Какофония

Я сижу за фортепиано. Спину греет тёплый солнечный свет. Пальцы быстро касаются гладких прохладных клавиш. Комната наполняется восхитительными звуками музыки. Бесконечно и безмерно прекрасной. Кажется, что с каждой нотой, взлетающей в воздух, становится легче дышать, словно всё моё существо избавляется от тяжёлых оков, так долго терзавших его. Поверить не могу, что эту бесподобную гармонию создаю я, собственнымм руками! Почему ИНИ так жесток? За что он лишил мир самого настоящего чуда? Разве я не заслуживаю быть счастливым? В спину упирается что-то острое и холодное. По телу бегут мурашки, внутри всё немеет, но я не останавливаюсь, а продолжаю играть, стиснув зубы. Чувствую, как в мою грудь входит железная лапа. Пальцы не останавливаются, с трудом порождая последние ноты композиции. Железо дёргается и входит глубже, пронзая меня насквозь. И вот, музыки больше не слышно. Лишь стук капель крови, стекающей на пол. Я просыпаюсь. Тяжёлые, как свинец, веки открываются. Радует, что я до сих пор жив. На этом плюсы моего пробуждения заканчиваются. Боль волной накрывает всё тело, несмотря на то, что вчера пострадала только правая рука. В глазах двоится. Взгляд не может сфокусироваться. Вздыхаю, опуская голову на холодную ступень. Вчера я так усердно наказывал себя, что упал в обморок на лестнице в подвал. Даже до ковра не дополз. Жалко. Я пытаюсь встать. Конечности меня не слушаются. Левой рукой цепляюсь за перило, получается подняться. Прихрамывая от того, что ноги затекли, я поднимаюсь, оказываясь в холодной, пустой, гнетущей квартире. Серые стены, серый потолок и пол. Из мебели только письменный стол, стул и кровать. Посреди комнаты лежит белый вязаный коврик. Ёжусь от холодного смешка, сводящего внутренности. Грудь скручивает тревога. Бледно-голубой луч, пробивающийся из-за плотных штор, очерчивает линию, разделяющую комнату на две половины. Переступая его босой ногой, я плетусь в ванную. В ней не так тяжело находиться, как в других комнатах. Это место единственное в доме, где меня не преследует страх. Дёргаю ручку двери, сейчас непосильно-тяжёлой и протискиваюсь в ванную через тонкую щель. Полдела есть, теперь — самое тяжёлое в ежедневном утреннем ритуале. Привести себя в порядок. Тянусь к белому шкафчику над раковиной, в котором лежат плотные чёрные напульсники. Надеваю один и зубами затягиваю на запястье, морщась от боли. Подняв глаза на зеркало, кривилюсь ещё и от собственного вида, мягко говоря, не самого свежего. Синяки легли под глазами, как две серые ямы. На щеке отпечатался след рукава моей кофты. Её ткань из белой стала красно-коричневой от засохшей крови. Благо, любезный ИНИ распорядился, чтобы мой вид не отвлекал меня слишком долго. Зеркало темнеет, на нём высвечивается уведомление о том, что недельный лимит "самолюбования" превышен. Тем лучше. В шкафу, под одиноким напульсником, лежит чёрная резинка и пластиковый гребень. Достаю и их. Рассчёсываю патлы, пока белые зубья не перестают застрявать в спутанных прядях. Завязываю хвост, наклонившись над раковиной. Колени слегка дрожат, стоять всё ещё сложно. В глазах вновь темнеет, голова кружится. Вздыхаю, оседая на пол. Хочется остаться сидеть здесь, в этом мерзком затворническом пристанище, но мне нужно идти на работу. Мне нужно идти на работу... Мне нужно... Я из раза в раз повторяю это себе, чувствую, что вот-вот встану, но остаюсь на месте. Как будто ноги парализовало. Я паникую, злюсь на себя, но всё ещё не могу встать. Так тяжело. Я не могу оторвать и пальца от пола. Запрокидывая голову, хнычу сквозь зубы. Вставай, тебе нужно идти! Бесполезный кусок ноющего дерьма, ВСТАВАЙ! Нет... Нет, мы не должны туда идти! Там нам опять будет страшно и больно! Пожалуйста, почему мы просто не может остаться здесь?... А потом я чувствую, как что-то хватает меня за волосы и ударяет о плитку ванной. И это что-то — моя рука. Доброе утро. Расфокусированным взглядом, гляжу в потолок и вскакиваю на ноги так бодро, как только могу. Дальше всё как в тумане. Я умываюсь, переодеваюсь, цепляю на руку часы и выхожу из дома. Вокруг никого. Лишь голубое солнце — мой единственный спутник среди бесконечного бетона и небоскрёбов. Если долго на них смотреть, может возникнуть ощущение, что громоздкие здания упадут на меня. Но у меня нет времени засматриваться на них. Во дворе меня ждёт чёрная машина. Сажусь на заднее сидение. Хорошо, что никто здесь меня не видит. Машина на автопилоте. Устало прикрываю глаза. Руки тянутся к шее, я долго и судорожно чешу её. Кожа краснеет. Останавливаю себя, чтобы не расцарапать до крови. Глаза скользят по тёмному салону автомобиля, взгляд плывёт к окну. Десятки одинаковых строений. Сотни тысяч серых окон. Люди в одной и той же, серой одежде. Меня так изводит наблюдение за всем этим... Завершая недолгий путь, машина останавливается и противно пищит. В ушах начинает звенеть. Пять других машин так же останавливаются у большого мраморного сооружения, построенного ещё в Светлую Эру. Конечно, его внутренности переделали на современный лад, но фасад не меняли. Самое красивое здание в городе, на мой взгляд. В нём есть "лишние детали", как это принято называть. Блестящая табличка рядом с ним гласит "Здание Разума". Я вылезаю из машины и спешно иду ко входу. За мной, выстраиваясь в линию, бредут коллеги. Молча, мы шагаем по длинному коридору до железной двери. Яркие холодные лампы трещат, освещая белые стены и плитку. Я прикладываю часы к замку на двери, она с тихим писком открывается, пропуская меня и остальных Исполнителей. В комнате стоит длинный стол и шесть стульев, пронумерованных числами от одного до шести. Я усаживаюсь на тот, чья спинка увенчана единицей. Рядом садится Франц. Чуть повернувшись, встречаюсь с ним взглядом. Розенберг, как и я, в серой форме, на рукавах которой вышита золотая шестерня. Он трижды моргает и стучит бледными пальцами по столу шесть раз, глядя на меня. Это значит, что Франц хочет встретиться после работы. Я убираю прядь волос за ухо, отвечая согласием. Мы оба переводим взгляд на приоткрытую дверь. В неё входит Посредница. Как всегда, с усталой грацией в движениях и запахом крови на полах одежды. Девушка одета в чёрное платье в пол. Руки облачены в плотные перчатки. Лицо скрывает белая маска с еле-заметными прорезями, под которой закреплён ещё один слой тёмной ткани. Волосы спрятаны под капюшоном, прилегающим к краям маски. Она держит в руках портативный ИНИ – чёрную лакированую коробочку. Небольшую, но, насколько я помню, тяжёлую. Её крышка открывается, высовывается небольшая камера на тонком железном наконечнике, из дна вылезают железные паучьи лапы. Посредница опускает П-ИНИ на стол. Тот передвигает конечностями с громким клацаньем, идёт вперёд, медленно приближаясь ко мне. Смиренно опустив глаза, я расправляю плечи. —Во имя человечества, Номер Один. –Здоровается голос, отчаянно старающийся быть похожим на человеческий. Но всё, начиная интонацией и заканчивая видом существа, говорящего со мной, выдаёт в нём Искусственный Интеллект. —Во имя будущего, ИНИ. —План на прошлую неделю выполнен? –На прошлом собрании мне велели отправить на Грань несколько отрядов полиции для устранения всяческого рода непорядков, начавших выходить за пределы дозволенного уличным жителям. По итогу, от этих нескольких отрядов осталось их жалкое, обезоруженное и полуживое подобие. —Да. —Почему до сих пор не поступил отчёт? —Извините. Я вышлю его при первой возможности. Камера мучительно-долго на меня смотрит. Я уже понимаю, что за этим следует. —Номер Один должен быть безупречным. Ты знаешь это, Антонио. Подойди, Семьдесят Восьмая. –Семьдесят Восьмой зовут Посредницу. Она подходит и встаёт за моей спиной. —Тройной разряд. –Командует ИНИ. Девушка достаёт из кармана платья небольшой белый шокер и прикладывает к моему затылку, настроив железный бегунок. Касание металла само по себе заставляет вздрогнуть. Я слышу, как дыхание Франца учащается, хотя он старается не подавать виду, что паникует. Самому бы успокоиться. А то колени трясутся. Ну же, это лишь короткая вспышка боли, которая угаснет, не успев причинить мне боль. ИНИ кивает камерой. Я закрываю глаза. Судорога пронзает всё тело, глаза на несколько секунд закатываются. Ощущение, что моё тело единовременно пронзают тысячи иголок. Я дрожу, напряжённый каждой мышцой своего тела. Когда наконец отпускает, падаю на стол, стараясь отдышаться. Всё закончилось... но меня до сих пор бьёт дрожь. Чувствую, как моей головы касается железная лапа, после чего она цокает по столу и уходит опрашивать моих коллег. Она подходит к Францу — второму, господину Люциферу де Вин, прозванному нами с Розенбергом Трактирщиком за схожесть с персонажем прочитанной повести — третьему, холодной госпоже Анастасии Хундерт — четвёртой, собранному господину Тотоно Рунделю — пятому и витающему в облаках господину Александру Феркелю — шестому. Того, что им говорит ИНИ я не слышу. В ушах слишком сильно звенит. Единственный звук, который я различаю: скрип кожи, которую чешут мои пальцы. Я вздрагиваю, чувствуя что-то мокрое на них. Неужели, снова расчесал до крови?! Вырванный из невнятного состояния, гляжу на свою ладонь, но на ней ничего, кроме пота. Выдыхаю. Оглядываясь по сторонам, я замечаю, что все люди в комнате пялятся на меня. Сжимая пальцами рукав формы от стыда, расправляю плечи и выпрямляю спину. Когда собрание заканчивается, мы с Францем выходим из Советной и идём, поравнявшись, к пустующей стойки администрации. Рядом стоит кулер с горячей водой, на котором лежит коробка с чайными пакетиками. Я завариваю один и пью, оперевшись на стену. —Как твой отчёт? –Говорит Франц шифром, глядя на мои запястья. —Почти закончил. –Отвечаю я, рассматривая тёмные разводы в воде. —Антонио, я устал просить тебя работать менее усердно. –Тихо злится он. —Всё во имя общества, Франц. Во имя ИНИ.–Виновато вздыхаю я. Розенберг оглядывается, шепчет мне пожелание беречь себя. Киваю. Франц быстро уходит, а я остаюсь в коридоре, наслаждаясь мягким вкусом чая. Это одна из немногих вещей, доставляющих удовольствие. Этот замечательный напиток впервые мне дала попробовать мама, пока ещё была жива. Когда отец отлупил меня за дерзость, она заварила чай, сказав, что за наказанием всегда должно следовпть поощрение. Тёплый пар заставляет нос покраснеть. Я ведь заслужил, верно?... Из глубины коридора раздаются тихие шаги. Замираю, расправляю плечи. Из-за угла медленно выплывает Семьдесят Восьмая. Она одна. Разве это не нарушение протокола? Остановившись напротив меня, Посредница замирает, уставившись через маску. Поза у неё, как у чучела дикой рыси в музее, готовой вот-вот броситься на добычу. Я бы спросил о том, что ей нужно, но это запрещено. Посредников растят для того, чтобы становиться прямым продолжением ИНИ, поэтому у них нет ни имён, ни личности. Только номер и пыльная койка в закрытом общежитии. Девушка отмирает и быстро уходит, почти срываясь на бег, оставляя меня в недоумении. Слышу, как открывается дверь ближайшего туалета и Семьдесят Восьмая рычит, громко всхлипывает и ругается. Её голос... Интонация грубая, наполненная горечью, болью, а сам он высокий и изящный. Похожий на хрустальную статуэтку птицы с растрескавшимся крылом, которую мне показывал Франц. Я никогда не слышал его прежде. Нам нужно спросить, как она себя чувствует. Всё ведь неспроста! Даже думать об этом не смей. Не твоего собачьего ума дело! Сумасшедший подонок, только бы в очередной раз предать Исполнительный Совет?! Я разворачиваюсь и ухожу. Сбегаю, трусливо поджав хвост. Чудесно. Просто замечательная работа, Антонио. Шесть часов и пять минут, квартира Розенберга. Я стою под дверью и жду, пока Франц соизволит открыть. Ощущение, что он оглох. Я стучусь уже пять минут. В этом подъезде мне неуютно. Всё здесь слишком похоже на мою квартиру с этими идеально-гладкими бетонными стенами, на которых невозможно разглядеть ни одной неровности или трещинки, холодом и ощущением, что из стены высунется рука, которая перережет мне горло. Наконец, Розенберг открывает и резко затаскивает меня к себе в квартиру. —Антонио! Привет, я тебя весь день ждал. Пошли, пошли со мной, я там такого откопал вчера, ты не поверишь! –Шипит он, светясь от счастья и ведёт меня в глубь квартиры. Здесь тепло. Мягкий свет освещает стены, увешанные плакатами и картинами, полки шкафов ломятся от книг, статуэток, ваз и прочего антиквариата, который Францу передали, после нахождения в заброшенных зданиях, его подопечные. Конечно, не зная, что их директор потащит "мусор" домой, а не лично отсортирует, что и каким образом стоит утилизировать. Поэтому его квартира, по своему расположению и утройству, совершенно для этого не предназначенная, активно превращается в хранилище старых и подлежащих переработке вещей. Конечно, по мнению несмыслящих. Франц усаживает меня на диван и берёт с журнального столика стопку книг. Самая верхняя из них, с твёрдой ярко-розовой обложкой , подписана "искусство макияжа". Франц передаёт её мне. Я провожу пальцами по глянцевым буквам, а Розенберг бежит на кухню, распахивает духовку и достаёт из неё пёструю бренчащую коробку. Он снимает картонную крышку, садясь ко мне. —Это косметика. –Тихо поясняет он. Внутри лежат разноцветные тюбики и коробочки. —Давай я тебя накрашу? Как на тех снимках, помнишь? –Предлагает Розенберг. Неделю назад он показывал мне фотоальбом, где юноши и девушки с ярким макияжем стояли в странных позах, облачённые в невозможную для наших времён одежду всех цветов и фасонов, ярче, чем я когда-либо мог себе представить. —Это безопасно? –Уточняю я, уже сгорая от любопытства. —Брось. Конечно, безопасно! –Заверяет он. Я улыбаюсь и киваю. Никому в этой жизни я не доверяю так, как Розенбергу. Франц был знаком с моим отцом до того, как он передал должность Номер Один мне. В начале карьеры, я переехал в квартиру поближе к работе. В её подвале стояло старое фортепиано. Желав утилизировать запрещённый инструмент, я обратился к Розенбергу. В тот момент, с его слов, Франц "увидел искру разума" в моих глазах. Мы неплохо общались, Розенберг помогал мне освоиться на новом месте. Вместо уничтожения единственного смысла моей нынешней жизни, он принёс "Краткий самоучитель по игре на фортепиано". Одну из тех книг, что ему передали. Самую важную книгу из тех, что мне выдавалось прочитать. Розенберг открывает книгу и кладёт её между нами, вдумчиво проводя глазами по тексту. Он берёт в руки небольшой тюбик и выдавливает на пальцы немного странного крема. После нанесения его на моё лицо, Франц ещё какое-то время занимается странными манипуляциями, периодически поглядывая в книгу. Минут через десять, отстраняясь, он гордо улыбается. —Держи. Посмотри на себя. –Он протягивает круглое зеркальце из той же коробки. Моё лицо выглядит по-новому. Синяки под глазами стали больше. Почему-то, теперь они смотрятся так, словно находятся на своём месте. Ресницы теперь гуще и длиннее. На губах больше не видно следов от укусов, они порозовели и блестят. —Нравится?–Спрашивает Франц, поднявшись и с трудом доставая из шкафа мольберт. —Да. У тебя настоящий талант, Франц. —Я встаю и помогаю ему, отодвинув остальные богатства, стоящие в шкафу. —Отлично. Тогда садись на табуретку, я закончу картину. –Франц достаёт из того же шкафа большой лист с рисунком. Глядя на ранние результаты его работы, не представляю, как у него так точно выходит воплощать окружающий мир на поверхности бумаги. Усевшись на табуретку, слежу за Францем, начавшим сосредоточенно выводить карандашом линии и завитушки. На долгие годы я забыл, что им можно не только писать и чертить. —Ты нормально себя чувствуешь? –Вдруг спрашивает Франц, не отрываясь от холста. —Нормально. –Тихо отвечаю я, спрятав глаза в пол. —Запястья покажи. –Розенберг отвлекается и сверлит меня взглядом. —Франц, это ни к чему. Всё в порядке. —Антонио, покажи мне запястья. –Настаивает он. Я протягиваю дрожащие пальцы к спрятанным в рукав завязкам напульсника. Обнажаются уродливые тёмные порезы, лежащие на безобразных глубоких шрамах. Кожа местами посинела, местами уже успела покрыться тонкой корочкой. Мне трудно держать руку на весу. Франц это замечает. Он подходит и осторожно берёт меня за локоть.—Прекращай это, пожалуйста. Ты же мне как ребёнок, представляешь, как у меня сердце разрывается? Однажды ты убьёшь себя. —Прости. Я пытался, но мне больше ничего не помогает. –Сдавленно выдаю я. —Не помогает от чего, Антонио?! –Восклицает Франц. Мне безмерно стыдно перед ним. Я молчу секунд десять, замерев. —От вины. –Шепчу я. Розенберг вздыхает и уходит. Возвращается уже с аптечкой. Он достаёт бинт и йод. Франц осторожно обрабатывает моё запястье, заматывает его марлей и кладёт напульсник мне в карман, прикрывая рукавом запястье. Розенберг крепко обнимает меня. Я кладу руку на его спину, голову на плечо. Пожалуй, это лучшее событие за день. Мне так нравятся объятия. Жаль, что они происходят со мной нечасто. Франц отпускает меня и ободряюще улыбается. —Отложим искусство. Продолжим завтра. Ты голодный? –Спрашивает он, уже убежав на кухню. Что не отвечай, меня всё равно накормят. Я встаю с табуретки и усжаиваюсь на кухонный стул, наблюдая за своим спасителем. Он уже суетится над замороженной запеканкой и забитой артефактами духовкой. Через какое-то время еда начинает греться, а плита ломится от книг и коробок. Одна из них падает на бок, высвобождая чёрную стеклянную статуэтку, изображающую карнавальную маску. Франц пару мгновений смотрит на неё, а затем берёт в руки. —Вот представь, Антонио. На другом конце города, люди грызут помойных крыс на ужин вместо нормальной пищи. И много ли из этих людей — виртуозы в тех делах, которые мы обречены лишь изучать по книгам? И много ли из них умирает по нашей вине? Сколько полицией было убито музыкантов? Уличных художников? Тех, по чьей причине наш мир ещё хоть немного украшен искусством! Я устал, Антонио. Устал ещё и от того, что своими же руками уничтожаю результат тысяч лет развития человечества. Уничтожаю картины, повернувшие мир на сто восемьдесят градусов. Которые воплощали люди, чьего мастерства я не достигну никогда, даже если буду жить вечно. Уничтожаю книги, заставившие поверить в несуществующее. Книги, продвигающие самые революционные для своего времени идеи. И ради чего? Ради того, чтобы железный Бог был доволен и погладил меня по головушке? На кой хуй мне это нужно, Антонио?! Мой прадед был директором театра. А я своими же руками подписал приказ об его сносе! –Что на него нашло?... Розенберг, конечно, и раньше время от времени не сильнт следил за языком, но никогда не позволял себе такого откровенного негодования. Я подлетаю к нему, закрывая рот ладонью, пока он не наговорил ещё чего-нибудь, что могут услышать ушастые соседи. —Франц, замолчи, пожалуйста. Ты знаешь, что я согласен с каждым твоим словом, но не кричи! Представь, какие могут быть последствия?...–Шиплю я. Франц смотрит на меня круглыми шокированными глазами. Воцаряется ужасающая тишина. Лишь тикает таймер духовки, в которой греется запеканка, словно отсчитывая секунды до неизбежного. Тик-так, тик-так... Наше с Розенбергом дыхание и сердцебиение синхронно учащается. Наконец, таймер звенит, оповещая о готовности еды. Секунда, вторая — всё спокойно. Ничего не происходит. Я выдыхаю, отстраняюсь от Франца, хочу было извиниться за резкость... но этому мешвет кошмарный рёв, словно в центр города ударяет огромная искрящаяся молния, разнося по округе раздирающий уши гром. —Раз! Два! Раз, два, три, ЧЕТЫРЕ! –Кричит с улицы чей-то хрипловатый, но звонкий голос. И гром начирает играть. Раздаётся неповторимая музыка, похожая на взрыв, на извержение спящего вулкана, на ураган, заставляющий становиться волосы дыбом. Мы с Францем бежим на балкон, чуть не давя друг друга. Площадь Технологий — главное место в городе, всегда ухоженное и прибранное. Между квадратиками плитки никогда не лежит ни веточки, ни монетки, ни, кажется, даже пылинки. Площадь увенчана памятниками — это единственное место, где их можно увидеть во всей Вене. На ней стоят два молодых человека. Подобных им в новостях принято называть маргиналами, оборванцами или уличными выродками. Их лица урашены ярким макияжем, кожанные куртки блестят и переливаются на свете фонарей. Юноша с горящими от счастья глазами играет на чёрной лакированной гитаре, издающей потрясающие во всех смыслах звуки. Кажется, ещё чуть-чуть и он задымится от той безумной энергии, которая разрывает его изнутри. Подняв голову, парень улыбается, невозможно-быстро перебирая пальцами по грифу. Он похож на неземное создание. Словно... звезда. Маленькая звезда, спустившаяся на Землю и принёсшая с собой спасение — музыку. Невинный и в то же время дерзкий. Как же мне хочется оказаться ещё ближе к нему, услышать ещё раз этот врезающийся в голову голос... Второй юноша, выглядящий больным и уставшим, оглядывается по сторонам, достаёт из рюкзака какой-то продолговатый предмет и поджигает его край зажигалкой. Его длинные чёрные волосы развиваются на прохладном ветру, а губы растягиваются в довольной ухмылке. Через несколько мгновений, с громким взрывом в такт музыке, из него вырываются фиолетовые искры, взмывающие в небо. Молодой человек, играющий на гитаре, замечает нас с Францем, поворачивается и продолжил играть, словно для двух его единственных зрителей. Однако смотрит он только на меня, с вызовом и страстью. Моё сердце трепещет, как никогда прежде. Я не замечаю, как из глаз начинают течь горячие слёзы восхищения и поражения. От макияжа, нанесённого Францем, скоро остаются только подтёки. Я дрожу, шокированный агрессивной, но абсолютной красотой. Франц шепчет что-то, что я не могу разбрать. Но этот шёпот полон восторга. Вместе с небесной музыкой вдруг начинают реветь сирены. А искры всё взлетают в небо, музыка становится в несколько раз громче, когда черноволосый молодой человек регулирует что-то на изрисованной широкой колонке, к которой подключена гитара. Кажется, что мир с секунды на секунду разлетится на кусочки. На площадь заезжают машины, а юноша с гитарой не останавливается, всё смотрит на меня и играет. Невероятно...Он безумец? Нет, его же сейчас... Из машин выбегают вооружённые люди. —ОСТОРОЖНЕЕ! –Не думая, кричу я. Он успевает лишь обернуться, когда ему в плечо прилетает пуля. Музыкант падает на асфальт, громко кашляя и пытаясь встать. Гром затихает. По всей видимости, в снаряде было седативное. Друг раненного бросает тубусы, из которых вылетали искры и бежит к товарищу, ругаясь сквозь зубы. —Вольф...Блять, Вольф, побежали! Вставай! –Кричит он, пытаясь унести Вольфа с площади, паникующе снимая ремень гитары с друга, но и ему в ногу прилетает пуля. Черноволосый юноша падает. Мои пальцы впиваются в ладони, кажется, оставляя на них кровавые царапины. Нет... Как же... Как же так? За что?...ПОЧЕМУ?!... Я больше не вижу ничего, кроме слёз, застлавших глаза. В горле застрявает крик боли и протеста, неспособный вырваться наружу. Виски пульсируют, сердце стучит в ушах. Ноги перестают держать. Я грохаюсь в обморок.