И я теряю вчерашний вечер

– Ярик. – М? – Потеряйся, ради бога. Вот такие какие-то у них отношения за сценой. И не то чтобы на сцене это всё чистый и неприкрытый фансервис, – одно сплошное враньё, если по-человечески – просто на сцене всё ощущается иначе. Всё ощущается одновременно острее и глубже, но при этом словно через какую-то вязкую розовую блестящую дымку, в которой всё немножко искажается. Хочется трогать чужие руки и плечи, хочется смотреть в чужие глаза, хочется отвечать на чужие игривые реплики не менее игривыми, хочется... Ну да, на сцене вообще всегда многого хочется из того, чего не хочется обычно. А ещё эту фигню правда почему-то получается продавать за деньги – ну, что-то от фансервиса в этом всё же есть, кто спорит. За сценой хочется быть самим собой – без розовых дымок и странных желаний. Ярик, естественно, не слушается и никуда не теряется – куда уж там. Наверное, если он когда-нибудь снизойдёт и без огрызающихся юродствований выполнит хоть одну сашину просьбу, небо упадёт на землю. Ну или у кого-то из них, как в меме, отвалится задница. – Где конкретно, – он корчит противную гримасу, приподняв брови и демонстративно обводя рукой крошечную общую гримёрку – ну конечно, организаторам всегда проще притвориться свято верящими в их дружбу-жвачку и не выделять отдельное помещение на каждого, – ты предлагаешь мне потеряться? На каком квадратном метре из четырёх? Саша зажимает пальцами переносицу. Он правда чувствует себя очень уставшим и очень несчастным – паршивая погода, до жути невовремя накрывшие одновременно простуда с аллергией, какое-то чудовищное свалившееся на голову количество работы... И набившее оскомину, замотавшее одиночество, если честно, которое обычно ощущается благом. Яр кривит тонкие, яркие не то от грима, не то от привычки увлечённо их грызть – они, конечно, не лучшие подружки, но Саша за столько лет физически не мог не выучить большую часть его повадок – губы и, кажется, собирается ляпнуть ещё что-то едкое и нахальное. Поэтому Саша перебивает его на полувыдохе: – Найди кого-нибудь и его доставай. Или сходи попереживай в туалете, – ему физически больно ощущать то, как в горле с силой закипает рычание, и удерживать его там, царапающим гортань и обдирающим в кровь сосудики. – Или погуляй. Кофе себе купи, в конце концов. Я не знаю, мне что ли тебя учить, как избегать моего общества?! Вообще-то он гордится собственной сдержанностью. Он не кричит, не рычит, не шипит на Яра сквозь зубы, как часто делал поначалу, в рекордные сроки выходя из себя. Он просто говорит – возможно, чуть более нервно, чем ситуация того заслуживает. Ярик, разумеется, только невпечатлённо усмехается и чуть заметно раздувает тонкие ноздри. – У принцессы снова стрессы, – фыркает он. – Тебе может попить чего? И Саша уже готов забить на все свои попытки быть спокойным, холодным и практически вежливым, но Яр и правда накидывает на плечи лёгкую – слишком лёгкую для такой погоды – куртку, натягивает шапку до самых бровей и пинком открывает дверь. – Не плачь слишком громко, – едко советует он вместо прощания, – звуковиков напугаешь. И хлопает дверью. Саше без его липкого, раздражающего присутствия успокоиться намного проще. Саша открывает окно, кривясь от скрипа старой деревянной рамы. На улице холодно, но возможность подышать свежим воздухом и спокойно покурить ощущается важнее стремительно покидающего гримёрку тепла. Возможно, стоило самому уйти и пройтись в одиночестве, попинать какой-нибудь невезучий камушек и проветрить замученные мозги. И не гнать ни в чём конкретно сегодня неповинного Баярунаса на улицу – только вот это будет практически капитуляцией в их странных взаимоотношениях. Как-то так оно и выглядит не на сцене – Саша на него давит, Ярик брызжет ядом в ответ. Вершина ментального здоровья. Отношения мечты. Саша с негромким "блядь" пытается достать из кармана ветровки айкос – под пальцы упорно лезут то ключи, то футляр для наушников. Пальцы подрагивают – не то от холода, не то от никотиновой ломки, не то от подступающего к глотке психоза. – Сссука, – шепчет он сипловатым голосом, когда в очередной раз вытягивает из кармана не то. – Да чтоб тебя. В тридцать с хреном вывозить вот эту нервную безумную жизнь – совсем не одно и то же, что и в двадцать пять, например. В двадцать три он разводился с лёгким сердцем, думая, что до счастья и новой – истинной – любви осталось совсем немного, буквально пару шагов. В тридцать четыре счастье кажется какой-то недостижимой материей, а на новую – истинную – любовь не хватает ни времени, ни сил. Он, наконец, нащупывает электронку – та матово поблёскивает в свете электрических равнодушных ламп, и глубоко затягивается, стараясь дышать дымом исключительно в окно. В голове немного проясняется – ровно настолько, чтоб усмехнуться и помотать головой. Одиночество продолжает иногда противно покусывать за пятки, – в такие дни, как этот, когда хочется, чтобы дома был кто-то, кто укроет пледом и выслушает всё, что накопилось – но в целом почти не угнетает. Влезать в отношения снова, погружаться в это с головой опять хочется меньше всего на свете – особенно имея доступ в интернет и статистику разводов перед глазами. А то что иногда болит – так проще перечислить, что там у него не болит. Саша делает последнюю затяжку и предусмотрительно убирает айкос в другой карман. Он успевает ещё немного проветрить, выпить полбутылки воды, лениво прогуляться до сортира, так же лениво поцапаться со звуковиком и даже распеться немного, прежде чем дверь снова открывается с оглушительным стуком. – Тебя нормально дверь открывать не учили что ли? – буркает Саша уже почти миролюбиво. Ярик закатывает глаза и ставит перед ним пластиковый большой стакан. Вернее, ставит – не то слово. Ярик этим стаканом по столу бахает так, что не будь на нём крышки, кофе бы расплескался. – С пустырником? – насмешливо спрашивает у него Саша, осторожно поднося стаканчик к губам. Ярик кривится, но в глазах у него неожиданно мелькает что-то такое... чего Саше сейчас там не нужно замечать. – Со стрихнином, блядь, – огрызается он и уходит распеваться куда-то в угол. Разойтись здесь и правда не выходит. Кофе оказывается вкусным, а Саше становится практически стыдно. Практически.

***

Самое уродливое во всём этом – Ярик ему нравится. Не как человек – то есть, и это, конечно, тоже; они знакомы с таких лохматых времён, что представить себе даже чисто гипотетическую ситуацию, в которой девятнадцатилетний Яр привлёк бы его исключительно физически, вообще невозможно. Но не только. Ярик ему нравится как человек, с которым он – возможно, только возможно! – хотел бы вот эту всю ерунду с заматыванием в плед, выслушиванием событий дня и истинной любовью. Так, пожалуй, честнее – разыгрывать эту честность, правда, не перед кем, так что он решает для разнообразия побыть честным с самим собой. Яр его бесит и влечёт сразу – причём Саша и под дулом пистолета не разберёт, где кончается одно и начинается другое. Так у них с первой встречи и повелось – раздражающе мятый воротник, взлетающий к небу звенящий слезами голос и вызов в синей глубокой радужке. Ничего не меняется даже спустя восемь лет. Саша часто думает, что пора заканчивать этот детский сад и обоим начать вести себя как взрослые умные люди. Но рядом с Яриком все взрослые умные мысли летят к чёрту, а предохранители сгорают к херам – и Саше кажется, что ещё немного, и он начнёт дёргать Ярика за волосы, пытаясь так ему показать – ты мне нравишься, нравишься, нравишься. Свою единственную попытку ему это сказать напрямую, по-человечески, адекватно он предпочитает не вспоминать. С одной стороны, они тогда впервые на чём-то сошлись. С другой – сошлись они на том, что отношения ни одному из них не нужны, и Саша едва успел с трудом проглотить так и жгущее язык "...но с тобой я бы попробовал". Они тогда встретились на очередном чьём-то дне рождения – не то у девчонки из ансамбля театра оперетты, не то у мужика-осветителя из ТМ-а. Саша плохо помнит, что там вообще было, зато диалог с Яром легко может процитировать по памяти. – Январина разводится, – а в синих глазах – одновременно сочувствие и какое-то странное оживление от дурацкой сплетни, которое, впрочем, легко сваливается на количество выпитого, – я вот всё сильнее убеждаюсь, что ты тогда был прав. Когда – тогда? И в чём? Саша толком не соображает – и потому что сам выпил достаточно, и от того, как в яркой ледяной синеве чужих глаз вспышками рождаются и гаснут звёзды. Он хмыкает полувопросительно, полураздражённо, и Яр независимо дёргает острым худым плечом. – Помнишь, мы на вокзале в Воронеже поругались? – Саша неопределённо кивает головой, хотя вот это помнит прекрасно – они тогда, кажется, впервые с их знакомства поцапались не на ленивых эмоциях, а всерьёз. – Ты тогда сказал, что больше никогда ни во что серьёзное не полезешь. И что строить жизнь вокруг отношений – для идиотов, которым больше ни на что мозгов не хватает. Саша узнаёт смысл, – собственные мысли сейчас вылетают из чужих тонких губ ясно и чётко, – узнаёт формулировки, но все эти слова кажутся ужасно далёкими. А Ярик вдруг оказывается ужасно близко – взрывающиеся звёзды в эту секунду становятся единственным, что хочется видеть, и чужое дыхание, пахнущее вином и усталостью, отвратительно сильно хочется попробовать языком. – Ты же и сейчас так думаешь? – вопрос не звучит вопросом, но Саша на всякий случай кивает. Ну, потому что это правда – он правда так думает и не собирается менять мнение из-за того, что из этого правила в какой-то момент появилось всего одно исключение. Кивок кажется недостаточной реакцией, поэтому он криво усмехается и негромко отвечает: – Ага. Отношения пиздец как переоценивают. И в этот момент он почти совершает самую трешовую ошибку в своей жизни – практически успевает ляпнуть "...но я, наверное, хотел бы попробовать встречаться с тобой". Потому что Ярик копирует его ухмылку, и звёзды пропадают из сашиного поля зрения – а чужое тело устало плюхается рядом. – Вот и я к этому пришёл. – И Саша гулко сглатывает, стараясь загнать все никому теперь не нужные слова подальше в глотку. – Выпьем, раз уже мы впервые в жизни в чём-то согласились, а? Из остатка того вечера Саша помнит только то, что так сильно не напивался лет эдак десять. С момента их последнего общего мероприятия проходит дней десять – Саша особо о нём не думает, с головой погружаясь в родной привычный график репетиция-репетиция-спектакль-сон-спектакль и выныривая только к следующим выходным, с удивлением обнаруживая себя в рубашке и с бокалом мартини в руках. Только иногда в памяти всплывает кофе, за который Ярик просто отказался брать деньги, и какая-то хрупкая обида пополам с искренностью в чужих глазах, тщательно прикрытая едкостью и холодом. У них какая-то закрытая тусовка для своих – что-то вроде встречи выпускников, только для артистов ушедшего спектакля, как ехидно шутит лениво покачивающаяся в такт ненавязчивой музыки Агата. У неё в бокале шампанское, а глаза так азартно поблёскивают из-под густо накрашенных ресниц, что Саша едва не соглашается выпить с ней на брудершафт. Правда, он вспоминает, чем это кончилось в прошлый раз и позорно сбегает – компромата у Агаты и без того достаточно. Саша вообще чувствует себя как будто в каком-то пузыре – он перемещается от одной кучки людей к другой, улыбается и болтает со всеми о чём-то приятном и незначительном, даёт какие-то банальные советы Каспаровой и почти истерически смеётся над очередными приколами Ростика, но в целом – он словно не здесь. Он немножко чувствует себя призраком, эдакой смесью Кентервильского привидения, которому разве что цепей на руках не хватает для образа, и дружелюбным Каспером, когда лавирует между людьми и не пристаёт ни к кому конкретному. Мыслей в голове не то чтобы нет – их скорее слишком уж много, чтобы получилось зацепиться за какую-то конкретную. То, за что зацепиться бы точно вышло, он упрямо отодвигает на задворки сознания, для надёжности припирая чем потяжелее. Об этом думать не хочется и, наверное, давно нет смысла – где бы только найти силы на то, чтобы отпустить и забыть. С того самого их с Яриком разговора прошло почти полгода – а сейчас почему-то кажется, что несколько дней, так остро накрывает ощущение того, что его отшили не отшивая. У Саши такое, конечно, не впервые – но впервые оно ощущается настолько ярко. Он морщится – подпирай-не подпирай, а чего толку, если ненужные мысли всё равно продолжают упрямо лезть в голову. Мартини в бокале кончается отвратительно быстро. Он вздыхает и наливает ещё. Цели напиться у него нет – да и возможности, вообще-то, тоже; планировщик на телефоне ехидно подмигивает, напоминая о том, что завтра у него в одиннадцать репетиция, а в семь – спектакль; но пустота в голове после второго бокала становится чуть приятнее. Пропадает противное ощущение того, что мысли разбегаются и уворачиваются. Улыбаться и подмигивать знакомым становится немного проще – словно пружина внутри немного расслабляется, давая передышку. Он успевает даже перекинуться парой уважительно-ироничных реплик с Ожогиным и дежурно пофлиртовать с кем-то из ансамблевых девчонок прежде, чем желание выйти покурить и заодно проветрить голову становится совсем невыносимым. На улице прохладно – за десять дней градус упал едва ли не до плюс десяти, и в ветровке становится неуютно. Ветер по питерской традиции дует с четырёх сторон, – интересно, кто из классиков это сказал, и точно ли это классик, а не какой-нибудь репер нулевых – и на улице стоять хочется меньше всего. Он затягивается сразу глубоко – на ленивые мелкие вдохи и выдохи стоять на холоде желания не хватает. А потом до него доносятся голоса из-за угла – знакомые, практически родные, настолько свои, что улыбка сама собой ползёт на всё лицо. Саша практически к ним выруливает, – каким-то непостижимым образом они умудрились практически сегодня не пересечься, – но долетевшее до него окончание чужой реплики напротив заставляет замереть на месте и вжаться в стену здания лопатками. – ...нет, вы же знаете, что я нашего Сашу очень люблю, – смешливо хмыкает за углом Верка, – не была бы я замужем... – фирменное гордеевское покашливание, и она, не закончив фразу, перескакивает на другую тему: – Но Ярику-то явно нужно... другое. Ярику? Причём здесь вообще Ярик? Сашу на мгновение обваривает яркой вспышкой паники – неужели они поняли, неужели догадались, неужели это вот всё настолько очевидно, он настолько очевидный, неужели... Он не уходит только потому, что ноги как будто прирастают к асфальту от нервов. Ну и потому что ему краем сознания всё-таки очень любопытно, к чему вообще приведёт этот диалог. – Ну и объясни, – в голосе Кирилла перекатывается гулкими согласными ленивое вальяжное ворчание, – что такое конкретное нужно Ярику, что нет в Казьмине? Саша почти видит как Вера дёргает узкими плечами. – Сразу видно, что ты с ним ни разу не пил, – она явно ухмыляется и, судя по звуку, игриво шлёпает мужа по руке или куда она там ещё дотягивается из открытой кожи – а потом вдруг серьёзнеет буквально за мгновение. – Яр... он очень ранимый, правда. Ему нужен человек, который не будет давить, который не будет стебать его просто за то, что он дышит. Саша широко распахивает глаза. Неужели вот так это всё выглядит со стороны – что он давит, что высмеивает просто так, по факту существования? Ему отчаянно хочется стукнуться затылком о стену – останавливает только то, что его за таким неблаговидным подслушиванием могут в любой момент спалить. Кирилл за стенкой невпечатлённо фыркает. – А ты с Саней гримёрку не делила, – посмеивается он, – если там и правда хрустальная статуя, то её только ему и доверить, честно. Саша чувствует, как у него начинают гореть уши – нет, ему приятно, что его друг думает о нём вот так, но... Но. Неловко это всё. В перепалку вдруг вмешивается третий голос – у Саши снова от него необъяснимо теплеет на сердце, и он улыбается одними уголками губ. – Слушайте, ну они же не дети, – рассудительно произносит Ленка, – сами как-нибудь разберутся, кому с кем встречаться. Ярик по Саше восемь лет сохнет, уж как-нибудь и без нас справится. Бам! Саша почти физически ощущает, как кровь ударяет в голову, и сердце с сумасшедшей скоростью начинает херачить о рёбра, разгоняя её по организму. Ребята, кажется, говорят что-то ещё, смеются и продолжают сплетничать – в сашиных ушах продолжает на повторе проигрываться негромкое "Ярик по Саше сохнет". Сохнет. Ярик. По нему. Ярику он тоже нравится. Он чувствует, как ноги становятся ватными, а голова – пустой несмотря на то, что от опьянения нет и следа – это просто от удивления и пробивающего асфальт, ледяную корку и все до единого принципы ростка надежды. Ярику он нравится – Лена звучала так, словно уверена в этом на всю тысячу процентов, и у Саши – ни одной причины ей не поверить. Он тихо возвращается в зал и даже не старается стереть с лица совершенно идиотскую бессмысленную улыбку.

***

С утра его будит звонок в дверь. Саша честно не в курсе, кому он мог понадобиться в такую рань, но орать и спрашивать через всю съёмную квартиру, кто там, кажется глупым. Поэтому он подходит к двери, сонно шлёпая по полу босыми ногами, и заглядывает в глазок. На пороге – встрёпанный, немного недовольный, очень уставший Яр. И выглядит он таким привычно-уютным, когда кутается в свою тонкую куртку и буравит дверь тяжёлым взглядом, что Саша как-то сразу же вспоминает и вчерашний вечер, и странный чужой разговор. И росток надежды продолжает упрямо продалбывать головой бутона путь наружу. Сердце в груди снова немного заходится, не такой бешеной фантазией ненормального барабанщика, но всё равно ощутимо быстрее и сильнее, чем всегда. Саша с трудом давит улыбку и торопливо открывает дверь. Ярик с порога впечатывает ему в грудь листы сценария, прижимая их ледяными руками прямо к сашиной коже, и только потом немного приходит в себя, глядя ему в лицо и сухо кивая в знак приветствия. А Саша не может на него насмотреться; Саша только пялится, отмечая раскрасневшиеся с улицы щёки, чуть вспотевший лоб и тонкие ниточки лопнувших сосудов в левом глазу. И всё равно Яр ему - красивый в этой своей неидеальной живости, честности и хрупкости. Хрустальная статуя, и правда. Саша не знает только, как он мог раньше не замечать того, что при стальном стержне-позвоночнике у Яра вот этой его усталой взбудораженной хрустальности вагон. – Тебе попросили сценарий отдать, – практически слитным текстом выдаёт он. – По пути было. Яр стоит и смотрит ему в глаза хмуро и нагловато, как обычно, а Саше вся его фигура, все его слова и взгляды видятся теперь в новом свете. И правда – как он мог не замечать этого всего раньше?.. А потом чужие слова окончательно до него доходят – и он дёргается, как подстреленный, с ужасом оглядываясь и пытаясь найти хоть какие-то часы. – Я репу проспал что ли?! – хрипло со сна спрашивает он, заранее просчитывая, как ему за это влетит, и думая, насколько это вообще будет считаться за серьёзный проёб, и... – Тише ты, – цыкает на него Ярик, склонив голову набок и, кажется, пряча улыбку в уголках тонкого рта, – Ничего ты не проспал, у тебя ещё больше двух часов, мне просто перетереть надо было кое-что. Перетереть. Кое-что. Господи боже. Саша судорожно выдыхает через нос, а Ярик, верный себе, ехидно добавляет: – Хотя если бы ты проспал, у меня бы праздник случился. И – да. Саша и правда всё видит в новом свете – потому что в чужих словах, наконец, слышится и злость, и тоска, и какая-то безумная надежда; а может, он просто надумывает и выдаёт желаемое за действительное, а ленкины слова ему просто примерещились в пьяном угаре, и... Саша миролюбиво ему улыбается, перехватывая сценарий и едва сдерживая смех от того, как вытягивается чужое лицо. – Кофе будешь? Ярик поражённо хлопает ресницами – они у него тёмные и пушистые, хлопай и взлетай. Раз, другой, третий. – Не, – выдавливает он в конце концов, – пожалуй, в другой раз. Когда за ним закрывается дверь, Саша совершенно забывает и о собственных принципах, и о убеждениях, и о возрасте – потому что влюблённой девчонкой-фанаткой следит из окна кухни за тем, как всё ещё словно выпавший из реальности Яр вываливается из подъезда.