presque vu: цикл Мóрана

Когда в мир вернулись Бог и Дьявол, когда священный Харон, проводник душ, обратился Мо́ром настали Новые времена… У Мо́ра, хранителя переходного мира было четыре помощника — четыре ангела смерти. Как у мира четыре стороны, как у года земного четыре сезона, так и у ангелов смерти, подчинённых Мо́ру, было четыре воплощения. Ангел обречённых забирал больных и проклятых. Души их обретали покой в тихом осеннем лесу до тех пор, пока не будут приняты адом или раем. Муэрта забирала их души из мира живых и переправляла в мир мёртвых, и только она видела эту грань. Ангел самоубийц, Мо́ртис, останавливался в бесконечной зиме. Потерянные души бродили в снегу и засыпали на морозе, пока не обретали ценность своих мирских жизней прежде, чем будут приняты стороной. Убиенные души встречала их ангел, Морэ́на. Она мягко провожала к весеннему полю и оставляла на душе тонкий след надежды. Убиенные почти всегда отправлялись в рай. Последний ангел, ангел отмеренного времени, забирал души тех, кто уже прожил свою жизнь. Он провожал в вечное лето тех, кто выполнил всё, что должен был. Ангел отмеренного времени. Смерть и облегчение несущий. Мо́ран. Восемнадцать лет назад ангел отмеренного времени Мо́ран отказался от своего предназначения и был сослан на землю ради мирского. Ради любви. В плату за трусость ради мирского он должен был отдать Мо́ру своего ребёнка — тому была уготована судьба продолжать предназначение отца. Но люди, наивные люди любили играть с судьбой, наивно полагая, что она им хоть раз поддастся. Что, сменив имя, они смогут переписать, обмануть, уговорить. Это дало им время, но забрало взамен всё: жизни, возможность быть выбранным стороной, баланс мира живых и мёртвых. На восемнадцать лет мир был лишён ангела отмеренного времени — пока предыдущий яростно оберегал его и нёс ношу своего выбора. И вот Мо́р наконец нашёл его. Не знал он, кем станет для него мальчик, пишущий картины-глаза и мечтающий о замке-доме. Не думал, какую часть потерянной и забытой души он займёт, когда носился по миру в поисках. Мор, живущий во вселенной сотни лет, не мог и предположить, что ангельская душа, что суть его потянется к мальчику солнцу, сеющему смерть. К тому, чьих родителей он собственными руками лишил возможности жить спокойно. К тому, чьи родители попытались обмануть судьбу. Хёнджин смотрел на Феликса, что кусает кончик кисти или листает страницы книги, и думал, что понимает Морана. Несмотря на справедливость наказания, понимает. Потому что ради Феликса сделал бы то же самое. Потому что ради Феликса он и сделал то же самое — возмечтал и воплотился. И теперь Феликс, его Феликс, его ангел прижимался к его груди так трепетно, что чесались от щекотки внутренности. Между лёгких и сердцем летали разделенные с возлюбленным бабочки, и он трепетно хранил каждую из них, потому что в бабочках было его личное веснушчатое лето. В тот же день у моря принявший себя ангел отмеренного времени Моран обрёл крылья ангела смерти. И с того дня Феликс всегда был возле Хёнджина, Моран всегда был возле Мора, потому что ангельские души по-настоящему любят только раз, и эти души выбрали друг друга… *** На тёмный деревянный стол легла знакомая тетрадь, о замок-пуговку звонко ударился подаренный браслет с подписью “electio” – “выбор”. Хёнджин сидел на своём рабочем месте, в созданном между мирами миром Мора. Это был небольшой дом с отдельным кабинетом, в который раз в год созывались ангелы с отчётами, и чаще остальных бывал Феликс. Вытесненные крылья на обложке, похожие на те, что Моран теперь носил за спиной, приветливо вспыхнули. — С ним тебе будет легче. В этом дневнике будут появляться имена твоих подопечных. Феликс, стоявший рядом с креслом возлюбленного, игриво провёл ногтем по краю и открыл его. Бежевые страницы каждую секунду наполнялись новыми именами. Шуршащие тонкие пальцы мягко провели по углу, на котором стояла смазанная бордовая печать в форме ангельских крыльев. — “Что ты, Феликс, это просто переводная печатка из ларька”, — передразнивая Хёнджина, с улыбкой бубнил ангел. — Простая и солидная, никаких совпадений. Как бы дал! — и легонько хлопнул ладонью по чужому столу. Хёнджин улыбнулся, притянул Феликса к себе за талию, ткнувшись в ребро носом. — Эй, я правда её в ларьке купил. Хочешь покажу? Свободная рука пролезла в ящик стола и вытащила оттуда маленького бордового ангела. Его длинное платье книзу разделялось — крышечка от печатки. Феликс сдался без боя, уселся на родные колени, обвивая руками праздничную шею. — Зачем хранишь её? И поцеловал в висок, в ровную тёмную бровь. Хёнджин улыбнулся. — Всё связанное с тобой храню. А вообще, я твои отчёты этой печаткой помечаю, — Мор словил взгляд возлюбленного, очертил смеющиеся огоньки и приподнятые вверх уголки губ. — Ты улыбаешься, как Люциана, когда впервые их увидела. Можешь смеяться уже. *** Хан Джисон умер пятнадцатого апреля — прямо в сердце весны. Феликс увидел его имя в блокноте, и остальные исчезли в бежевом блеклом фоне. Он оказался возле друга мигом, даже не зажмурился. Он ждал этого момента с трепетом и очень скучал. Хотел поскорее забрать его, чтобы скорее вернуть здоровым. — Привет? — улыбнулся маминой улыбкой Феликс, когда их взгляды пересеклись. Душа Джисона была курчавой и солнечной, его длинные пальцы были испачканы в краске цвета осеннего леса. — Привет, — он заинтересованно склонил голову набок. — А я думал, смерть — это такая стрёмная бабка с косой. Джисон улыбнулся, в глазах его мелькали принятие и лёгкая тоска. Феликс знал, чья это тоска, и знал, что в разрезе вселенной они разлучаются совсем-совсем ненадолго. Он лично проследит, чтобы Минхо мигом отправился в вечное лето, когда придёт его время, и сразу же нашёл его. — Стрёмные бабки не приходят к тем, кто красиво рисует, чтобы не сбить вдохновение. Они стояли в сером больничном коридоре, размытом и тёмном, но Феликс чувствовал себя, будто стоит в самом сердце ромашкового поля. Джисон тихо смеялся, знакомо и звонко, и глаза-щёлочки его на секунду подозрительно блеснули. — Мы никогда не виделись раньше? У меня прескевю, будто вот-вот скажу, кто ты, язык чешется. Феликс протянул ему открытые светлые ладони, мягкая улыбка затанцевала на губах. — Где-то в другой жизни, Джисон. Возможно, где-то в другой жизни. Его друг уверенно взялся пальцами-искусством за его руки. Улыбался ему совсем, как прежде, смотрел на него почти как прежде. Феликс нащупал место, где ещё недавно бился пульс. — У тебя красивые глаза, не-стрёмная-бабка-смерть. Гордись ими, это рай художника, — протараторил Джисон прежде, чем исчезнуть. — Буду, — ответил Феликс, когда тепло чужих рук уже исчезло.