Какофония

Уже много лет подряд мне снится один и тот же сон: Я стою на краю высокого утёса. Воздух пахнет свободой. Он холодный и свежий. Даже голова кружится. Мягкая зелёная трава покачивается от ветра. Вена как на ладони. Центр в ночи светится белыми огоньками. Стеклянные небоскрёбы блестят, безмолвно возвышаясь друг над другом. По краям – Грани. Некоторые не светятся, некоторые наоборот – разноцветно сияют ярче центра. По небу рассыпаны звёзды. Далёкие, холодные, пока неосвоенные. Всегда манящие. Мне хочется туда. Посмотреть, как они там живут. Слушают ли музыку, поют ли, смеются? Если нет, то так хочется, чтобы начали. Какой бы умиротворяющей ни была эта картина, но вокруг ни единого звука. Ни шума ветра, ни шороха с улиц города. Не слышно даже моего дыхания. Я хлопаю в ладоши. Сначала один раз, потом несколько. Но вокруг всё равно тишина. Вдруг замечаю, увлёкшись попытками её нарушить, что начинает тихо шелестать ветер. Следом, со стороны города, гудят машины. Слышится, как маленькие камешки падают с утёса и стучат о землю. А со звёзд раздаётся весёлый детский смех. Где-то я его уже слышал! Никак не могу вспомнить только, где. Но этот хохот такой заразительный, звонкий, как плеск капель дождя, шедшего всю ночь и кончившегося лишь под утро, стекающих с крыш в глубокие лужи. Я смеюсь в унисон с ним. И на душе разливается приятное, щекотное тепло... Всё вокруг начинает звенеть, бренчать, шуршать, петь, цокать, тикать, поскрипывать, капать, журчать, рычать, кричать, скрежетать!... Весь мир сливается в одну потрясающую, невероятную какофонию. Она поглощает всё вокруг. Всё живое, мёртвое, лишённое чувств и их лишившееся. Не верится, что мир наконец расцвёл ей. Наконец обрёл то, чего мучительно ждал так долго... На этом мой сон обрывается. Стою на балконе, нервно потягивая сладкий дым из электронной сигареты. На поде размашистым шрифтом написано "Вкус: малина & мята". Смешно. Знают ли производители электронок вкус малины и мяты? Таким чепушилам натуральные ягоды не по зубам. Да даже если и по зубам, сомневаюсь, что они похожи на химозную приторную гадость, оставляющую во рту ощущение, словно в него побрызгали балончиком с краской. А я знаю, какой вкус у краски, я её пробовал! Розоватый пар вылетает на улицу и медленно расстворяются между извилистыми переулками пятой Грани. Здесь мы с Ло живём. Грани простираются на окраинах Вены. Обитают на них конченые отбросы общества: проститутки, преступники, маргиналы. Наравне с ними — неугодные ведру с шестерёнками: художники, поэты, музыканты. Я вот детства привязан к музыке. Папа учил нас с сестрой игре на гитаре...пока его не убили. А Наннерль не забрали. Все мозги в кашу... Снова обжёгся о неприятные воспоминания, которые из одной мысли расплодились в целую стаю, жужжащую в голове, как жирные чёрные мухи над свежими объедками. Нет. Сегодня нельзя размазывать сопли. —Вольф, ты там от рака сдох? Уже минут десять этот елдак розовый сосёшь. —Хрипит Лоренцо. Он зевает и шагает на балкон, бросая на меня взгляд, полный раздражения. —Видок у тебя, как будто хуйню какую-то куришь. А, подожди, так и есть. Нормальных сигарет в доме нет? Знаешь же, из чего эту бурду делают. –Ло смахивает с лица чёрную волнистую прядь и хмурит густые брови. За последний месяц он сильно похудел от увеличения дозы. Щёки впали, скулы заострились. Кожа стала тоньше и прозрачнее, синяки на ней начали проступать даже от братских пинков, подзатыльников и толчков. Так от него ещё больше веет чем-то неместным. Духом, вымученным компьютерной властью. Если Ло переодеть, он даже сойдёт за Исполнителя, если судить по тому, как они выглядят на пропагандистских голограммах рядом с лозунгами, типа "За разумом – будущее", "Общество нуждается в каждой шестерне", "Не отвлекайся на бесполезные обществу вещи", ну и так далее. Жаль, что этот жук ничего не рассказывает про своё прошлое. Откуда он взялся в тот самый день, когда забрали сестру? Почему пришёл на помощь? Молчаливый, истерзанный какими-то внутренними переживаниями, Ло оказался рядом, не оставил меня умирать, как голодной и никому не нужной крысе. Уже тогда, будучи совсем мелким, я чувствовал от него что-то, чего на Гранях днём с огнём не сыщешь. Наверное, благородство. Именно благородством с годами ещё сильнее расцветала его внешность, которую, кажется, невозможно спрятать в полах грязной одежды и обилии напускной грубости. Его волосы, даже без должного ухода, остаются шелковистыми и мягкими. Кожа не загорает на солнце, а под луной блестит, точно от Ло свет отражается, как от зеркала. И эта красота сохраняется, несмотря даже на увядание организма из-за травы. Он её курит, потому что эта дрянь обладает почти магическим воздействием на мозг: курнёт Ло косячок, глазами по книге пробежится, вот он уже и химик, и пиротехник, и инженер. Только каждый такой косячок усекает жизнь хрен знает, на сколько лет. А сам нудит из-за электронки. Умный дохера нашёлся. Он тянет руку, чтобы отнять её, но я шарахаюсь в сторону, не давая забрать своё единственное спасение от стресса. Возможно, лучше волноваться, чем втягивать в лёгкие этот мерзкий химозный дым, но Ло лезет не в своё дело. —Очень смешно. Не суй свой кривой шнобель не в своё дело. За собой следи, торчок. —Тараторю я, трясущимися пальцами сжимая под. Ощущение, что я плюнул ядом. Слова хочется забрать назад, но я лишь поджимаю губы, ожидая рекции Лоренцо. Тот меняется в лице. Оно становится отрешённым, Ло складывает руки на груди и прислоняется к стене, сухо вздыхая. —Где косяк, кстати? Меня плющит чё-то. –Безразлично вопрошает он. —На столе. Около фейерверков. –Бурчу я, вставая на прежднее место. —Спасиб. Вольф, ты чё? –Припозднившись, всё-таки осведомляется Ло. —Ничё. Отвянь. – Он пялится на меня и подходит ближе, кладя длинную бледную ладонь мне на плечо. Он холодный. Но приятно-холодный. Охлаждающий. К его руке хочется прислониться. —Не ссы. Заебенно всё будет, слышишь? —Да... Прости, хрень сказал. Но ты реально торчок. И шнобель у тебя кривой. –Лоренцо смеётся своим каркающим хриплым смехом. Я выдыхаю, когда понимаю, что он не обижается. —Ага. А ты маленький педик с шилом в жопе, который волнуется о том, что планировал половину жизни. Почему вообще я в тебя верю сильнее, чем ты в себя? —Хз. Может, у тебя от травы мозги через ухо ночью на подушку вытекли. —Если бы не трава, мы корячились над планом ещё лет пять. —Ага. А так ты сдохнешь через столько же. Иди, проспись, Ло. Тебе полезно. Я к Констанц сбегаю. Обещал у них повыть сегодня. —Почему я не знал? —Я ж не обязан тебе обо всём докладывать. —Допустим. Ну иди. Звони, если что. —Ага. Я ушёл. –Сую в карман электронку и выхожу с балкона, оказываясь в душной квартире. На полу лежит толстый слой пыли. Из скрипучего дивана торчат пружины. Кровать завалена огромным количеством старых пледов, одеял и полотенец, у Ло случается сильный озноб по ночам. Стол захламлён бумажками, исписанными формулами, заставлен кружками, внутри которых образовались коричневые кольца от кофе, фейерверками в чёрных тонких тубусах. Рядом с ними лежат три аккуратно скрученных косяка, из которых выглядывают рыжие корешки. Я морщу нос и пинаю жестяную банку из-под пива, удачно подворачивающуюся под ногу. Иду к шкафу. В нём стоят две гитары, по-товарищески опёршиеся друг на друга. Беру в руки деревянный исцарапанный по бокам инструмент. Тогда гитару папину я спасти успел. А вот сестру... Я мотаю головой, пытаясь сбросить очередное навождение, сопровождающееся скребущим душу чувством вины. Провожу пальцами по грифу чёрной блестящей электрогитары. Как же хочется поиграть на ней... Но её я возьму с собой только вечером. Сердце начинает трепетать, а воображение искриться. Мы с Ло ждали этого целых пять лет, в моей голове проносились тысячи картинок нашего потрясающего триумфа, подрыва заржавевшей жестяной системы. Ладони потеют, волосы на затылке шевелятся, словно электризованные. Мне страшно до дрожи в коленях, но вместе с этим — так хочется наконец почувствовать, как с моих плеч разом свалится груз. Почувствовать себя птицей, взмывающей в небо, символом свободы! Но как же долго ещё до вечера... Чем мне себя занять на протяжении целых пяти часов? Хрен с ним, выступлю у Констанц, прогуляюсь, вернусь, подготовимся – время пролетит незаметно! И всё-таки, если буду стоять ещё хоть секунду, то взорвусь от чувств и поминай, как звали! Тогда напишут на моей могильной доске "Вольфганг Амадей Моцарт — музыкант, друг и нетерпиливый идиот". Поэтому напяливаю старую кожанку, потёртую на локтях, а поверх – деревянную гитару с поясом из нетолстого железного троса. Я выбегаю из квартиры, прыгаю по лестничной клетке с весёлыми визгами и вылетаю на улицу. Горячий воздух пахнет машинным маслом и солнцем. Серые, изрисованные всевозможными граффити здания купаются в его лучах. Рисунки изображают драконов, цветы, разных вымерших зверей и птиц, некоторые содержат лишь надписи, к примеру, самая моя любимая гласит "Не слушайте ведро с шестерёнками, слушайте музыку". Она фиолетовая, такая блестящая и выделяющаяся на фоне многих и многих надписей, которых с каждым годом становится только больше. Сами панельки старые и повидавшие больше того, на что были рассчитаны. Но на нашу Грань никто свой нос сунуть не смеет без того, чтобы его как следует разукрасил. Синие, зелёные, жёлтые — уползают еле-живыми все жители центра, даже приходившие, дабы попытаться улучшить жизненные условия. Что уж говорить о полиции, пытающейся ещё больше загнать нас в рамки? Нет уж! Мы здесь власть. Хотя... Иногда мирных бывает жаль. Они могли бы стать нам неплохой публикой. Размышляя о жизни, я весело, прыгая по серым лужам с отражающимися в них красочными картинами со стен зданий, направляюсь по улице к кабаку, в котором мне предстоит выступление. Хочу ступить в очередную лужу, но за мгновение до этого, останавливаюсь. В луже отражается большой белый голубь, чьи ноги опутаны красными лентами. Из его круглого глаза течёт слеза, но крылья отчаянно распахнулись, стремясь куда-то улететь. Я перевожу взор на стену. Картина небольшая, нарисованная в стиле, совсем отличном от уличных художеств, от того бросающаяся в глаза. Она выражает молчаливое терзание нынешним миром, а не громким протестом против него, как это обычно бывает на иных картинах. Я коснулся слезы на голубьиной щеке. Быть может, художник её перерисует, когда всё изменится? Он должен! Не быть же бедной птице вечно связанной? И всё-таки, она меня гипнотизирует. Я хочу развернуться, время наверняка уже поджимает. Но не могу... мне не оторваться. —Вольфганг! –Звучит дребезжащий срывающийся голосок. Это Констанц. Её тонкие чёрные брови сдвинулись на переносице, веко слегка дёргается. Верный признак того, что скоро надо будет закрывать уши, защищаясь от писклявых криков. Станци хватает меня за локоть перепачканными в сиропе вечнодрожащими пальцами и дёргает его. —Где ты ходишь? Я тебя ищу уже минут пятнадцать по всему району. Пошли, пошли, пошли! –Она словно маленькая костлявая мышка. Нервная, обозлённая, но не теряющая от этого своей миловидности. Обозлённость её уже совершенно не удивляет. Станци одна управляет баром. Её родителей три года назад убили в ходе перестрелки между бродягами и полицией. Тогда, в беззаботное для Констанц время, она была совсем другой. Наивной маленькой девочкой с горой комплексов, которая боялась иной раз даже посмотреть на меня. Но отныне, она, с каждым днём чахнущая из-за груза на плечах в виде попыток сводить концы с концами, оставила такие чувства, как смущение и влюблённость позади. Я послушно иду за ней и достаточно быстро мы переходим на бег, сворачиваем за угол. Там нас встречает низенькое здание. Его крыша покрыта кусками грязного пеннопласта. Вывеска (отборная железка с красочной фиолетовой надписью, сделанной балончиком) гласит "Приют Луны". Очень пафосное название для подобного гадюшника. Хоть и самого приличного гадюшника на всей пятой Грани. Констанц затаскивает меня внутрь. Внутри прохладно. За железными круглыми стульями сидят зрители. Ни одного незнакомого лица. Контингент, как обычно, подвыпивший и желающий хлеба и зрелищ. Но кто я такой, чтобы осуждать? Под задорный свист и бурчащее негодование, я пробираюсь к небольщой скрипучей сцене и присаживаюсь на её край, скрестив ноги. Мои пальцы касаются жёстких гитарных струн. По заведению раздаётся весёлая песнь гитары. Музыка — это непостижимо. Поэтому люди слушают с замиранием сердца. Словно дети, которые удивляются, когда им из раза в раз показывают один и тот же фокус. Я расправялю плечи, постукиваю по полу краем тяжёлого ботинка, стараясь раствориться в гармонии звука. В нём действительно медленно рассеиваются все проблемы и тревоги. Я вскакиваю на ноги, когда струны издают последний отголосок мелодии и маняще свищу в сторону плотных чёрных кулис. Толпа даже не успевает отправиться от музыки, когда на сцену выплывает лебедь. Или лебёдушка? Пожалуй, разобрать может лишь сам Ало. Это брат Констанц. Ну, брат он только последние года два. И то с перерывами. Ало коротко стрижёт чёрные волнистые волосы, перематывает бинтами грудь, обращается к себе в мужском роде и обиженно смотрит на собеседника, когда тот зовёт его Алоизией. Он оглядывает зал чёрными поблёскивающими глазами из-под длинных ресниц. Слегка нервно, но от этого не менее красиво, поправляет сияющий корсет, словно сделанный из маленьких чешуек, напоминающих шкуру ящерицы (на деле, они сделаны из блестящих крышек от пивных бутылок, сшитых вместе прозрачной леской). Короткие шорты, обнажающие длинные ноги, сшиты таким же образом. И как ему только не колется?... Ало наконец обращает внимание и на меня. Он подходит на полшага, внимательно смотрит, точно гордая птица, решающая, снизойти ли ей до того, чтобы взять из моих пальцев ломтик хлеба. Я маню его, дёргая струны и задавая мелодию. Ало вздыхает и проводит бархатистыми пальцами по узким хрупким плечам, начиная своё представление. Присаживаюсь обратно на край сцены, выжимая из струн завораживающую мелодию. Он садится рядом, стуча пальцами по доскам сцены в такт музыке. Вступление заканчивается, Ало своевременно начинает петь. "Каждую мою весну"...–Вступает он, пусто глядя перед собой. "...ты заползаешь мне в уши. Голосом душишь, разрываешь на куски, на подвязки, Вяжешь в узлы мои голосовые связки." –Продолжает он, всматриваясь в лица мужчин, пялящихся на его неприкрытые ноги. Ало отклоняется назад и немного запрокидывает голову, словно спрашивая, этого ли хотят люди, собравшиеся здесь? "Каждую мою весну Бесцеремонно садишься на кресло, мол Здесь мой дом, здесь мне место, здесь не тесно И ты привязана ко мне, как леской." –Лебедь спрыгивает со сцены и присаживается на барную стойку, за которой стоит Констанц, пытаясь сделать вид, что она полностью погружена в оттирание кружек от застывшего на их стенках сахара. Ало закидывает ноги на стол и барабанит по нему босыми ступнями. Кто-то из сидящих в зале посвистывает. "Я тебя до одуренья люблю..."–Вновь начал он, издевательски улыбаясь Констанц. Его движения и голос, несмотря на ленивую подавленность и флёр отвращения к происходящему, блёкло светились необъяснимой изящностью. Станци продолжала оттирать кружку, стиснув зубы. Вся она источала такую же необъяснимую и явную ярость. Интересно, что так скрипело – чашка или её зубы? "Я твои следы языком лизала. Детка, знаешь, я целую петлю, Которой шею ты мою обвязала-а-а..."–Тянет он, наклонившись ближе к сестре. Станци сжаимвет в трясущихся побелевших пальцах сосуд и резко кидает его на пол. Тот разбивается с громким звоном. Все сидящие в баре пялятся на неё с выпученными глазами. Я прекращаю играть и хотел было подойти к барной стойке... но к ней пришлось бежать, потому что Констанц схватила Ало за горло и начала душить. —Станци, душка, прекращай! Он же твой брат, в конце концов! –Нервно улыбаясь, я пытаюсь разнять их, но Констанц мёртвой хваткой сжимает горло Ало. Тот краснеет, пытается дёргаться и царапать сестру, но физической силы не хватает, чтобы скинуть взъевшуюся Констанц. Я обхватываю её талию и сильно дёргаю на себя. Наконец, Станци получается отлепить. Она тяжело дышит, безвольно повесив голову. Чёрные волосы, напоминающие мочалку, выбились из пучка и спали на лицо. Ало лежит на стойке, пытаясь отдышаться. —...Сука больная...–Он зашёлся тихим кашлем, сотрясаясь всем телом. Констанц пихает меня в бок локтем и убегает в подсобку. Я оглядываюсь по сторонам, встречаясь взглядом с недоумевающей публикой, широко кланяюсь, поправляя гитару, висящую на плече и иду к выходу из "Приюта". Душный воздух неожиданно приводит в чувства. Я сжимаюсь, вспоминая гнев Станци и отчаянные попытки Ало спастись, но пытаюсь от них отмахнуться, резко пускаясь в бег по улице. Громкие шаги эхом отражаются от стен панелек на малолюдной улице. Солнце уже начинает лениво закатываться за горизонт. Я бегу ещё быстрее в неизвестном направлении. Сердце бешенно колотится, я потею и дрожу. Хочется то-ли взорваться, то-ли забиться в мусорный бак и не устраивать революцию. Но я себе этого не прощу. И Ло не простит. Точно, Ло! Ло поможет! Он же тот ещё мозгоправ, когда захочет. Я резко разворачиваюсь и бегу в обратную сторону, к дому. Минут через семь, мокрый от пота и луж, я уже, словно бродячая собака (наверное, тоже с высунутым языком) скребусь в дверь нашей квартиры. Ло открывает, я пробегаю домой и трясу головой, оттряхиваясь от влаги. —Лоренцо, это жопа! Я щас прям тут упаду, знаешь, что Ало с Констанц устроили? Блин, как будто специально, в такой важный день! Знаешь же, очень-очень важный. Такой важный, что мне даже плохо. Открой окно, мне кажется, я задыхаюсь. –В груди щемит тревогой, сердце колотится в тысячу раз чаще, чем обычно. Ло берёт меня под локоть и выводит на балкон, распахнув пластиковое окно. —Вольф, дыши. Воды принести? –Я промямлил что-то невнятное и улёгся ему на плечо, сбито дыша. Лоренцо обнял меня, гладя по спине. —Порядок, Моцарт, порядок. Ты чего? Всё хорошо же. Не волнуйся, я буду рядом с тобой, куда бы мы не попали. –Дышать становится легче. Обнимая его в ответ, я слежу за его глубоким тревожным дыханием, вздымающейся грудью и чувствую, как сквозь одежду стучит его сердце. Так тепло и хорошо. Сейчас усну. Ло треплет мои волосы, всё ещё шепча что-то успокаивающее, несвязное, убаюкивающее ещё больше. —Пошли, вздремнёшь часочек-другой. А то совсем вздёрнутый. –Он ведёт меня в квартиру, кладёт на пыльную мягкую кровать и укутывает в один из многих пледов, лежащих на ней. Ло ещё несколько мгновений сидит рядом, а затем коротко целует мой затылок и сидит рядом, пока я не засыпаю и уходит проверять оборудование. Просыпаюсь я уже полным сил, заряженный и готовый быть петардой в жопе у режима. Лоренцо красится, сидя за столом, который стал в два раза чище. Он уже при параде: в постиранной кожанке, почти новых джинсах. Моя одежда висит на стуле: это переливающаяся всеми цветами радуги куртка и чёрные штаны с протёртыми коленями. Холодно, зато как круто! Я подбегаю к шкафу и достаю электрогитару, прижав её к груди. Ло вздрагивает, отчего у него смазывается стрелка. Он хочет начать ругаться, но останавливается, умилённо глядя на мои объятия с гитарой. Я выдираю из-под него свою одежду, быстро переодеваясь и кидая прежние вещи в разные углы квартиры, лохмачу волосы, глядя в пыльное зеркало, висящее на шкафу и краду у Лоренцо подводку, рисуя над бровью несколько маленьких звёздочек. —Дашь тени? –Спрашиваю я, не отвлекаясь от макияжа. —На. Малюйся, звезда. –Ухмыляется он, протягивая палетку. Ло собиарает оборудование: в чёрную сумку кладёт провода, деньги, салфетки, большой моток чёрной ткани, нож и бутылку воды. Он достаёт из-под стола железную табличку – сменный номер для машины и с кряхтением берёт из шкафа колонку. Эту хрень он ремонтировал и совершенствовал сам, после того, как мы нашли её в музыкальном магазине на соседней Грани. Не знаю даже, сколько лет жизни забрала у него трава, пока он этим занимался. Иногда я задумываюсь, стоили ли пять лет наших мучений грядущего мига, пусть даже этот миг и перевернёт мир с ног на голову? Я вспоминаю о сестре. Наннерль – одна из самых дорогих мне людей на свете. Может, я смогу спасти её? Она услышит, вспомнит, я вызволю её из заточения в этом стеклобетонном мирке! Не могу больше терять ни минуты. Я помогаю Ло с колонкой, мы вылезаем на улицу. Уже совсем темно. На улице даже появился лёгкий ветерок. Я достаю из кармана Лоренцо ключи от тачки и бегу в подворотню, где стоит его машина. Это старая чёрная "Виндетта" со множеством вмятин, царапин, немытая с лета, тогда как сейчас октябрь. Она весело пищит, когда я подхожу и прислоняю к её ручке ключ. Водитель подходит следом, пыхтя поставив колонку на заднее сидение. Ло осторожно ставит центральный номер на место, где обычно красуется пустота. Если бы в округе не знали, что эта машина пренадлежит Лоренцо, то и от нас, и от машины, и особенно от номеров врядли что-то осталось. Их, кстати, обычно разбирают как трофеи, а особо умные бродяги – продают, хоть на нашей Грани это и редкость. Так сложилось, что здесь концентрация преступности и нищеты выше, чем на большей части остальных Граней, следовательно и продавцов, и покупателей мало. Все думают о том, чтобы пропитаться и одеться. —Поехали, Волф. –Бросает Лоренцо, садясь в машину. Я кладу гитару рядом с колонкой и прыгаю на передние сидения следом, ёрзая от волнения. —Ты точно знаешь, куда ехать? – Спросил я, когда Ло завёлся и медленно поехал в глубь Грани. —Знаю. –Сухо ответил он, о чём-то задумавшись. —Откуда? –Он тяжело вздыхает и молчит. —Я понимаю, что ты волнуешься, Вольф. Но уймись и не задавай ебланских вопросов...пожалуйста. —Ну и ладно. Сдался ты мне, наркоша долбаный. –Усмехаюсь я и прилипаю к окну, разглядывая улицу. —Хочешь, открою? —Давай! А можно? —Сегодня — да. –Лоренцо открывает окно. —Клёво...–Подрагивающим голосом говорю я, следя как знакомые пейзажи медленно сменяются новыми, неизведанными. Когда здания становятся выше, на стенах прекращаются всепоглощающие рисунки, а всякая ночная жизнь вовсе исчезает, Ло выглядит настороженным и всё-таки закрывает окно. Я чувствую, что мы уже рядом с местом назначения. Внутри всё закипает ещё больше. Неожиданно, Лоренцо останавливается на одной из многочисленных безлюдных улиц. Здесь всё прям как по телеку. Так строго, душно, холодно... Я отрываюсь от видов и перевожу взгляд на Ло, положившего руки на руль. Они странно его поглаживают, даже разминают. Взгляд Лоренцо затуманен, печален и полон сомнений. —Ну что, пойдём? Ло? –Он не реагирует. Зову повторно, всё ещё молчит. Засматриваюсь. Он завораживающий. Чёрные волосы блестят от белого света фонарей, тонкие губы поджаты, густые брови нахмурены. Лоренцо наконец переводит взгляд на меня. Смотрит долго, пристально в мои глаза, словно пытаясь найти ответы на терзающие его вопросы. Затем медленно приближается к моему лицу и целует в губы. Холодный. От него пахнет какими-то духами, которые он специально отрыл из кучи домашнего мусора. Ло крепко, отчаянно цепляется за мои плечи, сдавливая их. Словно мы видимся в последний раз. Он отстраняется. —Лоренцо, чё за хуйня? –Тихо спрашиваю я после нескольких секунд молчания. —Бля. Прости. –Отпуская меня, он достаёт из бардачка чёрные очки и откидывается на спинку сидения, надевая их на нос одной рукой. —Просто забудь об этом, ок? Не бери в голову. Пошли. –Я не говорю о произошедшем по дороге. Странно это, но, наверное, действительно стоит просто оставить это на его совести и забыть... Тем более, есть о чём подумать. Мы идём по подворотням, обходя дома и широкие улицы. Ло несёт колонку, я – гитару. Если бы я был собакой, то поджал хвост. Небоскрёбы вызывают ощущение, что меня задавят, а каждый шорох заставляет вздрагивать, даже если он вызван шуршанием нашей с Лоренцо одежды. После непродолжительной ходьбы, мы доходим до площади. В первый раз вижу такую длинную и такую широкую улицу. Ноги немеют, отказываясь идти, но Ло берёт меня под руку и тащит вперёд. Мы останавливаемся на расстоянии от жилых домов, окружающих площадь. Лоренцо расставляет оборудование, а я стою рядом с ним, глядя на потухшие окна домов. Вдруг замечаю одно горящее, находящееся на третьем этаже. Так, понятно, орать туда. А орать-то и не хочется... Хочется развернуться и пойти домой, в мягкую кровать, спать и видеть сны... Сны о том, что мир становится лучше. Нет, пора прекращать видеть лучший мир во снах. —Готово, Вольф. Проверь-ка. –Улыбается Лоренцо, закончив настраивать колонку и гитару. Я роюсь в кармане куртки и достаю чёрный пластиковый медиатор. Возношу его в воздух. Дыхание замирает, в висках стучит кровь. И вот, медиатор проходится по струнам и они рычат так громко, что закладывает уши. В душе поднимается ураган эмоций. —Раз! Раз, два, три, ЧЕТЫРЕ! –Кричу я во всё горло. И начинаю играть "Злой Рок". Это солянка из всей моей ярости, счастья, грусти и страха. Композиция, которая меняется каждый раз, когда я её играю. Сейчас она звучит прекраснее, чем когда-либо. Вздымается в воздух, затем разбивается о рёбра стеклянных домов-коробок, разносясь по округе так далеко, чтобы услышал каждый ушлый прихвостень системы. Я вижу, как с балкона на меня уже смотрят два шокированных мужчины. Один из них так внимательно и неотрывно на меня глядит, что это разжигает пламя во мне ещё сильнее. Я присматриваюсь к нему, ступаю на шаг ближе, обращая музыку в его сторону. Он так знаком мне... Где же, где я мог видеть его лицо? Его распущенные волосы кофейного оттенка развиваются от ветра. Губы дрожат, а бесконечно-печальные глаза блестят от подступающих слёз. Какой красивый... Тоскливый, уставший, выдохшийся, но такой восхищённый. Видно, что чистый, наверняка, многие годы не слышавший музыки. Словно настоящее воплощение великой грусти и отчаяния, сковавшего это место. Я не могу оторвать от него взгляду. С его щеки течёт крупная слеза. Он похож на птицу со спутанными лапками, которую я видел сегодня! Кажется, такого трепета я не испытывал никогда. А в безумном коктейле с музыкой, ревущей на весь центр, кажется, что я сейчас потрескаюсь, а потом взорвусь. Хотя, было бы к месту! Хоть что-то интересное в этом жалком сером мирке! Вот, Ло подрубает фейерверки. Они раскрашивают небо яркими красками. Бесподобно! А в далеке, тем временем, начинают орать мигалки. Лоренцо не теряется, он подкручивает громкость на колонке. И Рок продолжает потрясать округу. В конце концов, какая разница на всё, что происходит вокруг, если есть музыка? Если есть он?! Но я слышу, как он кричит мне что-то, что я уже не успеваю обработать. Успеваю лишь понять, какой же у него нежный и прекрасный голос. Потом мне в плечо прилетает пуля. Я падаю на землю, извиваясь от боли и попыток встать, но меня словно связали без верёвок. Ло пытается привести меня в чувства, поднять на руки, но стреляют и в него. Перестаю пытаться. Закрываю глаза... В чувства меня приводит уже мощный электрический импульс, заставляющий вскрикнуть и очнуться. Я в белой пустой комнате, в одной из стен которой расположено стекло, через которое на меня смотрит несколько людей, в числе которых я узнаю его.