До последней капли крови

— Конечно, хён, — улыбается Чану Минги и почти непроизвольно — руки сами собой тянутся — принимается поглаживать его по плечу. Куда достаёт, в принципе. И сложно себе представить, что ещё несколько минут назад он боялся первым прикоснуться к Чану — как будто у него не было разрешения. Сейчас он прикасается смело — и в качестве поощрения Чан лениво трётся о его грудь щекой, да так и остаётся в конце концов, кладёт голову и устало прикрывает глаза. Минги в больнице выспался, но он всё равно заставляет себя не шевелить ни мизинцем, чтобы случайно его не потревожить. Чан и без того на самом деле выглядит уставшим и сонным, несмотря на цветущий вроде бы вид: его сдают движения, слишком медленные и будто бы совершаемые через силу. И, когда его собственный человек засыпает у него на груди, Минги впервые, наверное, в собственной жизни не боится себе признаться, что счастлив. Что вот эта готовность быть здесь, быть для него одного — это то самое, чего он когда-то себе даже представить не мог, признак высшего, единственно возможного доверия, которого заслуживает Чан. Чанни. Минги слабо улыбается: он и правда готов ждать. Или, может, не ждать, а находить удовольствие в процессе, глядя, как Чан посапывает ему в майку, как подрагивают его ресницы и бегают туда-сюда глаза под опущенными веками: уже заснул и что-то снится. Живой. Здоровый — ну, насколько это возможно в текущей ситуации; Чан в порядке и доверяет ему настолько, что не боится засыпать рядом. Каждый его вздох, каждое, даже самое микроскопическое движение вселяет в Минги спокойствие, уверенность и надежду на то, что теперь-то уж всё точно будет хорошо. Не может не быть, пока Чан держит всё в своих руках. От Минги здесь зависит только одно; вспоминая, он чуть мрачнеет, но именно что совсем чуть-чуть. Слишком уж хорошо на душе, чтобы расстраиваться совсем. Единственное, что Минги нужно — не пить его кровь. Сдержаться. Стерпеть. Пальцы Минги скользят вдоль тёмного края ворота футболки, а потом он не выдерживает и тянется выше, к еле-еле заметному даже без дополнительной маскировки двойному шраму от собственных клыков на шее, касается его совсем слабо. Как это Минги — дважды! — мог оставаться настолько аккуратен? Сходя с ума, мучаясь жаждой и желанием, он умудрился оставить Чану очень аккуратный и красивый след, который вроде как и показать другим не стыдно. У того же Уёна куда заметнее и грубее — но из Уёна, в принципе, Сонхва и пил-то куда чаще. Прикосновение к тёплой коже, к бьющейся под ней жилке вдруг воскрешает в Минги то полузабытое было изумление при виде Чана на экране телевизора в больнице. Помимо общего удивления есть ещё кое-что, крутящееся на самой границе воспоминаний, протяни руку, в переносном смысле, конечно — и вот она, мысль, хватай и думай. Снова гладя шрам, Минги вспоминает наконец: ошейник. На Чане в телевизоре был ошейник. Может быть, он шрам и прятал — хотя и заявлял, что является донором, не скрывая этого факта, — а может, ещё что. А может, он и сюда должен был прийти в ошейнике, защищающем его от подобных инцидентов в будущем — но отчего-то пришёл без него. Не спросишь: сон Чана Минги дороже ответов. Слишком уж легендарна его бессонница среди фанатов, слишком он хорошо помнит свою первую с ним встречу и его измученный вид. Может, если в будущем — он очень, очень, очень аккуратно думает эту мысль, стараясь не слишком надеяться — перед тем, как заниматься сексом, снова надеть на Чана ошейник, это поможет? Вряд ли получится избавиться от него мгновенно, особенно если застёжку найти прочную, а пока Минги будет его снимать, то, может, придёт в себя и остановится вовремя? Нет, приказывает он себе. Не загадывать. Нет никаких причин думать, что Чан в принципе с ним захочет заняться сексом снова и уж тем более поделиться кровью ещё хотя бы раз. Нужно ценить то, то имеешь. *** Уезжает Чан под утро, торопливо, разбуженный звонком менеджера — но хотя бы выспавшийся. На ногах он явно стоит уже куда лучше, но ведёт себя отчего-то словно ребёнок, и Минги впервые сталкивается с его этой стороной. Правда, ему нравится и эта — ему вообще, кажется, нравится всё, что бы Чан ни решил ему показать. — А может, я никуда не пойду, — жалобно тянет Чан. Сквозь полотенце, которым он сушит наскоро вымытую голову, голос звучит глухо. — Ну пожалуйста, Минги-я? Не в силах сдержаться, Минги хихикает. Взрослый, серьёзный, умеющий напугать до трясущихся поджилок его человек ноет так, как будто ему пять. Как будто разреши Минги ему остаться — точнее, согласись, потому что вряд ли Чану Минги в состоянии что-то разрешить или запретить — то Чан и правда проигнорирует вообще всё, все свои обязательства и утащит Минги спать дальше. — Нельзя, хён, — сквозь смех отказывается Минги брать на себя ответственность за подобные решения. — Ты хён, ты должен подавать мне пример! — Ну тоже никуда не ходи, — надуваясь, предлагает Чан и недовольно возвращает полотенце на вешалку. — Куда ты вообще собираешься? — Я? — удивляется Минги. — Да никуда. Хвосты всё собрать, долги пересчитать по учёбе и на работе, да и спать лечь, наверное. Чан тянет задумчивое мычание. — Дашь мне код? — спрашивает он так, как будто такое между ними в порядке вещей. — Не знаю, во сколько вернусь, вдруг ты уже спать будешь. Код, конечно, от входной двери. И Чан его и правда просит так, как будто между ними уже решён вопрос не только с его ночёвкой на эту ночь, но и с переездом в целом, что, вероятно, повергло бы его компанию в откровенный шок. Но не станет же Чан так откровенно плевать на всё ради своих желаний, если раньше всё время поступал иначе? Впрочем, спрашивать Минги всё равно не то чтобы боится, но совершенно определённо несколько смущается. — Конечно, — кивает он и диктует цифры по памяти. Чан записывает за ним в заметки, повторяет вслух, проверяя, что не ошибся, и очень грустно вздыхает. — Минги-я, — жалобно начинает он, и Минги уже снова непроизвольно улыбается, понимая по интонации, что сейчас снова услышит что-то несерьёзное. — Минги-я, а что, если ты поедешь со мной? А вот это предложение Минги откровенно не нравится. Честно говоря, вот он немного посидел дома — и ему мало, ему теперь вообще после пережитого не слишком хочется куда-то идти, и что-то делать, нет уж, спасибо, здесь безопаснее. И Чана выпускать не хочется, но и одновременно что-то мерзкое в душе всё подталкивает его выгнать, сказать Чану, что он не нужен здесь — лишь бы не возвращался и был в безопасности сам. Но Минги уже знает, что это тупиковый путь, что так делать нельзя — и что все решения, принятые в обход хёнов, приводят его к какой-нибудь… ну, к жопе, если прямо говорить. Любых хёнов: что Сонхвы, что Ёсана… Только Чан со своей самоубийственной готовностью ко всему, пожалуй, выбивается из этого ряда, но даже он по сравнению с Минги в основном божественный глас разума в пустыне. Особенно когда вот так жалобно стонет, что член Минги реагирует без спроса. Как будто уже условный рефлекс появился. Благо Чан ему в лицо не смотрит и румянца не замечает. Даже самому Минги снова смешно — и куда предыдущее недовольство делось, спрашивается? — Нет, хён, — он даже язык показывает от повышенной вредности, — давай, справляйся сам. Я почти уверен, что вот-вот ещё Уён примчится. Если меня дома не окажется, ты знаешь, как он обидится? Чан вдруг усмехается так, что Минги понимает — знает. Непонятно, откуда, но знает, как Уён умеет не только обижаться, но, кажется, и злиться тоже. И похоже, что тут есть какая-то история, которую Минги отчего-то не знает, но ему всё равно интересно. Но Чану надо собираться. — Я не буду спрашивать… сейчас, по крайней мере, — смеётся снова над его напоказ обиженным видом Минги. — Давай, хён, иди, а то я и правда тебя уже никуда не пущу! Это он, кажется, говорит зря, судя по тому, как удивлённо вскидывается Чан и откладывает в сторону торопливо укушенный напоследок бутерброд. — Минги-я, — выдыхает он, только-только было прожевав. — Ты… Не-а. Нет. Минги слишком пугается, причём даже сам не понимает, чего именно, и перебивает его, не давая договорить, нарочито весёлым: — Всё, давай-давай, доедай, а мне ещё наверняка кучу лаб делать! И рефераты! И ты опоздаешь! Чан без слов качает головой. — Я вернусь, — предупреждает он, на миг замявшись, бросает взгляд на часы: пять утра. — К вечеру. Дождёшься меня, ладно? — Никуда не уйду. — Минги улыбается ему уже куда искреннее, и они вновь застревают друг против друга, молча, смущённые — «ты положи трубку», «нет, ты». В конце концов Чан вновь оживает первым и, сделав шаг ближе, сгребает его в быстрые, короткие объятия. Минги мало — по инерции, наверное, после ночи в обнимку, — но он терпит и не говорит ничего, не зная, имеет ли права претендовать на что-то сам, а не послушно принимать то, что соизволит дать ему Чан. И без того Чан тихо шепчет на ухо: — Веди себя хорошо, Минги-я. Жди хёна. Дыхание перехватывает, и Минги молча, но с крайне послушным видом кивает. В голову ему в это время лезет навязчивое после мыслей о «ноет, как ребёнок», просторечно-неформальное, почти неуважительное «хорошо, Чан-а» — но это уже будет перебор, и потому Минги прячет это за фасадом хорошего мальчика. Чан, правда, не покупается, подозрительно щурится — но всё же качает головой и отходит прочь. Ещё несколько минут Минги смотрит, как тот собирает раскиданные по квартире вещи — кошелёк, пропуск, мобильный, маска и кепка — а потом, обувшись и подмигнув на прощание, выходит за дверь. Секунда. Вторая. Минута. Минги ощущает становящееся всё навязчивее желание сорваться следом, словно брошенный щенок, и почти делает уже шаг в сторону выхода, как вдруг дверной звонок неожиданно срабатывает. Чан, что ли, что-то забыл? И код тоже? С отчего-то замирающим сердцем Минги медленно пересекает коридор и заглядывает в глазок. Ну, что ж, это точно не Чан. — Сан-а! — распахивает он дверь, и тот улыбается ему из-за порога, сияет: — Как дела, хён? Тебя уже выписали, мне сказали. Как ты? — Он поднимает напоказ пакет с апельсинами: — А я вот! Минги апельсины терпеть не может. Мандарины любит, да. В детстве, правда, любил — но когда это было вообще? Хотя ему нравится, что Сан помнит. Приятно. И вообще. Сан. Что Сан тут делает? Он так и спрашивает — с глупым выражением лица, растерянно, торопливо, ещё не отойдя от разочарования, что это не его человек вернулся: — Что ты тут делаешь? Сан заметно расстраивается, но, кажется, не обижается ни капли, только смотрит на него жалобно-просительно, и так уморительно выглядит на его взрослом лице эта знакомая ещё с детства Минги гримаса, что напряжение, которого Минги даже не чувствовал, вдруг его отпускает. Слишком неожиданно оказалось увидеть Сана там, где он ждал ну максимум Уёна, Сан почти чужой ему — свой только в памяти. Но это всё тот же Сан несмотря ни на что, с его открытой радостью хёну, с его лицом, на котором написаны абсолютно все его мысли и эмоции, и его обаянием хорошего мальчика, который отлично знает о производимом им впечатлении — и умеет этим впечатлением пользоваться. Всегда умел, честно говоря. Ещё с детства. Конечно, Минги не подразумевает, что Сан по жизни — бессердечная сука, даже не близко, но отлично помнит, как тот учился улыбаться зеркалу так, чтобы появлялась ямочка, ради того, чтобы потом нуна из соседнего дома не ругала его за то, что они с Минги опять залезли на дерево в её саду. На Минги, конечно, это выражение не действует — он слишком хорошо помнит Сана и в слезах, и грязного, упавшего в лужу. Любого — и того, которого защищает он, и того, который защищает самого Минги; Минги надеется, что с тех пор Сан не изменился. Но эта его расстроенная улыбка вдруг напоминает ему не только и не столько даже самого Сана из детства, сколько Уёна, и вот это уже попадание в центр мишени сердца Минги — хотя неизвестно, целился ли Сан вообще. — Я пришёл тебя навестить, — отвечает ему этот незнакомый расстроенный Сан с выражением лица Уёна и вновь улыбается — почти виновато. — Я помешал? — Нет, конечно, — спохватывается Минги и мысленно трясёт себя за плечи: очнись, идиот, вылези из своих грёз, побудь хоть немного нормальным человеком! — Проходи, Сан-а, как у тебя дела? Ты голодный? — Я ел и пил совсем недавно, спасибо, хён. — Лицо Сана преображается в улыбке, и видно невооружённым взглядом, как он радуется, как он смотрит на Минги, словно на… по-прежнему на хёна. Словно ничего не изменилось за эти годы и это Минги себя накручивает, а Сану плевать на всё, включая их общий новый статус. Никаких секретов, никакой сдержанности, никаких тайн. На ритуальном отказе он не останавливается и, расшнуровывая ботинки, продолжает воодушевлённо рассказывать: — Представляешь, Ёсан-хён и Сынмин-хён повели меня в ресторан ттокпокки! Оказывается, Ёсан-хён готов душу продать за жареную курицу, ты знал? А Сынмин-хён вообще все рестораны в Сеуле знает и знает, где что, и где можно поесть, чтобы его не узнали! Сан как будто другой жизнью живёт, в другой реальности, очень контрастной с той, в которой живёт Чан. Понятно сходу, к какой относит себя Минги — и оттого он только сильнее поражается услышанному. — А то, что в последние дни происходило — тебя не зацепило? — интересуется он, проводя Сана в комнату. Спохватываясь, он принимается складывать забытое на диване скомканное одеяло и потому не сразу понимает, что не получил ответа. Только когда Минги поднимает голову, оказывается, что атмосфера в квартире неуловимо потяжелела, а он и не заметил. Сан прячет ладони в рукавах вязаного тёмного свитера, будто сам себя обнимает, и тяжело хмурится. — Присядешь? — перебивает Минги его мысли. С кивком обрушившись на компьютерное кресло, Сан так и продолжает смотреть исподлобья. Минги послушно ждёт — в первую очередь, наверное, потому, что в голове так и вертится навязчивая мысль, что он понятия не имеет, как Сан поменялся за эти годы. Почти больно думать о том, что ещё неделю — или две? — назад, встретив Сана на собрании, он не насторожился ни на миг и только обрадовался — от всей своей души. — Почему? — зло щурится Сан и чуть ли не сжимается в кресле в комок. На его лице — и в голосе, конечно — такая сильная боль, что огромное чудовище, в виде которого Минги представляет себе своё чувство вины, вновь поднимает голову в его груди. Но Сан ещё не закончил и продолжает выплёскивать накопившееся: — Почему, хён? Почему я должен прятаться не только от фанатов Сынмина-хёна, но и вообще от людей? Почему я, который никого никогда не убивал и не причинял зло, заранее упырь, кровопийца и монстр? Последнее слово отдаётся в душе Минги такой болью, какой отдавался бы удар ножом в сердце — но Сан произносит это с таким неподдельным возмущением, что невозможно с ним не согласиться. Хотя бы когда речь идёт о самом Сане. Кажется, судя по той обиде, что горит в его глазах, поесть они сходили не слишком удачно, несмотря на весь энтузиазм, которого Сан был полон в первые минуты рассказа. Или, возможно, делал вид, что полон. Айгу, Минги себя социопатом ощущает в этот самый момент. Или социофобом. Чан… ну, просто Чан. Почему-то — возможно, потому что что чувствует себя перед ним виноватым — Минги он не пугает, Минги хоть и привычно пытается додумать, почему тот поступает так или иначе, но не уходит с головой в какие-то совершенно параноидальные мысли по поводу намерений. Хотя Чан вряд ли бы изменился настолько кардинально за прошедшее время — Минги кажется, что тот максимально последователен в своих решениях — а Сана Минги не увидел кучу лет, так что формально повод не доверять у него есть. Формально. И чем знакомее ему кажется Сан, тем сильнее Минги боится. Никакой логики, только сухой страх, что тот вскинет сейчас глаза и выплюнет что-нибудь презрительное, убийственное, только подтвердит все плохие мысли Минги о самом себе, ударит изнутри, пробравшись в самое сердце. И Сан, вампир Сан, себя монстром не считает — это видно по его напряжённому лицу, и вопрос, который выражает он весь, всем собой — явно вовсе не риторический. Сан действительно считает происходящее несправедливостью и ждёт, всё ещё ждёт ответа Минги. Тоже явно не риторического, бессмысленного — но у Минги нет не то что такого, никакого нет. Кроме такого, какой Сану не понравится вовсе. Он опускается на диван и принимает позу сродни Сановой — подтягивает ноги, зеркально приобнимает их и пристально смотрит в ответ. — А ты никогда не думал, что это так и есть, Сан-а? — тихо интересуется он. — Что мы на самом деле и есть монстры? Растерянное молчание становится ему ответом, и Минги почти уже уверяется в том, что прав, что открыл Сану глаза — но тот вдруг откидывается на спинку кресла и уверенно качает головой. — Нет, хён, — говорит он. — Что за религиозное мышление? Ёсан-хён тоже убивал когда-то, я знаю, он говорил, но он не монстр — сейчас он законопослушный вампир, он пьёт только из Сынмина-хёна. Юнхо-сси спас жизни тысяч людей, и мою в том числе! Хвитэк-сси… — И твою? — перебивает его Минги. Правильно ли он вообще услышал? Что именно Юнхо обратил Сана, он уже и так знает, но чтобы спасти жизнь? Этот, как говорит хённим, «малахольный»? Сан тихо и грустно вздыхает. — Я болел, хён, — шепчет он и сильнее обнимает собственные колени. На его открытое, солнечное лицо наползает тень воспоминаний и искажает черты во что-то жалкое, почти плачущее — Минги сразу вспоминает того обиженного ребёнка, что так цеплялся за него самого поначалу. — Болел?.. — переспрашивает он, побуждая продолжить, но Сан колеблется и стискивает зубы на какие-то длинные, неприятно тянущиеся секунды. — Рак, — говорит он и быстро спохватывается, добавляет: — Хён. Рак мозга и метастазы по всему телу. Мне было четырнадцать. Гордость страны, чемпионат мира по тхэквондо. Мне стало плохо, и всё, сразу всё — понимаешь, хён, мне врачи сразу дали максимум полгода! А один, в Канаде, сказал, что всё, я скоро лягу и буду кричать от боли, и меня ничего не спасёт. От меня фонды отказались, хён! Сан прячет трясущиеся губы, прячет подбородок, своё искажённое страданием лицо, и Минги не выдерживает наконец. Всё его предыдущие сомнения в этот момент не то чтобы кажутся дурацкими — хуже, они попросту меркнут по сравнению с тем, как он сам снова всё портит, снова с какой-то немыслимой лёгкостью бьёт в больное место, заставляет людей думать о худшем, и Сан, Сан… Сан обнимает его первым, стоит Минги оказаться рядом, опуститься на колени перед креслом. Очень похоже на вчерашний их разговор с Чаном, но здесь и сейчас наступает очередь быть сильным Минги. — Сан-а, — шепчет он. — Юнхо… Юнхо-сси обратил меня тоже. — Я знаю, — судорожно вздыхает Сан. — Ёсан-хён мне рассказал. Сонхва-сси очень переживал, как ты воспримешь. Это правда… правда тот хён, который в старом доме жил? Ощущая, как губы сами расползаются в стороны из-за накатившего вдруг снова облегчения — кто-то ещё помнит, с чего всё началось, помнит, каким и кем был Минги, каким был Сонхва, и не просто кто-то, а Сан, тот самый Сан, — Минги даже не сдерживается, улыбается ему во весь рот. — Тот самый, — кивает он. — Только он два раза переехал уже, соседи не слишком любят вампиров. Сан снова расстроенно вздыхает и на Минги не смотрит совсем. Никакой ответной улыбки. — Мне было четырнадцать, — повторяет он. — Юнхо-сси дотянул меня до восемнадцати. И потом обратил, когда я умирал. О. Вот почему Сан выглядит таким юным. После того разговора с Юнхо Минги испытывал к нему скорее слепую ненависть, замешанную на обиде от отвержения и разочарованию нелюбимого ребёнка — но здесь и сейчас перед ним ещё один результат действий Юнхо, которых… которых ещё и правда очень, очень, очень много, если верить тому же хённиму. Ещё много таких же Санов, которые дороги кому-то, которых кто-то любит и ждёт, о которых кто-то плачет и обнимает живых точно так же крепко, как сейчас его обнимает Минги. Будь проклята эта жизнь. Минги крепче сжимает руки.