*
Би-Хань не знает, как мог настолько глупо попасться, да это сейчас, наверное, и неважно. Устроить разбор полётов, выпесочить самого себя или на пару с братом, который, вызвавшись пойти с ним напарником на пустяковую разведочную миссию, по какой-то причине не отвёл от его затылка удар, можно и попозже — когда минует непосредственная угроза жизни. А то, что она есть, сомневаться не приходится, потому что Би-Хань стоит на коленях, обездвиженный, перед кем-то, кого даже разглядеть нельзя, настолько близко тот стоит. Ни опознавательных знаков, ни оружия, по которому можно было бы определить, какой школе или клану принадлежит этот человек; лишь чёрная ткань облегченного зимнего костюма застилает обзор почти полностью. Его вытряхнули из бессознательного небытия хлёстким ударом по щеке всего минуту назад. Этого времени вполне хватило, чтобы, бегло оценив ситуацию, Би-Хань успел по-настоящему испугаться. Магия не откликается на его зов. Даже та, которую он может использовать без помощи рук, сейчас явно скрученных за спиной, да так больно, что под веками щиплет от непроизвольно выступивших слёз. Ни под стопами, ни на языке спасительного льда нет. Хотя последнее — не совсем верно. Язык заледенел, но лишь потому, что в открытый рот забилось порядочно снега. Который почему-то не получается ни сплюнуть, ни разжевать. Даже заведя глаза вверх до боли, максимум, что Би-Хань может видеть, это точёную линию живота за косым запáхом куртки и то, как под одеждой натягиваются крупные грудные мышцы. Вертеться ему не позволяют, оттягивают за уши, как малолетнюю шкоду. Это скорее унизительно, чем больно — кромки хрящиков в чужих пальцах лишь неприятно пылают от прилившей крови, и вряд ли это всерьёз остановило бы Би-Ханя, привыкшего к гораздо худшей боли — но так у незнакомца куда больше рычагов давления, чем если бы он вцепился в волосы. Ограничения с двух сторон куда эффективней лишь одной оси. Пользуясь этим, он вжимает Би-Ханя лицом в свой пах, позволяя почувствовать сквозь одежду, что его ждёт. В животе что-то позорно обрывается, потому что твёрдая упругая выпуклость у чужака большая. Очень. Пока одна рука продолжает выкручивать Би-Ханю ухо всё равно что упрямому быку, вторая отвязывает пояс, позволяя неправдоподобно-яркому красному члену шлёпнуться ему на лоб. Его аж передёргивает — что, похоже, чужака только забавляет. Член трётся об волосы, неуклюже сползает по лицу, оставляя липкий тёплый след на щеке, тыкается под верхнюю губу и лишь потом проскальзывает между зубов. Би-Хань едва не рычит, лишь на последней секунде удерживая себя — ну нет уж, такого удовольствия он чужаку не доставит. Отвратительно-влажная головка перемешивает язык во рту, будто намерено поддевая там, где скопление рецепторов реагирует сильнее всего. Это мерзко, горько на корне от явного игнорирования банальнейшей гигиены и всепоглощающего унижения, и Би-Хань очень, очень бы хотел щёлкнуть зубами и оторвать наглецу его хозяйство так, чтобы кровь фонтаном во все стороны и в ушах заложило от крика. Но он не может. Между челюстей что-то заклинило. То ли кольцевая пряжка ремня, то ли и вовсе зацепившие по зубам сверху и снизу, стянутые перехлёстнутой через его затылок верёвкой мясные крючья, на которые насаживали уже освежёванную мелкую дичь. Может, он и есть такая дичь. Головка члена тычется в свод глотки, стопорится, потому что Би-Хань, поджимая язык к нёбу, хоть так пытается не пустить её дальше; но по силе ему, конечно, с незнакомцем не тягаться. Потому что тот мало того, что тянет руками его голову, так ещё и бедрами наваливается вперёд и вниз, наседает на спину так, что смятая под неудобным углом поясница скрипит и ноет. В шее слышимо гудит от напряжения, так старательно Би-Хань силится если не сомкнуть челюсти, то хотя бы запереть горло. Он не обращает внимания на пронзающую по нёбу и под нижними дёснами боль, но тем только сильнее давит на собственные слюнные железы под языком и облегчает тыкающемуся в корень языка члену задачу. В какой-то момент чужаку, похоже, надоедает эта бессмысленная борьба, как иногда взрослой псине надоедает терпеть беззубые покусы новорождённых кутят. Он чуть отодвигается, чтобы набрать разгон. Рвёт Би-Ханя за уши одновременно с толчком собственных бёдер. Член входит как будто до самых лёгких, с ослепляющей, ошарашивающей болью и слишком подозрительным мокрым звуком. Порвалось. Что-то порвалось в горле до хлынувшей тут же без всякого контроля крови — Би-Хань глухо осознаёт быстро стекающую в желудок теплоту, когда его нос до свернувшегося на сторону хрящика врезается в твёрдую кость лобка. Незнакомец, пару раз гротескно нежными и аккуратными движениями протащив его по всей длине члена и насадив обратно, вдруг останавливается, жмёт его в себя так плотно и долго, что на какое-то короткое мгновение боль становится совершенно невыносимой, но как будто… родной. Как будто ему от начала его дней было написано держать в глотке что-то, от чего шея распухает в два обхвата. Потом бёдра чужака начинают двигаться. Перед глазами плывёт. Би-Хань изо всех сил надеется, что щёки у него мокрые от пота и слюны, которая от слишком активных движений брызжет чёртовым гейзером, накрапывает на форму, безвозвратно пачкая ткань; но и иллюзиями себя не тешит. Никому, никогда, никакими пытками не удавалось добиться от него слёз. И за то, что чужак так влёгкую вспорол его выдержку, ему не жить — Би-Хань выследит его, разорвёт собственными зубами так, как хочет это сделать сейчас, и неважно, сколько времени придётся на это угробить. Хоть всю жизнь. Кровь булькает в горле, в животе, в лёгких, язык занемел настолько, что нет уже никаких вкусов, и слава богам; голос чужака непостижимо высоко вверху не разобрать, хотя стонет он, не таясь. Толкается часто и быстро, вминает лицо Би-Ханя внутрь черепа так, будто хочет выровнять его в однородную гладь. То, как чужак опорожняется ему в горло, Би-Хань даже не сразу понимает — только чувствует, что уши на мгновение оставили в покое, обняв вместо этого обеими ладонями затылок. Едва ему позволяют отстраниться, Би-Хань кашляет, давится: перемешанная с кровью сперма идёт ему носом, плещет по всему лицу, но незнакомцу только этого, кажется, и надо — он возит ладонью по потёкам, размазывая дурно пахнущую жижу с губ Би-Ханя дальше, по щекам, до самого лба, будто помечая как использованную ветошь. И так же — грязной тряпкой — откидывает прочь, даже не утруждая себя тем, чтобы вытащить клин изо рта Би-Ханя. Тот уже мало что понимает, подтопленный невыносимой болью, обидой и унижением. Тщетно пытается сморгнуть колкую морозную соль с глаз, держится в сознании на одном лишь упрямстве — он не позволит, не может позволить чужаку насладиться ещё одной гранью его слабости. Их взгляды на мгновение скрещиваются в воздухе. Ни цвета его глаз, ни разреза Би-Хань не узнаёт. И лишь после того, как, отвернувшись, мутная фигура исчезает между деревьев, он сдаётся наконец холоду милосердной тьмы.*
Как ни удивительно, но тогда ему удалось выжить. Куай Лян нашёл его без сознания, с замершим дыханием и внушительной лужей крови под щекой — по его собственному признанию, даже не понял сначала, откуда столько набежало, если снаружи на голове никаких явных ран не было. Только потом увидел. Кровь ещё текла, так что ему пришлось залезть внутрь рта, запечатать разрывы огнём и, свернув миссию, срочно вытащить брата в пролом пространства, образовавшийся тут же от раздавленной защитной печати — её брали на задания, но лишь в качестве страховки, почти никогда не использовали. Кроме исключительных случаев. Горло ему восстанавливали долго. Пересобирали буквально по нитке, стягивали голосовые связки, наращивали обратно вытертые в крошево хрящики и выстилали слизистую изнутри заново. Но в итоге собрали, конечно. В конце концов, не было такой травмы, перед которой спасовали бы лекари Лин Куэй. С тех пор прошло уже много вёсен, многие битвы и многие победы отпечатались на теле Би-Ханя летописью шрамов, поэтому о произошедшем он не вспоминал. Разве что от хрипотцы в голосе так никогда и не избавился.