Потому что я не умираю, сколько бы раз меня не убивали.

Темнота — пугающая, вязкая, сковывающая движения и заполняющая легкие — резко освещается белым кругом, и Чуя думает, что это запоздавший свет в конце туннеля. До того момента думает, пока пятно это не приближается ближе, обжигая болью веки. Юноша пытается спрятать лицо и внутри все леденеет, когда он осознает, что двигается по-настоящему — это осознание приходит благодаря стреляющей и ноющей боли во всем теле. Он жив? «О господи, я жив». — Молодые люди, — не то специально громкий, не то слухом лишь так воспринимаемый хриплый голос мужской полностью выводит из небытия. Чуя резко садится и отползает от все еще спящего, но живого Дазая, пытаясь привыкнуть к белому свету фонарика, что раздражает привыкшие к темноте глаза. — Вы что, в школе на ночь остались? Это не по правилам. И почему это вы не в форме? Вы учитесь здесь? — Мы... Да, мы, эм, должны были забрать...ноты...? — Чуя придумывает отмазку на ходу, вытирая слезящиеся от света глаза и пытаясь осознать, что здесь, черт возьми, происходит вообще. — Из кабинета музыки, а потом мы... Понимаете, у нас экзамены на носу, видимо совсем вымотались и... Этого больше не повторится. — Мне нужно будет доложить вашему классному руководителю и родителям, — уже более спокойным голосом отвечает охранник, что Чуя понимает по его одежде. — Школа открывается через час, так что у вас есть время переодеться и вернуться, я провожу вас до выхода. — Не стоит нас провожать, мы, эм... — Чуя косится на просыпающегося Осаму, потирающего глаза и не особенно еще в сознании полноценном находящегося, — мы обещали убраться Миямото-сан в ее кабинете, так что лучше сделать это сейчас, пока она не пришла, а то неудобно выйдет, понимаете... — Тогда я зайду к вам через полчаса, а после мы разберемся, что с вами делать. Охранник тяжело выдыхает, но не спорит, и спустя несколько секунд разглядывания парней с явным подозрением, медленно уходит прочь. Чуя тут же нащупывает свой телефон в кармане, первым делом освещая фонариком все вокруг — с них ведь наверняка лужи крови натечь должны были, они же плевались ей только так! «Что за чертовщина, мать вашу?!» Чуя, не веря собственным глазам, обводит взглядом чистейший белый кафель, свою толстовку и белоснежную рубашку Дазая, а затем, выключив фонарик, обескураженно выдыхает, смотря в экран телефона. — Мы что, уснули?.. — хрипит не своим голосом Дазай, пытаясь сесть поудобнее, и жмурится от боли в затекшем теле. — Мы все еще в школе? — Ты лучше спроси, какой сегодня день, — взволнованно отвечает Чуя, заставляя Осаму напрячься и нахмуриться. — Сегодня двадцать девятое апреля. — Я помню, мы ведь после двенадцати ушли. — Сейчас пять часов утра, Дазай. Осаму ошарашено переводит взгляд с Накахары на его телефон и обратно, не веря в то, что ему говорят. — Мы...выбрались?.. — Да. Кажется, мы и правда выбрались, — устало улыбается Чуя. — О господи, мы правда выбрались! Чуя сквозь смех шикает на Дазая, боясь вновь привлечь внимание явно недалеко ушедшего охранника, а Осаму в один рывок сгребает друга в счастливые объятия, не переставая тараторить. — Ты мне кости все сейчас сломаешь, господи! — кряхтит сдавленно из-за смеха Накахара, но сам крепко — настолько, насколько иссякшие силы позволяют, — обнимает в ответ, вдыхая полной грудью родной запах, уткнувшись в плечо. — Но, к слову, проблем у нас не убавилось. Осаму ни на миллиметр не отстраняется, продолжая вжиматься в тело, совсем недавно на его руках умирающее вместе с ним, — в какой это раз по счету-то хоть было? — однако вникает к разговор сразу же, и Чуя даже прослеживает в его голосе привычную серьезность, но не такую, которая очевидная для всех, как у других людей бывает в моменты, где придумать или осознать что-то нужно, а его особенная, такая, что с примесью глупых ноток в голосе, какой всегда у Дазая второй кожей работает, но при всем при этом давно, слишком давно знает его Накахара, чтобы не проследить осознанность друга, готового словно бы по щелчку пальца включить свою умную, всегда знающую, как поступить или что предположить, натуру. — На втором этаже перейдем в соседний корпус и дело с охранником закрыто, — начинает Осаму, — нужно будет только в уборной в порядок себя привести, а то наверняка мы как трупы выглядим. Чуя фыркает и первый отстраняет голову от чужого плеча, чтобы в полутьме коридора взглянуть на лицо, слишком близко расположенное лицо, при виде которого неизменно все внутри замирает, трепещет, сжимается судорожно и кислород на доли секунд перекрывает. — Ну, ты выглядишь так же бомжевато, как и всегда, — констатирует Накахара с ехидной улыбкой, на что получает слабый толчок в грудь. Отчего-то после этого, обычно едва заметного организмом, удара тонкую кожу пронизывает тупая боль, ребра словно бы прохрустывают, — или надумывает уже себе? — словно дряхлый деревянный забор, грозящийся сломаться пополам, а сердце прошибает острыми спазмами, но лишь на несколько мгновений. Чуя намеренно не ослабляет ни на миг улыбку, решая не акцентировать внимание на таком странном проявлении организма, словно бы и правда до сих пор разваливающегося. Думается, время просто, еда и здоровый, долгий, — чертовски, просто непозволительно долгий, — сон требуется, чтобы вновь запустить все процессы организма. — Ты такой грубый, Чуя! Вообще-то я всегда чудесно выгляжу. — А я и не говорил, что ты не выглядишь чудесно, — вскинув брови, возражает парень, — просто бомжевато.

***

Полностью игнорируя ледяные капли воды, стекающей по лицу на шею прямиком к ткани толстовки, Чуя неотрывно смотрит на себя в зеркало, не замечая ничего, по чему когда-то мог определить, что из зеркала на него смотрит именно он сам, а не невесть что прямиком из преисподней. Цвет глаз заметно выцвел, волосы утратили густоту, хотя и не сказать, что сильно успел заметить, как выпадать начали, щеки впали, кожа посерела, глаза едва раскрыть получается после каждого моргания, губы все сухие, некогда живые частицы кожи шелухой опадают при малейшем расчесывании ногтями, синяки под глазами настолько сильные, что словно бы специально их накрасили настолько неестественно. Уверен, что весь исхудал, кожа кости стянула, словно вот-вот и проткнут они ее, но проверять не решается — боится в полной красе увидеть последствия сумасшествия временного, потому что знает, потому что уверен, что наверняка можно было решить все за петель пять, но нет же, нужно было намеренно время тянуть, нужно было тратить драгоценные попытки на беготню друг от друга, на ребячество, на все что угодно, кроме самого главного — возвращения к жизни. К настоящей жизни, которая вновь, кажется, с ними, а вроде и смотришь в зеркало на себя, и с ужасом осознаешь, что из него смотрит незнакомец с едва прослеживаемыми чертами тебя. Осаму выглядит намного более узнаваемым, хотя это от того, что со стороны смотрит, но в остальном все так же плачевно, как и с самим Накахарой, и Дазай тоже не видит в своем отражении себя, и Дазай тоже ничего не говорит по этому поводу, потому что и нечего тут сказать, потому что сил на это попросту нет. — Знаешь, — вдруг охрипшим голосом начинает Чуя, не отрываясь от своего отражения, — вроде просто слабость чувствую, но я уверен, что если перестану опираться на раковину, мои ноги просто сломаются или вроде того. — А тиканье в ушах слышишь? — Нет, наслаждаюсь тишиной. — Ну, значит, не умрем! — пытается пошутить, да вот по тому, с какой тяжестью выдавливает из себя смешок, оба понимают, что ситуация и правда не особенно-то и веселая. — Это все из-за похода по лестнице, просто отдышаться нужно. — Ты сам-то себе веришь? — Чуя поворачивает голову в сторону парня, смотря исподлобья. — Я уже ничему не верю, честно говоря, — Осаму слабо встряхивает головой, отшатывается из-за темноты в глазах, но все же берет себя в руки и первый, едва держа себя на ногах, бредет в сторону выхода. — Видишь, не так уж и сложно! Не так сложно происходит до того момента, пока на спуске с лестницы, на первой ее ступени, если уж по правде говорить, ноги Дазая не подкашиваются и тот кубарем летит вниз, с воплем ударяясь о стену. Это и так действо ужасно неприятное и болезненное, но оба уже осознали, что после мясорубки из петель их тела даже самые легкие прикосновения воспринимают чрезмерно ярко, и Чуя, сам едва не упавший во время погони за упавшим тельцем, ужасается тому, в какой агонии может сейчас Осаму находиться. А Осаму боль свою быстро скрывает — только шипит и дышит глубоко-глубоко, зажмурившись, да двигаться не решается. Накахара, опустившись рядом, осторожно прикасается к чужому костлявому плечу, волосы упавшие на лицо убирает за уши, да метается глазами своими небесными по телу, свернувшемуся в клубочек, потому что не понимает, можно ли сейчас его двигать как-то, в сидячее положение, может, переместить, или скорую вызвать и не пытаться больше самовольничать? — Ладно, ты был прав, — кряхтит Дазай, самостоятельно пытаясь подняться с помощью руки, но болезненно крикнув, не решается. — Черт, по ощущениям я себе костей тридцать сломал! — Не двигайся, я в скорую позвоню сейчас. — Не вздумай даже, — Дазай не кричит, шепчет практически даже, но эти его слова действуют очень быстро на Накахару. Рука уже не тянется к карману с телефоном в нем. — Нам нужно выйти из школы и отойти хотя бы до соседнего здания, а там уже вызывать. — Ты себя-то видел? Да и у меня сил нет даже свое тело дотащить до выхода, а тебя уж точно придется на руках волочить. — Ты сам посуди, — Осаму с третьей попытки, но все же пересаживается в сидячее положение, хмурясь и шикая на каждое легкое прикосновение спины к стене, которая сейчас ощущается огромной гематомой, — прилежный выпускник школы и ее бывший, неизвестно каким образом попавший незамеченным, хулиган найдены в истощенном, так еще и побитом состоянии. С моим-то прошлым сразу же в ментовку отвезут, но мне то ладно, а вот тебя же со мной заберут, понимаешь? — Да какая к черту разница, если ты тут подохнешь! — Ни черта ты не понимаешь, — на выдохе прикрывает глаза Осаму. — Весело, конечно, будет с тобой посидеть за решеткой, но не в твой же день рождения, который спустя и правда что миллион лет наступил наконец. — И что ты предлагаешь, раз умный такой? Дазай вдруг вымучено улыбается, любуясь сидящим напротив Накахарой с таким милым, ужасно перепуганным и взволнованным личиком. И вновь становится тошно от себя и своих поступков два года назад — никогда себя за это не простит. И никогда не поймет Чую — как он может сейчас так переживать о нем и смотреть своими чудесными глазками, прожив все это? Совершенно, нет, совершенно он Чую недостоин. — Я предлагаю уходить тебе одному, а я сам как-нибудь справлюсь. — Сильно же ты головой ударился, — сочувственно кивает головой Чуя, не скрывая раздражение, бурлящее в глазах. — Поднимай свою костлявую задницу и иди со мной к запасному выходу, пока я не убил тебя, и уж в этот раз ты не проснешься, я тебе гарантирую. — Какой же ты упрямый, — выдыхает с улыбкой Осаму, качая головой. Отчего-то слишком уж его умиляет Накахара. — Ты скоро мое сердце в клочья разорвешь, Чуя. Накахара застывает и ужасно надеется, что это сдавливающее в груди, совершенно не дающее вдох сделать, чувство никак не читается на его лице, но оно очень даже читается, и Осаму думает, что, наверное, и правда сердце вот-вот и взорвется от переизбытка чувств к человеку, с которым ему до забавного буквально официально, на уровне самой Вселенной нельзя быть вместе, потому что из них двоих имя второго есть лишь у Дазая. Вот ведь незадача. Глупая, чрезмерно грустная и слишком обидная незадача. — Ты слышал имя, которое я назвал? — словно мысли прочитав чужие, спрашивает вдруг Накахара. — Нет и не хочу уже, наверное, — Осаму старается не выдавать настоящие, бурлящие в неистовой грусти, эмоции, улыбаясь и самостоятельно поднимаясь через боль. — Когда этот человек появится в твоей жизни и вы встретитесь, тогда и поговорим. А пока я бы хотел, чтобы ты, наконец, смог добраться до семьи и отпраздновать долгожданное восемнадцатилетие с Аки и Кое-сан. — Подожди, — Чуя хмурится, вскидывая голову, — ты что, не собираешься возвращаться со мной? — Не думал, что я приглашен на твое день рождения. — Ты теперь на шаг от меня не отойдешь никогда, ясно? — Чуя раздраженно шипит сквозь зубы, словно змея, приблизившись к лицу все еще тяжело дышащего парня, и тыкает пальцем прямо в сердце Дазая, и тот совершенно не удивится сейчас, если оно остановится. — Я могу расценивать это, как признание в любви? — Иди нахуй, Осаму. С этим весьма красноречивым выражением своих эмоций, не реагируя совершенно на сопровождаемый болью смех Дазая, Чуя не без труда поднимается, с осторожностью тянет за руку Осаму на себя и еще раз осматривает его худощавое тело, скрытое белоснежной рубашкой и брюками, на проявление каких-либо видимых увечий, хоть и понимает, что совершенно ничего не найдет, да и оба в принципе ничего не узнают, пока не сходят на обследования глобальные к врачам, до которых если и доживут, то вряд ли действительно захотят идти — знают прекрасно, что наверняка ничего обычного в их организме не найдут, а становиться подопытными крысами после всего пережитого ужаса совершенно не хочется. «Можешь», — с тоской пролетает вдруг в голове Накахары, когда он толкает разозлившего его Дазая и ковыляет по лестнице, держась за перила. «Надеюсь, правда могу», — вторит своим словам вырвавшимся Осаму, держась за стену и следуя за другом детства на выход из школы. Другом, который слишком давно стал для него чем-то чрезмерно близким. Другом, который слишком многого натерпелся от такого ничтожества, как он сам. И Дазай, в очередной раз принимая помощь Чуи во время почти случившегося падения от бессилия и боли на крыльце запасного выхода школьного, дает себе слово, что больше никогда не позволит этому рыжему чуду страдать из-за него. Больше никогда.