Проходит три временных петли с момента, когда Дазай произносит эти леденящие душу слова и падает замертво на холодный асфальт, а следом за ним умирает от удушья и сам Накахара, перед этим вырвав свои легкие — мерзость на вкус и отвратительно со стороны. Проходит три временных петли с момента, когда Чуя решает бороться с этим сумасшествием самостоятельно, старательно и очень даже удачно избегая Осаму, пытаясь снова найти лазейку в новый коридор с другими исходами, дополнениями и переменными, даже решает еще раз, больше того из-за скучаний по скрипке, сходить с друзьями на репетицию оркестра, но ни тогда, ни после ничего не меняется, даже смерть та же происходит, несмотря на то, что остается дома намного дольше, дабы еще раз достичь последнего времени смерти: час ночи и три минуты, которое смог увеличить из-за посиделок с Дазаем.
Однако без него совершенно это не работает, и это злит, потому что не собирается Чуя больше с ним сталкиваться, потому что не хочет разбираться в этом вот своем имени на его руке, с которым тот втихую проходил неприлично много, ничего не меняя и даже не пытаясь наладить контакт с Накахарой. И во время этих проходящих трех временных петель он с каждой прожитой минутой все больше и больше погружается в собственные мысли, в которых Дазай поселился настолько намертво, что, думается, даже после однажды все-таки явившейся за Накахарой Смерти останется там на оставшиеся миллионы-миллионы лет, тянущихся скукой и не прекращающимся родным голосом в голове в Царстве Мертвых.
Чуя все думает и думает о том, чем руководствовался Дазай, решив совершить самоубийство именно в восемнадцатилетие Накахары, и, если и правда на руке его все это время поблескивало под лучами солнца имя Чуи, то почему же не решил никак с ним связаться? Из-за чувства вины? Из-за тех самых слов, что Чуя не достоин такого ужаса, как жизнь с ним?
Несмотря на то, что абсолютно точно согласен с этими вот высказываниями его, отчего-то в груди щемит обида, потому что вот, на блюдечке буквально преподнесла сама царица Вселенная подтверждение того, что созданы они друг для друга хотя бы от того, что у Осаму имя Накахары, а сам Накахара в него влюблен по уши, и плевать на другого человека, появляющегося словно проклятие каждый раз в нули двадцать восьмого числа на бледной коже запястья, но нет же, Дазай даже с этими данными решил скрыть, решил уйти из жизни, решил не связываться и не говорить об этом до последнего, словно хочет не Чую от самого себя уберечь, а себя от любви к Чуе.
На четвертую временную петлю от полного страдания и терзаний моральных после очередной репетиции, которая, к удивлению, все равно из раза в раз помогает хотя бы немного от сумасшествия случившегося оправиться, Чуя решает признаться в чувствах Ширасэ, в которых и до этого-то уверен был лишь на полпроцента, которые скорее назло Дазаю были, а может и себе, сам не особенно разобрался до конца, но и разбираться уже не с чем, когда ты заблокирован и полностью убит реакцией — это если в эмоциональную часть уходить, а если физическую уже затрагивать, то тут правильнее сказать, думается,
уничтожен — правда, Ширасэ в гневе ему два ребра сломал, вообще адекватно так с другом поступать?!
Но Накахаре не грустно и даже не стыдно: во-первых, все скоро обнулится и начнется заново, словно чертово колесо, а во-вторых, выдумал себе влюбленность эту, лишь бы забыть Дазая, Дазая, который, как чертов таракан и правда что не убиваемый, вечно его настигает, словно нет ни в мире места такого, ни возможности вообще скрыться от него. Накахара злится на то, что еще полдня придется торчать в этой вот временной петле с расторгнутыми отношениями с друзьями, со сломанными ребрами, которые, наверное, и не сломались бы вовсе, если бы не разваливающееся на части тело из-за полного сбоя в матрице, уничтожающей мир, да ждать смерти уже поскорее.
И Накахара устало, совершенно смирено выдыхает, кривясь от боли в груди, когда остатки лучей на асфальте детской площадки еще бодрствующего солнца закрывает знакомая тень, пропитанная так и не сменившимся парфюмом.
— Когда рвало, подавился собственным оторвавшимся языком, шагнул в лифт без пола на десятом этаже и, на твою радость, упал в открытый люк. А ты?
Чуя, сидящий на своем теперь уже излюбленном месте в виде спинки скамейки, бросает исподлобья усталый взгляд на отчего-то лыбящегося Осаму и фыркает.
— Взорвалась в руке зажигалка, подавился горячим кофе дома, когда Аки решил меня испугать, и кирпич на голову упал, когда мимо стройки проходил.
От последней смерти Дазай истерично, издевательски и до больного
по родному тепло смеется, садится рядом и все продолжает хихикать и хихикать, качая головой легонько и смотря на переливающуюся золотым листву напротив.
— Не смейся, мразь, это было очень больно! Тварь ты бесчувственная.
Чуя не хочет себе признаваться, что моментально легче становится от присутствия Дазая рядом, но это быстро проходит, когда парень в миг снимает радость с листа, словно ребенок небрежно спихивает с плеча упавший крохотный листик, стоя под деревом.
— Ты тоже с каждым разом все сильнее и сильнее боль ощущать начинаешь? А уж про постоянные отторжения органов и прочей начинки человеческой в виде рвоты кровавой и уточнять не нужно, да? Жуть такая творится, мы как будто демоны какие-то или оборотни. Меня даже сейчас тошнит, уж надеюсь второй раз не блевать кровью с зубами у тебя на глазах, а то не особенно это мило выглядит со стороны, наверно.
Нет смысла отвечать очевидным и без того согласием, но Дазаю это и не нужно — не смотря в сторону Чуи, продолжает буравить взглядом одну точку, словно окончательно в себя погрузился, и вот теперь придется выслушивать бесконечный поток мыслей. Однако мыслей важных и весьма полезных, думается Накахаре, который в миг отпускает свои и навостряет слух, словно на тихой площадке и едва слышном перешептывании листвы на ветру что-то упустит.
— И вообще все тело гниет будто изнутри, что странно, потому что снаружи никаких язв или еще гадости какой я так и не заметил. А еще, не знаю уж как там у тебя, но я стал замечать пропажу обыденных вещей, вроде зеркала в лифте или даже фонарного столба, которые всегда были на тех местах, где больше их нет. И воздух словно тяжелым стал, а может, это легкие медленно умирают, потому что с каждым днем у меня объем воздуха в них словно бы уменьшается и уменьшается, и я думаю, что время все же ограниченное. Я думаю, что у нас осталось попыток, скажем, пять-семь, не больше. Это не особенно обнадеживает, да? Зато их можно потратить на какую-нибудь чепуху, типо прыгнуть с самолета без парашюта, как в одном фильме было про день сурка, помнишь, мы его вместе, кажется, даже видели?
— Ага, видели, — отвечает с легким кивком Накахара, чувствуя осколок тоски, застрявший в сердце. А, может, это ребро сломанное, кто ж знает. — А еще я непрерывно слышу тиканье часов в голове, которое усиливается до мигрени за пару часов до смерти, словно сейчас нужно находиться в другом месте или что-то совершить другое, чтобы открыть последнюю переменную, и к моменту смерти отсчет часов стучит будто где-то в сердце и ушах одновременно, — дополняет с легким кивком слова бывшего друга Накахара. — Кстати твое предложение потратить попытки на какие-то глупые смерти мне нравится.
— Неужели у нас примирение? — Осаму усмехается, но Чуя, даже не глядя на друга бывшего, знает, что в карих глазах проскальзывает взволнованность и надежда.
— Нет, я просто устал и хочу вытворить какую-нибудь хуйню, пока есть возможность. А там, гляди, и случайно найдем выход. Ну или умрем, что тоже не страшно — не в первый же раз, так сказать.
— И когда ты стал депрессивнее меня?
«Когда ты ушел».
— Предлагаю сыграть в правду или действие, — вместо мыслей своих говорит Накахара. — Если не хочешь говорить правду, выбираешь действие. На два действия приходится минимум одна смерть, два раза правду пропускать нельзя. Как тебе идейка?
— Поверить не могу, что ты сам это мне предложил, — на выдохе улыбается Осаму, стреляя карими безднами на ухмыляющегося Накахару, Накахару, прячущего свои настоящие чувства и смертельную усталость глубоко в себе, где-то под сломавшимися о руки друга ребрами, в тканях пропитанных куревом черных легких. Накахару, которого так и манит спросить то, о чем думаешь сам: — Тоже хочешь отключить мозг и поделать невесть что как в старые добрые?
Чуя стреляет глазами в самое сердце Дазая, молчит, рвано выдыхая, и, закурив, спрашивает:
— Правда или действие, Дазай?
Осаму улыбается, не нуждаясь в ответе.
Потому что они оба прекрасно
понимают.
— Правду давай, — Дазай тоже прикуривает и потягивается, словно только-только проснулся, из-за чего Чуя не сразу отвечает, задумываясь о том, сколько суммарно часов они уже не спали.
— Где ты теперь живешь?
— Недалеко от твоей музыкалки снимаю квартиру на деньги с продажи дома дедушки, он его мне в наследство оставил, — Осаму давит улыбку от осознания, что это действительно первое, что пришло Накахаре в голову — спросить не о ссоре, не о любви или имени, а именно о его жизни. О том, что произошло за два года. — И нет, я не специально выбрал квартиру именно там, просто это единственное, что я нашел за нужные мне деньги.
— Удивительно, как мы ни разу не пересекались за два-то года.
«Пересекались, — отвечает сам себе Дазай, —
просто я хорошо прячусь».
— Почему ты не остался в Токио? Знаешь, как-то странно продавать дом там, особенно, если вспомнить, как ты туда отчаянно рвался.
— Перед продажей я ведь там год почти прожил, но это было... В общем, без дедушки я не смог там существовать.
Чуя сочувствующе кивает, погружаясь в свои думы.
Фукудзава Юкичи, помнится, часто говорил, что считает Чую своим вторым внуком.
А по итогу этот самый второй внук даже на похоронах у него не был от незнания.
— Зачем ты тратишь деньги на съем жилья, если можешь купить его в том же Токио?
— Это уже не игра, а целый допрос, — Чуя закатывает глаза, — так что теперь твоя очередь. Правда или действие, Чуя?
— Действие.
Недолго думая и решая не озвучивать для сохранения собственной жизни — как бы глупо не звучало это в их ситуации — придуманную шутку про шило в жопе, Дазай указывает дотлевающей в пальцах сигаретой на старушку с продуктовыми пакетами, идущей мимо площадке к одному из подъездов.
— Отдай той милой старушке свои деньги и отвесь поклон, только такой, чувственный, с любовью и уважением!
— Ты с дуба рухнул? Свои деньги отдавай!
— Тогда поцелуй меня.
— Понял, — серьезно кивает Накахара, несмотря на то, что Дазай, вообще-то, абсолютно серьезно второе действие предложил! — Старушка, так старушка.
Чуя, выкидывая бычок на ходу, уверенно нагоняет женщину, что-то, как предполагает Осаму, милое ей говорит, учитывая улыбку на веснушчатом лице красивую, кланяется, словно в театре после выступления, и спустя несколько минут долгих уговоров отрывает от сердца деньги, указывая на Дазая на скамейке, отчего тот машет старушке и только после этого она умудряется забрать их. Вот только Накахара не приходит игру продолжать, а уходит с ней в подъезд, возвращаясь спустя непозволительно долгое время с бутылкой самодельного лимонада и двумя остывшими, но не менее аппетитными булочками, испеченными женщиной с утра.
— Я надеялся, она тебя побьет или убежит в страхе, а не едой угощать будет! — ворчит Дазай, однако булочку все же принимает из рук друга. — Что это было вообще?
— Я наплел ей про то, что мы недавно вернулись из церкви, в которой служит твой отец, и решили сделать доброе дело, — с набитым ртом рассказывает Накахара, сдерживая смех от обескураженного лица напротив, — а потом я буквально выбегал из ее квартиры, потому что она пыталась сватать меня со своей дочкой двадцатилетней, из-за того, что муж этой самой ее дочки ей не нравится.
Осаму смеется громко, чисто и завораживающе, так, что не только настроение подымает, заставляя забыться во всем этом временном сумасшествии, но еще и сердце забиться часто-часто, не давая позволить самому себе глаза оторвать от лица.
— Не подавись, пожалуйста, мне будет лень сейчас умирать, а потом тащиться к тебе навстречу, — с улыбкой бьет по спине закашлявшегося друга Накахара, осознавая, что это первое их прикосновение спустя два года, если драку, очевидно, не засчитывать.
— Да уж, эта старушка явно не верит в судьбу, — Дазай, перестав смеяться, тянется за бутылкой лимонада самодельного и, попробовав его, кривится, отдавая в руки Накахары, которому очень даже по вкусу эта вещица оказалась. — Как ты пьешь эту кислятину, ужас!
— А ты прям в судьбу веришь, что ли? — невзначай спрашивает Накахара.
— Может, и не верил бы, если бы ты у меня на руке не появился, — пожимает плечами Осаму, говоря это так спокойно, что Чуя чувствует разрезающий душу тревожный всплеск, разливающуюся боль, словно кровь, бьющая фонтаном из сонной артерии.
— Правда или действие, знаток судьбы?
— Хочешь, чтобы я выбрал действие, дабы попросить руку показать? — насмешливо фыркает Дазай, получая опустевшей стеклянной банкой из-под лимонада прямо по голове. — Ты что спятил?! Чуя, это пиздец больно!
— Было бы не больно — я бы так не делал, — парирует Накахара, доставая новую сигарету и думая о том, как же здорово иметь бесконечную пачку из-за временной петли. — И ты в любом случае выбираешь действие, потому что две правды подряд нельзя использовать, поэтому, — Чуя дрожащими от начавшихся нервов руками снимает с кисти потрепанную резинку для волос, — заплети мне косичку и расскажи, почему ты не покупаешь на деньги с продажи жилья дедушки себе дом или квартиру, а снимаешь здесь.
— Ты играешь не по правилам! — ворчит Дазай, принимая резинку из чужих рук и усаживаясь поудобнее, когда Чуя поворачивается к нему спиной, нервно выкуривая тлеющую сигарету.
— Во-первых, это
моя игра и
мои правила. Во-вторых, я просто убиваю одним выстрелом двух зайцев.
— А мне кажется, — с улыбкой, которую Чуя не видит, но прекрасно слышит, язвит Дазай, осторожно расчесывая отросшими ногтями волнистые волосы Накахары, — что ты спрашиваешь про квартиру, потому что волнуешься обо мне, и просишь себя заплести, потому что я постоянно это делал раньше, что тебе, между прочим, никогда
«не нравилось».
— Тебе действительно кажется.
Чуя внутренне сжимается от неловкости и обострившейся нервозности, прикрывает глаза и шумно выдыхает, когда Дазай начинает молча распределять волосы на три зоны, создавая небольшие проборы ногтями, отчего вся кожа головы и шеи покрывается мурашками.
— Не покупаю я ничего, потому что коплю деньги на университет, в который теперь уж и не знаю, попаду ли, учитывая нашу с тобой весьма экстравагантную ситуацию.
— Все то в литературный рвешься?
— Нет, в ветеринарный, — Чуя настолько удивляется, что оборачивается со сконфуженным лицом, отчего чувствует напряжение на затылке от натянутых волос, сдерживаемых Дазаем, дабы не распустить только начавшуюся косичку. — Чего ты так удивляешься? Не ты ли с твоей мамой меня агитировали туда пойти?
«Что ж ты каждый раз так спокойно упоминаешь что-то из прошлого».
Чуя поспешно отворачивается, пытаясь унять вновь заболевшее сердце.
Чуя поспешно отворачивается,
надеясь заставить свой мозг думать, что сердце заболело из-за
разлагающегося тела, а не
чувств.
— Я не думал, что ты так всерьез возьмешься за эту идею. Но это здорово.
— Ага, здорово, только учителя в моей новой школе вечно топят меня и говорят, что я не пройду и порог вступительных.
— Чушь полная, — фыркает Накахара, давя желание расспросить Дазая побольше о новой школе. Нет. Не сейчас. — Ебланил ты, конечно, в школе по-страшному, но тупым никогда не был, особенно в биологии и химии, так что забей. Ты справишься.
— Спасибо. Мне было важно услышать это от тебя.
Чуя замирает, переваривая одновременно свои слова-поддержку и интонацию, с которой ответил Дазай. Переваривая его тихий, благодарный, с нотками улыбки и смущения голос.
— Ну, принимай работу, — Осаму прокашливается в кулак, чувствуя тошнотворный привкус крови, которую тут же сплевывает в траву, пока Чуя ощупывает свои волосы, сплетенные в косу. — Правда или действие, красавица?
Чуя отвешивает парню подзатыльник, выбирая действие.
— А ты у нас явно отвечать на каверзные вопросы не хочешь, с тобой невесело играть!
— Придумай уже что-нибудь смертельное и идиотское, мне скучно. Хочу надрать зад Вселенной.
— Прыгни бомбочкой с моста.
— Ты издеваешься? — Чуя вскидывает бровь. — Я не умею плавать.
— В этом и суть, красавица, в этом и суть!
***
За двадцать временных петель они выкашливают точно несколько литров собственной крови, зубы, черную, густую, словно гуталин, мокроту, ломают в щепки кости, пробивают мягкую кожу насквозь, разрывая суставы, нервы и паутинки вен, задыхаются от недостатка кислорода, выплевывают на прогретую апрельским солнцем землю отмирающие ткани, куски легких и пару раз даже пробитые сильнейшим кровавым кашлем отломанные кусочки ребер.
За двадцать временных петель они прыгают с моста и тонут, запрыгивают прицепом на крышу поезда и на всей скорости врезаются в столбы, угоняют машину и таранят ею дверь в музей, грабят банк и падают замертво от полицейских пистолетов, похищают молодого кассира в книжном и идут к нему домой пить чай, разрываясь на мелкие кусочки из-за взрыва от утечки газа, крадут в продуктовом молоко и ходят по всему городу, подкармливая бродячих кошек, пробираются на территорию хлебобулочного завода и неуспешно убегают от сторожевых псов охранников, вытолкнув учителя из кабинета младших классов в своей бывшей общей школе, закрываются на ключ и проводят урок о временных петлях, кидают камни в полицейскую машину и отдыхают за решеткой, пока на них не набрасываются их сокамерники под наркотой.
За двадцать временных петель они ругаются, скрывают правду, меняя ее на действие, смеются, вспоминают былые времена, неприлично долго смотрят в глаза друг друга, хватают за руки то и дело, когда один из них отстает или падает набегу, травят глупые шутки, скуривают бесконечный запас сигарет и говорят, говорят, говорят, не желая останавливаться, обо всем на свете говорят, мастерски уходя от важных тем — только Чуя, на самом деле, уходит от них, не желая возвращаться в суровую реальность разных имен и осознания активно умирающего мира, впрочем, как и организма.
За двадцать временных петель Чуя узнает, что Осаму пришлось побегать от социальных служб и пожить даже у одноклассника с его родителями, потому что отец пропил еще и квартиру, а жить несовершеннолетним в доме покойного дедушки не представлялось возможным; узнает, что тот все еще подкармливает дворовых кошек, что действительно, как и предполагал однажды после их первой встречи за два года, забрал одну такую себе — светло-рыжего котенка с погрызенным дворовой собакой ушком и хромающего на одну переднюю лапку по имени Хосико — дитятко звезд; узнает, что Осаму смог выпутаться из проблем со своими дружками, сдав их в полицию.
— В тот день они решили ограбить пару заправок, чтобы сбежать на другой конец Японии, потому что денег не было, а их уже искала полиция за постоянные грабежи и наркоту, — поясняет в одной из временных петель Осаму, задыхаясь и выкашливая черно-кровавые сгустки из легких. — И я поехал с ними, оставшись в хвосте группы, а они даже не заметили, что с ними я не вошел — слишком мне доверяли, я часто им помогал и из дерьма вытаскивал своим чудесным умом.
Чуя фыркает и болезненно жмурится — после неудачного действия, после которого выжить получилось на удивление, сломанные лодыжка и коленная чашечка совсем изнылись.
— Ну и пока они своими пистолетиками там размахивали, я спокойно сфоткал номера машины, их через окно и поехал в участок, где работал друг моего деда, который смог отмазать меня и мне все сошло с рук, хотя, будем честны, я и так толком ничего не делал — только пару мелких краж и трата всех денег на травку, а вот у них и нападения, и изнасилования и даже, кажется, убийства на счету висели.
За двадцать временных петель Дазай узнает, что Накахара стал чаще рисовать и бессовестно прогуливать сольфеджио, что по-прежнему репетирует любимые песни, половину из которых выпросил его выучить Осаму; узнает, что Аки все чаще читает книги, что отец постоянно пишет из тюрьмы письма, которые Чуя и Кое сжигают на заднем дворе, накопив их достаточное количество, а затем долго-долго обсуждают его, обязательно в негативном ключе, что их только сближает — Кое, правда, часто на слезы пробивает едва заметные, потому что слишком уж это больно — знать, что твоя судьба вот такая, и другой не будет; узнает, что за два года без Дазая действительно плотно сдружился с Юан и Ширасэ, с которыми до этого лишь заведомо знаком был из-за одного преподавателя по скрипке.
За двадцать временных петель Дазай перед Чуей предстает все тем же любителем мило поболтать с прохожими, отвешивать комплименты старушкам и дарить небольшие послания на вырванных из тетради листочках детям, но уже без манг, потому что денег нет; предстает все тем же фанатиком книг, то и дело сводя разговор в какую-то из них, прочитанную за эти два года, с посылом сожаления, что из-за его поведения не смог просто взять и заявиться на порог к Накахаре, чтобы рассказать ее содержание.
За двадцать временных петель Чуя осознает, что Осаму так и остался тем светлым подростком, теперь покрытым шрамами и черным пятном в жизни, так и остался тактильным и чрезмерно понимающим, с чистым искренним смехом и невероятно начитанным умом. Таким, каким был раньше — небезразличным к интересам, мнению, проблемам, радостям и горестям Накахары. Остался
настоящим.
За двадцать временных петель Чуя с ужасом для себя осознает, что не просто
не отпустил Дазая за два долгих года.
За двадцать временных петель Чуя с ужасом для себя осознает, что
полюбил его в несколько раз сильнее за два долгих года.
И это осознание выворачивает все внутри тревожными спазмами.
***
Что-то в мозгу перещелкивает окончательно, когда обрывается двадцатая по счету временная петля. Умерев от удушья, сопровождающегося выпавшим из глазницы глаза от давления на них во время кровавого кашля и разодравшихся в мясо пальцев, пока ползал на четвереньках в судорогах по асфальту, Чуя, находясь всего секунду между смертью и очередным обнулением, полностью погружается с головой в воспоминания, убившие его любовь к Дазаю, которая с таким трепетом и чрезмерно быстрой легкостью вернулась в еще большем объеме.
Что-то переклинивает в голове, что-то неугомонно дребезжит, кричит, ломается в ней, вырывается наружу, когда Чуя сразу же выключает телефон, кидает скрипку в переулке и уходит прочь от друзей по направлению к дому. Не помнит, как пробирается незамеченным на кухню и берет несколько самых острых ножей из нее, не помнит, как едет по, найденным с помощью ноутбука и нескольких манипуляций со школьным и другими сайтами, квартирам. Помнит только ледяную злость, пробегающую мурашками по спине, и каждую чертову реплику, вплоть до последнего дня под школьной лестницей, вырывавшихся из прогнивших ртов.
Мозг принял то, что юноша больше не желает смерти Осаму. Однако мозг
не говорил телу о том, что не подаст сигнал психике сломаться под натиском временных петель, полностью сойти с ума и задыхаться от желания, нужды пролить чужую, по-настоящему гнилую и совершенно не оправдываемую за поступки кровь.
По души сидящих в тюрьме не доберется, прекрасно знает, но за теми, кто уже вышел или сбежал при задержании, клянется, Чуя клянется всей душой — он доберется, выпотрошит внутренности, нашинкует их и вложит в растерзанные тела назад, преподав тем самым урок, показав на личном примере, как ощущалась моральная боль их родителей, самого Чуи, а еще физическая, доставшаяся их жертвам, о которых быстро узнал по записям и слухам.
И Накахара
добирается до них.
