До последней капли крови

Завтра повторяется как под копирку с той лишь разницей, что возвращают его в совершенно другую тюремную камеру: меньше и без книг. Впрочем, Минги и не до них, по крайней мере, в этот раз, потому что даже если кожа заживает достаточно быстро, сердце ноет куда дольше и вообще-то сильнее. Больно. Минги вновь ошибается в своих ожиданиях: если поначалу он думал, что будет просто сидеть в камере и страдать, уничтожая мысленно сам себя и потом начал подозревать, что через пару недель окажется в том же состоянии, что и Сонхва, а то и хуже — то теперь же он вдруг осознает, что никто здесь не ненавидит его как такового и всё, что охотникам нужно — информация, которой у него нет и даже и не было никогда. Минхо приходит к нему вновь на… четвёртый день? Пятый? Минги правда не знает, он совершенно запутался в датах, потому что окон нет, кормят его подозрительно вразнобой, а другой возможности хоть как-то подсчитать прошедшее время здесь не подразумевается в принципе. Минхо привычно подталкивает стул поближе к решётке. — Ты в курсе, что тебя никто не ищет? — улыбаясь, спрашивает он. Если напрячься, то в выражении его лица можно разглядеть даже некоторую толику сочувствия. Если еще несколько часов назад Минги думал, что не станет отвечать — если, конечно, будет кому отвечать в принципе, потому что, честно говоря, он вовсе не был уверен, что его и дальше будут навещать — то сейчас он, не выдержав, вскидывает голову. — Совсем никто? — изумлённо переспрашивает он, даже ещё не вдумываясь полноценно в услышанное, а пока просто поражаясь этому. Разве такое может быть? Разве Сон Минги никому не нужен? — Отказ, который ты подписывал, вообще нужен для того, чтобы его кому-нибудь предоставить. — Минхо пожимает плечами: — Но почему-то он так и валяется на моём столе невостребованный. Не скажешь, почему? Минхо, наверное, врёт. Должен врать. За Минги бы уже пришли… и его бы всё равно не выдали: Минги сам подписал отказ от выдачи и остался бы здесь, потому что пришёл сюда ради этого. Потому что он монстр, напоминает себе Минги, потому что, оказывается, даже все вокруг это поняли уже, видимо, давным-давно и только обрадовались, когда он исчез и перестал требовать к себе их внимания. Осознание этого факта настигает его и ошеломляет вдруг так, что на миг ему становится нечем дышать. Минхо вопросительно скалится с той стороны решётки, а Минги, чувствуя, как сводит и перехватывает горло, кажется, в принципе забывает, как делать вдох. В груди свербит, как будто маленькие монстры рвут лёгкие когтями изнутри, стараясь выбраться наружу, под веками горит и жжёт песок так, что больно моргать, и всё так страшно, так плохо… Первая слеза, кажется, прорывает плотину. Лихорадочно дыша, как жаждущий после пустыни, Минги не может насытиться воздухом, чувствуя, как жирные капли стекают по щекам и расплываются мокрыми пятнами на дрожащих руках. Никому не нужен. Дело даже не в том, что он монстр. Сонхва монстр тоже, однако о Сонхве беспокоились, заботились, его ждали и скучали, и это не идёт ни в какое сравнение с тем, насколько одинок сейчас Минги. В этот момент он лицом к лицу сталкивается с худшим своим страхом, сталкивается — и проигрывает ему. — Значит, я никому не нужен, — сглатывает он вслух, даже не пытаясь проморгаться, и слышит, как Минхо впечатлённо ухает по ту сторону решётки. — Или ты действительно хорошо внедрился, — признает тот, — или что, ты действительно один? Так вообще бывает? Где твой мастер? — Он не мой мастер, — отрезает Минги, и от раздражения, густо смешанного с возмущением, даже дышать ненадолго становится легче. — Я же говорил, нет? Или кому я говорил? — Что говорил?.. — с интересом подсказывает Минхо, стоит ему запнуться в попытке сообразить, с кем и когда Минги вообще разговаривал. Отчего-то недавние вроде бы события кажутся случившимися в прошлом столетии, не меньше. — Что меня не кусали, — повторяет он и вновь вспоминает, как кто-то ему уже отвечал на такое, что «всех кусали». «Кто тебя обратил вообще, уёбище сраное», вновь, словно наяву, звучит в его голове разъярённый голос Джисона, и Минги опять съёживается в жалкий комок на кровати. — В смысле? — удивляется Минхо и даже наклоняется ближе, балансирует на двух ножках стула. — Я у стоматолога заразился, — устало поясняет ему Минги. Прикрывает глаза и откидывается затылком на ледяную стену: так, не видя, говорить отчего-то куда проще. — Как СПИДом. Мне стало плохо, я ненадолго потерял сознание, а потом ушёл, когда пришёл в себя, и потом, уже на улице мне стало снова плохо. Там меня нашёл Сонхва — про которого ты думаешь, что он мой мастер, — и понял, что со мной. Дал мне крови и с тех пор помогал дальше. Речь его беспорядочна, но какая разница? Не до выразительности сейчас совсем. Хуже того, с каждым словом он жалеет себя всё сильнее и доходит до того, что с последней фразой чувствует, как вновь стекают по щекам солёные слезы. — Поправь меня, если я ошибаюсь, — осторожно начинает Минхо. — Но вообще я в первый раз о таком слышу. Вампиризм — не СПИД, это эндогенный ретровирус, и он не выживает вне организма носителя. Тебя должны были укусить, чтобы заразить. Или напоить кровью — как угодно, лишь бы в достаточном количестве ввести в организм вирионы. Звучит почти как та теория про паразитов, о которой думал в своё время Минги, только тут Минхо называет вампиризм всё-таки вирусом. И точно так же, как и Джисон, с лёгкостью подвергает сомнению привычную картину мира Минги. А потом окончательно рушит её, не задумываясь: — Кюхён-хён, алло! Да, слушай, а вампиризмом можно заразиться через укол, как СПИДом, или это байки? Нет, я не ёбнулся, хён! Я хорошо учился! Я просто проверяю! Да! Да, нельзя? Спасибо, джаги-я, я так и думал! Пока! По инерции улыбаясь, Минхо вешает трубку, от которой тянется длинный чёрный провод, куда-то на стену, и снова поворачивается к Минги. Опять незаметно для себя начав на него пялиться, Минги теперь не может остановиться. — Ну что? — торопливо спрашивает он. — Да ничего, — Минхо пожимает плечами, — как я и говорил, только от вампира к вампиру. Если ты не врёшь, в твоём рассказе всё равно явно что-то не сходится. Минги смотрит в его искренне заинтересованное лицо и думает, что не понимает этого человека. То ли всего за год влияния… э-э-э… вируса?.. он уже отвык от людей, их логики и моделей рассуждения, то ли Минхо действительно представляет собой нечто особенное. С этой мягкой, добродушной улыбкой деревенского мальчишки, но полным отсутствием любого сатури и скрытой сталью в глазах тот являет собой серьезное противоречие, которое Минги не в силах разгадать. Даже этот Кюхён ему понятнее: гораздо легче себе представить, как в человеке уживается ненависть к вампирам и любовь к партнеру в одно и то же время, чем, как в случае с Минхо, точно такая же ненависть сочетается с крайне доброжелательным к нему отношением. Кюхён хотя бы был расположен к нему только до признания в убийстве, а Минхо… Минхо до сих пор, вопросительно наклонив голову, ждёт его ответа. — Но я не знаю! — жалобно выдыхает Минги. — Правда! Ты думаешь, меня укусили в больнице, пока я был без сознания? — Что ты вообще помнишь из того дня? — почти азартно щурится Минхо, и по нему видно, что тот действительно заинтригован. Сосредоточившись, Минги воскрешает в памяти тот, уже, казалось, прожитый очень и очень давно день. Не все он в состоянии пересказать внятно, потому что цельного потока событий у него в голове и нет: многое обрывается чуть ли не на полуслове, расплывается — особенно где-то вокруг встречи с Сонхвой. — Я пришёл лечить зуб, — послушно припоминает он, — мне сделали укол, а потом, минут через пять, у меня всё в глазах начало расплываться и стало трудно дышать. Меня вывели в соседний кабинет, дали маску… И, кажется, я её уронил, я даже не уверен. И потом моргнул — а я лежу на кушетке и рядом никого. Я почему-то испугался и ушёл. До сих пор помню холодную стену под пальцами, потому что если за неё не держался — всё кружилось. А потом уже всё, улицы, люди странно смотрели, и Сонхва, который начал меня допрашивать, и во рту всё чесалось и хотелось… я даже не знал, чего, пока он не притащил меня к… одному из своих друзей и не влил в меня кровь. Я ещё, дурак, отбивался. Минхо кисло улыбается, но, спохватившись, меняет выражение лица на более нейтральное. — Если ты ничего не скрываешь или не забыл случайно рассказать, — подытоживает он, — то тебя должны были или укусить, или напоить кровью в том кабинете. Даже интересно, знаешь ли, кто мог решиться на подсудное… кхм. Не дождавшись продолжения, Минги переспрашивает у откровенно хмурящегося Минхо, незаметно для себя вновь переходя на откровенно неформальную речь: — «На подсудное» что? Почему ты замолчал? Ты что-то понял? — А в какой больнице это было? — медленно уточняет Минхо и прикусывает губу в ожидании ответа. — А, Минги-я? Успевший абсолютно не сексуальным образом залипнуть на его губах Минги — сам того не понимая, он с азартом хищника ждёт, что зубы вот-вот прорвут кожу и выступит кровь, Минги почти чувствует её запах — встряхивается и пытается привести свой ум в порядок. — В клинике при университетской больнице, — немного растерянно отвечает он. — А есть разница? Вы теперь будете его искать и сожжёте? — Ну, если заявление напишешь, — задумчиво кивает Минхо и снова хмурится: брови съезжаются к переносице, да так и остаются, пока их хозяин увлечённо что-то обдумывает. — Проверку мы, конечно, проведем, но что-то мне подсказывает, что сжигать будет некого. — В смысле? — не понимает Минги. Минхо же только же сказал, что всех вампиров обращают, как это «некого»?! — В прямом, — отмахивается тот и встаёт. — Ладно, я ещё приду, мне кое-что проверить надо. Давай, не скучай там. Минги бессильно скалится ему вслед, чувствуя, как из груди снова рвётся наружу расстроенный рык. Спустя ещё пару мгновений, когда до него доходит, что происходит, он испуганно затихает и вновь корчится, сворачиваясь в расстроенный комок, пытаясь стать как можно меньше. Еда уходит. Кажется, пытка светом лишает Минги сил куда быстрее, чем ему казалось ранее. *** Кюхён не успокаивается, однако тактику меняет, и в следующий раз откровенно сонного Минги — его вытащили из камеры, ничего не соображающего, даже не дав до конца очнуться — приводят не в «солярий», как иронично Минги называет про себя ту стеклянную комнату, а на этаж ниже, в пыточную. По крайней мере, при взгляде на обилие каких-то непонятных инструментов, разложенных на столе, Минги вновь не в силах избавиться от ассоциации с Инквизицией, и эта мысль его пугает ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда больше. На этот раз Кюхён не один: помимо оставшихся с Минги двух молчаливых людей, у стола, в кресле на колесиках, сидит и пишет что-то в журнале высокий, пожилой мужчина. Седина блестит на висках, и Минги отчего-то не может отвести глаз. Это человек, который будет его пытать, да? — Чего вы хотите добиться? — жалобно спрашивает он этот седой висок: на Кюхёна посмотреть сил не хватает и кажется, что своего палача он может разжалобить даже с большим успехом. — Мне нечего скрывать, я не знаком ни с какими тайными обществами, не знаю вообще ни про кого и ни про что! Просто спросите, и я и так скажу всё, что знаю! Кюхён переглядывается с палачом, и в его глазах отчётливо считывается «слабак, от одного вида поплыл», но Минги, честно говоря, плевать — потому что он не задержанный врагами шпион, он здесь из-за какого-то недоразумения, и если за Чана он готов был принять наказание, то за то, чего не делал — точно нет. — Ну предположим, — хмыкает Кюхён, протягивает руку и берёт со стола… кажется, напильник. — Посадите его, ребята, но пока зацепите только руки, возможно, мы обойдёмся сегодня без крови. — Тебе только инструмент дай, — недовольно вдруг отзывается палач, — дилетант. Я только полы помыл. Оставь другим то, что они умеют лучше. — Другие не знают, когда надавить, а когда дать подышать, — устало качает головой Кюхён. В этот момент, когда в нём нет агрессии, направленной исключительно на Минги, вдруг становится видно, насколько в нём мало злобы как таковой. Наверное, вне этого места Кюхён даже неплохой человек… как, впрочем, и все остальные, включая того же Минхо. Один Минги только убийца и монстр. Когда его за запястья приковывают к подлокотникам крайне медицинского вида кресло — ну точно как у стоматолога, только именно этот стоматолог явно садист — Минги даже не сопротивляется, хотя и с ним совершенно не церемонится и запястья чуть было не ломают. — Ну предположим, — снова повторяет Кюхён, кое-как устраивается на старом, скрипящем деревянном стуле и неожиданно начинает подпиливать тем самым напильником — Минги вообще думал, что будут пилить здесь только его — собственные ногти. — Что ты знаешь о «Детях Ночи»? Минги соображает. Название он, конечно, слышал, как слышал это название любой в Корее, кто смотрит или читает новости. Но что-то помимо… Он начинает рассуждать вслух, и Кюхён неожиданно не перебивает его, даёт говорить свободно: — Ну, я знаю, что это террористическая организация, да? Состоит исключительно из диких вампиров, которые хотят уничтожить всех людей, и они устраивают массовые нападения, как года три назад, на Рождество и перед выборами… И после того, как Север какие-то учения с Россией проводил… И когда беспорядки в Тайване были… — Он вдруг удивляется: — Как-то политизированно очень они теракты устраивают. Может, они на самом деле не дикие, а ими Север управляет? Хотя почему, если они с Севера, они просто не остаются здесь жить, если там диктатура, а здесь свобода? — Там охотников нет, — бросает Кюхён. В порыве задумчивости он оставляет ногти в покое и обхватывает, словно кончик пишущей ручки, край напильника губами, а Минги опять смотрит, не в силах оторваться. Всё так же задумчиво Кюхён поясняет: — Армейская структура, что ты хочешь? Мозги промыты, шаг в сторону — и загрызут свои же. Лицензии на питьё есть. А здесь вроде и все удовольствия, но бесконтрольно высасывать по человеку в месяц никто не даст. — То есть я угадал? — ещё больше удивляется Минги. Кюхён кивает; в пристальном взгляде палача в сторону Минги проскальзывает даже нечто вроде уважения. — Скоро муниципальные выборы, — продолжает Кюхён. — Есть сведения, что «Дети Ночи» планируют новое нападение, и наша роль — предотвратить его. — Но я больше ничего не знаю. — Вот теперь Минги расстраивается ещё сильнее, потому что у него в жизни своих проблем море было всё это время, и знать бы раньше — он бы куда пристальнее смотрел по сторонам. — Ни про какое нападение, никто из моих знакомых ничего… — Даже Чон Уён? — поднимает брови Кюхён. Что? Уён? Вообще-то совершенно готовый сотрудничать Минги на этом имени стопорится от неожиданности и мотает головой: — Нет! Нет! Уён… Нет! Он бы не мог! Он бы не стал! У него… У него же Сонхва! Он сам человек, точно, а «Дети Ночи» вампиры! Кюхён громко и, пожалуй, даже сочувствующе вздыхает, и сочувствие это явно рода «ах, какая милая собачка, как жаль, что она слабоумная». Палач — тот и вовсе со скучающим видом отворачивается. — Ты подумай, я не тороплю, дам тебе немного времени, — обещает Кюхён. — Вспомни только, кто здесь сидел недавно, в этом же кресле и почему. — Но вы же его отпустили? — растерянно спрашивает Минги. — Значит, он невиновен?.. — Официально, — уточняет Кюхён. И добивает короткими, рублеными фразами, будто гвозди забивает: — По предъявленному обвинению. Пришлось выпустить. Слишком рано. Почему-то это звучит как «но ты-то у нас задержишься». Как угроза, от которой Минги только в дрожь бросает. Мало того, его собственная голова, кажется, работает против него самого. Мало того, что виски опять начинают ныть и к горлу подкатывает тошнота, заставляя сглатывать желчь, так ещё и в памяти всплывает что-то очень, очень расплывчатое из того, что в своё время говорил Уён: Минги вообще даже не помнит, что именно, а только что подумал, что ещё немного — и Уён будет сам звучать как эти дикие вампиры. Неужели тот действительно ненавидел людей настолько, что хотел их уничтожить? Но если Уён, то и Сонхва. Нет, Уён не мог, думает Минги, только не Уён. Даже в то, что это Сонхва, он поверил бы куда легче, но только не в то, что Уён способен вообще ненавидеть, неважно даже, кого именно. Может, только тех, кто Сонхву мучил, и всё. Уён настолько открыт людям — и есть, и был с первого дня их знакомства — что невозможно даже представить себе, что он хоть что-то скрывает. Тем более от Минги. Нет, только не Уён. Что бы он ни говорил тогда — это совпадение. Это всего лишь мимолётное раздражение человека из-за своих дурных сородичей — Минги же тоже на людей иногда злится, но это же не значит, что он хочет всех уничтожить… Да? Ну, Минги точно не хочет. Там, где Уён, там и Сонхва. Там наверняка и Ёсан, и остальные, и этот Юнхо, который безбоязненно и без ограничений может обращать людей, и, наверное, Сынмин-Минхо (или кто там из этих двоих вообще), а где Сынмин-Минхо, там Джисон и Чан. Нет, Чан не мог. На этой мысли Минги останавливается, потому что она по-прежнему причиняет слишком много боли. Чан, светлый, любящий, доверчивый Чан, тратящий всего себя ради других. Чан, которому приходится просить незнакомого вампира укусить — и он делает это без опаски, ни единым словом не давая понять ни тогда, ни после, что боится… Взгляд Минги падает на шею Кюхёна, и направление его мыслей резко меняется. Только губы привлекли его внимание ранее исключительно по одной-единственной причине: шею Кюхёна закрывает водолазка с высоким воротом, из-под которого торчит нечто вроде как кожаное, но Минги не готов ручаться на все сто. Ошейник? Либо Кюхён втайне любитель практик БДСМ прямо на рабочем месте, либо… Либо ошейник позволяет защититься от укуса. Или, возможно, учитывая, что Минги может этот ошейник просто порвать, не защититься, но дать шанс успеть атаковать напавшего вампира? Если бы такой ошейник был на Чане в их последнюю встречу, то то, что случилось, могло бы и не случиться. Нет никаких гарантий, но Минги хочется думать именно так, потому что от этой мысли ему снова становится очень больно, а он, несмотря ни на что, заслужил. — Нет, — собирается он вслух с мыслями, потому что опять молчит слишком долго и неизвестно, как его ещё не начали торопить ударами. — Уён не мог. Я бы заметил. И Сонхва — он людей не любит, но и вампиров тоже, он никого не любит, кроме Уёна! — Ясно, — кивает Кюхён и поджимает губы, встаёт. — Значит, не хочешь вспоминать. Ну ничего, мы поможем. — Да я ничего не знаю! — вырывается у Минги не то чтобы против его воли, но определённо громче, чем он бы сам хотел, потому что палач тянется к забытому Кюхёном на краю стола напильнику. Страшно. Очень страшно. Кюхён морщится, вновь начинает на него смотреть с уже знакомой ненавистью — будто заранее Минги осудил и теперь, что бы Минги ни говорил, его не спасёт, бросает палачу что-то еле слышное и уже разворачивается к выходу, как всё вокруг вдруг начинает ходить ходуном. По зданию — бункеру, подвалу? — длинной волной проходит… волна. Иначе никак не сказать: по ощущениям, всё вокруг поочередно прогибается, сначала сверху, потолок, и начинает сыпаться на головы какой-то мусор, а спустя мгновение — и пол. С перепугу Минги начинает дёргаться в кресле, потому что его накрывает единственным желанием — сбежать отсюда подальше. Эта тряска вселяет в него какой-то иррациональный ужас; впрочем, секунда, две — и всё кончается. — Не понял, — в резко наступившей тишине тянет Кюхён и разом очухивается, разворачивается к держащимся за стену конвоирам Минги: — Так, этого обратно в камеру. Хиёль-хён, приступайте к эвакуации, не ждите команды, считайте, что вы её уже получили. — А меня эвакуировать не надо? — уже почти в спину ему панически кричит Минги. Мысль о возвращении в камеру — это та мысль, которую он сейчас держит от себя подальше, потому что только ступора от ужаса ему и не хватало. Кюхён не обращает на него ни малейшего внимания, только машет конвоирам, мол, быстрее, быстрее, но всё-таки задерживается у входа и покидает помещение только после того, как выходит палач Хиёль и торопливо вытаскивают спотыкающегося Минги. Откуда-то совсем сверху снова слышен грохот, который почти заглушает быстро-быстро бьющийся в ушах Минги пульс. Страшно. Только уже по-другому, но страшно не слабее, чем раньше, а даже, кажется, сильнее, потому что вот здесь от Минги не зависит вообще ничего. И руки всё ещё в наручниках. Страшно.