До последней капли крови

Минги открывает глаза в знакомой камере. На мгновение он не чувствует ничего, кроме разочарования от слишком приятного сна: обидно понимать, что всё хорошее, что ты только что видел, чувствовал, испытывал, не существовало на самом деле. Однако почти сразу до него доходит, что всё, что он уже узнал — Чанни, Сан, Уён, всё остальное, восстановление отношений с хённимом — всего этого не было, всё это не закончилось хорошо, и на этом понимании Минги накрывает ужасом. Резко, разом, как в худших кошмарах, его сходу, мгновенно начинает трясти, всё тело немеет и сводит волнами судорог, и ещё страшнее становится, когда из-за решётки доносится какой-то звук. Минги абсолютно не может заставить себя поднять голову, но почему-то это всё равно происходит — против его воли, само собой, и он оказывается шокирован ещё сильнее, хотя, казалось бы, некуда, когда видит стоящего вплотную к этой самой решётке Сонхву. — Хённим, — вырывается у Минги. Жалобное, просительное, инстинктивное. Как «мама, помоги!». Сонхва улыбается, и в темноте его белоснежная улыбка выглядит жутко. — Почему они тебя ещё не казнили, Манги? — спрашивает он, почему-то используя любимое прозвище Уёна. Но сейчас Минги оно даже не кажется неуместным: все его удивление направлено на слишком неожиданный вопрос. — Что? — Он правда думает что ослышался. — Они должны были тебя сжечь, — повторяет Сонхва, ухмыляется ещё шире и вдруг делает шаг вперёд, прямо сквозь решётку. — Ты заслуживаешь смерти. Минги ничего не отвечает — его язык, губы, голосовые связки и лёгкие впридачу словно парализует ужасом. Только и получается, что инстинктивно отползти на край кровати подальше. Там уже стена встречается с изножьем, уже отползать некуда, но Минги всё пытается, потому что Сонхва шагает ближе и ближе, и он действительно пугает его… — Ты виноват, — говорит Сонхва. — Ты убил его, 썩은소리가. Он называет Минги «гнилая собака», и это звучит так… странно, так непривычно, хотя оба слова вполне употребляются отдельно, и это оскорбление, но кто вообще будет называть так другого? Ну «сукин сын», ну «идиот» или «дурак», но «гнилая собака»?.. И произношение… сатури Сонхвы странное, Минги не то чтобы не слышал такого раньше, но сейчас не может вспомнить — мозг от ужаса не работает вообще, и хённим ближе, ближе, ближе, и лицо его вдруг расплывается, сереет, и ещё секундой спустя Минги вдруг оказывается лицо к лицу с тем, кого никогда бы больше предпочёл не видеть в этой жизни — с упырём из тех, кто нападал на бункер охотников в его сне… Как это мог быть сон, как Минги мог придумать их себе и сейчас увидеть вживую такую же тварь, где Минхо, где все остальное охотники, где всё? Минги же сейчас съедят! Что вообще случилось с хённимом?! Сонхва приближается вплотную и скалит чёрно-серые губы, показывает неожиданно огромные клыки и медленно, очень медленно начинает наклоняться все ниже и ниже… Сжимаясь в комок, Минги кричит, срывая голос. Жёсткая хватка рук пугает его окончательно — он даже не пытается отбиться, только замирает, прикрывает голову и в приступе какого-то католического ступора ждёт боли. Смерти. — Всё, всё, — хватка рук ослабевает, и вместо этого уверенные пальцы касаются его неожиданно мокрых щёк, — джаги-я, я тебя не держу, слышишь, ты дома, в безопасности, всё хорошо, тш-ш-ш… Голос знакомый, и голос не хённима, но Минги не собирается расслабляться. Вдруг всё это обман? Какая-то шутка? Вдруг он расслабится — и всё? Совсем всё? Хённим его загрызёт? — Тш-ш-ш, — продолжает уговаривать его голос. Чтобы его лучше разбирать, Минги перестаёт кричать, и в наступившей звенящей тишине только стук сердца, да тяжёлое дыхание человека рядом не дают ему подумать, что он попросту оглох. Человек рядом тоже боится, но продолжает говорить и держать его — и всё не причиняет боли, как бы Минги этого ни ждал. — Джаги-я, — говорит голос. — дыши со мной, слышишь? Слушай мой голос, давай, вот так, дыши, р-раз, два… Минги послушно дышит. Тяжело: воздух изнутри рвёт лёгкие, но помогает то, что он наконец начинает ощущать запахи — и это пот, сперма и на самой границе обоняния что-то тёплое, хлопок с лимоном, что ли, чем пахнет исключительно его человек, который на самом деле не выжил, который мёртв, который шепчет сейчас ему успокаивающие слова и держит его лицо в ладонях… Где-то в этот момент Минги просыпается окончательно, настолько, что у него получается открыть глаза. В комнате привычный полумрак — окно приоткрыто, шторы распахнуты, с улицы тянет свежим воздухом, и перед забившимся в угол Минги сидит Чан и встревоженно всматривается в его лицо. Второе подряд осознание, что всё, что было раньше — всего лишь сон, только уже с другим полюсом, настигает Минги озарением и окончательно разрушает все те невидимые цепи, что не давали ему шевельнуться всё это время. Словно в лужицу превращаясь, он чуть ли не стекает в объятия Чана и утыкается носом в совершенно голую шею. До сих пор страшно так, что нет ни единого шанса, что Минги его укусит: нет, наоборот, он жмётся губами к тому самому месту, где уже есть еле заметный шрам от его собственных клыков, и чувствует под кожей успокаивающую пульсацию. Живой. — Это всего лишь сон, джаги-я, — подтверждает Чан и гладит его по спине. — Хочешь рассказать, что тебе приснилось? — Нет! — вслух пугается Минги. — Нет, а то исполнится! — Странно, я слышал ровно обратное, — тихо смеётся Чан, и, вот если задуматься, то Минги на самом деле тоже слышал наоборот, но какая разница. Всё равно как будто заговорить об этом значит привести ужас в наш мир, и он не хочет даже пытаться. — Давай просто ляжем, — тихо просит он. Сейчас, уже придя в себя, он помнит, что Чану через несколько часов уже вставать на работу, и не желает терять ни минуты пребывания с ним рядом. Попереживать Минги и потом может. В одиночку. Повинуясь мягкому подталкиванию, Минги укладывается на спину, вжимается головой в подушку и морщится: Чан, кажется, слишком далеко. Но тот сразу исправляется, стоит Минги просительно вытянуть руку; пододвинувшись вплотную, Чан устраивает голову у него на груди и жмётся ухом прямо к всё ещё слишком быстро бьющемуся сердцу. — Так хорошо, джаги-я? — негромко спрашивает он и, когда Минги несмело кивает, поворачивает голову и на миг прижимается губами к коже ровно над тем самым сердцем, будто пытается его успокоить. И даже не «будто, а действительно пытается», потому что Чан смотрит ему в лицо искоса — явно проверяет. Наверное, Минги слабый, но ему сейчас нужна эта слабость, нужна эта забота — которая вроде бы и не требует никаких особенных усилий от кого-то, но он попросту не создаёт такого впечатления — он высокий, широкоплечий, сильный, вампир к тому же, и никакому человеку не сравниться с ним. Сложно представить, что он может быть… хрупким. Уступчивым. Податливым — не потому, что так проще, а потому, что именно это заполняет какую-то невидимую пустоту в его душе. Чан заполняет даже, его забота, его беспокойство — и Минги готов быть рыцарем, таскать его на руках, защищать, драться за него и делать вообще что угодно, если его человек останется таким же, какой он есть сейчас — заботливым, нежным хёном. Технически у Минги есть хённим, но в этом как раз и заключается ключевое отличие между Сонхвой и Чаном: Сонхва не нежен. Даже с Уёном. Может быть, берут своё годы, может, характер, но Сонхва же́сток, иногда даже жесто́к, и, даже когда он заботится о ком-то, он независим и зол. В те, самые первые дни, когда Сонхва ухаживал за беспомощным, свежеобращённым Минги, он насильно заливал кровь ему в глотку и даже не задумывался над тем, что Минги может быть страшно. Да, тот разговаривал с ним, объяснял, что происходит, но даже до объятий он снизошёл только тогда, когда о них попросил сам Минги. Минги правда не знает, как это описать. У хённима острые грани, и Минги о них ранится, подходя слишком близко. Хённиму, по его мнению, очень подходит Уён — он эти грани стёсывает без проблем своим напором. Чан же… мягкий. Может быть, только для Минги, но он действительно мягкий. Даже сейчас, когда Минги шепчет ему тихое «спасибо», тот слабо морщится и мотает головой, мол, не за что — а потом сдвигается выше и целует его в губы. Глаза его, кажется, отражают взгляд самого Минги, и в этом взгляде так много всего, и всё взаимное — тревога, беспокойство, забота, ласка, любовь… преданность. Он такой хороший, что Минги представить себе не в силах, чем заслужил его — такого. Какой несуществующий божок создал его специально под лекала Минги. Обожания к Чану столько внутри, что из груди рвётся раскатистое мурчание, горло вибрирует на каждом вздохе, и Чан сначала изумлённо вслушивается, а потом вдруг загорается восторгом. — Вампиры что, умеют мурлыкать? — изумлённо спрашивает он. — Ну, летучие мыши же умеют, — пожимает плечами Минги. Сознательная речь никак не мешает ему издавать эти звуки, наоборот, слова получаются ровными, переливисто-рычащими, он говорит — словно по горкам катится. Вытащив из-под себя руку, Чан с улыбкой гладит его за ухом и чешет, словно большого, послушного кота. Этим котом себя и чувствуя, Минги подставляется ещё, прикрывает глаза от удовольствия — и получает в награду ещё поцелуй. — Вот так, джаги-я, — шепчет ему Чан и осторожно укладывается рядом. — Расслабься и отдыхай. Вот. Разве может Минги не послушаться, когда Чан решает здесь за него? Стоит ему выдохнуть, ощутить тепло, исходящее от его лежащего близко-близко — вплотную — тела, как напряжение разжимает свои острые когти и покидает его разом, целиком, и взамен приходит усталость. Действительно, хватит. Спать. *** С утра уже собравшийся Чан будит его перед уходом поцелуем и ухмыляется, стоит Минги открыть глаза: — Кто такой Мино? — спрашивает он. — Совсем огонь? Твой бывший? Поначалу Минги не понимает, о чем речь, но Чан демонстрирует ему поставленный на беззвучный режим звонящий телефон самого Минги, где имя вызывающего абонента записано как «Mino🔥». На удивление, даже если бы Минги знал бы каких-нибудь других Мино, он бы всё равно мгновенно понял, о ком речь. — Да не дай бог, — передёргивает его. — Ещё б я с охотником спал. Но он нормальный, я благодаря ему там с ума не сошёл. Пока Чан изумлённо задирает брови, переваривая его ответ, Минги без колебаний — в кои-то веки, в общем-то, — снимает трубку. И даже на громкую ставит. — Пошли пиво пить, — сходу атакует его панмалем Минхо. Ни «привет», ни явно прозвучавшего бы издевательским в этой ситуации «хорошо ли ты поел» — ничего, Минхо сразу зовёт бухать. Вампира. Вампирам вообще-то спирт — отрава, и Минхо, как охотник, обязан это знать. — Прямо сейчас? — ошарашенно уточняет Минги. — Нет, в следующем году, — хмыкает тот. — Я тебе безалкогольного налью, не ссы. Завтра после обеда где-нибудь, а? Мы так тогда и не договорили, что там с твоим обращением было… — А, — Минги вздыхает и косится на Чана, который неизвестно даже, в курсе ли уже — он сам забыл, говорил или нет, если честно, слишком нервные дни выдались. — Я уже познакомился с Юнхо-сси. — Айгу, зараза, заспойлерили! — обижается Минхо. — Ну просто пообщаемся тогда. Хочешь, кого-то из своих бери, если боишься, только лучше не одного, чтобы ещё и человека, я пить в одиночку не хочу вообще. Чан при упоминании Юнхо просто пожимает плечами — видимо, всё-таки в курсе, но на вопросительно вскинутые брови Минги зеркально повторяет его выражение лица, будто удивляется, мол, почему тот вообще его спрашивает. — Хён, пойдёшь? — В конце концов Минги заговаривает вслух. Непонятливый человек. Неужели не догадывается, что Минги нужно его разрешение? И присутствие? — Работа, джаги-я, — вздыхает Чан. — Развлекись без меня в этот раз. Уёна пригласи, например? Идея вообще хорошая, Уёна перепить сложно. Да и Чанбина, наверное, можно… Хённим, скорее всего, тоже откажется. Интересно, а Сан? Минги обещает ответить позже — потому что один он точно идти не собирается, это без вариантов, слишком много нервов и воспоминаний, — и бесцеремонно вешает трубку. Как Минхо к нему, так и он к Минхо. Уж этот-то человек переживёт, Минги ни капли в этом не сомневается. — Это правда охотник? — задумчиво спрашивает Чан. — И даже адекватный? — Конечно, — недоумевает Минги. — А к чему ты это?.. — Ну, может я с ним и встречусь, — Чан пожимает плечами, — для выступлений. Охотник, который дружит с вампиром, неплохо бы подтвердил мою точку зрения людям. — Как там вообще?.. — Минги даже сам не знает точно, о чем спрашивает. Телевизор и новости в целом он игнорирует как факт, из дома до завтра выходить вообще не собирается — и не проткнут ли его колом по дороге в бар или куда там Минхо его звал? Чан, однако, понимает его вопрос неправильно. — Ну, я ещё сам не решил, чего хочу добиться, — признаёт он. Однако эта сторона дел Минги тоже интересна, поэтому он свой вопрос не уточняет и просто слушает его дальше. — Но для меня главное — чтобы вы были в безопасности. У меня есть несколько предложений, конечно, но очень не хочется погружаться в политику окончательно. Хотя, — он вдруг фыркает, — как будто выбора уже и нет. Придётся договариваться, иначе, как тех же 24k, президент внесёт в чёрный список. Минги недоумевающе моргает. Он никогда не думал, что всё происходящее настолько… взаимосвязано? Настолько важно? Страшно? — Ничего, — хмыкает Чан в ответ на его безмолвное удивление и наклоняется, чтобы оставить на его губах короткий поцелуй. — Я справлюсь, джаги-я, если ты будешь со мной. Романтично. Минги не романтик, но айщ, приятно-то как быть центром чьей-то вселенной — хотя и не верится, конечно. Но это Чан — а Чан центр его собственной вселенной, и потому Минги не даёт ему отодвинуться слишком далеко, а ловит и притягивает обратно, чтобы поцеловать уже по-настоящему. — Я опоздаю, джаги-я, — стонет ему в губы Чан, но отчего-то даже не пытается отодвинуться. О ночном кошмаре в этот момент Минги даже и не вспоминает.