Какофония

Вчера я убила её. Заколола её же шпилькой. После того, как её серые глаза вновь смотрели на меня, как на кусок мяса. После того, как её руки трогали и мяли моё тело везде. Я сама позволила им это. Но после того, как она перестала греть моё дрожащее тело своим, в венах закипела ненависть. Сжигающая изнутри, скручивающая внутренности, заставляющая скрипеть и стачиваться друг о друга кости. Мною вновь воспользовались и собирались бросить, словно ничего не произошло. Моя боль — не нечто, стоящее беспокойства, так ведь?... Я выхватила из её вытянутых пальцев чёрную шпильку, которой она собиралась заколоть волосы и прижала к стене, приставив острую заколку к её оголённой груди. А мерзкие крысиные голоса в моей голове всё хихикали и кричали: "убей!", "убей!", "УБЕЙ!", "УБЕЙ!", "УБЕЙ"!... Я даже не слышала её последних слов, обращённых ко мне. Пыталась ли она меня остановить? Говорила ли, что любит? Или называла сумасшедшей шлюхой? Я никогда не узнаю. Потому что проткнула её грудь много-много раз. И продолжала вонзать в неё шпильку, даже когда она прекратила двигаться, обмякла и упала на пол. Заглянув в её глаза, я увидела в них отражение ужаса, отражение предательства, отражение лет, что мы провели вместе. Меня бросили в Приют, когда я была маленькой девочкой, которую отлучили от семьи. Она стала для меня — жалкого потерянного кораблика маяком, единственным ориентиром, пусть иногда и указывающим путь на острые скалы, о которые моему хлипкому судёнышку было суждено из раза в раз разбиваться. Она выбрала меня своей любимицей в классе из двадцати послушниц, выбрала объектом своей больной любви и ненависти. И я тоже, порой глубокой ночью плетясь по длинному коридору серого Приюта, со всклокоченными волосами, горящими, будто от перца губами, бёдрами и лоном, не знала, чего мне больше хочется: проклинать её или продолжать смиренно трепетать от бесконечной любви. Все эти мучительно-долгие годы я терпела, терпела, терпела... но в тот день, забитая уличная кошка внутри меня взбесилась и впервые бросилась, обнажив когти, на обидчика. Прошло несколько мгновений. Я продолжала вглядываться в её серые помутневшие глаза, а затем меня словно ударило по затылку осознанием того, что я сотворила с моей бедной Леди Диодорой. Я припала к её груди, начала кричать и громко плакать, целовать её фарфоровые руки, гладить плечи, волосы, впалые щёки. Пускай она снова будет истязать меня хоть сто, хоть двести раз подряд, пускай снова назовёт неумелой, бесполезной и ни на что не годной куклой, пускай оттаскает за волосы по комнате, изобьёт, но пускай проронит хоть одно жалкое словечко, пускай я услышу хоть отголосок её дыхания, пускай она будет жить! Не помню, сколько времени сидела над её телом в безумном исступлении, прежде чем поднялась на ноги, оделась, закутала её в простынь и потащила по коридору. Я бежала, запинаясь, к жёлобу. За мной тянулся кровавый след. Как только я дошла до пустой столовой, в которой каждый мой всхлип отражался эхом от голых стен, я юркнула в неприметную серую дверь. Старшие даже не оставляют её закрытой. В маленькой коморке находится жёлоб, куда спускают остатки еды и мусор, который, по мере накопления, сжигается. Я прижала к груди долговязое тело моей любимой Благодетельницы, развернула простынь и взглянула на неё в последний раз. У моей милой леди были шелковистые чёрные волосы, которые она собирала в изящный пучок, тонкий нос с горбинкой, губы с острыми уголками и густые брови. Она обладала болезненной худобой, присущей всем обитателям Приюта. По моим ещё не обсохшим щекам снова потекли слёзы. Я обняла её и поцеловала в лоб. А затем, преодолевая дрожь, от которой вот-вот была готова упасть на пол и начать безвольно всхлипывать от паники, открыла крышку жёлоба и сбросила в него тело леди Диодоры. То, холодное, окаменевшее и безвольное, через мгновение глухо стукнулось о дно. В тот вечер, когда я вернулась в нашу с соседками пустую комнату (Двенадцатая и Шестьдесят Пятая дежурили в Здании Разума), я залезла под кровать, отодвинула от пола хлипкую половицу и достала потёртую скрипку и смычок. Спрятав их за пазуху, я рванула по коридору, словно за мной гнались, поднялась по лестнице, показавшейся мне бесконечно-длинной, на второй этаж Приюта. На нём есть маленькая комнатка с окном, выходящим на центр Вены. Пустая, с толстенными стенами. Такими, что звук не доносится ни до улицы, ни до первого этажа. Здесь леди учила меня играть. Несколько раз в неделю, ночами, мы сидели здесь. Она так отчаянно пыталась передать мне свои знания, так трепетно желала, чтобы я тоже научилась играть, несмотря на строгие правительственные запреты, что вдалбливала в меня учёбу кулаками. У меня осталось много шрамов после наших занятий. Всё ещё трясущимися руками, я открыла чехол и достала из него смычок со скрипкой. Устроившись на холодном полу, я прикрыла глаза и начала играть. Струны мерзко лязгнули. Я содрогнулась, когда поняла, что без её присутствия, мои руки не могли заставить инструмент издать и единой нефальшивой ноты. Без неё я сломалась. Как кукла, не способная без заводного ключика пошевелить и ручкой. Я попыталась вновь начать мелодию, крепко стиснув зубы. Скрипка лишь вновь страдальчески простонала. Я стиснула инструмент потными пальцами, дыша так глубоко, что в груди начинало резать и кинула в сторону скрипку вместе со смычком. Бетонный пол оставил на инструменте царапины. Я заколотила кулаками по стене, полу, нечеловечески рыча от гнева. На костяшках пальцев выступила кровь, но я продолжала колотить по полу, стирая кожу в мясо с такой отчаянной ненавистью, что всё вокруг в моей голове содрогалось и трещало. Я подняла взгляд замутнённых слезами ненависти глаз на скрипку. Мне так чудовищно хотелось разбить её... молотить о пол и стены, пока от неё не останутся жалкие щепки, а щепки эти загнать себе под ногти, да так глубоко, чтобы от боли хотелось переломать пальцы. Затем, кровоточащими руками, остатками щепок, истерзать каждый миллиметр своего тела, исписав её именем. А уши отрезать струнами, перекрутить в мясорубке и скормить помойным крысам. Чтобы больше ни секунды в жизни не слышать этого отвратительного лязга, чтобы он утонул в пучине всего самого скверного, что есть в этом мире и никогда, никогда больше не касался моих ушей... Но я не сделала этого. И никогда не сделаю. Я взяла в руки скрипку, смычок и вернулась в комнату. Положив её под половицу, я уселась на кровать, сверля глазами пустоту перед собой. Так и просидела много часов, вцепившись окровавленными пальцами в белую стиранную простынь. ///////// Я мешаю ложкой мутную похлёбку, прокручивая в голове события этой ночи. Шестьдесят Пятая и Двенадцатая о чём-то говорят, пытаются увлечь меня в свою беседу, но я то выпадаю из реальности, то пробуждаюсь от мыслей, тратя пару секунд только на осмысление внешнего мира. Пялюсь в суп. Из него выплывает круглый серый глаз с полопавшимися капиллярами. —Семьдесят восьмая? Семьдесят восьмая? –Трясёт меня Двенадцатая. Я вновь моргаю и гляжу в суп. Глаза нет. Показалось. Двенадцатая – девочка с жидкими блестящими волосами пшеничного цвета, круглым щекастым лицом и выразительными карими глазами. Мы с Шестьдесят Пятой приглядываем за ней с самого её появления в Приюте. Её привезли сюда три года назад с Нулевой Грани. Ходят слухи, что её держали в борделе. Двенадцатая закрывает глаза и уши, когда речь заходит на эту тему, так что расспрашивать её бесполезно, да и никто особым желанием не горит. —Ты такая грустная, что-то случилось? –Кажется, этот вопрос она задаёт каждый завтрак. Неужели, за столько лет она не привыкла к моему настроению? Даже лучше сказать — к моему постоянному состоянию. Хотя, не исключено, что сегодня моё лицо сияет апатией ещё ярче, чем обычно. —Да. Что случилось, Семьдесят Восьмая? –Спрашивает Шестьдесят Пятая, осматривая содержимое своей ложки и косо поглядывая на меня. У неё густые каштановые волосы, которые она собирает в косу, хмурые брови с глубокой морщиной между ними, тонкий длинный нос, вытянутое лицо и искусанные губы-ниточки. Она рассказывала, что если сможет выбраться из этого места через пару лет, то хочет открыть библиотеку. Наличие планов редко встречается у местных жителей. —Леди Диодоры что-то не видно. –Говорит она, уже пристальнее глядя на меня. Пытается вырыть в моей душе ответы на свои никчёмные вопросы? Несмотря на то, что ей, да и всему Приюту, кроме наивных и слабоумных, по следам, оставленным мной, всё уже очевидно, я не поддамся. —М-м. Интересно, где она. –Отвечаю я с удивлением, даже не пытающимся быть похожим на подлинное и пустым взглядом. Шестьдесят Пятая морщится и переглядывается с Двенадцатой. Они молчат. Они знают. Все знают. Молчат. Слухи быстро ползут по бетонным стенам Приюта, как тараканы. Моя ложка натыкается на что-то твёрдое в жиже супа. Я опускаю пальцы в холодный бульон и достаю из него продолговатую серую косточку. Рассматриваю её, поднимаю на свет. На ней остались зазубрины от ножа и следы от зубов, будто кто-то её обглодал. Я сую кость в карман платья. Двенадцатая болтает ногами и рассказывает очередную бессмысленную сплетню, а глаза сами закрываются. Хочется спать. Я прикрываю веки на мгновение. Перед глазами мелькает кровь, голову пронзает острая боль. Это звенит звонок, оповещающий об окончании завтрака. Послушницы сдают посуду. Большая часть бредёт на занятия, включая Двенадцатую и Шестьдесят Пятую, а я иду на дежурство в Здание Разума. Сначала бегаю к себе, надеваю капюшон, закрывающий лицо, затем маску, перчатки. В кармане лежит маленький шокер. Пора выходить. Ноги путаются, я несколько раз чуть не падаю с лестницы от тремора и плохой видимости из-за маски, хотя за пять лет жизни Посредницы, мои глаза уже привыкли различать очертания предметов через маленькие прорези. Несколько секунд, проведённых на улице, душат, хотя должны были вдохнуть в меня хоть немного жизненной энергии. В З/Р гораздо прохладнее. Хотя, что в Приюте, что на улице, что здесь – всё одно. Стены плывут, пол закручивается, подобно водовороту. Я медленно шагаю по коридору осторожными шажками, чтобы не упасть. Подступаю к толстой железной двери, на которой стоит чёрная печать с изображением шестерни. Прикладываю пропуск к плоской ручке — замку. Раздаётся негромкий писк, синтезированный голос говорит "Здравствуй, Семьдесят Восьмая. Забери П-ИНИ и приступай к рабочим обязанностям в зале А-1." Хранилищ, в которых находится П-ИНИ в Здании несколько, около пяти. К каждой комнате доступ есть только у ограниченного числа Посредников. Я захожу в помещение. Внутри нет ничего, кроме голых белых стен, как и во всём здании и столика, на котором стоит компьютер, накрытый белой плотной тканью. ИНИ сам снимает "одеяло" и заползает ко мне на руки, отсоединившись от зарядки. Он распрямляет гадкие чёрные лапы. Включился ещё до моего прихода. —Во имя общества, Семьдесят Восьмая. –Приветствует он, подняв на меня камеру. Я глубоко киваю в ответ. Мы идём к переговорной. Там уже собралась шестёрка Исполнителей. Проходя в холодную комнату, в которой не раздаётся ни звука, кроме треска белых ламп, ставлю компьютер, уже успевший спрятать свой стеклянный глаз под крышку, на стол. Оглядывая совет людей, сидящих в этой комнате, сложно не вздыхать от отчаяния и ненависти. Все пороки этого города, страны, мира, запечатлены на их лицах и выгравированы в головах. Шестой — отсталая свинья. Не представляю, что вообще такой, как он, делает у власти. Пятый — существо, у которого в голове нет ничего, кроме чисел. И людей он видит числами. Те, кто ниже него, автоматически считаются мусором, не достойным внимания. Четвёртая — въедливая безжалостная сука, готовая горло перерезать всякому, кто встанет на её пути. Второй же — безобидный мужчина средних лет, который слишком поздно понял, что ему здесь не место. Третий. Третий... Почему все пользуются моим телом? Словно на мне стоит чёрная метка. Я кричала. Рвалась на волю. Пыталась сбросить его с себя. Но он был нечеловечески-силён. Он был силён, словно зверь. Мерзавец. Ненавижу. Все мы — звери. И я тоже. Я такая же, как он. Как они все. Я — мучительница. Я — убийца. Я не умею любить. Теперь я понимаю. Я заслужила то, что случилось. Мне страшно. По-животному страшно. Кажется, в моём теле находится нечто, что не должно жить. Я должна убить это. В голове эхом клокочут мысли одна за одной, путаясь и сплетаясь в паутины, а к горлу подступает тошнота. Уши режет компьютерный голос, называющий мой номер. Я вздрагиваю, зато тошнота уходит. Меня зовут, чтобы ударить Первого. Что же до него? Первый, пожалуй — человек, который больше всех выбивается из здешнего общества. Потерянный, печальный, неуверенный. Хоть со своими обязанностями и справляется, но стоит лишь взглянуть в его глаза, как сразу станет ясно желание забиться в угол и отгородиться от мира. Жаль его. Никого не жаль, кроме него. Поэтому я незаметно понижаю мощность на шокере, а затем, прикрыв глаза, исполняю то, на что обязана. После болезненного наказания, юноша падает на стол и силится отдышаться. Его руки трясутся, а на глазах на мгновение появляются слёзы. Совет недолго обсуждает происшествия на Гранях, после чего медленно расходится, остановившись на том, что стоит лучше экипировать полицию и отправить ещё несколько нарядов на Пятую Грань. Я остаюсь в комнате одна с компьютером, пристально глядящим на меня через объектив камеры. Всматриваясь в её блеск, я вижу за спиной Благодетельницу. Ноги подкашиваются от страха. Я выбегаю из комнаты. Шатаясь, брожу по коридорам, переваливаясь с ноги на ногу. Я снова чувствую, что меня вот-вот вырвет. Очередной поворот, очередной угол... Я вновь вижу её. Она стоит, молча глядя на меня. Свысока, осуждая, унижая и втаптывая в грязь одним только взглядом мучительно-любимых серых глаз. В один миг, моё наваждение рассеивается. Это всего лишь Первый. Здесь её нет. Я одна. Со мной никого больше нет. Последнее, что я понимаю: либо я сдвинусь с места, либо меня вырвет прямо в коридоре. И какое счастье, что рядом туалет. Я забегаю в него, врываюсь в кабинку, чуть не вырвав дверь из петель и падаю на колени, судорожно снимая маску и задыхаясь от страданий. Меня выворачивает изнутри. Словно внутренности прокрутили через мясорубку и заставили выходить через рот. Самое мерзкое ощущение из возможных. Перевожу дух. В туалете сидеть – не вариант. Нужно взять себя в руки и дежурить. Выйдя из туалета на негнущихся ногах, я обнаруживаю, что Первого уже и след простыл. В глубине коридора однако слышатся тяжёлые шаги. Меня бросает в дрожь от неизвестности. Кажется, я знаю эти шаги. И они не знаменуют ничего хорошего. Так звучали шаги Третьего ночью пару месяцев назад. Душной безлунной ночью. Именно в день моего дежурства. Нет... Нет, я не хочу вспоминать. Что он со мной сделает, если я попадусь ему на глаза? Этот зверь поймает меня, проглотит, а рёбрами будет выковыривать мясо из зубов. Нужно бежать. Бежать, как можно быстрее… Пускаюсь наутёк, не разбирая направления. Снова бесконечные лабиринты из бесчисленных поворотов, коридоров, ничем не отличающихся друг от друга, в которых мне хочется, мне нужно потеряться, спрятаться. Оказываясь в неизвестной части здания, я замечаю толстую железную дверь, над которой перегорели почти все лампы. Неужели, я забежала в место, куда совсем никто не заходит? Плевать, мне всё равно нужно спрятаться надёжнее... Судорожно прикладываю пропуск к замку. Дверь открывается. Я оказываюсь в тесной холодной комнате. Здесь нет света. Лишь пара бледных лучиков падают на пол из ничтожно-маленьких щелей окошка, нужного здесь только для вентиляции. Комната разделена на две половины массивной железной решёткой. Меня всё ещё колотит дрожь, поэтому я прижимаюсь к двери, снимаю маску, через зубы втягивая спёртый воздух. Я всматриваюсь в угол комнаты за решёткой. Туда кто-то забился. Кто-то длинный, медленно распрямляющийся, хрипло дышащий. Он встаёт и поднимает голову. Его лицо закрывают волнистые тёмные пряди длинных волос. Пленник неверяще всматривается в моё лицо. —Послушай...Ты не хочешь убить его. Правда, не хочешь. –Слабым голосом говорит неизвестный, подкашливая через слово. Откуда он знает?... Откуда он знает, что я хочу убить жизнь внутри себя? Откуда знает, как ненавижу Третьего? Паника накатывает новой волной, заставляя подкоситься ноги. Я хватаюсь за живот, стискивая ткань платья так, что она начинает трещать, а кожа болезненно ныть. —Ты же знаешь, ты хороший человек. Пускай, тебе больно. Но прости его. Прости его и не захочешь убивать. Пожалуйста. Тебе это нужно. Ты сломаешься под грузом вины, если убьёшь его. —Бормочет он, подбираясь к решётке. В конце своей тирады, он виснет на железных прутьях, глядя на меня с горькими слезами на глазах. Не может быть... Он выглядит в точности, как мой мучитель. У него лицо Третьего! Я начинаю трястись ещё сильнее, втискиваюсь в дверь, пытаясь найти хоть какую-то опору. —Пожалуйста... Прости его. Прости его...—Сотрясается он, опустив голову. В конце концов, его мольбы становятся плохо различимыми стенаниями. Некто совсем плохеет, падает на пол, схватившись за живот. Затем, пару секунд полежав без движения и звуков, он встаёт и отшатывается, взвизгнув, когда поднимает на меня глаза. Я вздрагиваю. —Ой.. Прости, прости, пожалуйста. Что ты здесь делаешь? Брат не разрешает сюда никому ходить. Но не уходи, умоляю, я ничего ему не расскажу! Прошу, давай поговорим, так давно ни с кем не говорил, кроме брата. А он мало говорит со мной. Когда приходит, он такой БЭМ, БЭМ, БЭМ, БЭМ! (он сильно ударяет руками по железным прутьям и немного подпрыгивает). Но ты не подумай. Он хороший, правда. Просто попал в плохие обстоятельства. Когда мы были во-от такие (пленник нагибается и вытягивает ладонь у своего колена), ему вкололи какую-то гадкую сыворотку. После этого ему стало плохо, он чуть не умер. А когда выздоровел, стал таким, какой есть... Я люблю его. Но знаешь, трудно любить того, кто из раза в раз так немил с тобой. И, понимаешь, мне кажется, он скоро убьёт меня. А я не хочу умирать. Правда, не хочу. Несмотря на то, что моя жизнь уже мно-о-о-го лет состоит только из него. И четырёх серых стен. И решётки. Хочешь фокус? —Не дожидаясь ответа, он прыгает и встаёт на руки, болтая длинными ногами в воздухе. Пленник легко прыгает обратно на ноги и вновь виснет на прутьях. —Классно, правда? Но, кажется, тебе не очень весело. –Не без удручения, замечает он. Поверить не могу, что у Третьего есть брат. Неужели, его бросили за решётку? Но за что? Здесь мне тоже нельзя находиться. Но я хочу остаться здесь. Этот мужчина...такой нелепый и болтливый. Мне хочется ему доверять. Я медленно подхожу к решётке, глядя в глаза неизвестному. —Как твоё имя? –Спрашиваю я хрипло, нарушая тишину. —Ты разговариваешь! Если мне не изменяет память, раньше таким как ты это было запрещено. А вот имя...Имя... Забыл. Представляешь, забыл! Кажется, что-то на "Д". Или "В"? Хоть ты тресни, запамятовал! Хотя иногда брат звал меня клоуном. Раньше были такие. У них был весёлый грим, красный нос, они умели жонглировать, развлекать публику, детишек. Я вот очень люблю детей. Так давно их не видел. Маленькие ножки, ручки… Широкие беззубые улыбки... Я любил их развлекать. Кажется, даже нос красный у меня был. И парик. Чтобы не пугать ребятню. Брата они боялись. Его показывали по телевизору, когда я приходил к ним, в больницу. Я веселил. А брата они боялись, да... Всех, кто стоял сверху, боялись. Потому что они были рядом с компьютером. А компьютера все дети боялись ещё больше. Боялись, что проползёт под одеяло, схватит своими железными лапами за ножку и утащит. –Он тихо смеётся и опускает голову. Вдруг слышатся тихие всхлипы. Клоун плачет. Сначала еле-слышно, потом громче. Его измучанные безумные стоны отражаются от стен темницы. В коридоре слышится шум, словно что-то упало. Я резко оборачиваюсь. Меня могут искать. Клоун с надеждой смотрит на меня, размазывая слёзы по лицу, обезображенному страданием. —Ты же не уйдёшь?... —Уйду. –От моего ответа он вздрагивает всем телом, словно мой уход для него означает неминуемую мучительную смерть. —Но я вернусь. Я вытащу тебя отсюда. –Бросаю я, сжимая кулаки и выходя из темницы. Оставшаяся часть дня проходит в разы спокойнее, если не брать во внимание тошноту. Но это мелочи, когда знаешь, что всегда можешь полагаться на туалет, находящийся рядом. Я отношу ИНИ в Хранилище, медленно брожу под яркими белыми лампами. В голове болью пульсируют все чувства и события прошедших часов. Всё так сложно. Ума не приложу, что теперь делать. Я чувствую, что меня больше ничего не держит. Словно с души упал тяжёлый камень, но этот камень закрывал огромную ноющую сквозную дыру, в которой воет ветер. Она и не так терзает, как острые края булыжника, но беспокоит и тянет ни чуть не меньше. Незаметно время переваливает за десять. Пора возвращаться. Дорога занимает совсем не много времени. В столовой меня и ещё нескольких человек ждёт особая порция ужина — большая тарелка тёплой каши с мясом, чай и конфеты. Ради нас одних эту еду здесь оставили. И ради нас здесь всё ещё горит свет. Мне нравится ужинать после дежурства. Людей не так много. И шума тоже. Ничего не отвлекает от пищи, кроме мыслей, которые в тишине можно привести в порядок. Когда чашки пустеют, я ставлю поднос на стол. Завтра посуду загрузят в посудомойку. В первый раз за день на душе хоть сколько-то радостнее. Я убредаю в нашу комнату. Ковров на этаже уже нет. Все в стирке. Я на ходу снимаю обувь, когда подхожу к двери под номером "105". Осторожно опускаю ручку, предполагая, что Двенадцатая и Шестьдесят Пятая уже спят и не глядя ставлю около порога ботинки. Предположение оказывается верным лишь наполовину. Двенадцатая спит, завернувшись в одеяло и мирно сопя, а Шестьдесят Пятая расплетает косу, сидя на кровати перед тусклым светильником. Она молча глядит на меня. Я приветственно киваю и сажусь на койку, устало скидывая одежду на изголовье кровати. —Не боишься, что отругают за бардак? –Тихо вопрошает она, продолжая смотреть на меня. —Нет. –Отвечаю я, снимая лифчик и ныряя под одеяло. Я сразу же отворачиваюсь к стене и закрываю глаза с намерением уснуть. —Я знаю, что ты её убила. –Монотонно тянет она. Каждый слог — колокол, бьющий по уставшим мозгам с силой взрыва ядерной бомбы. —Тебе лучше уйти и не возвращаться. Они скоро схватят тебя. Спокойной ночи. –Последним, что я слышу оказывается звук выключения светильника. Просыпаюсь я уже под шум, топот и всеобщую панику. На часах четыре утра. Кто-то из старших из коридора орёт, что я снова нужна в З/Р. Но в этот раз уже не по случаю дежурства, а из-за странного случая, произошедшего ночью: два сумасшедших с Грани устроили протест. Большего мне сообщить не успевают. Наскоро одеваюсь и бегу вниз. Там уже выстроилась целая толпа народу. По прибытии в Здание обнаруживается, что там не пусто и безлюдно, как обычно. В такую рань это место переполнено людьми. Нас распределяют группами по разным помещениям. Я и ещё пять Посредниц бредём в карцер А-8. В нём уже тоже собрались люди: Первый, Второй и П-ИНИ. Карцер — просторная комната, на одной половине которой находится стол с пультом управления второй половиной. Та уже совершенно не имеет мебели. Только белые стены, мягкий пол и ужасно-яркие лампы. Две половины комнаты разделены толстым стеклом. Я подхожу к столу, приветственно кивая компьютеру и Исполнителям. Первый вздрагивает, не заметив нашего прихода, но быстро одёргивает себя, кладёт руки за спину и продолжает пялиться на преступника за стеклом. Второй следует его примеру. Он стоит, шепча что-то одними губами и качает головой. Компьютер стучит лапой по столу. Я всматриваюсь в преступника. Хмурюсь, не понимая, испытываю ли очередную галлюцинацию или действительно узнаю этого человека. Он похож на моего младшего брата Вольфганга. Я так давно его не видела. Конечно, на самом деле, мне кажется… Он оглядывается и сдавленно кашляет. Юноша встаёт на ноги, подходит к стеклу, шатаясь и запинаясь. Пару секунд они с Первым гипнотизируют друг друга взглядами. Кажется, обоих внутри терзает. Даже не терзает, а уничтожает и убивает. Преступник глубоко вздыхает. Его карие глаза полыхают ненавистью, которая, кажется, вот-вот сожжёт дрожащие ресницы. Он сжимает кулак и сильно ударяет им по стеклу, заставляя Первого вздрогнуть. —Двадцать Восьмой, Тридцатая, шестой разряд герру Моцарту –Приказывает ИНИ. Фамилия преступника эхом отдаётся в моей голове. Дверь, соединяющая две половины комнаты, открывается и пропускают двух Посредников. Я продолжаю стоять перед стеклом, пытаясь держать спину прямо и не вызывать подозрений своим сбитым дыханием. Спина под платьем промокла, ноги отнимаются. Что же это за неделя такая? Каждая проблема больше предыдущей. Чем я это заслужила?... Жарко. Воздух слишком душный. По шее и лбу стекает пот. Скоро он начнёт литься из маски. А ещё меня сейчас вырвет. Я не могу здесь больше стоять. Пускай, когда я вернусь, меня хоть на куски разорвут, но сейчас мне нужно уйти. Я срываюсь с места и выбегаю в коридор, на ходу стягивая маску. Туалет за углом, главное — добежать. Я сдохну. Я сейчас сдохну. Если не сейчас, то на полу в туалете, если добегу. Как только на горизонте появляется спасительная дверь, я ускоряюсь и залетаю в дверь, а затем в ближайшую кабинку. Через пару минут страданий, я оседаю на пол напротив унитаза и складываю на него ноги. Что ж... Я убила женщину, которая была единственным светлым пятном в моей жизни, нашла брата человека, который меня изнасиловал и пообещала помочь ему выбраться, а мой брат, которого я не видела пять лет, устроил на площади протест против власти компьютера. И что мне с этим делать? По крайней мере, умирать я пока не должна. Нужно спасти Вольфганга. Может быть, я сбегу с ним. И Клоуна с собой возьму. Больше путей отхождения не остаётся. Я возвращаюсь в Карцер. Компьютер не обращает внимания на мои вольности. Занят более важными вопросами. Брат валяется на полу без сознания. Благо, мучиться ему осталось недолго. До вечера. Он наступает крайне медленно. Я вечно сверяюсь с часами. Вокруг — кавардак, собрание за собранием, кого только током сегодня не перебили. Но муки постепенно кончаются. Человек за человеком уходит из здания, пока не наступает восемь. И не остаётся никого, кроме меня и ещё пяти Посредников, которые должны сегодня дежурить. Я прячусь от Старших, пока те ищут меня, чтобы отвести обратно в Приют. Но я уже не намерена возвращаться. Никогда. Снова пустой коридор. Кажется, из каждого угла за мной следят. Я крадусь к Карцеру, бесконечно оглядываясь по сторонам и пригибаясь, пытаясь стать меньше. Когда я достигаю цели и вхожу в Карцер, то понимаю, что меня определили. Здесь Первы. Он сидит на полу так, чтобы его не было за стеклом. Он переводит взгляд на меня и чуть не взвизгивает. —Вам... Вам нельзя здесь быть. Это нарушение протокола — находиться в Карцере без сопровождения П-ИНИ. Пожалуйста, возвращайтесь к работе за пределами этого помещения. –Выдаёт он шёпотом. Говорить такие серьёзные вещи таким испуганным голосом ещё уметь надо. —Знаете, что ещё — нарушение протокола, герр Сальери? –Я снимаю маску и со всей силы кидаю её о стену. Пластик трескается. Первый растерянно глядит на меня. —Мне плевать, зачем вы здесь и что сделаете со мной. Я здесь, чтобы освободить этого юношу. Это мой брат. —Я здесь...за тем же. –Помолчав несколько секунд, поражённо отвечает он и поднимается на ноги. Вольфганг, кажется спит беспокойным сном. Его ноги то и дело дёргаются. —Я заблокирую камеры. Так ваш пропуск не отследят, а мой мне уже всё равно не понадобится. –Предлагаю я. —Спасибо, госпожа Семьдесят Восьмая. —Не стоит. Для меня больше нет номера. Меня зовут Мария-Анна. —Мария-Анна, прошу, можете звать меня Антонио. –Просит он, пытаясь быть вежливым, но сил и раскрепощённости на это не хватает и под конец фразы он выглядит так, словно сейчас сожмётся в клубок. Я киваю и подхожу к железному щитку со множеством маленьких рычажков. Выключаю те из них, что отвечают за камеры видеонаблюдения. —Видео за ближайшие четыре часа должно стереться. –Говорит Антонио. Я подхожу к двери и открываю её движением карты. —Пожалуйста, разбудите его. —Стойте, подождите, может, вы сами? Вы, всё-таки, его сестра, а я его совсем не знаю... И, к тому же, неловко… —Я теперь знаю его не сильно ближе вашего. Да и мне хватило событий за прошедшие пару дней. Лучше вы. Антонио подходит к Вольфгангу почти на цыпочках и осторожно садится рядом с ним на колени, невесомо касаясь его плеча в попытке разбудить. Тот немедленно открывает глаза и машинально отползает в угол комнаты, подобно испуганному животному. Его глаза мечутся по комнате. —Пожалуйста, герр Моцарт, не бойтесь. Я помогу вам выбраться... –Шепчет Антонио. —Поможете мне...Выбраться? Вы правда хотите мне помочь? –Воодушевляется Вольфганг. —Я так надеялся, что вы действительно не плохой человек! Я знал, зуб даю, знал, что вы наш! –Восклицает брат, наплевав на свои раны и состояние духа. —Только мы должны ещё забрать моего друга. И мою гитару. И его машину. –Антонио теряется, но соглашается, скоромно и еле-заметно улыбаясь. Как только они оба выходят из камеры, Вольфганг замирает в ступоре, уставившись на меня. Уголки его губ начинают подниматься, а глаза — светиться. —Наннерль?... —Это я, Вольфганг. –С измученной улыбкой говорю я. Брат подбегает ко мне, обнимает с такой силой, что начинают трещать кости. —Наннерль! Сестрёнка, я так по тебе соскучился! Я так давно тебя искал, думал, что уже не найду, что уже потерял! Спасибо, спасибо, спасибо, что ты нашлась! Я виноват, виноват, безумно виноват перед тобой! Прости, прости, прости, прости, пожалуйста... —Герр Моцарт, прошу вас, я понимаю всю значимость момента, но нас могут услышать..–Шепчет Антонио. Вольфганг оборачивается на него с блестящими от слёз глазами, встаёт на цыпочки и целует его в щёку от напора чувств. —Не знаю, как вас благодарить,... —Антонио. Антонио Сальери. –Задыхается тот, раскрасневшись. —Пойдёмте...Пойдёмте, герр Моцарт. Нам ещё вызволять вашего товарища. –После, мы уже втроём крадёмся по коридору до Карцера А-9. Он находится неподалёку. В нём, распластавшись на полу, лежит окровавленное тело юноши. Я позволяю брату войти в камеру и помочь ему проснуться. Всё тело незнакомца покрыто синяками и ссадинами с запёкшейся кровью. —Ло... Лоренцо, бро, вставай... Херово же с тобой... Сволочи. Вставай, Ло, вставай. Пошли домой. –Приговаривает брат, тряся Лоренцо. Тот открывает глаза и смотрит на Вольфганга потерянно, широко раскрыв глаза, словно на нечто неземное. Он смягчается, улыбается, вытерев с уголка глаза слезу. —Вольфганг?...–Еле-слышно спрашивает он. Видно, уже не надеялся увидеть друга живым. Может быть, даже не надеялся проснуться. Лоренцо улыбается разбитой губой и обнимает брата, слабо, из последних сил повисая на нём. Он тихо смеётся. —Наверное, я уже мёртв. Правда? —Ты еблан, Ло? Рано ещё умирать. –Лоренцо снова смеётся, держится одной рукой за грудь. Вольфганг улыбается и силится поднять его на ноги. Лоренцо прилагает все возможные усилия, чтобы встать. Лоренцо выходит из комнаты, пошатываясь, но всё ещё выглядя счастливым. Как только он видит Первого, его лицо резко меняется. Он загораживает собой Вольфганга, берёт со стола бутылку воды, направляя её на Антонио. —Назад. —Рычит Лоренцо. Его голос звучит гораздо громче и увереннее, словно и у него от ран и усталости не осталось и следа, только не от счастья, а от ненависти. —Ло, ты че? Перестань, он помогает нам выбраться... —Я знаю, на что такие, как он способны, Вольфганг. Заткнись. –Первый теряется и отстраняется, приподнимая руки. —Понятия не имею, зачем тебе помогать нам, компьютерный ты прихвостень, но ты не посмеешь своими грязными пальцами тронуть ни меня, ни Вольфганга. Я понятно изъясняюсь? Или ты больше двоичный код понимаешь? –Угрожает Лоренцо. Антонио молчит в ступоре, но всё же судорожно кивает и опускает руки, наверное, подумав, что выглядит нелепо. —А сейчас, значит, ты отдаёшь нам гитару, колонку, машину и всё остальное, что вы изъяли. И мы уезжаем. Ясно? —Я хочу поехать с вами. А ещё мы должны прихватить кое-кого с собой. —Разбежалась. Ты ещё кто? –Хмурится он. —Мария-Анна Моцарт. –На лице Лоренцо мелькает весь спектр эмоций: от шока до стыдливого сожаления. —Прости. Ты что же, сестра Вольфганга? Я рад познакомиться. –Он виновато оглядывается на Вольфганга и вздыхает. —Конечно, мы оба будем рады, если ты останешься у нас. Кого мы должны взять с собой? Я провожаю их к месту, в котором вчера нашла Клоуна. По дороге Лоренцо сверлит Антонио взглядом, явно готовый наброситься в любой момент. А я с каждым поворотом я всё больше сомневаюсь, что ноги ведут меня в правильном направлении. Но инстинкты словно действуют за меня. И вот, мы уже стоим у заветной двери. Я нерешительно прикладываю пропуск к замку и шагаю на порог темницы. На спящее тело Клоуна падают лучи электрического света из коридора. Я подхожу к решётке и касаюсь её холодных прутьев, вглядываясь в лицо спящего. Могла бы я остаться лежать с ним? Здесь, в безопасной темноте…. А он ведь был прав. Пускай говорил и не со мной. Я не хочу убивать то, что живёт внутри меня. Я прикладываю к замку ключ и открываю дверцу клетки. Глаза Клоуна распахиваются. Он привстаёт, улыбается. —Ты правда вернулась? —Да. —И куда же мы теперь пойдём? —Вперёд.