Потому что я не умираю, сколько бы раз меня не убивали.

Голова раскалывается, уши режет мерзкий, протяжный, пробирающийся под кожу, льющийся ядом по венам и покрывающий тухло пахнущей слизью кости, смех. Чуя не смотрит на них, но думает, что их раскрытые пасти с пожелтевшими, где-то гнилыми зубами, источают тошнотворное зловоние. Наверняка так пахнут и их души. Потому что Чуя точно теперь знает, что именно так пахнет душа Осаму. — Ну и пидорок! — выкрикивает кто-то позади Дазая. — Черт, и как ты только дружил с ним, а? Ха! — А может трахнуть его компашкой прям под этой лестницей, раз уж так хочет! Чуя стискивает кулаки, намеренно не сводя взгляда с родного лица. Лица, не выражающего ничего: ни по отношению к своим ужасным словам, сказанным минутой ранее, ни по отношению к самому Накахаре, ни по отношению к мерзким речам своих новых друзей. — Вы отвратительны, — вдруг выплевывает Осаму, кривя брови. — Тронете его, станете пидорами не хуже. — А если мы его шваброй выебем? Тогда ведь не считается, ха! — подает идейку третий голос, самый мерзкий. Чуя хорошо знает этого парня, потому что именно он из всей наркоманской компашки высмеивал его чаще всего за спиной, когда Дазай еще делал вид, что его новые друзья не особенно-то ему и важны. Вот только теперь Накахара понимает — единственный, кто не был ему важен, это сам он. Идиот. Какой же Чуя идиот. — Заткнись, Ичиро, — рявкает не своим голосом Дазай, вдруг всем корпусом поворачиваясь на сзади стоящих парней. — Все, уходим, скоро урок начнется. А что касается тебя, — так же грубо, но совершенно искусственно, чего Чуя определить, к сожалению, не может, потому что мозг в такой ситуации определенно точно не способен хорошо анализировать чужие эмоции, определяя их лишь поверхностно, но оно и не важно ведь, когда сама по себе ситуация отвратительная и сердце полностью доламывающая, даже если искусственная, — больше не подходи ко мне, Чуя-кун. Наши пути окончательно расходятся. А если попробуешь... — Дазай замолкает не для эффекта угрозы, а оттого, что голос вдруг вздрагивает и собраться заново приходится. — Просто забудь меня и все, ладно? Карие глаза намеренно долго смотрят в самую душу, но этого времени оказывается недостаточно, чтобы Чуя нашел, что ответить. А затем все заканчивается так же быстро, как и началось. Сквозь мельтешащие лица учеников уходят прочь спины обидчиков. Сквозь мельтешащие лица учеников уходит его спина. Его острые плечи, что вот-вот и проткнут легкую ткань рубашки — ему всегда шли пиджаки, но отчего-то совершенно не нравились. Накахаре нравился Дазай в пиджаке. Его отросшие волнистые скорее от того, что слишком запутанные волосы, падающие вихрями на седьмой позвонок, что точно шею щекотят, но он никогда их не отрежет — Чуя слишком хорошо это знает. Его чуть сгорбленная спина, разрезаемая наискось длинной лямкой школьной сумки — точно так же словесный нож разрезал сердце Чуи пару минут назад. Его чуть сжатые в кулаки руки, его стройные, слишком длинные ноги, его пыльные туфли, его напряженная челюсть, его бездонные черные ямы вместо глаз, его смех, его голос, его сердце и все то хорошее, что от него осталось — все это уходит, исчезает в толпе, теряется, никогда больше не пожелав вернуться. Чуя запоминает каждое его слово, Чуя запоминает каждое едва заметное и слишком явное изменение с момента появления новых людей в его жизни, Чуя запоминает вкус его губ, лишь однажды позволивших к себе коснуться не в самом трезвом состоянии ума. И Чуя запоминает самую главную мысль, промелькнувшую в голове: его унизили, уничтожили и разыграли в последний раз. Они разыграли Чую в последний раз.

***

Акихиро не понимает уже полчаса, почему мама суетится по второму этажу с телефоном в руке, настрого наказав не входить в комнату старшего брата. Неужто Чуя проспал что-то важное? — другого объяснения детский мозг найти не может, потому что из-за его сна никогда такие переполохи не устраивали, даже завидно становится, но страха все равно в сердечке крохотном больше — Аки не знает, чего боится, но думает, что, видимо, именно самой неизвестности и отсутствия объяснения. Мальчик так и продолжает стоять в проходе собственной комнаты с книжкой в руке, смотря то на дверь закрытую, то на говорящую с кем-то мать, отчаянно скрывающую желание пустить ручьями по щекам истерику и упасть в углу. Кое не перестает ходить туда-сюда у двери, словно охранник сторожа опасное и чрезмерно секретное место, — такие в книжках и мультиках описывают, — да все волосы на голове взлохмачивает свободной рукой, поправляет, зарывается пальцами и оттягивает, и Аки думается, что это такая особая примета взрослых, потому что Чуя тоже всегда так делает. Вот только отчего взрослые так делают, мальчик не понимает, но думает, что тоже начнет так делать, когда станет большим. — Так, — Кое подлетает к младшему сыну, опускаясь на колени, и складывает руки на маленькие плечи, смотря точно в небесный и совершенно сконфуженный взгляд. — Милый, сейчас приедет твоя тетя Йосано, помнишь тетю Йосано? — Помню, — послушно кивает Аки, поглядывая на такую манящую закрытую дверь старшего брата. — Вы вместе поедете к ней в гости до завтрашнего вечера, так что выбери самую, — на последнем слове Кое окончательно срывается на дрожащий шепот, — самую-самую интересную книжку, чтобы вы вместе ее почитали, а потом рассказали мне и Чуе, хорошо? — А когда братик проснется? У женщины перехватывает дыхание. Аки еще слишком мал, чтобы осознать, насколько тяжело его маме сдерживать слезы, но отчего-то он думает, что ее тянущиеся в улыбке губы наверняка ей в этом помогают. — Чуя не спит, ему просто грустно, понимаешь? Аки неуверенно кивает. — И ему нужно поехать к специальному доктору, чтобы ему вернули радость. — А почему он больше не радуется? — Это... Такое случается, ему просто нужно... — Кое низко опускает голову, шмыгает носом, но не плачет — только дышит рвано. — Просто он немного отдохнет и все станет хорошо. Все обязательно станет хорошо. С очередным звонком телефона все беспокойные действа матери вновь оживляются. Аки по-прежнему ничего не понимает, Аки по-прежнему тревожится, но, внимательно рассматривая свою полку с книжками думает, что тут совершенно нечего бояться. Потому что мама сказала, что все станет хорошо, а взрослые всегда говорят правду. Взрослые всегда знают, что делать, взрослые всегда знают, чем все закончится. И поэтому больше нет смысла бояться.