До последней капли крови

Как нормальный человек… то есть вампир, Сан быстро восстанавливает привычный солнечный настрой и начинает улыбаться ему в плечо. Понимая невысказанный намёк, Минги чуть отстраняется, но рук всё равно не разжимает — слишком уж он сейчас чувствует себя… неустойчиво. Сан заземляет, пусть и не так хорошо, как мог быть сделать одной своей улыбкой Чан. — Как ты, хён? — Сан смотрит ему в лицо, и по нему видно, что ему и правда интересно. — Как ты провёл все эти годы? Почему ты оказался в больнице? Ты давно знаешь Ёсана-хёна? А Сынмина-хёна? — Вообще-то это ты Сынмину хён, — с задумчивой ухмылкой, почти на автомате, поправляет его Минги. Как человек, который неделю не отлипал от форумов, читая о Чане и его одногруппниках, он более чем в курсе, что Сынмин младше Джисона (пусть и не помнит, как этот Сынмин выглядит и на фотографиях не отличает его от Чонина; какая разница вообще), а Джисон точно младше что его, что Сана. Но Сан, кажется, каким-то образом это всё мимо ушей пропустил — и, зная Ёсана, тот счёл это неплохой шуткой. Сынмина Минги не знает, но раз этот человек ладит с Ёсаном, то, вероятно, чувство юмора у них, должно быть, схожее. Однако шутка не удалась: сам того не зная, Минги разрушил всю интригу — и он доволен, между прочим. Так Ёсану и надо. Поводов или даже причин не любить Ёсана у него нет и не было, однако что-то вредное спит у Минги в глубине души ещё с той дурацкой шутки, где он предлагал свою кровь Сонхве. Не то чтобы ему хочется отомстить, но… но ему хочется отомстить, и вот так вот, невинно — почему нет? — Сынмин тебя на год или на два младше, — уточняет он в ответ на возмущённый взгляд Сана — как будто это Минги его обманывал, а не Ёсан. Сан недовольно дуется и, кажется, в голове строит планы мести, но ещё мгновение — и в его мозгу словно выключатель щёлкает, и он сразу становится куда серьёзнее. — Я заметил, как ты игнорируешь остальные вопросы, — прямо говорит он. — Хён, если не хочешь — не рассказывай, ничего страшного. Только Сан в этот момент смотрит ему в лицо так… так жалостливо, что ли, что Минги и теряется, и злится одновременно — по-подростковому злится, беспричинно, потому что ему не нравится, когда его жалеют. И, в конце концов, он не настолько пострадал, да? Всё, что с ним случилось, он пережил. Он справился. Он может рассказать Сану, это же легко и просто, так? Только не про всё рассказать, думает Минги. И ещё думает: а осмелится ли он хоть кому-нибудь, хоть когда-нибудь рассказать о тех трёх днях, когда Кюхён держал его на свету. Тело его уничтожило все улики, зарастило все ожоги так, что даже следов не осталось, но психика помнит, и он непроизвольно дрожит, воскрешая в памяти ту боль. Нет, он не расскажет никому и никогда, потому что это будет последняя черта, красная линия его самоуважения к себе. Сейчас Сан жалеет его, даже не зная, что происходит, а потом будет жалеть, потому что Минги трус, слабак и монстр. Одновременно, в этой вот шкуре цыпленка-переростка. И про охотников бы не рассказывать — однако если Минги вообще хочет быть с ним честным и хочет вообще сохранить его дружбу, то рассказывать надо. Вряд ли Сан обидится на молчание, он поймёт, сто процентов поймёт — но Минги не поймёт сам себя. И так уже от самоуважения только ошмётки остались, и добивать себя этим — нет, всё, хватит. Пусть уж лучше Сан его жалеет, чем Минги оттолкнёт его и лишится ещё одного человека в своей жизни снова. — Хочешь, я взамен расскажу тебе секрет? — видя, как Минги мучается сомнениями, предлагает ему Сан. Прямо как детстве, где все секреты состояли в «мама мне купила игрушку, а я в неё никому, кроме тебя, поиграть не дам, и ты никому о ней не рассказывай». Или диски с фильмами, которые Минги никому не давал посмотреть — мама не разрешала — только Сану втихую. Или как Минги ему рассказывал, что боится отца, а Сан — что девочка из соседнего дома дала ему портфелем по голове. Интересно, где та девочка сейчас? Минги молча кивает, почти успокоенный. Никаких глупых «сначала ты», конечно, Сан не говорит. Только успокаивающе улыбается ему и опускает глаза, словно в сомнениях: — Ёсан-хён предложил мне разделить человека. Сынмина-хёна. Ладно, вот это неожиданно. Честно говоря, Минги предполагал, что секрет окажется несколько… ну, проще, что ли. Не настолько интимным. Или, может, не затрагивающим кого-то ещё, ему знакомого. Ему сразу представляется, как из этого Сынмина — который выглядит как Чонин или наоборот, — Сан и Ёсан одновременно пьют кровь, вонзив клыки в шею, и это так… так странно. И сексуально, и интересно, и одновременно противно настолько, насколько может быть противно думать о чем-то сексуальном по отношению к близким родственникам. Нет, Минги знает, что инцест существует. Но всё равно, нет, фу. Это же правда чуть ли не интимнее, чем секс, и Ёсан, который на памяти Минги только один раз с Саном и виделся, фактически делает прыжок веры — и этот Сынмин, по-видимому, тоже. Интересно, понимает ли это сам Сан? — И что ты ответил? — Минги даже наклоняется ближе, заинтересованный донельзя. Помимо всего прочего, он вообще-то и в благополучии и счастье своего друга… друзей заинтересован, так что ответа ждёт с нетерпением. Ещё, к слову, ему любопытно, насколько Сан… ну, другой. Насколько отличается от него самого, как повлияла на Сана жизнь и заставила ли его точно так же, как самого Минги, колебаться, прежде чем взять то, что предлагают от всей души. Помимо всей интимности этого предложения, это же ещё и возможность выпить живой крови, насытиться — а у Сана явно нет постоянного донора. Что-то такое говорил Чонхо, но что именно — Минги уже не помнит. Только что у него отчего-то сложилось впечатление, что и Чонхо никого постоянно не поит, ни что Сан себе никого так и не нашёл. В конце концов, у Чонхо, кажется, девушка была — вряд ли бы в такой ситуации он был бы чьим-то постоянным. Секс там, всё такое… Или это Минги только такой несдержанный? Тьфу, думает он и жалеет, что не может побить себя по голове в наказание: как будто, если бы вместо Чана был бы этот же Чонхо, Минги бы захотелось трахаться? Точно же нет, Чонхо не в его вкусе. Так вот и нечего, корит он себя, приписывать другим то, что сам бы не сделал. В любом случае, Сан оказывается сделан из другого теста. — Я согласился, — широко улыбается он. — Они такие классные, хён, и они выбрали меня, представляешь? Я поверить не мог, даже сомневался, но Сынмин подтвердил и сам предложил ещё раз! Ладно, кивает сам себе Минги, Сан взрослый человек и в состоянии разобраться сам. По нему видно, что он может — что он взрослый, даже, наверное, взрослее самого Минги. Говорят, что несчастья заставляют детей взрослеть раньше срока. Разум, который светится в серьёзном взгляде Сана — именно такого рода, рождённый болью и муками, собственным пережитым тяжёлым и трудным опытом. Минги непроизвольно улыбается, вновь ощущая приступ непривычного обожания. Словно его настигает откатом после всего пережитого, словно организм радуется возможности расслабиться, выдохнуть, испытать положительные эмоции — и отчего-то легче всего у Минги это выходит в ответ на излучаемое Саном счастье. Чан подарил ему безопасность; Сан же — согрел душу. — Они тебе нравятся? — Минги заглядывает ему в глаза и, видя жалобное смущение, уже догадывается, что услышит, ещё до того, как Сан открывает рот. — А если да — это плохо? — тот крепко сжимает губы, но долго не выдерживает — заговаривает снова. — Я знаю, они твои друзья, ты знаешь их лучше меня… — Все хорошо, Сан-а. — Минги даже смеётся — до того тот милый в своём невинном любопытстве. — Они правда нормальные, Ёсан точно, Сынмина я и сам не знаю. — А ему правда двести лет? — спохватывается Сан, хлопает с любопытством глазами, и по нему видно, сколько у него ещё таких же вопросов, наивных, простых — и ответами Ёсан его, кажется, привычно не балует. Но если Минги многое рассказывал хённим, то Сану, по-видимому, будет это пересказывать сам Минги. — Даже больше, двести тридцать или двести пятьдесят, — кивает он. — И у него есть птенец, парень из группы Сынмина, так они и познакомились когда-то. — Фу. — Сан морщится. — «Птенец»… — Скажи спасибо, что не «сосунок», — понимающе вздыхает Минги. Ну да, его тоже поначалу бесило, но с каждым прожитым чуть ли не днём, если уж не месяцем, он всё сильнее осознает разницу в силе, опыте, восприятии между собой и, скажем, тем же Ёсаном — и, в отличие от самого же себя, скажем, двухнедельной давности, уже не думает, что это настолько уж плохо. — Да и так называли, да, — кривится Сан. — Хуже только «упырь», но это обычные люди так чаще. Но люди вообще, конечно… Вот скажи мне, почему они думают, что вампиры, как и коронавирус, перешёл к нам от летучих мышей? — Они кровь тоже пьют, — задумчиво пожимает плечами Минги. В голове сразу всплывают те твари, что нападали на них с охотниками. — Кроме того, ну от них вроде как людям много чего перешло… — Эбола — от обезьян, — азартно возражает Сан, — малярия и куча лихорадок — от комаров, СПИД — тоже от обезьян, и только коронавирус от кого-то, кто зачем-то решил съесть летучую мышь! Однако на это Минги тоже есть что возразить. Хоть он и не разбирается в медицине так, как Сан, но периодически читает что-то или смотрит познавательное и в голове у него тонна информационного мусора, который время от времени всё-таки пригождается. Вот как сейчас. — А как насчёт тех, кто заражается каким-то вирусом, если ест мозги больных этим вирусом людей? — Это так про любых паразитов можно сказать! — Ну вот вампиризм — это тоже по-любому паразитизм! Вирусный! — взмахивает рукой Минги. Сан поспешно отстраняется, чтобы не получить по лицу, и мотает головой: — Тогда вампиризм бы лечился противопаразитарными! — Так тот, который через поедание мозга передаётся, не лечится, например, с чего бы и вампиризму лечиться, если он уже тело под себя перестроил? — Остаётся только сжигать тела, как при чуме, — смеётся Сан. Вряд ли он имеет в виду что-то конкретное, скорее всего, это просто логичное продолжение их диалога — но в последнее время у Минги слишком многое ассоциируется со словом «сжигать». И все ассоциации, как на подбор, крайне неприятные. — Как охотники, да? — со вздохом спрашивает он и отворачивается, пытаясь сохранить лицо. Снова в голове — следователь Кюхён. Минхо почему-то такой реакции не вызывает, но вот Кюхён ассоциируется с солнцем. С болью. С обжигающим жаром; Минги вдруг думает, что на костре, наверное, жар ещё сильнее — и ему вдруг хочется больше холода. Окна в квартире привычно закрыты, жалюзи прячут комнаты от солнечного света — и вроде открыть бы, Минги только после больницы, напившийся крови от горла и жечь поначалу почти не будет, если не стоять на прямом свету, а в тени. Но он понятия не имеет, что там у Сана, как у него дела с кровью: выглядит тот, конечно, здоровым, но всё же не слишком, да и делать такие вещи без согласия другого всё-таки не рекомендуется; Минги встаёт и попросту включает кондиционер. Ничего, ладно, он заплатит побольше, но, может, прогонит иллюзию огня, пляшущего у него по коже. — Как охотники, — медленно кивает Сан и следит за ним, не отрываясь. — Хён? Всё в порядке? Хочется сказать «нет». Потому что и правда нет; но стоит ли всё это вываливать на Сана, снова сомневается Минги, хотя только недавно думал уже, что стоит. — Перед больницей я несколько дней провёл у охотников, — выдавливает всё-таки он. — Я высосал человека почти досуха, думал, что он умер — но оказалось, что он выжил и поэтому меня отпустили. Нападение вампиров как таковое Минги игнорирует, потому что в историю оно вообще не ложится. Да и не о том он сейчас. Совсем не о том; замерев перед затемнённым окном, глядя словно сквозь полоски жалюзи, он хочет одновременно и как можно больше вопросов, и как можно меньше. — Не может быть! — поражается Сан и вскакивает за его спиной на ноги. — Но каким образом?.. — …он выжил? — за него заканчивает вопрос Минги и сразу поясняет: — Юнхо-сси. Он, видимо, у нас всех спасает. И монстров, которых создаёт сам, и людей, которые пострадали от этого монстра. Наверное, в его о голосе все ещё слышна ядовитая обида, потому что Сан за спиной у него тихонько кашляет — так, как будто хочет что-то сказать и то ли боится, то ли стесняется. — Что? — Минги оборачивается и тяжело, давяще смотрит своему донсену в лицо, тут же спохватываясь и опуская взгляд: то есть вот тут он, Минги, смелый, да? По отношению к тем, кто его самого боится? К младшему, скованному иерархией этикета? Стыдно. Он выдыхает: — Извини, Сан-а. Что ты хотел сказать? Сан укоризненен. — Ты не монстр, хён, — чуть ли не обижается он, и впервые на памяти Минги кто-то обижается не на него, но за него. — Глупости какие. Монстры — это те, кто… Кровожадные которые! Злые! А ты — нет! С полной уверенностью в собственных словах Сан ловит его взгляд и пристально глядит в глаза — как будто телепатию практикует и пытается ему внушить собственную правоту. Минги, конечно, в телепатию не верит, но отчего-то ему всё равно становится ощутимо легче. Хотя аргументация у Сана всё равно очень и очень средняя. — И, — заметно взбодрившись из-за отсутствия возражений, продолжает Сан, — вампиры — не монстры, хён, мы точно такие же люди; мы только недавно об этом с тобой говорили. Если кто-то жесток в качестве вампира, значит, он и человеком был бы отвратительным. Нельзя не признать его правоту — однако же так просто сдаться Минги мешает подсознательное ощущение, что вот он согласится — и потеряет последнюю причину обвинять себя. Не то чтобы ему настолько хочется это делать — но нечто неправильное в глубине души нашёптывает ему, какой он плохой и как заслужил наказание. Кажется, ему об этом не с Саном разговаривать нужно, а с психотерапевтом — но об этом, наверное, Минги стоит задуматься немного позже, когда он наконец останется наедине с ноутбуком. А пока… Пока же он просто обречённо кивает. Куда деваться. *** Стоит Сану уйти — а они разговаривают ещё долго, очень долго, и договариваются ещё встретиться, причем даже не раз и не два, а в принципе пересекаться каждую пятницу, если никому не помешают какие-то непредвиденные обстоятельства, — в дверь начинают барабанить так, как будто там пожар какой-то. Обречённо поднявшись, Минги шагает в коридор, а потом и к двери, забывая даже посмотреть в «глазок» или на экран домофона — слишком уж много эмоций в голове, всё кружится и мешается в одно, не давая соображать нормально. Из-за порога на него сходу, не давая ни сообразить, ни опомниться, налетает яркий, цветной вихрь и кружится, повисает на шее, вцепляется своими цепкими пальцами в плечи, в руки, в волосы, и щупает-трогает-гладит, восторженно охает и смеётся-плачет так, что Минги буквально застывает на месте, боясь шевельнуться. Даже не сразу понимая, что происходит, кто это, он уже рефлекторно подставляет руки точно в нужный момент и подхватывает восторженного Уёна под ноги, держит на весу и прижимает к себе. — Манги-я! — кричит тот ему прямо в ухо — правое, сразу глохнет. Уён вообще талант издавать громкие звуки. — Уён-а! — радостно отзывается Минги, чувствуя, как растягиваются губы в улыбке — даже с отвычки скулы сводит, — наклоняется и тоже кричит на него: — Уён-а-а-а-а-а-а-а! Мгновенно телепортировавшись на пол, Уён отступает на шаг и недовольно трясёт головой, надувает губы, словно обиженный ребёнок. — Ты мне не позвонил! — восклицает он и снова принимается тереть ухо. Возмущаться это ему вообще не мешает: свободной рукой Уён тыкает ему в грудь — прямо в сосок. Непонятно, специально он это делает или нет, но больно после первого же тычка так, что Минги издает невнятный писк и сам тоже отходит подальше назад. Уён, правда, следует за ним. Как в танце: ноги движутся симметрично. Минги отступает, а Уён мгновенно шагает навстречу. — Манги-я, сколько можно трахаться, — ворчит он, — я даже до утра подождал! Бинни сказал мне, что твой Чан уже уехал — а ты всё равно не звонишь! Совсем у своих охотников одичал, да? Или променял меня на этого Минхо? Он так активно просил передать, что хочет с тобой выпить, а ты!.. На полуслове Уён прерывается, потому что пространство для отступления у Минги неожиданно заканчивается — стена подкралась незаметно — и он тормозит и подпускает Уёна к себе слишком близко. За это он мгновенно расплачивается собственной шеей: Уён снова виснет на нём, да ещё и ноги поджимает, чтобы наверняка. Конечно, Минги не составляет никаких проблем его отцепить — но не хочется. Уён — это стихия. Море, нет, океан, и пусть это лучше будет ласковый прибой, чем карающий шторм. — Ко мне друг заходил, отвлёк, — Минги ловит его за пояс и аккуратно всё-таки ставит на пол, вынуждая прекратить сеанс внепланового удушения, — прости, Уён-а. Как ты? — «Как я?» Я?! — вопит Уён и всплёскивает руками. — Это я тут в больнице лежал, а до того его охотники жгли? Или не жгли, а только пытали? «Как я»! Манги, айгу-я! От неожиданности Минги пытается отшатнуться, но сзади стена, а рядом — стол. Он натыкается на него бедром, прямо на угол, и долго, болезненно шипит, растирая ушибленное место. Регенерация регенерацией, но боль-то никто не отменял. Откуда Уён знает? Минги не говорил никому! Даже Сану! Даже Сонхве! Сонхва наверняка думает, что он все эти дни проторчал в камере и только в конце, при нападении вампиров пострадал! И сейчас Уён одной короткой фразой показывает, что точно знает, что там с Минги произошло! Как будто он, человек… тоже охотник? Айщ. Нет. Минги заставляет себя мыслить рационально: под солнцем Кюхён спрашивал его как раз об Уёне и Сонхве. Не может быть, чтобы одновременно с этим Уён принадлежал к охотникам. Уён — Уён! — который предан Сонхве до последней капли крови, который называет Минги лучшим другом и который сейчас подозрительно наклоняет набок голову, словно внимательно следящая за жертвой хищная птица, а потом, словно поняв что-то, опускает глаза в пол. — Манги-я, — говорит он, в противовес предыдущей фразе — тихо и жалко, комкает в руках край рубашки. — Я пошутил. Охренеть шуточки, думает Минги. — Откуда ты знаешь? — спрашивает он. Если Минги хочет быть уверенным в Уёне, ему нужен ответ, как бы больно ни было сейчас его ждать. — Что «откуда знаю»? — путается Уён. — Про «жгли», — выдавливает пояснение Минги и замирает, затаив дыхание — всё ещё ждёт.