До последней капли крови

Секунда, другая — и Минги всё-таки приходится подобрать челюсть, потому что вот-вот слюна стекать начнёт. Кроме того — он же здоровый человек… вампир то есть, но это неважно, он мужчина в самом расцвете лет, и его либидо… Кхм. На высоте, в общем, потому что такой непроизвольной реакции организма Минги от себя в жизни не ждал и теперь, когда он сталкивается с ней в действительности, ощущает, как сводит руки в стремлении дотянуться, прикоснуться к нему, провести пальцами по чёрной выделанной коже и подцепить её, потянуть на себя… В этом нет ничего от жажды крови: желание, которое Минги испытывает, сродни тому, на которое, видимо, надеются девушки, носящие кружевное бельё. Может быть, это фетишизм, но снимать ошейник ему не хочется настолько же, насколько хочется увидеть, как ходит кадык Чана, скрываясь под кожей, когда тот сглатывает вокруг его члена. Когда распластан на нём, под ним, и рука Минги — у него на шее, или, наоборот, Минги связан и не может сделать ничего, и теперь, кажется, ясно, зачем Уён предлагал ему как-то титановые наручники… Все эти образы накатывают на него практически разом, мгновенно, заставляют его тяжело дышать и смотреть со всех глаз, пытаясь не упустить ни единой детали. Судя по довольной ухмылке Чана, реакция Минги не остаётся для него секретом ни на секунду. В принципе, с таким стояком-то — джинсы мгновенно натягиваются в промежности, шов режет болезненно ноющие яйца, — сложно хоть что-то скрыть; Минги даже не пытается. Если он не доверит это Чану — не доверит самую открытую версию себя — то кому ещё ему доверять? Вряд ли дело в том, что последние, точнее единственные оба их раза прошли, кхм, с некоторыми эксцессами, нет — Минги на самом деле в глубине души сам себе кажется слабым, беззащитным, доверчивым, и если другие его знакомые воспринимают секс в том числе как повод самоутвердиться, побыть главным, кем-то сильным, размениваются на случайных партнёров, то ему с этим куда тяжелее. Пустить кого-то в собственную постель (если это не Уён, конечно, с которым у него ничего нет и никогда не будет, кроме сна в обнимку) — для него знак огромного доверия, которое Чан зарабатывает как-то разом, сходу, как будто бы даже без особого напряжения со своей стороны. Он — просто он, просто Чан, его человек, и этого ему уже достаточно. Конечно, Минги знает его ещё плохо, и сам прекрасно это понимает. Существуют определённые отличия Чана-айдола, образа, который рисуют себе фанатки, от Чана-человека, мужчины, каковым он является здесь и сейчас, и эти отличия Минги готов изучать, каталогизировать и запоминать вечно. Его выражение лица — открытое, заинтересованное, внимательное: наклонённая набок голова так, что не будь ошейника — и Минги счёл бы это за предложение, игривые ямочки на щеках, пока ещё тлеющий огонь где-то в глубине глаз. Пламя вспыхивает, когда Чан первый шагает навстречу и толкает его обратно к стене. Вот это — это уже то, чего Минги подсознательно ждал сразу после ухода Джисона, но взамен получил разговор по душам. Вот эту жадность, уверенность, которой недостаёт ему самому, желание брать ситуацию в свои руки и управлять ею. Нет, Минги может, конечно, быть главным, решать за других — но он всё-таки колеблется слишком много, слишком сильно, и поэтому ему всё-таки нужна не то чтобы направляющая рука, но хотя бы лёгкая подсказка, правильно ли он делает. Ему несложно поддаваться Чану, когда тот сам принимает решения, поочерёдно спускает руки Минги себе на задницу и провокационно жмётся вплотную. Его губы сладкие, дразнящие; Минги сам не замечает, как начинает охотиться за ними, потому что ему откровенно мало тех коротких прикосновений, что дарит ему Чан. Почти впервые он берёт всё в свои руки — буквально в данном случае, — стискивает пальцы на ягодицах Чана и заставляет его обжигающе-жарко вжаться, поддаться хотя бы на мгновение. Лёгкий поцелуй тут же становится глубже, мучительней; хотя Минги и ведёт в этот раз, оба они здесь знают, кто на самом деле главный. Просто, по какому-то чудесному стечению обстоятельств, Чану явно нравится не только подчинять, но и подчиняться, если, конечно, так можно назвать то, что происходит между ними. Конечно, Чан не падает перед ним на колени и не называет его «хозяин», нет, его поведение скорее заставляет Минги предположить некое подобие дэдди-кинка — но наоборот, и он не знает, как это называется правильно. Если «дэдди-кинк» в понимании Минги — это не просто любовь слышать по отношению к себе «папочка», но и стремление заботиться, ухаживать, защищать, словно собственного ребёнка, то Чан, кажется, не против побыть как раз именно этим ребёнком, даже так не переставая при этом всё контролировать. Отстранившись на миг, он вдруг коротко, словно собака в прыжке, лижет Минги за нос и сам же громко смеётся над ошеломлённым выражением его лица. Вот это Минги и имел в виду — пресловутое «i'm five», желание расслабиться, возможность, которой у Чана, вероятно почти не бывало в других ситуациях. И всё же, всё же Чан ведёт его, и Минги не представляет, как это у него получается, но подчиняется в тот самый момент, когда Чан отстраняется и за руку тянет его в сторону спальни. Его намерения очевидны — даже несмотря на то, что они хорошо если несколько секунд потёрлись друг о друга, не более. Они оба в джинсах, и плотная ткань здорово скрадывает ощущения, но у Чана стоит точно так же, как и у самого Минги — и это до боли ясно им обоим. Света, как обычно, нет — Минги вообще ночное животное, так что он периодически игнорирует всякие там ночники и лампы, просто подсвечивая себе телефоном при надобности — и Чан, не задумываясь, щёлкает выключателем. Несмотря на много тёплых люменов — Минги всё-таки скучает по солнцу и иногда думает на потолке его нарисовать, но это как-то совсем перебор будет — в спальне как будто бы тускло и холодно. По крайней мере, самому Минги — даже возбуждение спадает из-за воспоминаний. Всё-таки, хоть он здесь и был после возвращения от охотников, но так ещё и не спал, и постель заправлена по-прежнему, а Шибер накрыт одеялом. Никаких признаков случившегося здесь неделю назад. Ни единого. Не обременённый никакими плохими ассоциациями Чан по-прежнему тянет его за собой, усаживает на край кровати, а потом наконец смотрит в лицо. Слишком мрачное выражение, по-видимому, сдаёт Минги с головой, и Чан тоже выдыхает, мгновенно возвращаясь из этого «i'm five» к уже знакомому Минги образу — маске — взрослого и уставшего человека. — Минги-я, — недолго думая, Чан раздвигает ему ноги коленом и встаёт между ними. Теперь их разница в росте меняется в обратную сторону, и уже Чан, внимательно вглядываясь в его лицо, нависает сверху. Как тогда, на кухне, Минги достаточно придвинуться, чтобы уткнуться носом в его живот — но вместо этого он запрокидывает голову. Чан в порядке, Чан тёплый и здесь, рядом, вопросительно улыбается ему и ждёт, что Минги сам что-то первым скажет. Объяснит. — Ты живой, — выдыхает Минги, не в силах сформулировать это никак иначе. — А, — кивает Чан, до которого, по-видимому, доходит наконец причина его замешательства, и смеётся — не над Минги, а вообще: — Ты про это? Я живой, здоровый и очень тебя хочу — чтобы снять все сомнения, если они у тебя ещё остались. Ну нет, даже Минги не настолько тормоз и не настолько глуп, чтобы не понять настолько очевидную вещь спустя столько времени. И сам он тоже Чана хочет… Но опять боится. Ошейник, взглядом на который он всё успокаивает себя, на месте, крови — он прислушивается к себе — не хочется, а хочется только Чана, потому что даже неожиданный мандраж не сумел сбить возбуждение, и всё вроде бы хорошо. — И ты не уйдёшь? — спрашивает он, имея в виду вовсе не уход ногами и не расставание, а нечто куда хуже. Судя по тому, как колеблется с ответом Чан, он тоже этот подтекст понимает сходу. — Зависит от тебя, Минги-я, — ласково говорит он наконец, и в его голосе — ни следа обвинения. Простая констатация факта. — Справишься? — Я постараюсь, — обещает Минги. Заставив себя отвести уже всё-таки взгляд от ошейника, он смотрит Чану прямо в тёплые карие глаза и вдруг успокаивается. Он сможет. У него получится — это же Чан, и его шея сейчас защищена. Если не начинать пить кровь вообще, то будет легче, не так ли? Вместо ответа Чан наклоняется. Его губы всё те же — знакомые, нежные, уверенные, и поцелуй настолько же знакомый, утешающий и доверяющий. Снова ощущая, как чешутся зубы, Минги со смешком осознает, что это всё ещё не жажда, а желание в Чана вцепиться всеми руками и ногами, не отпускать, настолько сильное и интенсивное, что хочется держать ещё и зубами. Интересно, а если укусить за ошейник и потянуть? Или нет, пока пробовать лучше не стоит, слишком близко к шее, но на будущее… На мыслях о будущем Чан толкает его, заставляя упасть спиной на кровать, и забирается поверх на колени. Всё, о чём Минги думал, забывается вмиг: в центре его внимания остаётся только Чан, Чан, Чан… Горячий, словно бы ненароком ёрзающий над членом, трущийся о него своим и снова жмущийся к губам. Снова яркий — свет лампочки вокруг его головы создаёт ореол, словно на иконах, — и от него невозможно отвести взгляд даже на какое-то мгновение. Минги поглощён им, поглощён полностью и навсегда; в голове вновь туман, дикий, жадный — он панически прислушивается к себе: нет, крови всё ещё не хочется — толкающий на безумные, смелые прикосновения… Поднимая руки, он кончиками пальцев прижимает свободно свисающую тонкую ткань футболки к коже, стеснительно ведёт ими выше и ниже, как обычно, беспорядочный, податливый, растерянный и почти привычно уже ждущий приказа. С тихим звуком отрываясь от его губ — Минги скулит ему вслед — Чан выпрямляется и поспешно тащит с себя футболку, напрочь лишая Минги дара речи. И без того, и до того Чан казался самой настоящей скульптурой, высеченной влюблённым в своё творение скульптором, но пребывание в больнице заставило его ещё немного потерять в весе, лишиться части подкожного жира. И, конечно, Минги хочется его накормить, но ещё и хочется потрогать его — всего, все резко выделяющиеся ленты мышц, ходящих ходуном, перекатывающихся при каждом движении. Не давая ему даже засомневаться, Чан отстраняется и, приподнявшись, торопливо дёргает пуговицу на собственных джинсах. Чтобы снять их до конца, ему приходится спрыгнуть совсем, и обратно он уже не возвращается, просто стоит у самого края кровати, с ухмылкой ловя возбуждённый взгляд. — Раздевайся. — Это приказ; Минги с трудом сдерживает на кончике языка торопливое «да, сонсенним». Чан здесь как дома: двух ночей в этой спальне ему уже хватает, чтобы без стеснения начать шариться по ящикам в поисках смазки. Наклонившись и выставив напоказ свою голую задницу, он роется в тумбочке — и у Минги не хватает силы воли сообщить ему, что смазка ещё с прошлого раза валяется где-то под подушкой. Скорее всего, под той, на которой спал сам Чан: вытянуть руку — и вот она. Вскинув брови, Чан забирает у него тюбик и даже не заикается про презервативы; впрочем, те лежат где-то… где-то, в общем, где Минги их забыл ещё после первого раза, решив, что в ванную за ними слишком далеко идти, и положил под руку… куда-то. Даже, возможно, не в этой комнате. Взгляд Чана откровенно укоризненный, причем направлен даже не на лицо, а ниже, на всё ещё находящиеся на своём законном месте джинсы. Ойкнув, под его тихий, довольный смех Минги вскакивает наконец и начинает раздеваться. Отчего-то в его голове нет ни грана стыдливости, пусть и оба прошлых раза они взаимодействовали в тумане жажды Минги — так или иначе, но всё равно они уже знакомы с телами друг друга, Минги помнит, как чувствуется под языком его непривычно светлая кожа, как тот стонет, если сжать и оттянуть губами сосок, каков тот на вкус в остальных, куда более интимных местах. Что про него помнит Чан — Минги не знает, но явно не меньше. Провокационно укладываясь на «свою» половину кровати, Чан со щелчком открывает смазку. Одна нога на полу, вторая согнута в колене — он являет собой прекрасное зрелище, такое, что Минги опять застревает с джинсами и бельём на уровне колен, засмотревшись на блестящие пальцы. От груди те движутся ниже и ниже, пока наконец не обводят, заставляя тоже блестеть, сморщенное отверстие. Руки Минги зудят — это ощущение он тоже помнит, но Чан вновь указывает ему взглядом на забытую одежду и жестом заставляет остаться на том же месте. Остаться и смотреть. Минги бы растянул подготовку на вечность — Чан же справляется за минуту. К себе он безжалостен: по выражению лица заметно, что первые мгновения тот явно испытывает дискомфорт, если не боль, но ещё несколько движений «ножницами» — и Чан вставляет следующий палец. Один взгляд в пах Минги — и он останавливается на трёх, вытаскивает руку и манит его жестом к себе. Приближаясь на откровенно подгибающихся ногах, Минги сразу же получает успокаивающий поцелуй — простое прикосновение губ, слишком долгое, чтобы быть рутинным. Словно пользуясь им как секс-игрушкой, Чан всё в этот раз делает сам: и проходится кулаком по члену, распределяя смазку по всей длине, и притягивает Минги вплотную, и, укусив за губу, прижимает его головкой к нужному месту. Будучи в состоянии только тяжело, сдавленно дышать, Минги попросту терпит: терпит и желание ворваться внутрь, удовлетворить исключительно собственное, чуть ли не на куски разрывающее яростное возбуждение, и страх сделать что-то не так, неправильно, и настолько яркую вспышку наслаждения от одного-единственного его действия, что, кажется, он вот-вот кончит, словно подросток, которому впервые сунул руку в штаны кто-то другой. Момент, когда Чан коротко кивает и шепчет ему в губы: «Давай», разрешая двигаться, кажется ему райским блаженством, которого, однако, сразу же становится недостаточно. Остатками разума ещё кое-как контролируя себя, Минги давит медленно — а тело требует больше, быстрее, сильнее. Но Чан человек, его человек — и Минги обязан это учитывать. Люди слишком хрупки, как бы ни казалось иначе. Чан хрупок — вот что имеет значение. Минги тратит минуту на то, чтобы оказаться внутри целиком. Запрокинув голову, Чан тяжело жмурится; недостаточно растяжки? Нет, понимает Минги, дело не в этом: стоит ему шевельнуться, как Чан коротко, сдавленно стонет и бьёт его пяткой по заднице. — Ай, зачем? — непроизвольно вслух возмущается Минги. — Двигайся, черт тебя побери! — приказывает тот, и Минги рад наконец сорваться. Первый толчок — самый сладкий после ожидания, ну а дальше идёт лишь по нарастающей. Пульс Чана бьётся как сумасшедший, всё быстрее и быстрее, и Минги движется в едином с ним ритме, и это нельзя назвать ни размеренностью, ни выдержкой — нет, он срывается и берёт своё, своего человека, и его разума хватает только на то, чтобы занять губы поцелуем да выверить угол. Чан ведёт его, жадно облизывает изнутри и глотает с губ сдавленные стоны; в его глазах — неуместное веселье и какая-то бешеная жадность, словно он впервые тоже получает то, что хочет, имея при этом чистую голову. Несмотря на это, его кружит, туманит, возбуждение накатывает волнами всё сильнее и сильнее от каждого вздоха Чана, от каждого его движения, от ладоней, бродящих по его телу. Опираясь на выставленные перед собой руки, Минги даже не представляет себе, откуда берёт силы двигаться быстрее и быстрее, пока вдруг не оказывается, что он уже настолько чертовски на грани, что его не сможет остановить и Большой взрыв. Даже не пытаясь шевелиться, Чан просто позволяет Минги брать себя, и то ли с лужей его бы сравнить растёкшейся, не то со безвольным, податливым котом — но Минги настолько не до сравнений, что он только и может смотреть и запоминать, надеясь вспомнить ещё не раз картину перед ним потом, после. Он настолько красив прямо такой, как есть, здесь и сейчас — мокрый от пота, со своими взлохмаченными волосами, завившимися на концах в кудряшки, что Минги попросту не в состоянии больше терпеть. Отстраняясь, Минги наклоняется ниже и кусает ошейник. Это почти сознательное действие в том отношении, что Минги помнит, как хотел это сделать, но не помнит, зачем. Просто чувств и ощущений сейчас так много, так хорошо, что хочется сделать что-то ещё, оргазм не то что рядом — а вот он, здесь, и укус заземляет его в самом буквальном смысле. Конечно, после этого он почти рефлекторно тянет кровь, которой нет, сам того даже почти не сознавая — а потом зачем-то жадно вылизывает и ошейник, и шею над ним, и снова засасывает тонкую, нежную, вкусную кожу, просто чтобы держать что-то во рту. Вздрогнув, Чан сжимается вокруг его члена, пульсирует изнутри, буквально выдавливая из него остатки оргазма, и Минги распадается на части окончательно, теряется в ощущениях, умирает и возрождается в его сильных объятиях. Стоит Чану лишь на какую-то малость сжать руки, Минги не выдерживает и рушится всем весом поверх, сопровождаемый тихим, счастливым смехом. — Чан-а, — выдыхает он. Невежливо, обиженно, жалобно — но получается тоже счастливо. — Я тебя не укусил. — Зато ошейник пожевал, — продолжает хихикать Чан. — Сработало, да? Только поить тебя надо будет чаще и при ком-то другом. Может, при Сонхве-сси? Попробуем заставить тебя остановиться самого. Минги морщится. Сейчас ему настолько хорошо, что не хочется думать вообще ни о ком постороннем. Во всем теле довольная истома, и кажется, что не хватит сил даже на то, чтобы покинуть тело Чана, не то что на встать. — Потом, — просит он и утыкается носом Чану куда-то в щёку, ласково трётся, выражая захлёстывающие его эмоции, и так хорошо, так чисто в голове, и Чан такой близкий, родной, свой, что Минги хочется сохранить его навсегда при себе, в своих руках. Защитить. Ему так много этих чувств, что с губ само рвётся: — Я тебя люблю. Минги даже не врёт, хотя, осознавая, что только что сказал, всё равно боится. Не согласия, наоборот — быть отвергнутым, он и так навязчивый, от него и без того слишком много проблем, а тут ещё и такое. Будто чувствуя его страх, Чан недоверчиво вглядывается в его лицо, а потом, словно найдя то, что искал — Минги старается, честное слово — заметно светлеет. — Я тебя тоже, джаги-я, — нежно говорит он и сам же первый тянется за поцелуем. Послушно поддаваясь, впуская его язык, Минги ощущает, как тот вновь сжимает его изнутри и как определённо начинает твердеть зажатый между их животами в еще тёплой лужице спермы член. Что ж, по крайней мере, реакция у них однозначная — у обоих, потому что Минги даже для него самого неожиданно оказывается недостаточно остановиться здесь и сейчас, ему нужно больше — Чана, тела Чана, издаваемых им звуков, его крови, хотя и не сию секунду, не сегодня вообще, но Чана, Чана, Чана. Всё внутри него стремится навстречу, ближе — это лучше, как можно ближе и больше. Сильным толчком Чан вдруг заставляет его отстраниться и переворачивает их обоих, перекатывает, устраивается поверх, так и не выпуская из себя уже окончательно вставший член… и вдруг морщится. Ещё не успевшая подсохнуть сперма принимается медленно стекать вниз по его животу, и Минги, как раз на которого всё и стекает, непроизвольно морщится тоже. Переглянувшись, они снова, не сговариваясь, смеются. — Душ? — предлагает Чан, и Минги воодушевлённо кивает. Интересно, если встать перед ним на колени и отсосать, как он будет звучать в тот самый момент? Подогнутся ли у него колени? Вопрос требует немедленно принятия хоть каких-нибудь мер для экстренного получения ответа. — Душ, — уверенно улыбается ему Минги, и в его сердце есть, может, только след от того, прежнего страха. Это Чан — а значит, у него всё получится. У них всё получится.