помоечная

Куай Лян не мог вспомнить точно, когда это началось. Может статься, ему тогда и четырнадцати не добралось, а может, перевалило за семнадцать; и дело тут было совсем не в плохой памяти. Дело было в Би-Хане. Всегда, всё время дело было в нём. Звездочёты предсказали старшему брату по карте ночного неба, что Куай Лян, родившись в счастливое время под счастливой звездой, может отобрать у него всё, что ему дорого. Власть. Клан. Жизнь. Би-Хань не мог этого допустить; а Куай Лян, сколь бы ни прикладывал усилий, не мог доказать ему свою преданность. Би-Хань решил, что не спустит с него глаз, сдержит под своим неусыпным неумолимым контролем — и так избежит предсказанной судьбы. Ребёнком Куай Лян испытал на себе весь спектр гнева старшего брата, досконально изучил, как себя вести при нём и что говорить; ну или, по крайней мере, думал, что изучил. Стоило переступить порог отрочества, что-то щёлкнуло. Может, поднявшаяся в Куай Ляне гордость его крови, может, терпение. А может, и вовсе Би-Ханю нужен был любой предлог, чтобы самые отдалённые по смыслу события сплести под действием собственной одержимости в нужную ему нить. Та первая ссора, из-за которой всё сорвалось и рухнуло — не просто в Преисподнюю, а гораздо, гораздо ниже её полыхающих бездонных пропастей, — тоже развеялась взвесью пылевой бури по воспоминаниям: не соберёшь, даже если захочешь. Куай Лян отлично помнил лишь то, что произошло в её разгаре: как ему заломили запястья, унизительно-легко удерживая пальцами одной руки, пока вторая втиснула его лицо в пол; как брат выговаривал на ухо резкие, озлобленные слова про то, что он не допустит его своеволия любыми средствами, заплатит любую цену, чего бы это ни стоило им обоим; как сзади тело взорвало болью столь ослепительной, что Куай Лян не мог ни вдохнуть, ни закричать. И продолжало уничтожать его снова и снова часами напролёт. Он не помнил свой точный возраст, но знал, что тогда ему достало накопленной информации понять произошедшее. Би-Хань его… Ну, неприятное слово «изнасиловал» Куай Лян никогда не применял к тому, что случилось. Подчинил. Поставил на место. Всё, что угодно, в общем, звучало лучше. Би-Хань стоял прежде долга, прежде клана и даже прежде отца. Его следовало уважать и почитать, как бога; так было до гибели отца, и, естественно, так осталось после, когда Би-Хань по праву занял место во главе клана. Хотя Куай Лян старался не перечить Би-Ханю, иногда он просто не мог не заступиться за очередного салажонка, которому не повезло попасться под озлобленно шныряющий по двору взор молодого Грандмастера. Как-то раз они сцепились в перепалке так яростно, что Куай Лян не сдержался и плюнул старшему под ноги, выпалив, что, раз Би-Хань не хочет слушать его советов, стоило бы вообще заткнуть ему рот. Наутро должен был быть дежурный патруль — только сам Куай Лян в паре с Томашем, ничего из ряда вон, лишь проверка границ охраняемого периметра на возможные нарушения. За полчаса до выхода пришла весть, что с ними отправится и Би-Хань; на патруле он приказал не снимать маски, хотя по обыкновению внутренние ротации обходились без полной униформы. Би-Хань сказал, что это для его же блага — и Куай Лян весь путь до сигнального поста молчал, терпеливо снося удивлённо выгнутые брови Томаша и слишком часто ложащийся на его затылок взгляд Би-Ханя, почему-то именно в те моменты, когда он пытался как можно незаметнее утереть текущую из-под маски слюну. Запрятанный за золотыми гранями шарик-кляп мешал ему сглатывать, так что выбора особо не было, и единственная надежда оставалась лишь на привал, когда маски им всё-таки придётся снять, а Би-Хань не допустит, чтобы Томаш увидел причину столь непривычного поведения Куай Ляна. В некоторой степени надежды оправдались. Куай Лян, правда, предпочёл бы и дальше ходить с проклятым шариком, но Би-Хань о его предпочтениях не спрашивал, просто поманил за собой в сумрак леса, а там — уронил на колени и прижал затылком к стволу дерева. Пригревшийся у костра за время их отсутствия Томаш, встретив их наскоро сготовленной дичью, спросил, почему он не ест, потом в шутку посетовал на то, что Куай Лян игнорирует его, будто воды в рот набрал. Куай Лян не отреагировал, ведь брат почти угадал. Набрал. Только не воды. Неизвестно, что тогда больше раздразнило Би-Ханя — его вынужденное покорное молчание, ошивающийся рядом Томаш, осознание того, что Куай Лян держит во рту его сперму, не смея проглотить, потому что ему так приказано, или всё вместе взятое — но после возвращения он драл его ночь напролёт, укладывая по-всякому как куклу, и еле унялся к рассвету, потому лишь, что даже после патруля тренировок никто не отменял. Больше Куай Лян не сплёвывал, ни под ноги старшему, ни вообще. А когда Би-Хань заметил, что он сует два пальца в рот, стоит скрыться в условной безопасности своих покоев, то и не срыгивал. Воспоминания об этом уроке Куай Лян постарался стереть как можно быстрее и тщательнее. Не удалось. Би-Хань был вездесущ, всеведущ и неотвратим, как наступление ночи вслед за закатом. Ничто не могло укрыться от его взора. Так однажды, вскоре после назначения титула, в обитель нанёс визит вежливости бог огня Лю Кан; он с рождения проявлял к Куай Ляну некое особое расположение, возможное лишь между связанными одной стихией существами, и тот отзывался бездумно, не оглядываясь. Куай Лян почитал покровителя — конечно, не так сильно, как родного брата, — но Би-Ханю показалось достаточно. Клану было сказано, что Куай Лян на месяц отправился погостить в Ву Ши, раз многоуважаемый лорд Лю Кан так высоко ценит его. На деле же весь тот месяц он просидел на цепи, как запаршивевший дворовый пёс, сильно потерял в плечах и бёдрах, потому что ему отказывали в любой нормальной еде, кроме того, что Би-Хань высокопарно называл питанием цзин, а на коже буквально не осталось живого места. Как, впрочем, и внутри. Неизвестно, чем объяснял своё отсутствие Би-Хань, подолгу находясь в подземелье рядом с братом; но уже на тот момент Куай Лян не мог понять, что ненавидит больше — оставаться с ним, кричать под его натиском от страсти и боли, или оставаться во тьме и холоде и плакать от острого чувства одиночества. Возможно, всё сразу. Возможно, себя Куай Лян ненавидел больше всего прочего. В день его мнимого возвращения Би-Хань неустанно сокрушался, что Лю Кан в своей божественной невосприимчивости совсем свихнулся и забыл, что людским воинам нужно питаться не только росой с единственного листка гинкго и энергией Вселенной. Куай Лян согласно, но молча кивал, лишь иногда подтягивая рукава и ворот формы, чтобы скрыть следы ошейника и наручников. Их жизнь напоминала отлаженный механизм, покуда Куай Лян делал то, что от него требовалось. Он без пререканий вставал перед Би-Ханем на колени в кабинете отца — теперь его кабинете — и ублажал его до тех пор, пока не переставал ощущать рот вообще, и ещё немного после. Ложился животом на стол, спускал штаны и цеплял пальцами свои ягодицы, выставляя на обозрение то, чего никто никогда в таком виде не должен был наблюдать, кроме разве что медиков в крайних случаях, и уж точно не его родной старший брат. Но тот благосклонно хлопал его широкой ладонью по бедру, качал пальцами вставленный глубоко внутрь стержень — выточенный из горного хрусталя, он не согревался даже после долгих часов внутри, и всё-таки был теплее магического льда Би-Ханя, — чтобы либо вытащить его из податливого нутра и войти самому, либо вернуть Куай Ляна на колени и, заставив его схватиться за стержень собственной рукой, тренировать себя снизу, пока его рот занят привычным делом. Ощущение неправильности и выжигающего по подбрюшью унижения никуда не делось даже по прошествии стольких зим, так что его приходилось игнорировать; когда брат кончал внутрь и запрещал ему убирать, проще было смешать это ощущение с нарастающей от раздражения болью. Благо, этого Би-Хань пока не распознал и потому время от времени позволял себе и Куай Ляну эту скромную радость. Подобно непредсказуемому океану, за считанные минуты нагоняющему с горизонта разрушительный шторм, Би-Хань таил в себе бесконечную силу. Именно она вела клан Лин Куэй к процветанию, пусть не всегда теми путями, с которыми Куай Лян мог согласиться. И таил бесконечную ярость — которую, во благо остальных, Куай Лян всегда оттягивал на себя. Иногда Би-Хань мог месяцами его не трогать, особенно если Куай Лян смиренно не разжимал зубов из вежливой улыбки и — уж тем более — не подавал голос в присутствии старшего брата; но только для того, чтобы потом заявиться без предупреждения рано поутру, ещё до первых петухов, и порвать его так, что потом целый день Куай Ляна шатало от боли, а в исподнее приходилось подкладывать тряпицу всё равно что женщине в период менструации. Би-Хань каждый такой раз старался держать его в поле своего зрения, то ли садистски наслаждаясь его мучениями, то ли с подозрительной заботой наблюдая, как бы Куай Ляну не стало хуже. Куай Лян держался. Всегда держался, потому что даже с разорванным в клочья нутром наследнику великого клана Лин Куэй недостойно показывать слабость. Стараясь не ранить Куай Ляна в открытых участках тела слишком очевидно, Би-Хань всё же не церемонился с ним, особенно когда хотел его до дрожи. То есть почти всегда. Отпечаток его острых резцов, оставленный однажды во время особо яростных приступов неутолимой похоти, так и не зажил бесследно — раздражающий, позорный пунктир бледных шрамиков уродовал его левую руку по бицепсу настолько явно, что носить форму без рукавов было практически невыносимо. Даже после того, как Би-Хань нехотя дал добро перекрыть шрамы татуировкой. Впрочем, тут они со старшим братом нашли редкое согласие: Би-Хань не разрешал ему открывать тело выше запястий и лодыжек. Он и на обнажённые ступни реагировал до странности болезненно, хотя на тренировочных матах в обуви не позанимаешься, а в носках — обязательно оскользнёшься. Старший брат не желал слышать никаких возражений; поэтому, однажды застав Куай Ляна на частной тренировке с Томашем, прогнал последнего, не позволив даже забрать свою форму, а Куай Ляну чуть было не вывихнул оба голеностопа, покуда вбивался между его стиснутыми подошвами. Не было, наверное, ни одного уголка в обители, в котором Би-Хань не воспользовался бы им так или иначе; даже святилище предков, где теперь покоился и прах отца, они осквернили своей неуёмной страстью. Куай Лян ненавидел это всей душой. А телом — делал то, что велено. Человеческое тело — удивительный механизм. Может сломаться от малейшего нарушения привычной среды; но также может преодолеть невероятные трудности, приспособиться к самым неблагоприятным условиям, срастить наистрашнейшие раны. Воинов Лин Куэй сызмальства готовили ко второму. Куай Лян, спасая себя, научился пользоваться любой частью своего тела, чтобы доставить Би-Ханю удовольствие. Губами, языком и горлом; руками, одинаково левой и правой; задним проходом и бёдрами, потому что иногда старший брат как будто брезговал проникать внутрь, но и видеть его лицо не хотел; даже ногами. А его тело, в свою очередь спасая разум Куай Ляна, научилось извлекать удовольствие из прикосновений Би-Ханя независимо от того, несли они ласку или боль. Би-Хань был центром его Вселенной — бесконечно расширяющейся, бесконечно прекрасной и опасной. Как и все Вселенные, эта рано или поздно должна была умереть. Поэтому, возвращаясь из крепости Инь с бессознательным телом Би-Ханя на плечах, Куай Лян уже знал, что мёртв. Ведь старший брат ему этого не простит.