Уникальный

— Насчёт «почему» — все просто. — даже черные очки Кузи не скрывают то, как сильно у него сверкают глаза. — Вы же обалденный… — Кхм… А насчёт «как»? Отвечает Кузя не сразу, сначала протягивает вперёд ладонь, демонстрируя две параллельные черты — там, где держался за лезвие серебряного ножа. Даёт Аверину ее осмотреть. — А насчёт «как»… Ну, вы же знаете, что дивы со временем становятся похожи на своих хозяев? — Что ты имеешь в виду? — Ну… — Кузя пожимает плечами. — Ночью, у вашего брата, когда я вам соли для ванн дал, вы же хотели со мной… любовных утех. — Кузь, я тогда хотел любовных утех со всем, что движется. — Гермес прикладывает пальцы ко лбу, ему становится жутко неловко, хотя он успел убедить себя в том, что не виноват. — Даже с Мариной этой, чтоб её… — Но я там дольше всех пробыл, с вами. И вы не сразу сообразили, в чем дело! — восклицает Кузя так горячо, что разубеждать его почему-то перестает хотеться. — Меня тискали… А потом остановились, я уж было в человеческую форму думал, оно же сподручнее… Аверин чуть приподнимает брови, сосредоточенно глядя на дива. Та дикая ночь проносится в голове полубредом-полусном. Острое томление, которое требует немедленного высвобождения, мягкое кошачье тепло, вызвавшее детский непередаваемый восторг, громоподобное урчание кота, желание немедленно поцеловать это по совершеннейшей случайности доставшееся ему, но такое любимое и необходимое сейчас существо… Если бы вместо кота под боком оказался обнаженный анархист с выкрашенными в дикие цвета волосами, не сдержался бы даже Анонимус. — Ты сам меня укусил за нос. — напоминает Аверин. — Моей заслуги здесь — чуть… — Ну так потому что опоили. Защита — в приоритете. — див подаётся вперёд. — Вы тоже, вон, руну свёртывания наложили, и что с того? — Кузя, ну что ты, мое желание в ту ночь было несравнимо… И вот тут Гермес понимает, что умудрился-таки сболтнуть лишнего. Конечно, нельзя забывать, что юноша — див, и только притворяется подростком. Что он не может любить, неспособен на жалость, и что в первую очередь желает жрать… — Вот, значит, как?! — выпаливает Кузя с неожиданной резкостью и подскакивает с места. — Я же запахи чувствую. С Анастасией, значит, пожалуйста, а я… А я… — А ты, Кузя, сядь. — приказывает Аверин, глядя на юношу снизу вверх. — Или ты доказываешь свое право сидеть со мной за столом, или я возвращаю все, как было. Мы уже говорили о том, что правила ты двигать не пытаешься. — Но я же не пытался. — повинуясь приказу, див садится на стул. — Я же… — Видел, что было с Анонимусом после того, как он начал мне дерзить? — интересуется Аверин. — Видел. — понуро сообщает Кузя. — Хочешь снова приказа нападать? — Не хочу. — Тогда ты сейчас четко проговариваешь мне, что именно тебя не устраивает в нынешнем положении, и я, с большой вероятностью, иду на компромисс. Я тебе, знаешь ли, чрезвычайно благодарен, что не сожрал. Кузя мнется буквально несколько секунд, потом, воровато оглянувшись, не подглядывает ли из кухни Маргарита, стаскивает с себя солнечные очки. — Вас, Гермес Аркадьевич. В смысле, не сожрать, хотя и это — тоже, но это другое… Оргию с вами. Будь Гермес сейчас в нормальном состоянии, он бы встал и прошёлся по кухне — это помогает думать, но трость накладывает свои ограничения. Приходится сидеть и буравить взглядом закипающий в турке какао. Кузя очень кстати в это время не отсвечивает. Если бы Кузьма действительно был непутевым племянником, внезапно оказавшимся под крылышком у богатого дядюшки, Аверин бы совсем просто сложил два и два. Восторг от новой жизни, какая-никакая благодарность, приключения, которым не хватает для идеальности только маленькой щепотки любви, да и собственную привлекательность Аверин со счетов не сбрасывал… Но была одна критически важная величина, которая в стройную картину не лезла никаким боком. Кузьма был дивом, неспособным не только любить, но и получать удовольствие от любовных утех. И его просьба была не менее странной, чем подобное же желание Перовой. Не покровительница ли бывшая его надоумила? — Для начала, Кузь, усвой одну вещь. Оргия — это когда много людей сразу занимается любовными утехами. Ты, полагаю, ещё не настолько обнаглел? — Нет, я… Я только с вами. Вы говорили «несколько» — а двое, это же уже несколько… — Кузя, преждевременно истолковав фразу хозяина, как согласие, тянется прикоснуться к его руке, и сразу же получает несильный шлепок по пальцам. — Мне надо подумать. Кузя закатывает глаза, и вдруг улыбается совершенно незнакомой обольстительной и очень идущей ему улыбкой… И у кого понабрался? У Белки этой, что ли, будь она неладна… — Кузя. — Понял. — див улыбку прячет, и выражение его лица быстро изменяется на нечто голодно-кошачье. За такое Маргарита колбасой подкармливает, и сам он — зефиром… — Кузь, ты у меня правда сейчас доиграешься. Я пытаюсь сообразить, зачем тебе это надо, а ты отвлекаешь. — Гермес Аркадьевич, я же говорил, обалденный вы. — Это не повод нарушать поведение собственного вида. — Вернее, ваши о нем заблуждения? — Кузя прикусывает губу. — Вы же мой колдун… Тянет меня к вам. И не только сожрать. От мысли о том, что Анонимуса по словам Василя, тоже к Гермесу тянуло, передергивает. — Во время любовных утех человек слаб. — Да вы и так-то не очень сильный… — Кузя косится на трость. — Хотел бы сожрать — давно уже сожрал бы. — И то верно. — Гермес Аркадьевич, у вас же аргументов уже не осталось? — азартно интересуется Кузя. — Есть один. — И какой же? — Он называется «нет, Кузя». — Так почему его не примените? — Кузя в мгновение ока нависает над Авериным, жадно глядя на графа. Оба глаза — голубой и зелёный, смотрят четко в душу. Див медлит, не решаясь прикоснуться, и в этот момент Аверин четко понимает, что Василь был прав: не надо было начинать кормить его зефиром, он позволил своему диву слишком много. И вот теперь отступать назад чертовски сложно, хотя и надо. Левая рука у него вполне рабочая. Надо выпустить плеть и хорошенько садануть по наглой морде. Жалко — безусловно, и не очень педагогично, но то, что сейчас творится, это… Тем временем, ждать диву надоедает. Он наклоняется к хозяину, зажмуривается и требовательно целует сжатые губы. То ли не осознав, что ему не отвечают, то ли решив, что так и нужно, он не отстаёт. Прижимается ближе, льнет всем телом, как делает в кошачьем обличье. — Гермес Аркадьевич… — запальчиво шепчет он, вдыхая запах хозяина. — Ну вы же сами хотите… Мало ли, чего он хочет? Это к происходящему никакого отношения не имеет, и иметь не может. Он может хотеть императорского трона или дать свободу дивам, но это не должно мешать здравому смыслу. — Кузя, хватит. — произносит он. — Довольно. — Вы понятия не имеете, что теряете. — сообщает Кузя, отстраняясь. — Неумелого любовника, который делает это, чтобы получить возможность сесть мне на шею? — насмешливо интересуется Аверин. — Ну, в начале… — А потом — сидящего на шее умелого любовника? — Чтобы сесть вам на шею, есть много других способов… — Кузя заламывает руки. Ну точно, у Белки понабрался — жест чересчур женский. — Да и я уже… Вон, вы за стол меня пустили, да и сплю я с вами давно, и вообще вы меня из того особняка спасали! Не понравится, так вы меня плетью… — Ты прекрасно знаешь, что бить я тебя не стану. — Так убираться прикажете… — И то верно. Вот что… Кузины глаза вспыхивают надеждой. — Запомни. Ты не пытаешься царапаться или кусаться. Никакой инициативы с твоей стороны… — Гермес Аркадьевич! — Кузя, не мешай мне, пожалуйста, тебе уступать. — Но… — Я, как минимум, опытнее. — Аверин строго смотрит на дива. — И ещё знаю, о чем говорю. И последнее — если я говорю «брысь», это значит, ты уходишь тут же. Понял? — Понял я, понял… — бормочет Кузя. — Геройствуешь тут ради него, а он… — Я всё ещё здесь, и всё ещё могу передумать. — сообщает Гермес, поднимаясь со стула при помощи трости. Див тут же подставляет ему плечо: — А мы куда? — В спальню, Кузь, в моем возрасте любовным утехам уже, в основном, придаются в спальне. Кузя молчит всю дорогу, но связь подсказывает, что «племянник» весь на нервах. Он, впрочем, и сам не лучше. Подъем отнимает много сил. Когда див помогает ему усесться на постели и застывает напротив кровати, Гермес тратит около минуты, чтобы прийти в себя и отдышаться. Когда он вновь поднимает глаза на Кузю, тот мгновенно перетекает в кота и вспрыгивает на постель. За время знакомства с Маргаритой Кузя успел отъесться, но грации не потерял. Кот подбирается к Аверину вплотную и, вопросительно мявкнув, ставит обе лапы ему на ногу. Гермес тянется к его голове — почесать между ушей. Кот заходится бешеным урчанием. Вытягивается, гнет спинку и подставляется под ласкающую руку. Несмотря на то, что Гермес предполагает, зачем именно Кузя проворачивает такие фокусы, момент обратного превращения он все равно пропускает. Даже для колдуна переходы форм дивов такого уровня незримы. Доли секунды, и вот уже вместо кошачьей шерсти под пальцами оказываются алые и рыжие пряди. Кузя, лишившийся одежды во время превращения, опирается рукой о его бедро и тянется поцеловать. «Инициатива» — щелкает в голове у Аверина. Но он все равно размыкает губы, позволяя диву неумело исследовать его рот. Прежде, чем слегка сжать волосы на затылке, отрезвляя, и самому усилить напор. У Аверина одна только рука, и ей невозможно одновременно и придерживать голову дива, и касаться нежной лишённой шрамов кожи. Стоит выздоравливать скорее. А пока он скользит вдоль спины Кузи, прослеживая пальцами бугорки выступающих позвонков. Кузя ластится к нему, и Аверин понимает: такой напор — оттого, что он совершенно не представляет, что именно делать дальше. Он чуть отстраняет от себя дива и рассматривает его. Кузя, совершенно лишенный стеснения перед собственной наготой, глядит внимательно, будто пытаясь прочитать мысли хозяина. Отец занимался изучением отличий дивов от животных, но все познания вылетают у Гермеса из головы. Умом-то, конечно, Гермес понимает, что перед ним — порождение Пустоши, с совершенно иной моралью, иными целями и опытом, даже иным строением. Но глаза опознают в нем хрупкого на вид человеческого юношу, лет девятнадцати, обнаженного, и очень отчётливо желающего сейчас, немедленно, и с ним, Гермесом Аркадьевичем… — Помоги мне раздеться. — приказывает Аверин. Див понятливо кивает, и помогает сначала расстегнуть, а потом и снять жилетку и рубашку, с брюками и бельем Гермес, к своему удовольствию, справляется самостоятельно. Кузя то и дело голодно зыркает на Аверина, вертикальные зрачки расширяются, заполняя радужку. Осознание собственной уязвимости ни капли не заводит. Это внешне Кузя покладистый, но даже и так видно, что он сгорает от желания наброситься на Гермеса. А вот с какой целью? Кого он видит сейчас в хозяине? Великолепно прожаренный бифштекс или смазливую куртизанку? Кузя, видимо, почувствовав, приближается осторожно. Снова лезет целоваться, став податливее, мягче. Улыбка становится очаровательной, чуть удивленной. Див пытается угодить, подстроиться… Это чуть успокаивает. Гермес проводит пальцами по его подбородку, чешет шею, над кадыком. Ещё раз целует и ведёт от шеи по груди раскрытой ладонью. Обхватывает приподнявшийся член и касается большим пальцем головки. Див вздрагивает и распахивает глаза со зрачками-щелочками. — Что, Кузь, больно? — Аверин от неожиданности даже забывает разжать ладонь. — Н-нет… — Кузя ошарашенно глядит на него, и потом опускает взгляд. — Я просто не знал, что так… Оно совсем по-другому… А ведь мальчик даже к себе не прикасался никогда… Мальчик, ну да. Див, у которого даже инстинкта размножения нет, по идее. Зато у Аверина есть, и ещё какой. И этот самый инстинкт толкает его чуть крепче сжать ладонь, начать двигать ей так, чтобы див на его коленях стонал и извивался. Огненная челка Кузи намокает. Руками он обхватывает хозяина за плечи, по шее то и дело приходится шершавый, как у кошек, язык. Див вдыхает его запах, самый желанный на свете. Аверин приказывает себе остановиться. Придерживает юношу за бедро. — Ещё… — Кузьма умоляюще смотрит на него. — Пожалуйста… — Будет тебе ещё. — Аверин чуть сдвигается на постели, закидывая на нее ноги и облокачиваясь на подушки. — Принеси из ванной флакон, он в левом углу шкафа. — Сейчас… — И Маргарите не попадись в таком виде. Див клыкасто ухмыляется и исчезает, чтобы появиться на пороге с флаконом уже через несколько секунд, и тут же забраться на постель. На колени к себе в этот раз Аверин его, правда, не пускает. Останавливает жестом руки. — Ляг и разведи ноги, колени согни. — требует он. — Флакон сюда дай. Див послушно принимает нужную позу и косится на то, как Аверин греет в пальцах смазку. Совершенно непонимающе. Но, помня, что от слов в подобный момент ему самому было только хуже, Гермес приставляет скользкие пальцы ко входу дива и медленно проникает внутрь, следя за выражением его лица. Кузя приоткрывает рот и вцепляется ему в руку: — Теперь — больно. — Всем больно, Кузь. Потерпишь? Потом приятно будет. — Я… Хорошо, Гермес Аркадьевич. — Постарайся расслабиться. Див закусывает губу и кивает. Расслабляется, подчиняясь приказу. Мышцы у него куда более податливые, чем у людей. Наверное, дело в том, что это — не основная его личина. У Гермеса даже запястье затечь не успевает к моменту, как он чувствует, что Кузя подготовлен достаточно, и боль ушла, уступив место зарождающемуся вновь удовольствию. С травмами Аверина особым разнообразием в постели не блеснешь. Он подзывает к себе дива и указывает ему перекинуть через себя ногу. Див забирается на него верхом и соображает, что именно делать дальше. Аверину даже не приходится пояснять ему. Див сам пускает его в себя, насаживается плавно и осторожно. Смотрит вопросительно. Аверин гладит его по волосам и целует в щеку. Обрадованный див привстает на коленях и тут же опускается снова. А ведь Гермесу говорили, что обычные люди долго так не продержатся… Но Кузя на то и не человек, когда пальцы Аверина снова обхватывают его прижимающийся к животу член, див кажется совершенно счастливым. Комнату заполняют пошлые шлепки, неизвестно что там внизу думает Маргарита, но звук на телевизоре прибавляет ощутимо. В какой-то момент Аверин отпускает себя окончательно, позволяя себе в кои-то веки забыться и насладиться юным и ловким телом Кузи. Пахнет от него приятно, хоть и не совсем человеком, связь, натянутая между дивом и хозяином, звенит, шершавый язык Кузи вылизывает лицо и губы… Кузя отпускает его плечи резко, выгибается, неизвестно как не ломая себе позвоночник, пачкает и колдуна, и себя. Отползает в сторону. Аверину даже маятник не нужен, чтобы почувствовать колоссальный выброс энергии, только что произошедший с его дивом. Несколько секунд Кузя приходит в себя, а потом снова настойчиво лезет целоваться. Аверин лениво доводит себя до разрядки — левой рукой не так удобно, как правой. Он прикрывает глаза, а потом резко распахивает их, почувствовав на собственном опавшем члене шершавый язык. — Ты что делаешь? — строго интересуется он у облизывающегося дива. — Вкусно. — сообщает Кузя, не отвлекаясь от процесса. — Почти также, как кровь… — Эффект, я надеюсь, не тот же? — Да чего вам опасаться? Вам же понравилось. И мне понравилось. — Понравилось — не то слово. — Аверин всё-таки отталкивает от себя дива и накрывается одеялом. — Вот видите? Нас так и на свободу можно… Я же зла не причиним, только, ну… удовольствие. Если это желание будет сильнее. Представив, как по улицам Петербурга шатается толпа дивов-извращенцев, Аверин прикладывает ко лбу ладонь и смотрит на Кузю. — Кузь, ты не забывай, что ты во многих аспектах уникальный. — осаживает Аверин. — Ну или только мне так повезло. — Кузя, пришедший в себя окончательно, тянется, выгибая спину. — Вы и в постели обалденный. Аверин на подобный комплимент только хмыкает. — Вы обалденный. — повторяет Кузя. — А я уникальный… Может, это, ну… Повторим? — Посмотрим, как будешь себя вести. — Аверин протягивает руку, но див, вместо того, чтобы подставить голову, облизывает подушечки его пальцев. Манипулятор.