Семнадцать столетий бессмыслицы

У Холтоффа был план. Вернее, план был у Мюллера, но Холтофф чертовски гордился тем, что в нём ему отводилась главная роль. И он проведёт весь спектакль безукоризненно, его бенефис произведёт фурор и наградит его каким-нибудь орденом за верность Третьему Рейху. Потому что за поимку такой крысы, как Штирлиц, должны давать не меньше ордена, а лучше сразу парочку медалей и гражданство Швейцарии. Между прочим, гражданство Швейцарии Холтофф как раз и начал предлагать Штирлицу, заведя речь об отстранении физика Рунге от перспективного проекта. Расчёт Мюллера был в том, чтобы пугнуть Штирлица. Дать ему понять, что его схема вскрыта, но есть ещё куда бежать с тонущего корабля, если поторопиться. И если он и правда русский разведчик, он непременно этой возможностью воспользуется — но вместо Швейцарии получит прописку в застенках гестапо. А Холтофф — орден. Непременно. — Так как вам моё предложение? — глядя на вставшего со своего места Штирлица исподлобья, испытующе осведомился Холтофф. — Я, вы и Рунге — все в безопасности и все очищены от нашего прошлого. — Вы всё хорошо продумали, не так ли? — уклончиво хмыкнул Штирлиц, подходя к шкафу со стеклянными дверцами и доставая оттуда какую-то бутылку. — Вы, Холтофф, пьёте? — Сейчас не до этого… — Нет-нет, такое предложение непременно нужно обмыть, — оборвал его сомнения Штирлиц. Холтофф, поморщившись, сдался: — Что там у вас? — Армянский коньяк. Мой любимый, между прочим. У Холтоффа загорелись глаза. Если ещё и про этот коньяк рассказать Мюллеру… это точно будет орден. — Интересно. Какая любопытная вещица. Такой, наверно, непросто раздобыть в Берлине сейчас. — Мне по долгу службы приходилось часто бывать в разъездах, — объяснил Штирлиц. — Я принесу бокалы. Он удалился на кухню. Холтофф, позволив себе немного расслабиться, мечтательно улыбнулся краешком губ. Да, уж, этот «армянский коньяк» был как раз тем, что выдало Штирлица с потрохами. Его судьба предрешена. Он столько времени водил РСХА за нос — но теперь его самого обвёл вокруг пальца никто иной, как Холтофф. Ах, как обрадуется Мюллер… Следующее, что запомнил Холтофф — тяжёлый удар чем-то твёрдым по голове. Когда он пришёл в себя, то обнаружил несколько неприятных обстоятельств. Во-первых, он лежал на полу. Во-вторых, голым. В-третьих, связанным. Каждое новое обстоятельство омрачало Холтоффа только больше предыдущего. С ещё большей мрачностью он глянул на подошедшего к нему Штирлица, чьё выражение лица по-прежнему оставалось непроницаемо-невозмутимым. — Как это понимать, Штирлиц? — зашипел Холтофф. — Вы напали на члена СС, вы чёрт знает что со мной сделали — знаете, что будет вам за это? Нихера не гражданство Швейцарии, Штирлиц! Нахуй вы меня не послушали? Как вы вообще, блять, это провернули? — он мрачно усмехнулся. — А-а, я понял. Сделали вид, что пошли на кухню, а сами оказались у меня за спиной и огрели вот этой самой сраной бутылкой сраного армянского коньяка, верно? — Вы правы лишь наполовину, — холодно кивнул Штирлиц. — На кухню я правда заходил. За растительным маслом. Горлышко, знаете, всё-таки довольно широкое, хотя по виду и не скажешь. *** Утром Штирлиц привёз в управление РСХА разбитого и пребывающего в ещё более помрачённом состоянии, чем накануне вечером, Холтоффа. И немедленно сдал его Мюллеру, назвав предателем Третьего Рейха и подробно рассказав, какие мерзости с эмигрантством Холтофф ему предлагал. Мюллер понимающе покивал и пообещал разобраться с нерадивым подчинённым. Когда дверь за Штирлицем закрылась, Мюллер критически оглядел Холтоффа. — Облажался ты, — бросил он. На Холтоффа было жалко смотреть, поэтому даже бессердечный Мюллер всё-таки немного сжалился: — Ну может он хоть как-то себя выдал? Может, у него дома красный флаг во всю стену, играет «Прощание славянки» на граммофоне или что-то вроде этого? — Вот что я скажу про герра Штирлица, — процедил наконец Холтофф. — Не связывались бы мы с ним, — он заикнулся и выплюнул: — Скользкий хуй и конченный гандон. — Это я всё уже и без тебя знаю, — вздохнув, махнул рукой Мюллер. — Что-нибудь новенькое, может? — Ну, — Холтофф скривился. — Он любит армянский коньяк. Очень любит. Больше Холтофф ничего не сказал. На то и был расчёт Штирлица.