«Послушайте, мой мир не спасала музыка. Она его разрушила.»
-Лоренцо Конельяно, 20ХХ
Кажется, я плыву. Плыву в густой красной жиже, погружаясь глубже и глубже в неизвестность. О, наверное, я всё-таки тону. Вольф, ты меня слышишь?... …Вольфи? Блядь. Мама ведёт меня по саду. Прохладный весенний ветерок дует нам в спины. Воздух пахнет весной. Бледное голубое солнце просвечивает сквозь шуршащие зелёные листья вишен. Редко где теперь можно встретить столько деревьев, но в нашем саду они есть! Я улыбаюсь и весело шагаю по аккуратной серой плитке, оглядываясь то на спокойное мамино лицо, то на невысокие растения. —Расскажи, как тебе первый день в школе, сынок? –Спрашивает мама, ловя мой взгляд. —Мне там не очень понравилось. Учителя были грустными и злыми. А ещё я ни с кем не подружился.–Честно отвечаю я. —Не переживай, ты ещё заведёшь себе очень много верных друзей. Но папе лучше не рассказывай. Боюсь, он не поймёт. Я коротко киваю и вздыхаю. В школу мне возвращаться совсем не хочется. Но хотя бы сейчас я могу провести время с мамой. Я останавливаюсь, когда слышу негромкий писк в кустах и спешно подбегаю к месту, где его услышал. Осторожно отодвигая колючие ветви шиповника, я вижу маленького мышонка. Его чёрные глазки блестят, а небольшой нос дрожит. Мышонок весь в чём-то перепачкан. Он лежит, свернувшись калачиком и подняв крохотную голову. —Мама, посмотри, какой хорошенький! Давай заберём его домой? Наверное, ему здесь одиноко. —Я не думаю, милый. Наверняка ему нужно вернуться к своей семье. –Ласково отвечает мама, положив мне руку на плечо. —Пойдём домой. Ты же помнишь про операцию? –Спрашивает она, а я не отвечаю, принюхиваясь к стойкому запаху спирта, исходящему от неё, который я начинаю чувствовать только сейчас. Мне семь. —Лоренцо, я убеждён, что когда-нибудь ты научишься слушать, когда к тебе обращаются. Что ты пишешь? —Профессор подходит ко мне, вырывая из рук листок. На нём — целая куча разных слов. —Я подумал, что это может показаться интересным. Посмотрите. Эти слова имеют схожее окончание. Когда они стоят рядом, текст…он становится красивее. И складнее. —Лоренцо, ты действительно находишь это более интересным, чем история правления ИНИ? —Простите, профессор. Этого больше не повторится. –Я опускаю голову и рассеянно устремляю взгляд на свои руки, испачканные в чернилах от ручки. —Можете вернуть листочек, пожалуйста? –Прошу я, нарушая напряжённую тишину. Меня выставляют из класса. Чип на затылке словно выходит из себя. Он жужжит и обжигает кожу. Когда я хочу охладить его ладонью, он бьётся током. Я хмурюсь и стискиваю зубы. На моих глазах выступают слезинки, но я тут же их смаргиваю. Как-то всё это…несправедливо. Всматриваюсь в глубь коридора, надеясь, что где-нибудь стоит такой же бестолковый и неправильный, как я. Но там лишь пустота. «Пустота. Я гляжу в никуда… Мне восемь. Отец и его коллеги сидят за круглым железным столом. Они говорят со мной на одном языке, но я не могу понять ни слова из их речи. У меня словно перед глазами мыло. А в голове вата. На языке же – стойкий привкус крови из-за прокусанной губы. Я знаю, что отец обязан брать меня с собой на… собрания? Что эти серые люди в серых формах делают в этой серой комнате? О чём они бубнят? Понятия не имею. В последние пару месяцев я, кажется, понятия не имею вообще ни о чём. И ничего не чувствую. Только зуд и боль на затылке. Там чип, вживлённый под кожу. Такой есть у всех юношей и девушек из очень «важных» семей. Он запрограммирован на то, чтобы наши умы формировались правильными и здоровыми. Его контролирует сам ИНИ. Чип периодически транслирует в мозг мысли и идеи, заменяя лишние мысли важными и полезными. Я пытаюсь дальше складывать слова друг с другом, выписывая на листок всё, что приходит на ум. Голова тяжёлая, думать очень сложно. Когда я подбираю очередное слово, чип нежданно-сильно (наверное, из-за сбоя) пускает в тело электрический ток, от чего я подскакиваю и чуть не падаю со стула. Сжимаю кулаки, злясь на металл под кожей. Кажется, от силы, с которой мои ноги втискиваются в бетонный пол, либо сломаются кости, либо фундамент здания. Различаю в бесконечном визуальном шуме вокруг обжигающий серый взгляд отца, намекающий на то, что пора прекратить вести себя, как маленький непослушный мальчишка. Я сажусь прямо, как меня учили и молча жду конца встречи. Когда мы с отцом оказываемся дома, я иду по скрипучему паркету к маме в гостиную. Стены увешаны чёрно-белыми голограммами с изображениями моей семьи. На стенах остались чёрные следы. Раньше тут висели картины. Приостанавливаюсь перед изображением со мной и родителями. Мама кажется отстранённой. Её печальные глаза устремлены куда-то за камеру. Лицо отца выглядит грозным. Его руки сжаты в кулаки. Можно рассмотреть, как побелели костяшки. А семилетний я там думает только о том, как сильно болит затылок после операции по вживлению железки в шею. Меня берёт злоба, но по телу прокатывается лёгкая волна импульса и я глубоко вздыхаю. Направляюсь в гостиную. Мама как всегда сидит, растёкшись на широком кожаном кресле. Словно она с него не вставала. Тонкая, почти прозрачная. Её волосы собраны в небрежный пучок. Обгрызенные пальцы стучат по граням большого стакана, в котором плещется вязкая тёмная жидкость. Я сажусь на стул рядом с ней и гляжу в мутные карие глаза. Она улыбается тонкими сухими губами и икает, содрогнувшись плечами. Я люблю её. Пьёт она только потому что не справляется с давящими событиями внешнего мира. Она никогда не хотела выходить замуж и рожать меня, но у неё не было выбора – государственная программа есть государственная программа. —Привет, дорогой. Как прошёл день? –Тягучим ласковым голосом спрашивает она. Я хочу тут же ответить, но отец вдруг демонстративно забрасывает сумку в угол гостиной и уходит в другую комнату, рыча что-то на тему того, что дом превращается в наркопритон. Не знаю, что он имеет ввиду. Вздрагиваю уже я. Мама в очередной раз сделала что-то не то? Я не знаю. Он не скажет сам. Я встаю, чтобы догнать отца, но мягкая холодная рука останавливает меня, сжав запястье. —Не надо, Лоренцо. Знаешь…я дам тебе кое-что. Кое-что, без чего в этом мире тебе будет очень трудно с твоей родословной и будущим, мой мальчик. Подставь ладошку, сынок.–Я улыбаюсь ей и протягиваю ладонь. Доверчиво, беззлобно, по-детски радостно, словно на мою ладошку сейчас не упадёт то, что окончательно обрубит мне путь к становлению нормальным человеком и выжжет на моей душе саднящее изо дня в день клеймо. Всего лишь небольшая таблетка. Похожая на рыбий жир, но жижа внутри ярко-фиолетовая, а не жёлтая. И так забавно булькает под плёнкой. Мама протягивает мне стакан с алкоголем, чтобы запить её. Я глотаю таблетку, а затем и отвратительный вязкий напиток. После него я морщусь и кашляю. Но буквально через несколько секунд моё тело становится лёгким, даже невесомым, но абсолютно неуправляемым. Я падаю на ковёр. Меня трясёт. Но трясёт от внезапно окутавшей всё тело эйфории, счастья и свободы! Кажется, что я вот-вот взлечу. Поднимусь в воздух, закружусь и взорвусь, превратившись в горсть блестящих розовых звёздочек. Я наконец не чувствую себя скованным. Надо мной пролетают сотни красивых строчек из разных слов. Я хватаюсь за них, но они так быстро улетают, что я не успеваю ухватить ни одну за хвост. Я этого не вижу, но на тот момент из моего носа льётся кровь, глаза становятся мутными и пустыми, а моя кожа на затылке покрывается волдырями и ожогами, буквально жарится и запекается под плотной красной корочкой от того, как сильно перегревается чип. Комната наполняется запахом горелой плоти. …Проблеск надежды в моём царстве тьмы. Не для этого разве на свет рождены?... Мне двенадцать. «В темноте домашней кладовки Я глотаю штуку за штукой Мои плечи сводит от боли И трясутся ужасно руки Темнота обжигает кожу А наркотик — горло и нёбо Но мне хочется больше и больше Но мне хочется вновь стать свободным» — Вслепую чиркаю я в блокноте. Пожалуй, только в том и минус моего маленького укрытия — лампочки здесь перегорели, но оно находится в такой отдалённой части дома, что этого никто и не замечает. О хламе, оставленном здесь, никто не помнит. Хотелось бы мне тоже покрыться пылью и остаться забытым, ненужным. К сожалению, такой возможности не предоставляется. Наверное, меня уже ищут. Да, я слышу шаги отца из глубины коридора. Я поднимаюсь, шатаясь, вытираю с подбородка слюну, неконтролируемо текущую после таблеток изо рта. Ноги, кажется, ещё чуть-чуть и сложатся в гармошку, но мне не привыкать. Судорожно зачёсываю пальцами волосы, листочек кладу в скрытый карман на манжете рубашки и выныриваю из кладовки, стараясь сделать умиротворённое лицо. Волшебные фиолетовые таблетки под названием «нулладолорин», которыми мама со мной делится, конечно, всё ещё успокаивают нервы (это здорово помогает после нередких совместных ужинов с родителями, например, когда отец только и знает, что сидеть, раздувая ноздри и в упор смотреть то на маму, то на меня. Во время таких вечеров мне хочется выткнуть себе глаза вилкой, чтобы не видеть его недовольства и злости.) и значительно приглушают чувство боли, но уже давно не дают той свободы и наслаждения. Мне приходится съедать по пачке за день. «Стоит попросить у мамы что-нибудь ещё» — Пролетает в моей голове. Я встаю перед отцом, разозлённым уже с утра десятком событий. Распрямляю спину, опускаю голову. Он берёт меня за локоть и ведёт к выходу из дома. —Лоренцо, если ты продолжишь уподобляться своей матери, я буду вынужден принять меры. Поверь, щадящими они не будут. Мне звонили из школы по поводу того, что ты скатился на тройки. Это правда? …Те, в чьих бронхах свобода, — Не воздух. Те, кто хочет летать, А не ползать… Мне тринадцать. Я сижу на коленях, окружённый разорванными листами. Щеки горят от пощёчин, а шея от удушья. Из пульсирующей от боли губы всё ещё бежит кровь, пачкая белую рубашку. Раз в пару мгновений дёргаюсь от чипа, сильно бьющего тело раз за разом. Я не двигаюсь. Словно перед моим лицом всё ещё находится кулак. Словно отец всё ещё здесь и кричит, обнаружив свежие записи. Я не собираюсь извиняться. Я не собираюсь прекращать. Пускай он повторит акт унизительной экзекуции. Пускай ИНИ лично всадит мне клешню между рёбер. Я напишу своей кровью о том, как мир гниёт, а небо плачет кровавыми слезами. Единственное, что сейчас гложет — отсутствие наркотиков. Меня ломает. Я трясусь от резко напавшего озноба. В горле стоит ком тошноты. Кажется, ещё несколько электрических импульсов, и меня точно вырвет. Сердце колотится с бешеной силой, отдаваясь барабанами в ушах. Во мне со вчерашнего дня нет веществ, изменяющих сознание. Я растягиваюсь на ковре, уже немного залитом кровью и закрываю глаза. Я ненавижу всё это. …Те, кто страдают, глотая грёзы. И те, кто сверху роняют слёзы… Мне четырнадцать. Я готов сломаться под взглядом её голубых изучающих глаз. Она — словно кукла из набора «счастливая семья» с её белыми кудряшками и фарфоровой чашечкой в нежных руках. Это уже третья наша встреча в просторной белой комнате. Здесь стоит высокий столик, на котором находятся две чашки с горячим чёрным чаем, маленькая тарелка с овсяным печеньем и чайник. А ещё пара дубовых стульев и широкая двухместная кровать с выглаженными простынями. Сегодня мы должны будем ей воспользоваться. Матильда. Матильда Де-Ля-Моль, так её зовут. С малых лет она была обещана мне в качестве супруги. Однако до недавнего времени мы даже не знали о существовании друг друга. По достижению возраста согласия мы должны были встретиться, узнать друг друга…и вступить в отношения. В половые отношения. Чем раньше начнём зачинать детей, тем больше их в последствие будет, такой логикой, блять, они руководствовались? Какая же стыдобища. Хорошо, что я под коктейлем из разной дряни, найденной в мамином шкафчике. Не знаю, что бы и делал, будучи трезвым. Матильда наливает мне в чашку ещё немного чая. Меня уже тошнит спустя несколько глотков. Не то, чтобы мерзок чай или Матильда. Мерзкая лишь ситуация, в которой мы втроём оказались. Неизмеримо мерзкая. В комнате раздаётся звонок. Моя невеста чуть не роняет из рук чайник. Немного горячего напитка проливается на её изящные руки, но она не обращает внимания. Покрасневшие пальцы, которые бьёт мелкая дрожь, продолжают сжимать фарфоровое ушко чайника, отчаянно, словно она готова им обороняться. —Матильда, я думаю, нам пора. –Еле-волочу язык то ли от страха, то ли от наркотиков. Моя супруга учтиво кивает и встаёт со стула. Она смотрит то на меня, то на своё чёрное пышное платье. Я было хочу встать, полагая, что должен снять его сам, но Матильда спешно развязывает пояс и расстёгивает его, оставаясь в нижнем белье. Она отворачивается к стене, сжав свои плечи руками. Кажется, она сейчас расплачется. Я сглатываю ком в горле и расстёгиваю рубашку, а затем стягиваю с себя штаны, также оставаясь в белье. Матильда ложится на кровать и силится спрятать взгляд. Её тело словно каменеет, только грудь вздымается беспокойно и часто. Я сажусь рядом на край кровати, вглядываясь в еле-заметную трещинку на стене. Не верится, что я должен это сделать… Размышления прерывает мощный импульс чипа. Он гораздо сильнее, чем обычно, потому что находясь под наркотиками, я бы не почувствовал его, будь он обычной мощности. Судя по тому, как вздрагивает Матильда, ей поступил такой же. Моё тело реагирует странно. Я чувствую ноющее напряжение где-то внизу живота. У меня спирает дыхание. Матильда сжимает бёдра, её щёки алеют. Нас накрывает возбуждение. Мы не помним себя, когда начинаем делать то, что должны. Мне ужасно жарко и липко. Я закрываю глаза от наслаждения, медленно разливающегося внутри. Но резко чип словно ломается, прекратив стимулировать моё тело. Будто среди мутной тьмы в моей голове резко включается свет. Какой ужас! Какая мерзость, что же я делаю?! Я сворачиваюсь клубком, укрыв всё непотребное одеялом и хватаюсь за голову, стискивая пальцами волосы у самых корней, словно стремясь их вырвать. Вспоминая о Матильде, я спешно передаю ей часть одеяла. Она также укрывается, судорожно расправляя складки на простыни. Мы молчим. Я тревожно покачиваюсь, сидя на кровати. Моя супруга лежит на боку, спрятав фарфоровое лицо за волосами. Я хочу помыться с хлоркой. Растереть мочалкой каждую часть своего тела. А ЕЩЁ Я УЖАСНО ХОЧУ ВЫРВАТЬ ЕБУЧУЮ ЖЕЛЕЗКУ ИЗ СВОЕЙ ШЕИ И РАЗДАВИТЬ ЕЁ! Успокойся, Лоренцо. Такие мысли враждебны и ущербны, Лоренцо. Несомненно, всё это делается для твоего же блага, Лоренцо. Я ПЛЕВАЛ НА СВОЁ БЛАГО! ЕСЛИ БЫ МНЕ БЫЛО ДО НЕГО ДЕЛО, Я БЫ НЕ ЖРАЛ ТАБЛЕТКИ ГОРСТЯМИ! Я ХОЧУ УМЕРЕТЬ, ЕСЛИ ОБЯЗАН ЖИТЬ ТАК! —Что мы будем делать?...–Раздаётся нежный голос Матильды. Я тру глаза. Надеяться, что всё происходящее — мой дурной сон после таблеток? Или что сейчас в сером небе расцветёт семицветная радуга, по которой мы убежим и станем счастливыми и свободными? Может, на то, что вся наша жизнь — чей-то затянувшийся розыгрыш?! —Я умоляю, давай скажем, что мы сделали это. –Выдаю я не своим голосом. —Нам поверят? —У нас больше ничего не остаётся. Я не знаю, почему чипы больше не работают так, как нужно. Но я в любом случае бы не хотел повторять произошедшее. Что под их действием, что вне. Матильда обречённо вздыхает. Мы лежим, кажется, ещё около пяти минут, пока в комнате вновь не раздаётся гудок. После этого случая отвращение к сексу в моих глазах развеять будет трудно ещё долгие годы. …Все глотают, все пьют и курят, Чтобы страданий своих не чувствовать…» Мне пятнадцать. Дождливый апрельский вечер. Кроны уже успевших опериться листьями деревьев треплет стремительный холодный ветер. Я появляюсь на пороге дома и стягиваю с плеча сумку. Учебный день был долгим и до невозможности похожим на все предыдущие. На меня наорали все, кто только мог наорать. Ну что ж поделать, если я не как Первый, который и слово сказать боится без того, чтобы мямлить и жевать сопли? Пускай, это лишь слухи, сын нынешнего первого Исполнителя учится один, но не могут слухи взяться изникоткуда? Несмотря ни на что, сегодня курил что-то очень приятное и расслабляющее в туалете. Действие этого нечто уже рассеивается, но на языке всё равно стоит приятная вязкость, а мозг затуманен спокойствием. Я встряхиваю вымокшими волосами и снимаю пальто. Дома тепло и накурено. А ещё — подозрительно-тихо. Снимаю туфли и иду в гостиную, чтобы проверить маму. Я останавливаюсь перед дверью, когда слышу её ласковый высокий голос. «J'ai la tête qui éclate… J'voudrais seulement dormir. M'étendre sur l'asphalte Et me laisser mourir…» Её голос звучит измученно, но он словно превращается в ручей. Чистый и прозрачный ручей, текущий сквозь километры и километры серого бетона, толстых стёкол. В нём отражаются безликие и пустые люди, словно автоматы, которые могут только механически выполнять команды, но не чувствовать. Они никогда не смогут чувствовать. «Stone… Le monde est stone Je cherche le soleil Au milieu de la nuit…» Моё тело покрывается мурашками. Я не могу пошевелиться. Я слышу её боль. «J'ai plus envie d'me battre! J'ai plus envie d'courir! Comme tous ces automates… Qui bâtissent des empires. Que le vent peut détruire, Comme des châteaux de cartes!» В гостиную прокрадывается сквозняк и приоткрывает дверь. Я вижу, как мой отец держит маму за горло. Её безвольное тело болтается в воздухе. Мама не вырывается. Лишь прожигает отца взглядом. Её сжатые кулаки трясутся от ненависти. Мои сжимаются точно так же. —Ты знаешь, Луиза, что ты нарушаешь закон? Я могу прямо сейчас сделать звонок и тебя скрутят, а потом бросят в дом безумия. И это в лучшем случае. –Его руки разжимаются и мама падает на пол. Она тяжело дышит и кашляет. «Stone… Le monde est stone..» –Дрожащим голосом повторяет она. Отец глядит на неё своими бесчувственными серыми глазами, а затем бьёт её в живот ногой. В моём горле застревает крик. Ноги готовы сорваться к нему и ударить, но меня что-то держит. Очевидно, контроль чипа. Меня колотит от его импульсов, я стискиваю зубы. Ну же! Шаг, ещё один... Я оборачиваюсь и бегу в ванную. Знаю, что блядская железка под моей кожей не позволит мне сделать то, что я должен. Мне нужно наконец то от неё избавиться. Оказавшись в ванной, я сваливаюсь на пол из-за силы импульсов, продолжающих сотрясать моё тело. Я кричу, вцепившись в свои волосы руками. Ещё один и ещё, словно удары плети. Ругаясь, я роюсь в кармане брюк. Там осталась пара спасительных круглых таблеток, которые я, корчась от боли, засовываю себе в рот, чуть не откусывая пальцы и глотаю. Секунд через десять боль стихает. Дышать значительно легче. Я открываю шкафчик и достаю из него ножницы. НУ ЖЕ! Я ОБЯЗАН ЭТО СДЕЛАТЬ! Я НЕ МОГУ ТАК ЖИТЬ! Успокойся, Лоренцо. Приди в себя, Лоренцо. Тебе это не нужно, Лоренцо. Плевать. Я встаю, сгибаюсь над раковиной и наношу удар по чипу. Тут же корчусь от боли и всхлипываю. Засовываю в рот полотенце. Горячая кровь хлещет из свежей раны. Я чувствую, как она льётся под одежду. Тёплые струи крови заставляют меня дрожать ещё сильнее. Острым лезвием ножниц, я делаю ещё один надрез и нащупываю железо. В моих глазах уже темнеет. Мозг заходится в ужасной какофонии, уничтожающей мой мозг. Но я не остановлюсь. Стискиваю ножницы и пронзаю ими кожу насквозь с двух сторон. Теперь остаётся только вытолкнуть железку наружу. Я не слышу, но в ванную долбится отец, грозясь вот-вот сломать дверную ручку. ПОСЛЕДНИЙ РЫВОК! ЛОРЕНЦО, ТВОЮ ЖЕ МАТЬ, НЕ БУДЬ ССЫКЛОМ! ВЫРВИ ЭТУ ХУЙНЮ ИЗ СВОЕЙ ШЕИ, ВЫРВИ! Я кричу так громко, как, кажется, не кричал, даже будучи младенцем. Чуть не срывая связки, отчаянно и дико. Я дёргаю ножницы. На кафель падает кусок железа, обросший мясом. Я отчаянно хватаю ртом воздух. Кажется, словно меня всю жизнь держали в клетке. А сейчас вдруг отпустили. Я чувствую, как по моим венам бежит кровь. Чувствую, как колотится сердце. Я поднимаю голову и вижу своё отражение. Как странно, что я никогда не заострял на нём внимание…. Отец в очередной раз пытается ворваться в ванную. В груди горячо разжигается ненависть. Я забываю обо всём на свете, когда рывком открываю дверь и набрасываюсь на него, вцепившись руками в шею. Эмоции, переполняющие моё тело, начинают литься через край. И я бью его. Бью прямо в нос. На моём кулаке остаётся вязкая кровь. Каждый миллиметр моего тела пронзают маленькие иголочки наслаждения от того, что я делаю. И я бью ещё раз. В бровь, в глаз, снова в нос, в челюсть, хватаю его за волосы и бью головой о пол, душу, царапаю кожу. Ещё, ещё и ещё! Он заслужил это, он заслужил! Я не замечаю его попыток отбиваться. Я не заметил бы и если бы меня пытались оторвать от его тела. Конечно, я не заметил и того, как его тело перестало дёргаться. Когда я наконец прекращаю превращать его лицо в кровавое месиво, тру костяшки пальцев. Их так щиплет, словно кровь отца была чем-то пропитана каким-то ядом. —Вставай, отец. Это жалко — просто лежать на полу. Отец? Отец! Блять, что за…–Я трясу его за плечи. —ВСТАВАЙ. ПЕРЕСТАНЬ ПРЕДУРИВАТЬСЯ, ВСТАНЬ! ОТКРОЙ ГЛАЗА! –Гневно кричу и даю ему пощёчину. Но он всё равно лежит, не двигаясь. В глазах вновь темнеет. Голова кружится, а по углам словно начинают бегать тени. «Хорошая работа, Лоренцо…Хорошая работа…» –Проносится в голове. На негнущихся ногах я встаю и бреду в гостиную. Мама лежит в кресле, положив голову на один подлокотник, а ноги на другой. В её левой руке — стакан, доверху наполненный таблетками и наполовину залитый бурбоном. В правой — ложка. —Мама…–На мой зов она измученно поворачивает голову. —Там папа около ванной лежит…Без сознания. Мне кажется, я…я…Я же не мог убить его, правда? –С надеждой спрашиваю я, переводя взгляд со стакана на её лицо. На череп, обтянутый кожей. На скелет, который пилит свои же кости. —Лоренцо, убей меня, пожалуйста. Сожги этот дом. И беги. Беги куда глядят глаза. Главное — подальше от этого дома.–Она прикусывает дрожащую от подступающих слёз губу. —Прости меня, сынок. –Она рукой залезает в стакан и достаёт из него горсть таблеток, после чего глотает их. Так до ужаса жадно, словно уличная кошка ест обрезки мяса. —Мама…–Шепчу я. —МАМА! –Реву я, подлетая к ней и вырывая из рук стакан. Но она вцепилась в него мёртвой хваткой, я ничего не могу сделать. —Мама, я умоляю, хватит! Не делай этого! Мама, ты нужна мне, прошу, не надо! Её хватка слабеет. Но только после очередной горсти таблеток, которая попадает в её горло. Тогда слабеет не только мамина хватка, но и каждая мышца её тела. —Не ненавидь своего отца, Лоренцо. Не его вина в том, кто он есть. –Выдыхает мама. Даже я слышу, как её сердце громко, словно из её груди кто-то рвётся, отстукивает последнюю дюжину ударов. А затем стихает. Стихает навсегда. Я падаю на колени. В моих глазах стоят слёзы, но они не проливаются. На столике рядом с креслом лежит зажигалка. Должен ли я исполнить её последнюю волю?... Я осторожно беру её онемевшими пальцами. Зажигалка чиркает. Расцветает пламя. Зачарованный, я гляжу на него. Оно дрожит. Маленькое, такое хрупкое, но способное разрушить всё на своём пути. Должен ли я дать ему выход? Должен ли позволить спалить то, что не успел ещё спалить я? Нет. Я слишком устал...но несмотря на это, я срываюсь с места, открываю шкафчик, в котором лежали запасы маминых наркотиков, хватаю несколько случайных банок и бегу в прихожую. Хватаю пальто, заматываюсь шарфом и вырываюсь из дома. Надевая верхнюю одежду на лету, я несусь куда-то. Несусь по дождливой тёмной Вене. Вокруг ни души. Только дождь стучит о мили непробиваемого мёртвого асфальта. А окна зданий-муравейников горят тёплым светом. Через какое-то время я перехожу на шаг. Но не останавливаюсь. Знакомые пейзажи медленно сменяются иными. Они совсем не похожи на те, которые я привык видеть. Дома становятся немного ниже. А ещё они исписаны разноцветными надписями. Многие из них оскорбляют режим правления ИНИ. Неужели я забрёл на Грань?... Где бы я ни был, тут даже дышится спокойнее. Но кругом всё ещё ни души. Я кладу руки в карманы и медленно бреду по серой плитке. Волосы треплет морозный ветер. Воздух пахнет весной. Свет от неоновых фонарей освещает полу стёршиеся названия улиц, но они совсем ни о чём не говорят мне. Я приостанавливаюсь, когда слышу чей-то негромкий одинокий плач. Спешно иду к месту, где его услышал. Я поворачиваю в переулок. Здесь, на промокшем бордюре, сидит мальчик. Лет десяти-одиннадцати. Его белая майка промокла, а плечи дрожат от плача и ветра. Одежда вся в чём-тот перепачкана. Рядом с ним лежит большой деревянный инструмент. —Эй…что-то произошло? Где твои родители? –Тихо спрашиваю я, присев рядом. Он поднимает на меня круглые карие глаза. Они похожи на два кофейных зёрнышка в разрезе. —Ничего! Нормально у меня всё! ‐Всхлипывает он, вытирая кулаком нос. —Я хочу тебе помочь. И я тоже заблудился и совсем один здесь. Скажи, как тебя зовут? —Вольфганг..–Шмыгает мальчик. —А меня — Лоренцо. Может быть, всё-таки расскажешь, что случилось? —Сюда приходили полицейские…в моего папу выстрелили из пушки, а сестру куда-то увезли. Я только гитару успел спасти! Я не знаю, куда мне идти… а ещё я очень голодный и замёрз. –После рассказа Вольфганга мне тоже хочется заплакать. Я снимаю с себя пальто и укутываю в него мальчика, после чего обнимаю и глажу по промокшим волосам. С этого дня он станет для меня самым дорогим человеком на свете. Первые три месяца мы будем жить на улицу. Затем я найду подработку в местном магазинчике по продаже бумажных книг. За это время мне откроется новый мир, который не был доступен мне все долгие годы жизни. Мир музыки, искусства и литературы. Там я прочту Гомера, По, Лермонтова и многих-многих других. Я узнаю, что всё это время был поэтом, сам того не зная. Впервые в жизни услышу музыку и забуду, как жить без нежных переливов гитары, грозного стука барабанов, благоговейной песни саксофона и флейты. А ещё забуду, как жить без Вольфганга, который мне всё это показал. Здесь же я познакомлюсь с новой разновидностью дури – красной травой или С-16. От неё не штырит, но вещь полезная, особенно в условиях, когда постоянно надо учиться новому, чтобы бороться за выживание. Всего через пять месяцев после нашего знакомства Вольф расскажет о своём грандиозном плане. О том, как сильно он хочет подорвать режим, изменить его, войти в историю и показать всем, что такое музыка. План с самого начала был обречён на провал. Я-то знаю, что если мы посмеем хоть слово сказать в сторону компьютера, то нас тут же кинут в клетку ко всем немногим несчастным, которые пытались возражать. Но проходят недели и месяцы, а мой друг не унимается. И я решаюсь согласиться. Пожалуй, я готов умереть, исполнив его мечту. Мне шестнадцать. Косяк за косяком. Вся комната в дыму, мне уже самому трудно дышать. Мы поругались с Вольфгангом из-за моей зависимости. Он ушёл из квартиры, хлопнув дверью. Я нагрубил ему, много матерился и даже прикрикнул разок. Стыдно ли мне? Конечно. Но могу ли я прекратить?... Нет, не могу. Я наркоман с восьми лет, большую часть жизни. Такое вообще лечится? Хоть сейчас я и стараюсь свести употребление тяжёлой дряни к минимуму, но в моей подушке на чёрный день всё ещё лежит доза того, что может отключить мой мозг напрочь. Сегодня ночью я буду плакать и вымаливать прощение, лёжа у Вольфганга на коленях. Мне девятнадцать. Я жду Моцарта на выходе из «Приюта Луны». Сидя на бордюре, я нервно курю. Малолетний засранец. Угораздило спутаться с очередной девчонкой, построившей ему пару минут глазки после выступления. Как же бесит! Да и как он вообще может заниматься…этим? Мерзость. Я в его годы думал только о наркотиках и суициде. Что за поколение? Вольфганг вылетает из клуба и громко орёт на пол-улицы. —Ло-о-о! Блин, ты не представляешь, какая она охуенная. Слышь, ну чё ты сидишь тут, как обиженный и оскорблённый? Пошли, там так много классных девчонок, на тебя тоже найдётся! —Вольф, блять меня сейчас вырвет. Если ты натрахался, кабелина вшивая, то пойдём домой, я ужин сделаю. —Ло, ну чего ты? Перестань. –Он открывает бутылку с водой и выливает её на себя. —Да ничего. Мы уже это обсуждали. Я ни с кем, никогда и ни при каких обстоятельствах. —А если со мной? —Чего блять?... —Да ладно тебе, бро, шучу! Я сейчас попрощаюсь с Лиз и пойдём. —Хорошо. Я тебя жду. Вольфганг подходит сзади и ерошит мои волосы. Я улыбаюсь, прикрывая глаза. Всё-таки, я всё что угодно готов ему простить. Мне двадцать. Как бы я не оттягивал этот день, ему суждено было настать. Я не курил, не нюхал, не пил. Хотел быть трезвым в последний день, когда его вижу. И вот, я уже везу его по до боли знакомым улицам безликого стекла и бетона. Мне ужасно страшно. До щемящей боли между рёбер. Я стыдливо прячу глаза, то и дело мокнущие от слёз, под чёрными очками. Сука, как же я не хочу его терять. Единственного ёбаного близкого человека во всём мире. Без него меня не существует. Без него ничего не существует! Когда приходит время выходить, я медлю. Кажется, моя жизнь последние пять лет была почти идеальной. Тяжело добровольно идти на то, чтобы лишаться её. Я скидываю нахер с себя очки и тру глаза. Вольфганг зовёт меня, но лучше ему заткнуться, потому что я сейчас врежу ему, если он продолжит быть таким невинно-милым. Или поцелую. Блять, я ведь действительно целую его…плевать, я должен был это сделать! Когда мы приходим к месту и искрящийся от счастья Моцарт начинает своё выступление, мне хочется лишь любоваться им. Любоваться и подыгрывать. Конечно, совсем скоро приезжает полиция. И я правда стараюсь спасти Вольфганга, неясно, на что надеясь. Словно нас помилуют, ха! Наверное, я заразился его наивностью. Дальше только боль. Просыпаешься — шлёшь всех нахуй — тебя отключают. Просыпаешься — орёшь какую-нибудь провокационную хрень — тебя отключают. Так я надеюсь скорее помереть, чтобы не сдохнуть в муках заточения. Я сплю. Очень долго сплю. И мне снится то, о чём я вам рассказываю. Весь этот пиздец, о котором мой мозг на протяжении пяти лет предпочитал не вспоминать. А сейчас, видимо, на смертном одре, решает напомнить. И я каюсь. Человеком я был хуёвым, но что попишешь? Только стихи... Что это? Свет? Вольфганг.. Я слышу его голос. Вот так выглядят врата на небо? Я читал о жизни после смерти, но ни один из писателей не описывал её так. Я открываю глаза и вижу его лицо у себя перед носом. Если таков мой рай, то я готов пробыть здесь до скончания вечности. Однако Моцарт вполне материальный. Он помогает мне подняться и я хромаю за ним, нежно улыбаясь. Спасибо, Вольфганг…