До последней капли крови

Сонхва целует его. Ещё не до конца согревшийся, слабый, абсолютно голый, на вкус он буквально как кровь, и… он очень неуверенный. Он даже не пытается углубить поцелуй, только несколько раз лижет его губы, и всё. Но не отпускает — как будто дорвался. Ещё несколько долгих, очень долгих и сладких мгновений, в течение которых у Чанбина вообще ничего в голове — только ветер свищет, — а потом Сонхва коротко стонет и отодвигается прочь. В первую секунду Чанбин думает, что это стон боли, и пугается, пока вдруг не видит всю картину целиком. Откинувшись на Уёна и уронив руки, Сонхва замирает, словно опять растеряв все силы. Но на этот раз причина изначально явно иная; откинув голову набок, и закрыв глаза, Сонхва подставляется под укус в шею. Уён — человек, Чанбин готов в этом поклясться, но точно так же он готов поклясться, что в происходящем перед ним есть лишь малая часть сексуальной… прелюдии, что ли? Гораздо больше это похоже на ритуал, личный ритуал этих двоих, и по выражению лица Уёна видно, насколько для него тоже важно то, что он делает. Следы собственного укуса он зализывает, ни капли не стесняясь взгляда Чанбина. Слизывает выступившие капли крови, прижимается губами и грустно вздыхает, когда прямо на глазах повреждения начинают заживать. Сам он уже навечно отмечен: глубокие шрамы, которые — в отличие от аккуратных точек на шее Феликса — не замажет никакой гримёр, но своими Уён всегда гордился настолько очевидно, что Чанбин всегда воспринимал их как нечто естественное. И сейчас воспринимает, но уже представляет себе, что именно Уён раз за разом просит Сонхву не быть аккуратнее. Бережнее. След от последнего укуса Сонхвы на другой стороне шеи Уёна уже почти зажил и был бы незаметен, если бы не кровь. Сонхва слизал не всё; сколько раз он пил из Уёна? Сколько раз Уён пытался отметить его в ответ? Происходящее перед Чанбином не сексуально в своей основе, но горячит его не хуже любого порно. Или наоборот, хуже и сильнее, потому что нахлынувшее возбуждение очевидно не только ему, но и Сонхве, и Уёну; и сам Сонхва последние пару минут подозрительно твёрдый. Что случилось с Чанбиновым «ну я только посижу рядом первые пять минут и посмотрю»? Исчезло, как и не бывало. Сложно продолжать держаться за какие-то там убеждения — которые, в общем-то, даже непонятно, откуда взялись, по крайней мере, сейчас Чанбин не в состоянии вспомнить, — когда перед тобой… такое. На твоих коленях прямо. Сонхва выгибается, и руки Чанбина сами собой тянутся прикоснуться. Золото кожи зовёт и притягивает, и его руки ложатся на широко расставленные бёдра так, будто им самое там и место. Судя по ухмылке прекрасно видящего его действия Уёна — так и есть, потому что ну не похож он на человека, которому не нравится то, что Чанбин делает. И Сонхва не похож. Сонхва похож на человека… вампира точнее, который точно знает, чего он хочет. — Смазка, джаги-я, — шепчет он, не открывая глаз. За смазкой приходится лезть Чанбину — ему удобнее и ближе. И, пока он копается в ящике, изо всех сил старается не представлять себе, что именно будет дальше. Как, кто, что… У него самого не слишком много опыта, и уж тем более нет опыта такого — когда в постели больше двух человек, когда в постели вампир… В своё время, когда Джисон с Феликсом только-только находили общий язык, они временами ссорились, и обнимашка Феликс приходил за утешением к Чанбину. Не сексуальным, разумеется, а просто поговорить — и рассказывал какие-то вещи об отношениях с вампиром, которые для него послужили открытием. Кое-что из этого Чанбин предпочёл бы никогда не знать и выжечь себе мозг кислотой, чтобы забыть с гарантией, но сейчас он отчего-то вспоминает именно их. У вампиров, рассказывал Феликс, выше эластичность некоторых групп мышц из-за повышенной регенерации, и оттого в задницу среднестатистического, случайно взятого в вакууме вампира влезет несколько больше, чем точно такую же, но человеческую задницу. Кхм, член толще… или, возможно, даже два… Нет, говорит себе Чанбин, «не думать» — это «не думать», а не «представлять себе в красках, как будет ощущаться Сонхва в этой ситуации». Кроме того, сам Сонхва, придвинувшийся ближе, отлично чувствует абсолютно всю недвусмысленность реакции самого Чанбина — потому что он сейчас словно оголённый провод. Только-только перед глазами вспыхивает картинка — и член дёргается, прижимается куда-то к паху Сонхвы, и от этого ещё тяжелее сохранять последние остатки разума. Трахаться хочется — жуть. И не только трахаться, а обнять их обоих, завернуть в одеяло, заснуть с ними в обнимку, а потом трахнуть по очереди снова — так, как будто они оба его. Впрочем, ощущая всё ещё саднящий укус на шее, вкус крови Уёна на губах — и вкус самого Уёна тоже — Чанбин не может не думать о том, что они оба действительно его. По отдельности и вкус крови, и поцелуй могли бы значить совершенно иное, но вместе — вместе это говорит слишком о многом. Сонхва не из тех, кто делится своим, и это было очевидно ещё со времён их знакомства. Не в последнюю очередь это нескрываемое собственничество и привлекает Чанбина в Сонхве: Уён так купается в его внимании на людях и Сонхва так явно доволен, охраняя его, что будь Сонхва хоть немного иным — и всё пошло бы прахом. Уён забирает у него смазку — и нет, Чанбин не угадал. Никаких вампирьих задниц — но, впрочем, если ему дадут хотя бы посмотреть на задницу Уёна — это тоже будет очень даже приятно с учётом того, о чём Чанбин только что рассуждал. Ну, может, яйца лопнут от перевозбуждения, но это вопрос совершенно отдельный. Или не лопнут. Когда Сонхва сдвигается и кладёт руку ему прямо на член, по контрасту ощущений Чанбину кажется, что он в раю. Ещё мгновение назад он боялся, что ему придётся терпеть, смотреть со стороны — и хорошо, если удастся подрочить себе самому, но под насмешливым взглядом Сонхвы, без стеснения изучающим его реакцию на собственные действия, он начинает подозревать, что вообще не дотянет до активных действий. Сонхва сжимает пальцы в кулак и водит им по всей длине, царапает сухой кожей, а потом ловит большим пальцем первую выступившую каплю предэякулята и размазывает по уже слишком тёмной головке. Дыхание перехватывает. Чанбин возвращает руки на его бёдра и смотрит исключительно мимо — на то, как искажается лицо Уёна, на его приоткрытые губы и трепещущие ресницы. За телом Сонхвы совершенно не видно, что тот делает с собой, но у Чанбина хорошая фантазия, и он более чем способен домыслить. Представить ныряющие всё быстрее и быстрее пальцы, движущиеся в такт с кулаком Сонхвы, видеть, как покрываются мурашками собственные руки и слышать собственный разочарованный возглас, когда Сонхва вдруг убирает руку. А. Уён там, оказывается, закончил и жмётся теперь к Сонхве сзади, с интересом рассматривает через плечо их обоих и нетерпеливо облизывает губы, как только его взгляд падает на член Чанбина. Действительно? Чанбин ощущает себя вдвойне польщённым. Оборачиваясь, Сонхва ловит губы Уёна и делит с ним поцелуй, размазывает остатки крови и позволяет Уёну слизать и их — и почему-то это настолько горячо, будто вместо крови там сперма, не меньше. Хотя есть ли смысл удивляться неожиданным фетишам с учётом того, что у Чанбина на коленях сидит очень привлекательный вампир, а человек позади него с этим вампиром вместе уже какое-то время и явно успел стать гораздо терпимее к некоторым вещам, чем обычные люди? На мгновение эти двое как будто бы забывают о присутствии Чанбина, теряются в своём собственном мире, одном на двоих, и только его неосторожный, слишком восторженный вздох словно пробуждает их и приводит в себя. Почти недоумевающе возвращаясь взглядом к Чанбину, Сонхва сначала будто не понимает, что тот здесь делает — а затем замирает при виде укуса на шее. В его глазах загорается незнакомый огонь — и Чанбин готов поклясться, что зрачки поблескивают красным, словно в каком-то фильме ужасов; это ещё кое-что новенькое, к чему Чанбину предстоит привыкнуть в своей жизни — ему определённо нравится чувствовать себя жертвой. — Хва? — тихо зовёт Уён, но в звенящей тишине комнаты, нарушаемой лишь хриплым дыханием Чанбина, его голос отлично слышен им обоим. Сонхва останавливается, успев приблизиться всего на несколько сантиметров, и оборачивается, явно заинтересованный. — Что? — спрашивает он, и Уён недовольно дует губы. — Я зачем растягивался? — спрашивает он. — Мне теперь холодно. И пусто. Жалобное выражение лица Уёна — это не то, с чем способен справиться Чанбин. По-видимому, на Сонхву, даром что тот вампир, тот действует абсолютно так же, и его реакция Чанбину вдруг напоминает писк умилившегося Минхо при виде очередного котёнка. Уён, конечно, на котёнка не тянет, но ему и так достаточно — ещё милее и, смеётся над собой Чанбин, трахать бы его не встал член. Ну, как котёнка. Фу. Айщ, что за чушь лезет ему в голову? Сонхва с кошачьими ушками. И Уён… нет. Уён и правда будет перебор. А вот Сонхва… Подсознание Чанбина определённо концентрируется на конкретной роли Сонхвы в их постели — но ничего удивительно, учитывая исчезающе малое количество опыта самого Чанбина в роли нижнего. Мозг как-то автоматически домысливает так, как привык. И, в общем, Чанбин бы попробовал иначе, просто… не сейчас, когда Сонхва привстаёт, меняясь с Уёном местами. Длинный налитой член качается и бьёт Чанбина по животу, мажет кожу напряжённого пресса — и ему почти жалко не обращать на этот член внимания, во рту разом начинает скапливаться слюна. Но потянувшуюся руку — это не Чанбин, это всё подсознание — отбивает в сторону Сонхва и смотрит почти зло. Запрещающе. В этот же момент Уён приподнимается на коленях, и от ощущения тонких, скользких пальцев Сонхвы, вновь ложащихся поверх члена самого Чанбина, от всей противоречивости сигналов, Чанбин даже не знает, как реагировать, только челюсть крепче сжимает, потому что и пищать, и шипеть как-то не к месту, а реагировать более внятно он не в состоянии. Особенно если Сонхва ещё раз вот так надавит под головкой… Сонхва передавливает основание члена. Видит явно, что происходит, и страхуется. Вот теперь точно не способный сдержаться Чанбин почти хнычет — он был близко, так близко, и всё сводит отложенным, отсроченным и буквально запрещённым неслучившимся оргазмом, — и прямо так, прямо поверх направляющей и всё ещё удерживающей руки Сонхвы сверху на него опускается Уён. Его лицо — это произведение искусства. Чёткая линия челюсти, жалобно приоткрытый рот, невидящий взгляд куда-то в пустоту — он весь там, весь погружён в собственные ощущения, и Сонхва торопливо перехватывает его за талию, вынуждая не торопиться. Секунда, другая, третья — Уён поглощает его, забирает в себя слишком медленно, это невыносимо сладкая пытка, но Сонхва явно перестраховывается из-за разницы их размеров. Не слишком большой, впрочем, но — но Уён не вампир, и вряд ли укус подействует на него настолько целительным образом. Хотя сам Чанбин, впрочем, чувствует себя чуть ли не лучше всего в жизни, он допускает, что это побочный эффект возбуждения и удовольствия оттого, что Уён наконец вжимается яйцами в лобок, сдавливает его всем собой и, кажется, точно так же дрожит от нетерпения. Когда Сонхва вдавливает его грудь к груди Чанбина, не давая шевельнуться, выражение обиды на лице Уёна различимо даже слепому — и Чанбин в этот раз первым, утешая, целует надутые губы. Уён отвечает сразу, и оказывается, что он ничуть не обижен, как ничуть и не намерен слушаться: он качает тазом, сжимает-разжимает внутри мышцы, и громкий, хлёсткий удар Сонхвы по его ягодице отдаётся во всём теле Чанбина вибрирующим возбуждением. Логистика… схематика… в общем, планы Сонхвы наконец становятся очевидны до конца, когда Чанбин чувствует скользящие по основанию его члена вновь смазанные холодным гелем пальцы. Лёгкое давление ощущается странно, и то, как вскрикивает и жадно, голодно глотает его стоны Уён, ещё сильнее. Интенсивнее. — Вот так, джаги-я, — хвалит Сонхва и ловит на себе случайный, мимолётный взгляд Чанбина, стоит Уёну оторваться на миг, жадно ловя ртом воздух. Задумчивость на лице Сонхвы Чанбин, наверное, будет вспоминать вечно, потому что, двигая пальцами, тот поправляется: — Джагидыр-а. Множественное число ласкового «милый, сладкий», использованное Сонхвой по отношению и к нему тоже, удивляет Чанбина недолго — хотя и оставляет в душе тепло. Сонхва успешно его отвлекает своими слишком умелыми прикосновениями, закушенной губой — и хочется теперь снова поцеловать и его, но не вариант, не дотянуться. Уён, которому всё ещё мало, отвлекает его вновь, заслоняет Сонхву собой и нападает. Ненасытный, сладкий, нежный, он лижет его губы и коротко, проникновенно стонет и выгибается, подставляется им обоим. Полностью увлёкшись, Чанбин включается вновь только тогда, когда пальцы у его члена вдруг исчезают и вместо них прислоняется, давит что-то горячее, такое же скользкое… — Мой, — еле слышно шепчет Сонхва и вгоняет член до конца одним сильным движением, раздвигая тесные стенки, вторгаясь туда, где до сих пор ощущал только себя — пальцы, конечно, не в счёт. — Моё. На «моя добыча», переходящем на рык, Чанбин очухивается окончательно, но первый же толчок возвращает его всё в ту же эйфорическую муть, и он, приподнявший было голову, откидывается обратно на подушку. Будто всей интенсивности, всего давления, выжимающего из них оргазм недостаточно, Сонхва выдвигается до головки и наносит удар по другой ягодице. Уён пытается сжаться вокруг них, но их двоих разом слишком много — и он кричит. Если до того он кое-как ещё пытался держаться на локтях, то здесь всё, руки разъезжаются окончательно, и он валится на Чанбина всем весом, явно уже способный исключительно принимать то, что ему дадут. На удивление, Сонхва не церемонится с ним, он не нежен — теперь, по крайней мере, и точно так же он не нежен с Чанбином, ногам которого тот не даёт сомкнуться и держит, впивается ногтями в кожу, мнёт мышцы со всей своей вампирской силы, и движется навстречу, управляет темпом сам. Почти больно — везде, и в первую очередь Чанбину ломит яйца, потому что всё только началось, а он уже близко, действительно близко, ещё чуть-чуть — и… Наклоняясь, Сонхва вгоняет член со всей вампирской дури и прямо перед носом у Чанбина вцепляется клыками в шею Уёну, как раз в те самые шрамы, которые он разглядывал совсем недавно. Кусает — неглубоко, не до артерии, но рвёт кожу до крови и держит, тянет, будто пытаясь вырвать кусок мяса, и Уён снова сжимается с плачем вокруг них. Чанбин бы волновался, не будь он, во-первых, на грани, а, во-вторых, не ощути он вдруг, как сокращается член Уёна, как вздрагивает тот и пульсирует вокруг них, стискивая всем собой, не видя болезненного, страстного, зависимого удовольствия на его лице. Даже такой, непривычный, но очень притягательный оргазм — это всё ещё оргазм, и, раз Уёну нравится, то… Чанбин просто отпускает себя и закрывает глаза. Интересно, бывают ли у вампиров заболевания, передающиеся половым путём, думает он остатками разума, а в следующее мгновение, чувствуя, как обволакивает его член горячее, мокрое, срывается сам. Ещё не успев осознать, что происходит, ещё содрогаясь в мгновенном, очищающем сознание набело экстазе, он чувствует, как смыкаются клыки уже на его собственной шее, и дёргается вновь. Оргазм растягивается, словно резиновый, продляется, Чанбин, кажется, расстаётся с последней каплей спермы в яйцах, прежде чем его наконец отпускает. Протяжный, жалобный и в то же время удовлетворённый скулёж перевалившегося на пустую половину кровати Уёна приводит его в себя. Нависший над ним Сонхва, сыто облизываясь, отодвигается — и по его счастливой ухмылке собственника видно, что всё происходящее шло исключительно по его плану, никаких импровизаций или срывов, нет: захотел — отметил. Укусил. Они по-прежнему ничего не обсуждают — но как будто бы им и не нужно. Как будто бы всё идёт так, как и должно быть: Чанбин наклоняет голову, а Сонхва, склонившись снова, мокро вылизывает свой укус. — Не трогай, — приказывает он, и Чанбин вновь получает по слишком неугомонным, не желающим лежать спокойно рукам. — Лучше мокрое полотенце из ванной принеси. — Как самый сильный, да? — Чанбин смеётся, отгоняя дурацкое подозрение, что Сонхва попросту хочет минуту с Уёном наедине. Сонхва смеряет его тело пристальным, внимательным взглядом, отдельно задерживаясь на бицепсах и груди, и снова, хмурясь, облизывается. — Как тот, кого я сейчас снова укушу, если он не послушается, — поводит острой, прямой бровью он. — Чанбин-а, не провоцируй голодного вампира, а то размечу так, что выступать не сможешь. — Ну Чан же выступает, — почти лукаво улыбается Чанбин, потому что, как ни крути, а предложение всё-таки соблазнительное. Непонятно, что такого в этой их слюне, но слишком уж приятно, чтобы отказываться от подобной щедрости. Особенно если, в отличие от Уёна, Сонхва не станет оставлять на нём настолько глубокие следы. — Чан? — Сонхва недоумевающе хмурится. — Это который? Птенец Ёсанни? — Человек Манги, — услужливо подсказывает Уён и со стоном переворачивается на спину. — Чёрт, двое сразу — это… Хва, ты обязан попробовать. Пробежавшие было мурашки по позвоночнику Чанбина — очень восторженные мурашки — Сонхва же и спугивает, напряжённо вскидываясь. — Айщ, птенец, — шепчет он. — Где мой телефон? — Да он ушел час назад, — успокаивает его Уён. Ловит за предплечье и тянет к себе — и Сонхва валится, словно бескостный. — Отстань от него, дай Манги переварить это всё. Завтра позвонишь. Сдерживаясь, Чанбин оставляет при себе так и просящееся на язык замечание о внешнем виде этого самого «птенца». В конце концов, эти двое знают его куда лучше, и если Уён думает, что всё в порядке — то так это, наверное, и есть? В кои-то веки эта мысль даже не слишком бьёт по его самолюбию. Вряд ли Минги с ними спал, так? А Чанбин не просто спал… ну, он надеется. Время покажет, конечно, но жаркое «моё» до сих пор стоит у него в ушах, а шея до сих пор ноет от нового укуса. — Полотенце, джаги-я, — со вздохом напоминает Сонхва. Спохватившись, Чанбин кивает и, на ходу переваривая это «милый», уже безошибочно обращённое к нему одному, ползёт в сторону уже знакомой ванной. Идти по-прежнему недалеко, но теперь дорога кажется ему слишком длинной. По дороге он подбирает потерянное ими на полпути полотенце, которым Уён вытирал Сонхву, и решает, что лучше взять чистое; на вешалке, поверх других, тех самых, чистых полотенец, кое-как наброшенная и зацепленная за подол, висит шелковая рубашка. Почти не задумываясь над своими действиями, Чанбин сдёргивает её с крючка, сворачивает и почти уже бросает вместе с полотенцем в бельевую корзину, как из торчащего наружу кармана на пол слетает какая-то бумажка. Нет, Чанбин не читает чужие записки, не лезет в чужое в принципе, но… но бумажка падает текстом наружу, и он его видит. А увидев — забывает про скомканную одежду, поднимает и перечитывает написанное снова. Непривычная бумага — старая, плотная, как будто времён Войны, видно крупные, длинные волокна, и чернила, которыми выведены по ней слова, заметно расплывчаты. «제가 귀한 동무님께 최근에 가능한 빨리 만나고 싶습니다». Сначала Чанбин цепляется взглядом — ещё на лежащей на полу записке — за непривычное «наивозможно быстрее», но сейчас, пробежав её взглядом вновь, он отмечает и непривычный… тип изложения просьбы в целом, и странное «друг», слишком устаревшее, ассоциирующееся у Чанбина не то с началом двадцатого века, как и сам тип изложения, не то с Севером. «Дорогой друг, я бы хотел увидеться с Вами наивозможно быстрее». Херь какая-то. Чанбин аккуратно складывает записку, оставляет её на краю тумбы и всё-таки закидывает грязные вещи в корзину. С сомнением он смотрит на мокрые шмотки Сонхвы в душевой кабине, но потом решает, что проще их, наверное, выкинуть. Или Уён сам решит. Полотенце. Точно. Улыбаясь, он сдёргивает откровенно розовое — словно всё та же ванна — с вешалки, отдавая ему предпочтение между зелёным, серым и даже мелким чёрным, щедро смачивает край и возвращается обратно в спальню. Завидев его, Уён безмолвно расставляет ноги — и при виде сложного выражения лица Чанбина растянувшийся на его месте Сонхва откровенно хихикает. — Привыкай, — с иронией советует он. — Мы тут всего лишь слуги у Его Величества. Без тебя бы тут я с полотенцем носился или в душ на руках таскал. Новая волна тепла охватывает Чанбина, когда до него доходит, что он получил очередное подтверждение тому, что его явно планируют оставить здесь — не буквально, в плену, а в своей жизни, и говорят так, будто Чанбину в ней самое место. Что ж, он более чем не против. Честно говоря, настолько, что энтузиазм скрывать получается с трудом. И пусть им ещё во многом нужно разобраться, вытирая собственную (и не только) сперму с кое-чьей избалованной, покрасневшей задницы, Чанбин предполагает, что у них всё получится, как получалось до сих пор — вместе. Рядом. До… как бы по-идиотски романтично это ни звучало — записка навеяла, видимо, — но до последнего вздоха. По крайней мере, Чанбину так хочется думать. До последнего вздоха. До последней капли крови. Навсегда.

Fin.