☆☆☆
Ветер неприятно задувал под тонкую ветровку. Она изрядно поношенная, но денег нет, нужно ещё купить одежду сёстрам. Щеки и уши болели, пальцы мелко дрожали, лёгкие переполнились ядовитым дымом. Матвей ждал на улице, потому что в помещении курить нельзя. Эдик без остановки крутил свои одинарные аксели, потому что это самое сложное, потому что оплошать он не хочет, потому что если займёт что-то ниже первого места — мать угробит его. Матвей не одобрял мучений Эдика, но сделать что-либо не мог. Был бы он отцом, он бы сдал самого себя в детский дом. Что уж говорить о чужих детях. Люди смотрели на пустой рукав — протез сломался в драке, новый купить пока возможности нет, хотя мама Эдика была бы на это способна. Ей по большей части плевать, как и должно быть, Матвей ведь не её сын. Хоть она и оформила опеку над ним. Но это не важно, осознание этого неприятно кусает и колит где-то в закоулках памяти и где-то в глубинах души — Парапустяков утопил в себе всё, что смог, но получилось ужасно, временами вся эта каша всплывает и дышать становиться до невозможности сложно и, лёжа в постели, Матвей задыхается и ломает себя самого вновь. Кто-то снова сбивает парнишку, Матвей сильнее вжимается в стену. То ли его не замечают из-за роста, то ли он правда мешается — он не понимает и затягивается сильнее в последний раз — окурок летит на землю и затаптывается переклеенным раз сто кедом. Матвей тыкается затылком в холодный камень стены и закрывает глаза, сильнее проталкивая левую ладонь в карман ветровки. Он устал и хочется рухнуть спать, но скоро нужно на подработку, а сейчас нужно дождаться Эдика. Он вышел из здания только спустя полчаса. Обещал закончить на час раньше. Матвей его не винит. Фигурное катание это сложно и нужно для этого работать. Эдуард устал точно также, Матвей это чувствует и, прежде чем протянуть руку, смотрит в глаза. Они потускнели, уже не такие ярко-голубые как пару лет назад, но такие же родные. Такие же прекрасные, при взгляде на которые тонешь, но выбираться не хочешь. Керри берёт его за руку сам, сжимает, поджимает свои губы, хмуро смотрит в землю. Матвей отводит глаза. — Я отбил все свои кости. — Надо есть больше, чтобы отбивать что-то другое, вместо костей, — Матвей моментально получает подзатыльник за свои слова. Ему не стыдно. Он закатывает глаза и смотрит под ноги. — От тебя воняет куревом, — Эдик устал, ему нужно сбросить на кого-то свои нервы, Матвей не против. Им обоим станет легче от этого. Парнишка на слова рыжего пожимает плечами, чешет щеку плечом. — Мама заказала тебе новый протез, ещё завтра мы пойдём тебе за вещами. — Зачем? У меня есть. — Обноски. В них стыдно к людям выйти, — Матвей открывает рот, через секунду закрывает обратно. Сказать ему нечего. Если они собираются его куда-то потащить — потащат. Мнение Матвея здесь не учитывается. — У меня подработки. — Пропустишь. Матвей вздыхает. Это не так просто, пропустить подработки, как думает Эдик. Спорить не начинает — бесполезно. Молча идёт за рыжим, чувствуя как его ладонь сжимают слишком сильно — это даже хорошо, это отвлекает от мыслей и нытьё души неслышно.☆☆☆
Матвей смотрит на то, как Эдуард снова тренируется, снова падает, снова сжимает челюсть и снова пытается ещё раз. Одинарный аксель — сложно. Одинарный аксель это полтора прыжка. А за ним идёт сальто назад. Тоже сложно. Эдуарда это не волнует. Аксель важнее. Эдуард мучает себя, надеясь, что мама похвалит его. Она не похвалит. Матвей бы похвалил. Обнял бы, заставил отдохнуть. Сделал бы сладкое-присладкое какао, испёк бы печенье. С разрешения обнял бы, сжимая, но не слишком, даруя спокойствие в его душу, молчаливо говоря, что всё получится. Если очередная победа важна для Керри, то и для Матвея она важна. Если Эдуард умрёт, то он, почти не раздумывая, умрёт за ним. Матвей не любить думать об этом. Думает, что скорее умер бы ментально. Физически он должен быть живым. Сестёр нужно вырастить. Нужно помочь встать им на ноги. Нужно помочь всем, кого любит. Потому что иначе никто не полюбит его самого. Сейчас только конец марта. Сезон начинается первого июня. У Эдика ещё много времени, зачем убивать себя сейчас? Парапустяков не понимает, но молчит. Раздражать в лишний раз Матвей его не хочет. Сигарета снова дотлевает до фильтра, на улице теплее, чем вчера, но в исхудавшей ветровке всё равно прохладно — Эдику холоднее, Матвей знает, потому не жалуется. Эдику холодно всегда, Матвей помнит его посиневшие кончики пальцев и страх в своей душе — голубым глазам на это было плевать. Парнишка тогда силком затащил Керри ко врачу, дальше он особо не помнит — помнит, что пальцы стали бледными, сказали что-то про кровь и недостаточность кислорода. Матвею стыдно за то, что не помнит чего-то такого важного. Эдик наконец возвращается, Матвей автоматически выбрасывает бычок, снова смотрит в глаза. Керри в этот раз руку Матвея не берёт, сильнее сжимает ручку спортивной сумки и пустыми глазами смотрит на парнишку. Парапустяков ненавидит эту пустоту. С такой же пустотой он говорил о том, как задушил своего дядю и как вставил ножницы в глаз своему деду. Они молчат. Первым смотреть перестаёт Матвей. Он думает, что это слабость. И винит себя в этом. — Мама должна скоро приехать. Поедем тебе за одеждой, — Матвей кивает. Отказываться нельзя, да и его никто всё равно не послушает. Машину дожидались в тишине. И ехали в такой же тишине. Для Матвея. Мать Эдика говорила на французском. Во-первых, чтобы сын развивал свои навыки, во-вторых, чтобы Матвей их не понимал. Он даже не пытался понять, ища знакомые слова, которые слышал от Эдика — он устал и в какой-то момент начал дремать в машине. Но, как кажется, стоило только закрыть веки, как Эдик тут же сжал его предплечье, дабы разбудить и вытащить из машины. По магазину Матвей шёл в той же тишине, смотря как мама Эдика сама выбирает ему одежду. Не спрашивает, не смотрит на него — Матвей не обижается. Ему самому плевать. Лишь бы было что носить. В любом случае вся одежда — обычные тряпки. — Мам, ему не пойдёт этот цвет. Нужно что-то, чтобы глаза подчеркнуть, — голос рыжика вырывает со дна и Матвей наконец смотрит вверх, а не в привычный пол. — Если бы у него глаза были одного цвета, то было легче, — блондин отходит на три шага. Снова смотрит в пол, кусает губу. Стыдно. И зачем только полез тогда с Эдиком в церковь? Зачем нахамил ей, зачем пытался стянуть с неё маску? Зачем вообще появился? — Мам. Ты знаешь, почему у него разные глаза. И изменить уже что-либо нельзя. — Чу́дно. Один сын бездарь, второй монстр. Слава богу, что второй не родной. — Мам. — Рот. Эдик затыкается и смотрит на Матвея. Он отходит ещё на пару шагов. Хочется начать бежать. Убежать из поганой Москвы, закончить уже школу и переехать куда подальше. Может даже уехать в Германию. Забрать сестёр, спрятаться от отца лучше. То, что он в тюрьме не спасёт их. Рано или поздно он выйдет. Скорее всего за него снова заплатят его дружки. Матвей ежится когда, думает об этом. — Ты не сбежишь, — Эдуард словно бы насквозь его видит. Парапустяков поджимает губы, сжимает собственное плечо, сутулится сильнее. — Пошли. Мама уже в конец ушла. — Он молча повинуется.☆☆☆
Матвею двадцать пять. Он сбежал. Он по-настоящему свободен. Он по-настоящему счастлив. Ему нравится Германия — здесь комфортно и уютно. Ему нравятся окружающие его люди — они его слышат, слушают, понимают, заботятся также, как он о них. Любят также, как он их. Сёстры тоже счастливы, даже если не находятся рядом с ним — они обе остались в России, одна из них планирует перебраться в другую страну, но пока не знает, в какую именно. Матвей приехал сюда в двадцать два, когда был полностью разбит и потерян. Он вылечил здесь себя сам, а потом по указке двоих отправился к психотерапевту — ему стало намного легче. Хоть Парапустяков и уезжал в середине апреля обратно на родину, но он каждый раз возвращался в сентябре и учился вновь. Такими темпами он никогда не закончил бы учёбу нормально. Был вариант выучиться в России, и только потом навсегда уехать в Германию, но находиться даже сутки здесь стало сложно. Тишина давила на уши. Здесь не было ни рыжика, не тех двоих. Но была она. Даже если и не рядом, всё равно была. Это пугало, нервировало. Матвей боялся выйти из дома. Матвей боялся получить ещё несколько пуль. Но сейчас это осталось в кошмарах. Сейчас это не важно. Сейчас он свободен и сейчас наконец он обрёл долгожданное счастье.☆☆☆
И вот настал тот самый день. День, когда Эдуард возненавидел себя. День, когда чемпион в один момент стал для всех ничем. День, когда фигурное катание навсегда ушло из жизни. Матвей, помня все тренировки Эдуарда, был уверен, что у него точно всё получится. Тренировался же он три месяца, если не больше. Всё точно пройдёт идеально и всё будет чудесно. Матвей много курил в тот день. Нервничал, ругался сам с собой, дабы не сорвать на кого-то другого свою злость и не сбить этим самым поступком настрой Керри. Парапустяков видел, как рыжик разминается перед заездом. Видел его горящие уверенностью глаза и дрожащие пальцы. Он помнит, как Керри обнял его и даже поцеловал в висок от наплывшего эмоционального возбуждения. Его трясло, энергию стоило куда-то деть. Блондин помнит все его молитвы, что были прочитаны за весну, помнит азарт и страх. Помнит всё. И намного лучше, чем сам рыжик. Всё началось прекрасно. Он даже не забывал дышать. Перед этим Матвей видел, как тряслись колени рыжика. Сейчас дрожи не было, это прекрасно. Одинарный аксель получается. Парапустяков рад. Закусывает губу, а после видит, как всё рушится в один миг. Появляется ощущение, что всё накрыла мгла и остались лишь они. Он уже подошёл к нему, собираясь отвести подальше, но рыжик его оттолкнул и продолжил. Это сводило с ума. Матвей ушёл назад. Слова бы не помогли. Ежели тренер до него докричаться не может, то что сделает Матвей? Он видел, как Эдуард был зол получив второе место. Видел, как он был разбит после и видел, как мать дала ему за это пощёчину, сказав, что лучше бы её родной сын был мёртв. От чего-то в голове Эдика всё смешалось и Матвея в тот день он не помнил вообще. Возможно из-за травмы головы, но врачи говорили, что ничего серьёзного, на удивление, нет. В душе из-за этих слов легче особо не стало. Но это лучше, чем что угодно, что могло бы быть. А потом мать запретила ему заниматься коньками. Матвей видел, как рыжик потом бился в истерике из-за этого. В тайне от матери. Заплача он бы перед ней, то получил бы намного больше. А парнишка то друга поддержать никак и не мог. Не знал как. Не знал, что сделать. Не знал, что сказать. Эдуард потом сам послал любую помощь Матвея. Он сказал, что Матвей бесполезен. Что он мешает. Что от него только хуже. Парапустяков ушёл из дома. Не хотелось быть рядом с кем-либо сейчас. Он понимал, что Эдуард это не со зла сказал, но обидно всё равно было. Он выкурил все свои сигареты. Тишина ночи успокаивала. Заброшенная церковь только шире раскрывала свои объятия. Пережить ночь где-то на улице страшно не было никогда. Особенно летом. Но сидя на самом верху он услышал хруст веток. Возможно, это был всего лишь ветер, но Матвею впервые стало страшно настолько, что был он готов спрыгнуть вниз прямо сейчас не задумываясь, выживет ли вообще и не упадет ли он на штыри арматур. Вскочив и обернувшись он увидел её. В её руках был травматический пистолет. — Мы так давно с тобой не виделись, — на ней пластмассовая маска с кривой улыбкой и без глаз. Этот голос и вид сводили с ума. Её русые короткие волосы развивались на ветру, как и подол тёмно-голубой юбки в пол. На выбритом виске была всё та же метка секты в виде буквы "М" с двумя ромашками на ней. Точно такую же Матвей срезал с себя. Точно такая же есть на запястье Эдика. Белая рубашка с рюшами была запачкана чем-то, что отстирать уже не выйдет. На руках красовались алые перчатки, а на хрупких ногах тяжёлые ботинки. Вся она выглядела фарфорово хрупко. Но внешность обманчива. Каков шанс, что вся она — не бредни уставшей головы? — Я ведь посадила в тебя чудище. Помнишь? — Матвей сглатывает, хмурясь и автоматически пятится. — Внизу пропасть. — Он замирает словно бы она сковала его цепями. — Ты хотел сорвать с меня маску. Попробуешь снова? Ну, если конечно не хочешь лишиться ещё одной руки… Или может, ноги? — Она направляет пистолет к его левой ноге и он дёргается, собираясь бежать, но она стреляет в крышу, на которой они стоят. — В тебе сидит чудище. Ты принадлежишь мне. Твой монстрик достаточно сильный, так что если я выстрелю в тебя, ты будешь жить. Можешь получить травму, но не очень серьезную. И однозначно останешься со шрамом. К слову, о шрамах. Зачем же ты вырезал знак с щеки? Очень глупо с твоей стороны. А что насчёт глаза? Думал ли ты, что можешь ослепнуть? То, что ты видишь — это огромная удача, — она подходит на шаг ближе, Матвей снова дёргается. — Знаешь, я люблю травматы и ружья. А ещё ты мне нравишься. Маленький, беззащитный, ничтожный, — Парапустяков слышит смешок, из-за которого все леденеет. — Как котёнок. Буду называть тебя котёныш, — она проговаривает последнее слово медленно, словно бы растягивая удовольствие и смакуя, пробуя на вкус. Матвей сжимает ладонь в кулак. Кусает губу и хочет сбежать. Но ноги словно приклеились к крыше. А потом он слышит выстрел и чувствует, как шея слева, рядом с плечом, начинает неметь. Сказать что-либо не выходит. Ему больно, он чувствует, как ворот прилипает к телу, а после его настигает тьма. Просыпается он снова в больнице. С болью повернув голову налево видит рыжика, сжимающего его ладонь. Прижимая её к своему лбу и смотря в простынь, его сухие и дрожащие губы шептали молитву. — Молитвы это мерзко, — Матвей не узнаёт собственный голос, он слишком низкий, но его это сейчас не волнует. Эдик резко поднимает голову, из-за чего у него в глазах темнеет на несколько секунд. — Матюш, я… — Парапустяков затыкает его рот сам. Рыжик удивляется, хлопает глазками несколько раз, а после отпускает чужую руку. Тогда Матвей и перестаёт его затыкать. — Моя мать очень зла, она ненавидит меня и тебя за то, что ты ушёл и ищет того, кто это сделал, но я кажется знаю, кто это был. — Он выпаливает это на одном дыхании полушёпотом. Матвей хмурится. — Это была она, да? — они синхронно кивают. Матвей в подтверждении слов, а Эдик в подтверждении своей догадки. — Тебе так повезло, что никаких серьёзных травм нет. Через недельку-две тебя должны будут выписать, и… — Матвея ничего про самого себя не волнует. Куда важнее другое. — Вика и Тори знают? — Знают только то, что ты в больнице. И вообще-то, хочу напомнить, что перебивать… — Что с носом? Долго тебе так ходить? — Эдик хлопает глазами и, словно впервые, ощупывает пластыри на собственном носу. — Нормально, немного побаливает. До свадьбы заживёт. Как твоя шея? — Всё чудесно, — Парапустяков осторожно убирает пряди волос с чужого лица за ухо, касается щеки и рука падает обратно на кровать. Они смотрят друг на друга не мигая несколько долгих секунд. Рыжик поддаётся вперёд и быстро касается губами чужой щеки, вызывая тем самым глупую улыбку у парня. — Мама скоро должно прийти, будет расспрашивать тебя. — Тогда я сплю, — Матвей перестаёт улыбаться, поворачивает голову обратно, ибо всё-таки больно, и, закрыв глаза, почти сразу засыпает.☆☆☆
Одиннадцатый класс это ужасно и бесполезно, как думал Матвей и продолжает думать. Но ежели мать Эдика приказала, то надо выполнять. Иначе, она бы выгнала Парапустякова ещё после девятого класса. А учитывая, что в Москву он сбежал только в четырнадцать, одного года для освоения ему было очень и очень мало. В семнадцать лет особо думать об экзаменах не хотелось, так ещё и нужно было работать, ибо надеяться на помощь мамы Эдика смысла не было. То, что она впустила его с сёстрами в свой дом — уже чудо, учитывая, что на тот момент у Керри уже появилась сводная сестра. Сестра была странноватой. Хотя, это скорее из-за того, что сама она из другой страны. Коим образом ей и её отцу получилось переехать из Японии — неясно. Да и Матвей особо знать не хотел. Больше было интересно, почему именно в СССР. Оказалось, что её мама была родом от сюда, а её отцу нравились русские женщины. Общаться с японкой было сложно. Ей всё не нравилось, ему не нравилась она. Как только Эдик с ней уживался — одному богу известно. Шизуко — так её звали — часто ругалась с Эдиком, путала местоимения и не очень-то желала ходить в одну гимназию вместе с рыжим. А Керри не очень-то желал делить с ней одну крышу и общаться. Матвей был проводником. Японке парнишка понравился, ему было по большей части всё равно. Времени мало, дел много. И Лена, мама Эдика, смотря на то, как её сын и Шизуко любят Матвея, приняла его в семью после его побега. Она видела в нём ключ возможности скрепить семью. Она видела в нём же возможность манипулировать сыном. Пока Шизуко истерично кричала о чём-то и на её запястьях появлялось больше белых полос, Эдик пытался играть на скрипке. Из-за криков он сбивался снова и снова, что его учителю не нравилось. И за каждую ошибку получал Матвей. Он стал мальчиком для битья. Матушка Эдуарда подумала, что это очень хороший способ заставить сына работать над собой больше. Лучше учиться, лучше играть. Стать лучшим из лучших. Керри был привязан к своему другу, у Матвея не было выбора. Либо так, либо вообще никак. Очередная пощёчина, щека до невозможности пылает, это сводит зубы — ему почти плевать. Он смирился. Он слишком устал, чтобы думать о чём-то таком. Наказание для Матвея ничего не значит. Это лишь мотивация для рыжика. В какой-то момент после ещё одной пощёчины блондин отвлекается и через секунду слышит громкий удар и хруст дерева. В руках Эдика была сломанная скрипка. В голубых очах так и плескалась злость с примесью усталости. Он тяжело дышал, руки дрожали. Минута — учителя уже нет. Эдик выгнал его сам. — Твоя мама убьёт тебя, — он не любит, когда Керри обнимает его, но это не важно. Он сам прижал свою всегда холодную ладонь к его щеке, а Матвей лишь прижался в ответ. — Плевать я на неё хотел. Ты мой друг. Нельзя чтобы подобное происходило дальше. Уж лучше меня будут бить. Матвей только стукается лбом о чужую грудь и закрывает глаза. Он слишком устал и продолжать разговор не собирается.☆☆☆
Сны и воспоминания смешиваются, заставляя переживать весь ужас заново, кричать во сне, задыхаться в постели и падать с неё снова и снова. Вот ему снова четырнадцать. Он накопил денег, купил три билета в один конец и быстро собрав свои и сестёр вещи уезжает в другой город, где живёт его тётя, о которой он узнал недавно. Она была истеричной особой, но любила свою сестру — мать Матвея, потому согласилась терпеть его и младших, позволив жить у неё в квартире. Но было условие. Он должен был самостоятельно зарабатывать на еду себе и сёстрам, на вещи, на хотелки и так далее. Матвей не успел толком сообразить, как тётя быстро стала его главной опекуншей пока отец в тюрьме. И также не заметил, как это опекунство позднее перешло в руки матери Эдика. Но это и не так важно. Жизнь у тёти закалила нервы, стало легче выносит сложную работу. В конце дня Матвей уставал настолько, что валился спать без задних ног. Но вставал обратно почти сразу. Нужно покормить сестёр, помочь с уроками, прочитать на ночь сказку. После этого сделать своё домашнее задание и только после этого можно было лечь спать. Ложился он под утро. Вставал рано. На себя по большей части было плевать всегда — на первом месте всегда были Вика и Тори. Младшие сестрички близняшки. Для них он был готов работать без остановки всю жизнь. Лишь бы только улыбались да были счастливы. Матвей помнит, как Вика крала его ножи и пришивала к подолам юбок. "Я хочу быть похожей на тебя. Ты такой крутой". Матвей помнит, как Тори часто стояла в углу. И однажды она просила Вику постоять вместо неё. Он в этот момент был рядом с ней и всё слышал. За креативность выпустил из угла пораньше. Сон начинался достаточно хорошо. Яркие приятные воспоминания о сёстрах вызывали лишь чувство душевного спокойствия и полуулыбку через сон. Дальше начался кошмар. Ничего необычного. Как и всегда до этого. Кошмар давил на чувство собственной ничтожности. В кошмаре сестрички остались с отцом. В кошмаре Матвей умирал. Но он не боялся собственной смерти. Он боялся оставить сестёр. Парапустяков не успевает проснуться — кошмар быстро сменяется другим. Ему снова семь, снова девять, снова одиннадцать, снова семнадцать, снова одно и тоже, снова те же шрамы, снова она. Снова "котёныш". Снова "я уйду на несколько месяцев". Снова "ты для меня ничего не значишь". Снова труп матери в петле. Снова пьяный отец. Снова она и снова рыжик. Снова страшно, снова хочется сойти с ума. Снова вороны кричат над головой. Матвей снова просыпается вскочив в постели. Кто-то шевелится под боком — это и не сёстры, и не рыжик. Он не понимает что реально, а что нет, так что до больной головы доходит не сразу. Рядом с ним знакомый человек. Комфортный человек. Любимый. Глуповатый. Ласковый. Он обнимает Матвея осторожно, ближе прижимая к себе. Бормочет на немецком заспанно и хрипло. — Кошмары? — Матвей кивает, бормочет слова о просьбе простить. Говорит, что может лечь на пол, на что его обнимают только крепче. — Меня Жанулька убьёт, ежели на ты на пол ляжешь. — Пусть убьёт. — Ты жесток. — Да, ты прав, — Парапустяков стукается лбом в его плечо. Дыхание приходит в норму, сердце больше не пытается выломать рёбра. Шрамы больше не жгутся, "котёныша" больше нет. Сёстры в безопасности, рыжик больше не ранит. Всё наконец-то по-настоящему хорошо. Парень, что обнимает Матвея сейчас — Франц. Однокурсник, глупый ребёнок и просто любимый. Он осторожно ведёт подушечками пальцев по шраму на щеке, переходя на скулу и подбородок. Матвей бормочет про свои сны. Франц его слушает. Слышит. Эдик не слышал. — Я запишу тебя к психотерапевту. — Я не псих, — Франц фыркает и закатывает глаза. Его тёмные кудри щекочут шею, когда он утыкается лбом в плечо блондина. — И что же, я и Жанулька тогда психи? — Возможно. Франц фыркает снова и, резко подняв голову, щёлкает Матвея по лбу. — Психотерапевты крутые, — Матвей закатывает глаза, Франц повторяет его действие. — Ладно, ладно. Давай обратно тогда спать. Франц засыпает быстро, у Матвея это не выходит. Кошмары передали эстафету бессоннице. Он перебирал чужие кудри, слушал дыхание и вспоминал. Воспоминания были болезненны, но ярких картинок становилось всё больше, нежели прошлых. Прошлого давно нет. Матвей прикрывает глаза, но через несколько секунд распахивает обратно. Он клянётся, что слышал это снова. — Котёныш.