По ту сторону Купола

Первый снег Бродяга чувствует ещё до того, как тот выпадает. Изменяется воздух и его запах, звуки становятся глуше, словно они уже укутаны метелью, а правая рука противно ноет — полученный несколько лет назад перелом удачно сросся буквально чудом. — Завтра, — бросает он братьям-Волкам и хмурится, растирая предплечье. Те понимающе кивают и перебрасываются короткими фразами, корректируя ближайшие планы. До окончательного наступления зимы у них есть чуть больше месяца и огромная куча дел, которые за это время нужно сделать. Для Изгоев каждая зима — испытание. Которое, знает Бродяга, пройдут не все. Особенно в этом году. Запасы продовольствия меньше, чем в прошлом — летом и так немногочисленные посевы были почти полностью уничтожены нашествием гигантских муравьёв. А охотой накормить Изгоев досыта не выйдет, даже если им будет невероятно везти и каждый охотник, начиная с завтрашнего дня, будет возвращаться хотя бы с одной тушей кого-нибудь съедобного. Бродяга выдыхает и массирует пальцами переносицу: он зиму переживёт точно. Человеческой стае, вроде Изгоев, с этой задачей справиться куда проще, чем одинокой волчице с неразумным щенком под боком. И раз матери это удавалось раз за разом, то он и подавно сумеет. — Будут морозы, — мрачно замечает кто-то, кивком указывая на небо. — Звёзды яркие. Бродяга неразборчиво хмыкает в ответ, коротко скользя взглядом по острым, колючим комкам света. Муза бы мечтательно вздохнула и потянулась к ним тонкими пальцами в надежде собрать их словно ягоды, Бард бы вспомнил тысячу и одну легенду с глубокой и древней, насквозь прогнившей моралью, его ученики-философы затянули бы нескончаемую волынку про безграничность Вселенной. У Волков всё проще и куда приземлённей. Звёзды — компас и дурная, пробирающая морозом примета. Луна — бледное зеркало, в которое можно посмотреть и завыть от увиденного в своём отражении. Поэтому в полнолуние Бродяга глаза к небу не поднимает. — Пора расходиться, дежурные — на посты, я останусь здесь, — командует он и подбрасывает несколько веток в по-издевательски яркий осенний костёр. Волки кивают и растворяются в тенях: кто спать, кто наблюдать за границами лагеря, кто следить за куполом. Что же хуже и опасней: муравьи и прочая мутировавшая фауна или браслетники с их пустыми глазами, — Бродяга всё ещё не решил. Ночь тянется расплавленной смолой, вязкая и липкая. И даже первые белоснежные снежинки, пикирующие вниз, не делают её светлее. — Красиво, правда? — спрашивает беззвучно подошедшая Муза. Бродяга удерживает привычно дёрнувшуюся к ножу руку. — Нет, — отвечает он, переводя взгляд на сестру. Та одета слишком легко, но глаза горят таким огнём, что Бродяга понимает — она отсюда не уйдёт, пока не закончит любоваться снегопадом. Поэтому он бесцеремонно подтаскивает её ближе к себе — вдвоём теплее — и смотрит на белые, кружащиеся в воздухе хлопья. Муза ловит снежинки в ладонь и, чуть наморщив нос, считает до двенадцати. Детская привычка и ужасно наивная попытка призвать сказку. — Получилось! — радостно делится она, оборачиваясь и смотря Бродяге в глаза. — Зима будет хорошей. Тот лишь скептично хмыкает и передёргивает плечами: если бы всё было так просто. — Спать иди, раз уж тут всё сделала, — ухмыляется Бродяга. Муза копирует его гримасу — получается всё равно слишком по-неземному — и уходит в сторону своей палатки. А Бродяга поднимает взгляд к затянувшемуся облаками небу и думает, что, возможно, в другом, прошлом мире до падения неба, он бы любил зиму за то, как снежинки заставляют кого-то верить в чудо. Но здесь и сейчас он всё равно её ненавидит за горечь неминуемой потери уже осевшую болью за рёбрами.