эрике и его… — Вилле запнулся. Каждый раз говорить о том, что его больше нет, казалось неправильным. — Его смерти не из-за того, что не доверяю и обсуждаю с кем-то другим, кроме Бориса. Просто мне страшно, что все вернется. Все те мысли, что его нет и больше не будет… Сегодня Рождество, и мы всегда с ним играли в футбол на заднем дворе родительского дома. Это было традицией. Которой уже нет. И я не думаю, что хотел бы без него продолжать. Просто хочу помнить хорошее. А плохое… оно никуда не девается, но на него я не могу опираться. Голос Вилле чуть подрагивал, но он гордился тем, что наконец-то сказал. Даже если это было все еще недостаточно — но он не говорил об этом даже Борису. На психотерапевта обычно выливался поток сознания, который они во время сессии анализировали системно — оформляя каждую мысль в нужное заключение. Но сегодня Вилле первый раз смог это сделать сам — потому что очень хотел поделиться с Симоном. Глаза Симона увлажнились и заблестели, а рука, потянувшаяся вверх, чтобы коснуться Вилле, задрожала. У него не было причин плакать — это ему нужно было взять всю волю в кулак и дать парню понять, что он рядом, он его слышит и ему жаль, что порой внутренняя неуверенность заставляет совершать несправедливые поступки по отношению к дорогим ему людям. Симон не сдержался и крепко обнял обнял Вилле за плечи, прижал к себе и не собирался отпускать. Он ответил тем же. Они стояли так несколько минут, наконец-то чувствуя тепло друг друга и разделяя этот момент на двоих. Их накрыла спокойная убаюкивающая тишина, которую не хотелось нарушать. Симон опустил голову Вилле на плечо и нежно потерся о него щекой. Ему хотелось, чтобы он прочитал его мысли и поверил прикосновениям — Симон на него больше злится. Как не злится и на себя, потому что в груди больше не щемит от невысказанных чувств. — Извини за то, что я такой дурак, — Симон чуть отстранился, чтобы взглянуть на парня. Возможно, это признание не было самым романтичным, но он действительно так считал, и не мог не попросить прощения за все сказанные слова. — Прости. Вместо ответа Вилле улыбнулся и сжал его в объятиях чуть крепче, а затем от переполняющих его чувств, запрокинул голову. То, что он увидел, заставило его тихо рассмеяться, и Симон не сразу понял, почему. Он не успел спросить, в чем дело — поднятый взгляд остановился на висящей над ними рождественской омеле. В родительском доме мама всегда вешала омелу около входа, как и большинство людей, но в их квартире с Сарой Симон решил, что украсит свою комнату так, как ему нравится больше всего. Поэтому вокруг и было столько гирлянд и игрушек, и без омелы, конечно, тоже было никак. — Знаешь, говорят, что если под омелой поцелуются те, кто в ссоре, считается, что их примирение неминуемо, — осторожно проговорил Вилле, переводя взгляд с вьющихся изящных веток на Симона. — А если мы уже не в ссоре? — Симон облизнул губы, вспомнив их прошлый поцелуй — за день до размолвки, на прощание — и мечтая ощутить этот вкус вновь. И словно прочитав его мысли, в этот момент Вилле наклонился к парню и легонько коснулся губами его губ и с наслаждением запустил пальцы одной руки в волосы на его затылке, а другой прижал чуть крепче к себе. Они и правда не собирались друг друга отпускать — словно в действительности были как листья и ягоды на ветках омелы, которые всегда росли попарно, а значит «расставание» — это не про них. — Я бы хотел, чтобы это стало нашей традицией, — спустя пару минут долгого нежного поцелуя прошептал Симон Вилле на ухо. Новые маленькие ритуалы могли приходить на смену или в череду старых, и ничего в этом не было страшного. Симон хотел, чтобы и у них было что-то такое. — Целоваться под омелой, скрывшись от гостей? — на всякий случай хитро уточнил Вилле, сощурившись. Симон одобрительно кивнул и вновь потянулся к Вилле за поцелуем. Он был почти готов признаться в том, что полюбил его еще больше — как и Рождество. А может быть даже чуточку больше.