До последней капли крови

Минги прислоняется спиной к стене камеры. Свыкается. Знакомится. Привыкает. Кюхён — следователь — сказал, что Минги здесь надолго. Это минус, кажется, третий этаж, или минус четвёртый? Цифры, кажется, небольшие, но Минги настолько не сосредоточен на происходящем вокруг, что даже забывает подсчитать. А картинки в голове, как у некоторых его знакомых, чтобы просто сосредоточиться и вспомнить, у него нет — его память просто работает как-то иначе, по другому принципу. Если Минги не помнит, то не помнит совсем, с гарантией. Минги допросили. Он всё рассказал честно: и про то, как его тянуло к Чану, и про их первую встречу с первым… первым сексом и первым же срывом, про то, как предупреждал Чана, что не сможет сдержаться во второй раз; Кюхён, ободряюще улыбаясь, спрашивал его ещё. Про то, как прошёл первый раз: плохо, сказал Минги. Вспоминать противно, каким опытным он сам себе казался, застилая тогда пелёнками кровать — как взрослый, как хённим… то есть Сонхва. Как опытный. Как ему хорошо было уже с первого же укуса, как он крутил в голове понимание, почему Сонхва каждый раз предпочитает пользоваться пелёнками перед сексом с Уёном. Минги почти тошнило, когда он пересказывал всё Кюхёну. Как понимал с каждым днём, что хочет укусить ещё и ещё, и что это желание оказалось никак не связано с необходимостью организма заполучить новую порцию крови. Как его чуть не сорвало тогда, прямо на общем балконе дома Уёна, у всех на глазах — сейчас кажется, что прошла уже вечность. Когда Минги пересказывал это Кюхёну, то видел на его лице лишь доброжелательное поощрение своим откровениям. Даже пересказу испытанных им чувств тот кивал: и описанию того, как билась под губами жилка, жадно просясь в рот, и тому, как Чан подставлялся и убеждал его потом, что ничего не случится… Минги чуть было стояк там не словил, пока вспоминал. Перед глазами стояло, как будто вживую снова всё происходило. А потом Минги случайно повернул голову влево — и всё, эрекция исчезла мгновенно. Милашка и симпатяга Минхо, с его простым и вроде бы искренним лицом уже второй раз выбивал его из колеи сменой амплуа. Жёстко выпрямившись, сжав зубы, Минхо следил за ним взглядом охотника, сидящего в засаде перед лицом жертвы — готовый напасть, разорвать, уничтожить прямо на месте. Ненавидящий свою жертву. В этот момент Минги как-то разом возненавидел именно этого Кюхёна, а не Минхо. Минхо хотя бы не притворялся, прямо показывая, что чувствовал, не давал ему забыть, что Минги монстр, тварь, убившая человека, что ему самое здесь место, а не заставлял упиваться сочувствием и надеяться ещё неизвестно на что. Позже, когда Минхо вёл его вниз — в сопровождении ещё двух незнакомых охотников — Минги, не то сообразив, не то вспомнив, решился уточнить: — А вы кого-то ставите в известность об аресте? — Вообще главу вашей общины, — меланхолично отозвался тогда Минхо, лениво пережевывая жвачку. — Что, боишься, что мастер а-та-та сделает? — Он мне не мастер, — отозвался Минги и прямо — чего уж скрывать было, теперь-то — признался: — И да, боюсь. Вы можете сделать как-нибудь так, чтобы они только после казни узнали? — Да ты действительно сам себя распять решил, — почти с восхищением в спину ему пробормотал Минхо. — Ну можно, да, я потом тебе форму отказа притащу, как снова спускаться буду, чтобы ты подписал. Минги отчего-то казалось, что хотя бы у охотников должно быть поменьше бюрократии, но, по-видимому, он даже ошибался. Везде прикрывали свои задницы как можно большим количеством документации — видимо, это было интернациональное и междурасовое качество любых человеческих сообществ в целом. Отведя его в камеру, Минхо помахал ему ручкой и запер за ним дверь, оставив наедине с самим собой. Ну, ещё с койкой, столом и стулом, книжной полкой с парой книг и даже издевательскими фотообоями с изображенным на них солнечным летним днём где-то в поле. Пол покрывал серый однотонный ковролин; камера Минги совершенно не подходила на ту, где держали Сонхву. Здесь даже унитаз с крышкой оказался в наличии, а не просто дырка с решеткой в полу — да и вообще всё было, кроме грязной и мокрой соломы под ногами. И шланг ещё отсутствовал, конечно. Отсутствует, поправляет себя Минги. И теперь он, прислонясь спиной к ледяной стене, сидит на койке и думает, что с Сонхвой охотники, видимо, определились ещё тогда, когда планировали его арест. Самому же Минги какого-то черта чуть ли не в виайпи-условия определяют — то ли из-за добровольного признания, то ли ещё из-за чего. То ли, чтобы порадовался последние дни… часы… перед смертью. То ли потому, что одна, внешняя стена именно этой камеры — банальная решетка с прутьями чуть ли не в запястье толщиной. Обычная строительная арматура, в принципе, только и всего, что переплетал её, по-видимому, вампир, да ещё красиво так, будто ткал. И за решеткой именно этой камеры Минхо, притащив стул, может усесться и скрестить ноги. — Тебе делать нечего, что ли? — удивлённо спрашивает его Минги, уже в который раз — зеркально — игнорируя формальное обращение. — Ну не то чтобы нечего, просто, сам понимаешь, ситуация такая нечасто складывается, — качает головой Минхо и ухмыляется, — редко на нас тут не бросаются в попытке перегрызть шею, как только видят. А. Чувствуя только отвращение, Минги напоказ отворачивается. Вот ещё цирковым уродцем он себя не выставлял, только этого ему не хватало. Не зоопарк, нечего. — Что, не хочешь разговаривать? — правильно понимает его гримасу Минхо. — Ну как хочешь. На, документы тогда подпиши — и я пошёл. Приходится сдаться и повернуться обратно. Минхо держит бумагу и ручку, просовывает меж прутьев — доверяет. Не боится, что Минги проткнет ему этой ручкой шею и через колпачок, словно через трубочку, высосет всю кровь из тела. Не то чтобы Минги, правда, собирался, но. Мысли-то никуда не денешь. Привыкая думать о себе как о монстре, он даже радуется, поймав себя на чем-то настолько психопатичном, потому что это только лишнее подтверждение тому, что он опасен для общества. Впрочем, опасный для общества Минги всё равно подписывает бумаги, не вчитываясь, и возвращает их и ручку обратно, не делая ни малейшей попытки убить ещё одного человека, хотя и откровенно раздражающего. Будь на его месте тот Кюхён, может, он бы и не удержался, но Минхо почему-то не вызывает интенсивного желания его действительно уничтожить. Слишком странный, слишком естественный, слишком… простой. То Минги кажется, что он таким сам был лет пять назад, то он вдруг уверяется, что таким долбоклюем ему никогда не стать — а то вдруг подозревает, что напротив его ещё один вампир, да куда старее его самого. Но на щеках Минхо краснеет россыпь мелких прыщей, на подбородке — царапина: неловко побрился, из кармана торчит пачка сигарет. Вампиры обычно не курят — слишком чувствительны ко вкусу, хотя Сонхва рассказывал про пару извращенцев, — так что Минхо по куче признаков не вампир. Просто, как представляется Минги, пережил в жизни нечто плохое и слишком рано повзрослел. Прекращая его разглядывать, Минги снова отворачивается и возвращает всё своё внимание фотообоям. Хоть так на природу посмотреть — при полном свете, потому что больше, кажется, не судьба, только в сумерках, только в ночи и при раннем рассвете… Он негромко смеётся, понимая наконец, о чём думает. Какое «рассвет», какое «в ночи»? Его скоро казнят. И всё, не будет больше никакой природы, никакого света или ночи — ничего больше не будет. Минхо тихо и незаметно уходит, неизвестно даже, в какой именно момент — потому что, когда Минги, забывшись, поворачивает голову в ту сторону, то никого уже и не видит на сиротливо стоящем прямо посреди коридора стуле. На ручке этого самого стула — деревянного, старого-старого — висят забытые кем-то, то ли хозяином стула, то ли самим Минхо, четки. Почти смешно: неужели охотники на вампиров настолько слабо осведомлены о собственных целях, что не знают о бесполезности любых религиозных символов? С другой стороны, зеркал повсюду Минги тоже не видел, так что уж не совсем они необразованные. В конце концов, заскучав, он сползает головой на подушку и закрывает глаза. Лежать скучно, но как-то… по-обреченному спокойно. Всё, что мог натворить, Минги уже натворил. Всё, что мог испортить в своей жизни — испортил. Остаётся только отдыхать и расслабляться. Почему-то Минги засыпает так легко, как никогда не засыпал дома. *** Минхо приходит и на следующий день. Или не день? По очень, очень, очень кривым прикидкам Минги — поздней ночью, но это не точно. В любом случае, выспавшись, Минги какое-то время просто лежит, наслаждаясь отсутствием необходимости куда-то бежать, что-то делать, о чем-то беспокоиться — в общем, свободой. Потом ему наконец-то становится скучно, и он берет с полки первую попавшуюся книгу, даже не глядя на обложку, и открывает первую страницу. Совершенно неожиданно это оказывается американская классика про индейцев, и он, сначала без интереса, но с каждым абзацем всё внимательнее и внимательнее погружается в жизнь белого чужака, пытающегося стать своим в совершенно чужом для него мире. Конечно, сам Минги уже не чужой — он такой же «индеец», да и главного героя индейцы уважают за то, что он сравним с ними по умениям, однако всё равно между ними есть некое сложноопределимое, но всё-таки сходство. Оба они не вписываются, несмотря ни на что оказываясь не принадлежащими к миру, к которому всё стараются принадлежать, и рядом с ними обоими есть юноша, олицетворяющий весь этот мир. Есть друг — центр этого мира. Конечно, в книге главный герой вовсе не гей — в отличие от Минги, — однако автор так ярко описывает его любовь к другу и его сыну и так блёкло к девушке, что книга на миг откладывается в сторону. Со смешком Минги отворачивается от неё — просто в пустоту, качая головой, но краем глаза видит, что стул за решеткой снова занят, и вздрагивает. Минхо сидит, широко расставив ноги, закинув пятку на колено — руки в карманах, безмятежный наблюдатель. Бесстрастный смотритель, зритель — вот кто он. Ловя себя на том, что даже думает в явно устаревшем стиле изложения всё той же книги, Минги хмурится ещё и поэтому. И потому тоже, что ему по-прежнему не хочется выглядеть диким зверем в зоопарке. Быть им. — Что интересного? — спрашивает он. — Никогда не видел вампира, который бы так боялся сам себя, — презрительно бросает Минхо. — Интересно. Кажется, что Минги должна взять злость, что он должен начать сопротивляться, огрызаться — но у него попросту нет на это моральных сил. Слова Минхо скорее больно бьют по больному месту, чем натыкаются на эмоциональный блок. Тем более что Минхо целиком и полностью прав, но — думать об этом тоже больно. Он ничего не отвечает, просто молчит, как молчит и Минхо, и они оба просто смотрят друг на друга минуту, другую, третью… Минхо надоедает первым, и он поднимается со стула. — Еду скоро принесут, — бросает он перед уходом. — Человеческую… а не вашу. Минги просто кивает. Живот ещё не подводит от голода, но уже близко к тому, и поесть бы не помешало. Хотя, конечно, снова кажется, что лучше бы его оставили без еды: не заслужил. Все эти условия — по сравнению с тем, что получил Сонхва — кажутся наградой, а не наказанием. Привилегией, полученной ни за что. За преступление, за которое стоит убивать на месте. Смерть за смерть. Еда оказывается вкусной, и от этого ещё хуже. Лучше бы его морили голодом. Лучше бы его пытали, как Сонхву, нет, хуже Сонхвы. В конце концов, когда Сонхва совершал свои преступления, ещё не существовало никаких законов, запрещающих вампирам высасывать больше определенного количества крови из человека разом. Ну, человеческие законы не считаются. И да, Минги прекрасно понимает, что мыслит достаточно лицемерно. Что Сонхва прав, потому что он Сонхва, а он сам — преступник и монстр. Сонхва, если задуматься, монстр тоже, но задумываться Минги не хочет, потому что следующий шаг в этой цепочке — тот ещё пиздец. Полное уничтожение целого вида — народа? Этноса? Как правильно называется общность по отличительному признаку? Хотя Минги знает, как называется это явление, и этого уже за глаза. Геноцид. Хоть бери и в число охотников вступай, думает он. Только это тоже лицемерие: если быть честным с самим собой, то до конца: начинать нужно с себя. Это единственное, на что Минги может повлиять в полной мере и на самом деле; это единственное, на что Минги может повлиять в принципе. Спасти тех, кого он теперь уже не успеет убить в будущем. Взгляд сам собой падает на фотообои. Хочется лечь в траву, сорвать колосок и пожевать, уставиться в небо, на звёзды, вдохнуть теплый воздух… Приехать на пляж на Соллаль, взять за руку Сонхву, а за другую дать уцепиться Уёну и гулять, пока не устанут ноги. Теперь всё не так. Минги скоро умрёт, а Сонхва и Уён оставили себе Чанбина. Гарем. Смешно. Минги от скуки представляет себе, как заводит себе гарем тоже. Конечно же Чана: здесь невозможно не думать о нём, как бы мучительно больно это ни было. Дальше, правда, в голове пусто, но Минги просто выбирает тех знакомых (и малознакомых), кто, как он знает, никому не принадлежат. Чонхо. Парней из группы Чана: Чонина, Хёнджина. Про Сынмина или Минхо (он опять не помнит, кому из этих двоих не повезло, ну в точности, как Сонхва) не думает, словно Ёсан может услышать его мысли даже на таком большом расстоянии и наказать за них. Гарем ему не нравится. Может, состав неправильный, может, с мертвым Чаном никто не в состоянии конкурировать. Теперь уже, кстати, наверняка действительно мёртвом, думает Минги и сжимает кулаки, с каким-то нездоровым любопытством глядя, как впиваются ногти в кожу, как отступает кровь. Бедро под нажимом бледнеет ещё больше, однако, когда Минги, увлекшись слишком сильно, царапает кожу, та затягивается почти сразу, тем самым напоминая ему, почему наказание должно быть максимально серьёзным. Просто он — регенерирующий монстр, вот почему. Иначе он выживет и в жажде крови обязательно убьёт ещё. Даже Сонхва пытался кидаться, даже пытался кидаться на Уёна — а это знак Минги, что даже идеальный хённим… Сонхва, вновь поправляет он себя, не в состоянии сдержаться в некоторых ситуациях. Минги в таких же ситуациях не выдержит без вариантов. Точнее, вариант остаётся только один, и Минги вновь и вновь убеждается в правильности его выбора. Так кончается день первый. День второй похож на первый как под копирку, и даже Минхо приходит вновь, правда, во сколько, Минги не имеет ни малейшего понятия. По его личным меркам — где-то после обеда. Свет в камере не выключается, и вообще они глубоко под землёй, телефон он отдал, часы тоже. Никаких иных способов определить время он не видит, но что-то ему подсказывает, что его ещё и кормят не в точности в одно и то же время. Или, может, ему кажется. На второй день Минхо молчит, и Минги не заговаривает с ним первым, делая вид, что по уши увлечён книгой. На третий день книга кончается смертью юноши-индейца, в которой главный герой винит себя. Горько усмехаясь, Минги аккуратно ставит книгу обратно на полку и до конца дня даже не смотрит в сторону решетки. День четвертый знаменуется звоном ключей в замке. Минги разворачивается так, что чуть было не сворачивает ко всем чертям собственную шею. Однако чего он не ждёт — так это что вместо Минхо за дверью окажется Кюхён в сопровождении нескольких охранников, друг за другом быстро проходящих в камеру и полукругом обступающих Минги. Его осеняет почти сразу, и паника накатывает огромной волной, сродни цунами, плещется внутри, будто спрайт в бутылке, рвётся наружу, будто сель — мощно, неостановимо, неудержимо. Страх как стихия. — Э-э…это в-в-всё? — отчего-то начинает заикаться он. — М-меня к-казнят? — Нет, что ты, — Кюхён почти ласково улыбается. — Всего лишь небольшой допрос, хорошо? Ребята нас просто проводят, не обращай на них внимания. «Ребята» шириной плеч схожи с Чанбином, только выше его на голову, все в черном, с защитными ошейниками на горле, и все смотрят на Минги так, будто он вот-вот кинется и перегрызет кому-нибудь из них горло. Обидно — но Минги заслужил. — Конечно, — бормочет он и поднимается. Воздух вокруг движется, чувствуется запах немытого тела; это первый признак, что Минги не в гостях. Помыться ему здесь тоже негде. Может, после допроса отведут?.. Нет, спохватывается Минги. Лучше бы не допрос, а казнь. Может, если сказать что-то совсем плохое, то казнь ускорят? Только что сказать? В голову ему вообще ничего не приходит. Один этаж вверх, другой, третий… Он даже предполагает, что его снова ведут в знакомый кабинет — один или другой, — но ошибается: на первом они сворачивают в другую сторону и идут до упора. Вокруг светло, и свет явно настоящий, не искусственно-электрический. Даже приятно, когда он не падает напрямую на тело… Дверь в торце коридора открывается, Минги толкают в спину — и, еле-еле успев подставить руки, он падает вперёд, на теплый, почти горячий линолеум, сразу же ощущая, как щиплет кожу. Причем щиплет не только ладони — почему-то преимущественно сверху — но и шею, предплечья, ноги… Всё, в общем, что не закрывает одежда. Уже понимая, что увидит, за эту чёртову миллисекунду, Минги поднимает голову. Исключая небольшой стык с коридором за спиной, все стены вокруг — стеклянные. Помещение просторное, пять, может быть, на пять; посередине, уже по традиции, решётка. Дверь с противоположной стороны стеклянной комнаты тоже прозрачная; Кюхён заходит через нее и аккуратно прикрывает за собой, всё такой же добродушный, ласковый и как будто бы свой. Злое корейское солнце в буквальном смысле жжёт Минги огнём. Конечно, ожоги сразу же заживают, но это мучительно больно, чешется, сложно — и Минги даже не в силах сосредоточиться настолько, что так и продолжает сидеть на горячем полу, даже не пытаясь подняться на ноги. — А вот теперь поговорим, — улыбается Кюхён. Минги его почти не слышит. В ушах пульсирует так, что узор линолеума перед глазами идёт рябью. — Почему ты пришёл? — спрашивает Кюхён. Минги моргает, кое-как соображая. Что за вопрос такой? — Я… — шепчет он. — Громче! — повышает голос Кюхён. В стеклянной комнате тишина, звуки эхом отражаются от стекла и больно впиваются в уши. Но вампир в этой комнате только один, и именно ему приходится выполнять приказы. Горло сводит. — Я виноват, — выдавливает Минги. — В чём? — деловито уточняет Кюхён. — Я выпил человека. — При всем желании у него не получается говорить в полный голос: не хватает сил сосредоточиться. Солнце — настоящая пытка, с каждой минутой становящаяся всё хуже и сильнее. — Чем быстрее ты скажешь правду, — нежно обещает Кюхён, — тем быстрее ты уйдешь отсюда. Кто прислал тебя сюда? — Что?.. — не в силах сдержаться, Минги вновь вскидывает голову и, болезненно жмурясь, вновь её роняет: лицо жжёт куда больнее. — Меня никто не присылал! — Сначала твой мастер, — вопросительно тянет Кюхён, — затем ты. Вы думаете, мы настолько наивны? Какую группу ты представляешь? — Он не мой мастер, — шепчет Минги, чувствуя, как выступают слёзы на глазах — больше от обиды, но и от боли тоже. — Громче! — кричит Кюхён. Минги не знает, зачем. Его не слышат. Уткнувшись взглядом в пол, он молчит и смотрит, как облезает и тут же затягивается обратно кожа на выставленном под жадные, голодные лучи колене. Больно. Очень больно. В голове набатом, в такт пульсирующей крови в ушах, бьёт понимание: ты сам этого хотел. Ты сам навлёк на себя это. Это твоё наказание. Минги плачет. Слезы срываются с ресниц и лужицами остаются на рябящем линолеуме. — Увести его, — раздражённо приказывает Кюхён. И зло улыбается: — Встретимся завтра. Надеюсь, что к тому времени ты передумаешь.