Потому что я не умираю, сколько бы раз меня не убивали.

— Все хорошо? Чуя дергается от стука в дверь ванной комнаты, в которой сидит уже шесть с половиной минут, едва ли не моргая смотря все это время в такие ненавистные иероглифы чужого, неизвестного, а оттого до ужаса пугающего имени и сегодняшнюю перечеркнутую дату. Чуя не отвечает, зарываясь в ладони, полные ледяной воды, смотрит на свое отражение — бледная кожа, красные, совершенно безжизненные глаза с мешками из-за недостатка сна, впалые скулы, — кривится от отвращения и выходит из ванной, царапая ногтями кожу во время натягивания рукава по самые пальцы. Темный коридор освещается белым, словно загробным, светом, когда слишком резко открывающаяся дверь врезается в грудь Осаму, отчего тот сдавленно шипит и отходит на шаг, а Чуя отчего-то так и застывает напротив него, смотря снизу вверх на такого же помотанного временными петлями Дазая — не то свет так падает, не то действительно кожа мертвячья, круги под глазами посильнее накахаровых будут, грудь тяжело вздымается от недостатка воздуха, что чувствует с каждым днем и сам Чуя. — Ты чего завис? — Паршиво выглядишь. — Ты тоже. — Да, знаю, — Чуя в очередной раз глубоко вдыхает и шумно выдыхает, словно от этого возобновится нормальный процесс поступления воздуха в организм. Оба прекрасно знают, что это больше не работает, потому что теперь все, что помогает привести себя в порядок другим людям, на них не действует. — Ты чего не с Аки? — Он уснул, когда я начал ему читать. Чуя хочет что-то ответить, но его прерывает вибрация телефона в кармане — совсем забыл со всеми этими смертями и моральными потрясениями, что друзья существуют, которые ждут его на празднование, перед которым он стопроцентно умирает, словно собака бродячая под дулом охотника. — Прогуляемся? Дазай облокачивается на стену у двери, становясь еще ближе к Накахаре, отчего тот чувствует запах его въевшихся в одежду духов — может, и в саму кожу давно просочились, да так и остались там, как пигмент забившись в ткани тоненькой иголочкой в тату салоне, которые едва ли сможешь теперь до конца свести. — Давно не умирал у дома друзей? — Хочу прогуляться до школы. Осаму недоуменно таращится на Накахару, отчего тот устало закатывает глаза — словно все мысли должны уметь читать его, скажет тоже! — Так ты ничего объяснять не собираешься, да? — так и не получив ответа, вновь заговаривает Дазай. — Мы все равно умрем скоро, так почему бы не прогуляться до места, где мы провели с тобой лучшие совместные годы? — Чуя вдруг тушуется, чувствуя смущение и всплеск тревоги, словно переступил ту черту в разговорах, которую переступать было абсолютно точно запрещено. — В общем, я в любом случае пойду, а ты делай, что хочешь. — Шататься по школе ночью звучит пугающе, но очень интересно, — Дазай пожимает плечами, осознавая, что отпускать Накахару одного совершенно не собирается. — К тому же, я еще ни разу не умирал в учебных заведениях! — Идиот, — Чуя фыркает и пихает друга в сторону, освобождая себе проход к лестнице на первый этаж. Тихо, чтобы не разбудить никого, смеющийся Дазай, идущий позади, не замечает, как Накахара рвано выдыхает, терпя боль в животе от расползающейся реки тревоги, — или это органы отказывают и теперь разлагаются, отдавая обратный отсчет в мозг болезненными спазмами, Чуя не знает и задумываться об этом не хочет, потому что сил не находит даже на такое.

***

Едва выходят из относительно темных дворов — никогда не дождутся починенных фонарей, половина которых и так уже бесследно пропала, — парни вглядываются в освещенную, практически уже их не пугающую своей пустотой улицу. Ни машин, даже припаркованных, ни раздражающих голосов или размеренных шагов. Половина вывесок валяется на дороге, словно кто-то огромными фантомными руками их небрежно сбросил, остальных попросту не существует в этом временном мире; ощутимое количество строений, вроде магазинов, даже зданий многоэтажных попросту нет — вместо них лишь голый асфальт или утрамбованная земля, словно совершенно забыли о том, что строить тут должны были что-то, да так и оставили странно смотрящиеся пустыри посреди улицы. — Еще трупного запаха и тварей зомбических не хватает, — присвистывает Дазай, перекатываясь с носков на пятки изношенных кед. — Видимо, попытки окончательно исчерпаны? Все, вот он, наш конец? Чуя не отвечает — щелкает зажигалкой у самого рта и выдыхает клубы горького дыма. В ушах невыносимой мигренью взрываются звуки часов, словно вместо барабанных перепонок теперь крутятся шестеренки, а стрелки бешено стучат, делая круг по ушной раковине. — Я уже верю в то, что ты и все вокруг — мой персональный ад, а не попытка вернуться к жизни. — Эй, хватит, может, уже наезжать на меня, а?! — Дазай возмущается скорее больше того для вида, нагоняя быстро уходящего друга. — Не беги ты так, давай прогуляемся спокойно, ты глянь на мир вокруг! Романтика же! Чуя недоверчиво косится на поравнявшегося c ним парня. — Да, это определенно точно мой персональный ад, — Дазай на реплику эту шутит глупо и протискивается под руку Накахары, удобно согнувшейся из-за убранной от ветра кисти в карман толстовки. — Эй, отцепись от меня, а. — Ну, раз уж мы вспоминаем старые добрые, — Осаму устраивается рядом поудобнее, — значит и идти будем под ручку, как в старые добрые. — Мы ходили так пару раз. Отойди. — Каждый день в начальной школе — пару раз? Чуя рвано выдыхает, чувствуя колющую боль в сердце и прорывающуюся улыбку, с которой кое как, но все же получается побороться. — И почему мы не расценивали это как что-то странное? — спустя минуту молчания, так и не высвободив руку, неуверенно бубнит себе под нос Накахара, даже не думая о том, что в тишине остатков от некогда живого города слышно его будет так же хорошо, как при крике. — Не знаю, мне нравилось так ходить, а остальное меня никак не волновало. Осаму, пожав плечами, говорит это настолько спокойно, без доли шутки или вранья, настолько откровенно и уверенно, что Чуя на мгновение, на едва заметное мгновение останавливается, пораженно начиная сверлить взглядом словно бы и правда ничего не понимающее лицо друга. Лицо такое, словно не оно высмеивало любовное признание Накахары в окружении своих дружков два года назад в школе, которая уже виднеется на горизонте, словно поросший мхом дворец с привидениями на конце заброшенной улицы. — Ты... Ты серьезно? Теперь останавливается уже Дазай, заглядывая в небесные глаза. — Почему это тебя так удивило? — В плане... — Чуя теряется, но отчего-то взгляд отвести боится, словно тут же Дазай выпустит ликование и призрение над ним в карие радужки. Словно раскроет не заметившему это Накахаре свою ложь, которую создал для самого же себя сам Накахара, но в которую верит слишком сильно, чтобы поверить так легко в настоящего Осаму. — Ну, мы всегда были чрезмерно тактильны и близки только друг с другом, мы никогда не выглядели как стереотипные лучшие друзья мужского пола, и...ты...Ты действительно никогда не думал, что это что-то странное?.. Ты че лыбишься, придурок! Дазай начинает умилительно хихикать, а Чуя окончательно теряет весь свой деланный напор и умирает от неловкости и заполняющего вместо воздуха легкие стыда. — Прости, просто это так забавно, учитывая мое признание, твое имя на моей руке, временные петли, разрушающуюся вселенную из-за нашего фактического бездействия и того, что прямо сейчас мы идем под ручку. — Да иди ты нахуй! Чуя вспыхивает, толкает уже в открытую смеющегося Дазая и стремительно направляется прямо к школьным воротам до сих пор открытым, несмотря на поздний час. Хотя, думается, открытым оттого как раз таки, что некому их и закрывать больше в остатках этого мира. А Осаму, уже не пытаясь активно догонять явно смущенного и полностью сконфуженного друга, замечает свет в некоторых окнах пустых кабинетов, вспоминая, как часто оставался здесь до победного, лишь бы домой не возвращаться. Но Накахара убегает не только из-за эмоций, внутри плещущихся кипяточных, что все тело выжигают и язвами непоняток покрывают, но еще и от непрекращающегося, сводящего с ума тиканья часов, которое за последние временные петли таким непереносимо громким стало, что уже в настолько сильную физическую боль переходит, разрывая голову мигренью на крохотные кусочки, а вместе с тем и все тело. И Чуя не знает, не успевает понять, по какой именно закономерности звук этот сначала появляется, а затем нарастает, зависит ли это от места нахождения или времени, ведь в доме сначала практически не слышал его, отчего думалось, что это зеленая зона, тут безопасно, тут время попросту замирает и не трогает его, но стоило имени чужеродному испоганить побледневшую кожу руки, руки словно бы иссохшей от недостатка питательных веществ и водного баланса в организме, как тиканье часов вновь стало просто непереносимо сильным. Оно никогда не уходит, оно лишь становится более ощутимым, слышимым. Но оно никогда не уходит. И это сводит Накахару с ума. Полпервого ночи на школьных часах в полутемном пустынном холе не сулит ничего хорошего — это понимает и Чуя, стремительно уходящий в непонятном направлении, и едва поспевающий за его удаляющейся спиной Осаму. Но не только время позднее дает понять, что смерть приближается: легкие Дазая окончательно дают сбой, отчего он постоянно останавливается и упирается руками в колени, уже не пытаясь догнать Чую, который тоже в открытую задыхается, но его совершенно это не волнует — он мечется по школе, словно загнанный в клетку зверек, ищущий выход, в случае Накахары который состоит из попытки найти потаенный уголок, где сможет передохнуть от чуть ослабившейся головной боли из-за звука часов и боли во всем теле, которая не то последними догонялками за мотоциклом связана была, не то в общем и целом уже просто конечности начинают отказывать. Оба парня с каждым обнулением, с каждым часом и с каждой минутой все сильнее чувствуют, как тела начинают разрушаться, разлагаться, работать на последнем издыхании, ноющей болью давая понять, что уже не справляются со своей задачей, что пора заканчивать, пора наконец найти последнюю переменную и дождаться последнего, окончательного обнуления. Что пора бы поднажать и успеть выбраться из временного парадокса раньше, чем нагонит матушка Смерть, разрушающая их тела, сознания и мир вокруг, пока не стало слишком поздно. И оба парня не хотят признаваться ни себе, ни друг другу в этом, но они, к сожалению, давно знают, что «слишком поздно» уже наступило. Чуя, желая подняться на третий этаж, в самом начале дополнительной лестницы хватается рукой за перила и сгибается в кровяном кашле. Силы окончательно покинули ноги, легкие окончательно перестали работать. Видя боковым зрением едва плетущегося следом от основной лестницы Осаму, Накахара сползает с последних ступенек и тяжело опускается на холодный кафель, спиной к перилам. Дазай спустя минуту, так же кашляя кровью и вытирая ее о некогда белоснежную рубашку, опускается напротив, прижимая уставшую спину к стене. Больше искать спокойного места, где сводящий с ума стук часов и непрекращающаяся боль отступят, Накахара не желает. Не видит смысла. — Умирать в школе уже не особенно кажется мне увлекательным, — Осаму жмурится и фыркает, пытаясь устроить обмякшее тело, по ощущениям скорее напоминающее огромный синяк, поудобнее. — Эй, у тебя опять эта хрень в голове тикает, да? Чуя слабо кивает, что едва заметно из-за отсутствия полного освещения, помимо открытых классов со включенным светом, и из-за опущенной на колени головы, накрытой руками словно коконом. — Я думал, что оно станет тише, если найти какое-то определенное место, — осипшим голосом спустя время медленно произносит в колени Накахара, тяжело дыша. — Но я уже не понимаю, стало мне легче или нет, и есть ли вообще это самое место. Только если могила. Дазай устало улыбается последним словам, полностью с ними соглашаясь, и переводит взгляд на обстановку вокруг. Каждое моргание дается с трудом из-за тяжелых век, но Осаму отчего-то боится поддаться организму и закрыть глаза, будто это действительно окончательно повлечет за собой смертельный исход без права на новое обнуление. Новую попытку, в скором времени оказавшуюся очередной пыткой. — Ты же в курсе, что именно на этом месте, именно под этой лестницей мы последний раз разговаривали в школе? Чуя тут же вскидывает голову, смотрит по сторонам и со стоном осознания вновь роняет голову на колени. — Да за что мне это все. — Сам сюда пришел. Может, это знак свыше? Чуя приподымает голову, стреляя прищуренными глазами. — И что же значит этот знак? Предложение мне тут сделаешь? Или по венке вместе пустим? Дазая явно задевает последний смешок в его сторону. Чуя прикусывает щеки изнутри, проклиная свой язык. — Во-первых, ты знаешь, что я чист полтора года, — пугающе тихим и хриплым голосом начинает Осаму после небольшой паузы, — во-вторых, я никогда не кололся. Да, я курил траву, бухал и пару раз мне подсовывали непонятные таблетки на тусовках, но я никогда не опускался до того уровня, чтобы колоться или нюхать. Я творил хуйню, но я не был бомжом-нариком, который тратил все деньги на дозы, Чуя. — Прости. Прости меня, — Чуя чертыхается и устало потирает глаза, подымая голову к потолку. — Черт. Дазай на это устало отмахивается, чего Чуя не замечает. — Как твоя голова? — голос Осаму смягчается и Накахара кидает на него короткий взгляд, проверяя, точно ли не обижается больше. Но нет, Дазай не обижается, потому что сам себя и похуже называл и обвинял почаще, чем это успел сделать Чуя за все их встречи. — Чуть легче, но я привык уже, наверное. Никто боле ничего не говорит, нарушая мертвую тишину школы редким кроваво-булькающим кашлем и тяжелым дыханием. Накахара с тоской гуляет взглядом по коридору, подглядывая порой за Осаму, делающим то же самое, но в основном сидящим с закрытыми глазами и слабо вздымающейся грудью. Отчего-то та былая боль от разодранного в клочья сердца испаряется, оставляя за собой лишь светлую грусть, и Чуя еще не простил, конечно, не простил Дазая, но с каждым разговором, с каждым взглядом и с каждой смертью все сильнее осознает, что Осаму и правда его любил. «И, надеюсь, любит до сих пор». И Чуя не без приятного тепла на душе и улыбки учится верить этим словам, вот только простить сам поступок, простить именно такой выбор Дазая оттолкнуть лучшего друга в свой самый тяжелый период, чтобы не просить помощи и оставить свою жизнь разлагаться, ни понять, ни простить быстро уж точно не сможет, если сможет окончательно вообще — уж слишком сильно и опасно отразилось это на двух годах жизни, в том числе, и на Аки, хотя сам понимает, что нужно было просто спокойно поговорить с младшим братом своим сразу, и тогда не пришлось бы узнавать чудом в одной из временных петель, что Акихиро винил себя и страдал все два года. В своих мыслях Чуя не замечает, как нервно теребит левый рукав толстовки, проводит пальцами по руке и неосознанно вдавливает отросшие ногти сквозь ткань в незнакомое имя, что приковывает взгляд Дазая на долгие две минуты. — Не подумай, что я как-то навязываюсь или что-то в этом роде, — начинает Осаму, приковывая к себе затуманенный усталостью взгляд Накахары, — но мне правда интересно, ты... У тебя правда не мое имя на руке? Чуя измученно улыбается, прикрывая глаза и наконец чувствуя боль на коже левой руки из-за своих ногтей. И он совершенно не удивится, если разлагающееся тело не сможет заживить легкие красные отметины, так и оставив их на коже шрамами навсегда. — Осаму, ты правда думаешь, что я не хотел бы иметь твое имя у себя на руке? — слова звучат так тихо, так обреченно, что в груди Дазая что-то взрывается болью. — Если бы у меня правда было твое имя, я бы первым делом рассказал тебе, чтобы доказать, каким ты был ебланом, раз отшил меня два года назад. Потому что все, чего я ждал эти ебанные два года, это не твоего возвращения или извинений. Я ждал твое имя. Это все, чего я хотел. Дазай рвано выдыхает, чувствуя грызущую его печаль и обиду, обиду не на Накахару, а на Вселенную. Чертова Вселенная. — А если мы именно из-за этого и застряли вместе? — Чуя в непонимании хмурится. — Ну, знаешь, чтобы доказать, что мы правда созданы друг для друга, а твое имя на руке, которое ты так упорно разглашать не хочешь, ничего не значит. — Я, конечно, понимаю, что вся эта ситуация и так не особенно реалистичная, но вот твое предположение точно слишком нереалистичное. Будто мы в невъебическом триллере-романе. — По-моему, мы и правда в нем, — Осаму, заглушая моральную боль, слабо смеется и светится, когда на родных губах тоже всплывает уставшая улыбка. — Правда, Чуя. Я не знаю, что мы должны сделать, чтобы выбраться из этого дерьма, только если не пойти наперекор судьбе. — Может, нужно, чтобы ты убил меня? — Чуя говорит это вяло, но таким голосом серьезным, что Дазая мурашки пробивают. — Ну, я ведь и в детстве должен был под машиной умереть, и днем вчера под колесами мотоцикла, и сейчас после двенадцати под грузовиком. Может, еще за жизнь похожие случаи были, да вот только Смерть меня отпускала. А вот тебе, наверное, как раз таки и нельзя умирать, а ты взял и решил суициднуться в день, когда должен был умереть я. Может, суть нашего заточения в одном дне заключается в том, чтобы по итогу из него смог выйти только один человек. И это ты. Словно подкрепляя доказательством неопровержимым речь свою, Чуя задыхается в кровяном кашле, долгом, отдающим тошнотворным вкусом и запахом железа, сгибаясь пополам и сплевывая темно-бурую, в темноте практически черную тягучую жидкость, и лишь спустя долгие несколько минут под обеспокоенно суетящиеся движения Дазая перед глазами восстанавливает еще работающее, плохо, но работающее дыхание, принимая сидячее положение и дыша открытым ртом, перепачканным кровью. Тиканье вновь усиливается, боль в каждой косточке, в каждом суставе и словно бы в каждой чертовой ниточке из сосудов и вен сковывает все тело, а глаза активно закрываются, отчего Накахару то и дело тянет завалиться на бок в сон. В вечный сон. Давно уже подползший вплотную Осаму, осторожно убирает слипшиеся на лице волосы, приглаживает их на макушке и не без труда усаживает полностью обмякшего Чую себе на колени, чему тот нисколько не сопротивляется, даже если хочет, — наоборот, из последних сил обнимает Дазая за шею и скукоживается в его объятиях на подобии эмбриона в утробе матери. Каждый новый стук стрелок часов в голове становится громче. Каждый новый стук стрелок часов в голове стремительно приближает именинника к уже слишком долгожданной смерти. Осаму, словно и сам слыша это, наконец говорит то, чего желал много лет. Говорит то, что так боялся озвучить раньше, но теперь ведь уже не страшно, правда? Потому что скоро станет поздно, и ничего уже не будет важно. — Чуя, пожалуйста, — он шепчет это отчаянно, задыхаясь от нехватки воздуха. — Чуя, позволь мне тебя поцеловать. Прошу, Чуя, я так сильно хочу тебя поцеловать. — Что?... — Накахара, высвободившись из объятий Дазая настолько, чтобы мог взглянуть в лицо, произносит это одними губами, не веря, что это происходит по-настоящему. Не веря в то, что до сих пор не умер, а Осаму не галлюцинация его умирающего мозга. Дазай не отвечает — лишь проводит с грустной улыбкой по бледной щеке дрожащими от усталости пальцами. Чуе не нужны слова. Чуя готов умереть самой мучительной смертью, если перед ней его поцелуют эти губы. Его губы. — Поцелуй меня, — словно потеряв голос, говорит одними губами Накахара, нервно задерживая дыхание, когда Осаму обхватывает второй рукой его лицо. Отчаянный не то смешок, не то всхлип Дазая тонет в шершавых, липких, отдающих металлом губах Накахары, и Осаму не двигается, боясь, что откроет глаза, отпрянет от родных и таких желанных губ, и мир вокруг растворится, а вместе с ним и Чуя, а сам он окажется давно под тремя метрами земли, умерший от глухого удара черепной коробки с высоты такой, с какой выжить не получится никогда. Чуя осторожно отстраняется едва на миллиметр, выдыхает прямо в чужие губы и приоткрывает рот, позволяя Осаму полностью утонуть в нем, углубив поцелуй. И он не контролирует слетевшую на щеку одинокую слезу, сильнее обвивая руки вокруг шеи Осаму и вжимаясь в него всем телом, боясь нащупать лишь пустоту. Медленный, отчаянный поцелуй со вкусом крови, страха и глубокой печали разрывается не то спустя секунду, не то спустя вечность, никто из них не отдает ни отчета своим действиям, ни времени. — Я так сильно люблю тебя, — едва слышно шепчет Дазай в губы Накахары. — Прости меня за все, прости если сможешь. Господи, сколько же ужаса я принес в твою жизнь, прости, прости меня, Чуя...прости... — Тише, прекрати, не надо, — Чуя утыкается носом в щеку Осаму, задевая губами подбородок, уголки губ и впалые скулы. — Я верю тебе. И я прощаю тебя. — Если вдруг твоя гипотеза верна, — шепчет надрывно Дазай, задыхаясь, — я в любом случае пойду за тобой. Потому что мне нечего делать в этом мире без тебя. — Перегибаешь в приторности, — Чуя слабо улыбается, нехотя отстраняясь, чтобы взглянуть в разбитые глаза парня. — Не стоит лишать себя жизни из-за других. Даже из-за тех, кого ты любишь. — Мы оба знаем, что уже совершали это из-за друг друга. — Видимо, это послужило неким уроком. Мы ведь по итогу встретились, хоть и в весьма сумасшедших условиях. — И умрем вместе, — кивает Дазай, прокашливаясь и брезгливо вытирая окровавленную руку о рубашку. — Ну и романтика! Может, хотя бы имя покажешь напоследок? Правда интересно, вдруг я его знаю. — Вот умеешь же ты все испортить под конец, — Чуя тяжело выдыхает и садится полубоком в руках Дазая, укладывая затылок на острые ключицы и смотря сквозь темноту усталым взглядом. — Я не хочу быть с этим человеком, я с ним и не буду. Осаму прижимает его сильнее, обвивая руки вокруг живота, и прикрывает глаза. Сердце острой болью изводится в груди, оповещая скорую остановку, но Дазая больше это не пугает, хоть мозг и осознает, что это настоящий конец. Настоящий, потому что они так и не смогли выбраться из этого сумасшествия. Но это оказывается совершенно не страшным и уже не важным, когда все, что тебе было нужно, это наконец поговорить с человеком, которого любишь больше жизни, что тебе не светит, и ты с ним в итоге говоришь. Чуя вдруг слишком сильно закашливается, сгибаясь в руках Дазая, и больше не может сделать даже крохотного вздоха. Тревога за парня и попытки не ослаблять хватку умирающих и совершенно не слушающихся командам мозга рук проваливаются вместе с засыпающим разумом Осаму, как бы ни старался парень этому сопротивляться. Не переставая задыхаться кровавым кашлем, Чуя укладывает голову на грудь обмякшего Дазая, пытаясь выдавить из себя последнюю просьбу Осаму. — Его...зо...зовут Сю... — Тшш, — единственное, на что хватает сил у уплывающего в небытие Дазая. — Цусима... Его зовут Сюдзи...Цусима. Темнота обволакивает, голосовые связки больше не слушаются. В голове вдруг становится удивительно тихо. Часики смерти больше не тикают.