presque vu: цикл Мóрана

круг замкнут и пройден, а дальше что?

То утро было холодным. Зима ещё не отпустила город, как и не отпустила Феликса. Люди выходили из тёмных подъездов, выпуская в воздух горячий плотный пар и мечты о выходных, а он появлялся по всему городу то тут, то там, и наблюдал за этим с молчаливым принятием. Феликс даже не попробовал тоже выпустить клубок изо рта, не тешился надеждой, что умеет создавать это сказочно живое. Он провожал лица и спины, прятал снежинки в чужих шарфах и задумчиво растворялся в воздухе. Незаметный повсеместный наблюдатель. Момента, в котором у Смерти не будет долгов перед душами, ждали восемнадцать лет — и почти дождались. Судьбе всё равно, скольким Феликсу пришлось пожертвовать ради этого. Пока ушедшие души с облегчением возносятся вверх, судьбе было плевать, есть ли облегчение у самого ангела. Моран чувствовал: и его, и выполненный долг. А Феликс чувствовал, как последнее утекает сквозь пальцы — как в его ладонях тает призрачный снег. Мартовские лица перед ним тоже были зимними. Кто шёл на работу, кто прогуливался по парку, кто гулял с собакой — и у всех ледяная печаль в глазах, совсем слабый блеск звёзд в зрачках. Феликс пытался понять: не видит он света, потому что его нет, или потому что он всё меньше ощущает себя человеком? Был только единственный способ проверить, исчезает ли Феликс, поглощает ли его суть ангела смерти. Единственный способ проверить, есть ли у него ещё шанс быть связанным с землёй. Мартовским утром в парке было немноголюдно. Понять можно: ещё не растаял снег, не поднялась шкала в термометре. Последнее дыхание зимы вытягивалось за воротник, люди кутались в тёплые шарфы, терялись в дутых куртках и не оглядывались. Феликс нашёл только нескольких, кто этим утром наслаждался. По краю реки прогуливалась пожилая пара. Женщина осторожно держала своего мужчину под руку, что-то рассказывая, а тот с нежностью смотрел на неё и слушал. Моран улыбнулся им в удаляющиеся спины — тонкая нить связи, которую при жизни он не распознавал, теперь ощущалась чётко. Это его люди. Мимо него тем временем пробежал мужчина, утренний бегун, Феликс не сразу обратил на него внимание. Так же, как на парня, который прогуливался чуть поодаль, вдоль ровно высаженных тонких деревьев. Глаз выцепил знакомый вид: чёрную длинную куртку, спрятанные руки, голова прикрыта шапкой и капюшоном, глаза и брови прикрывали пряди тёмных волос. Феликс перенёсся к нему, поплыл рядом. Прислушался к остановившемуся сердцу под шёлковой рубашкой, но оно молчало. Тяжёлые тёмные ботинки вышагивали вдоль аллеи знакомым отчаянным воплем. Из руки тянулся провод от наушников. Феликса пробил озноб — будто на секунду действительно оказался в шёлке на морозе. Холод коснулся позвоночника и вытянулся до затылка. Но он не воплощался. Просто рядом, живущий и шагающий, плыл его давний портрет — душа, врученная Мортису, в любой момент готовая уйти. Он эти глаза, эту поступь — он всего его знает. Мог ли он помочь? Имел ли на это право? Задумался, остановился. Март проплывал мимо. Феликс попробовал представить, как воплощался впервые его отец. Насколько живым, нужным и важным нужно себя почувствовать, чтобы сделать это? Если он может перемещаться, значит и воплощаться может научиться. Если у отца его Морана получилось, то почему у него не получалось? Фигура уходила всё дальше, мерцала тёмным пятном на светлом фоне. Фигура мчалась вперёд, навстречу своему по-настоящему вечному зимнему будущему, а Феликс старался изо всех сил и понимал, что не получается. У него не получается воплотиться. Стоило попытаться сильнее, и суть Морана тут же мягко трепала за волосы и отбрасывала в другой конец парка. Болтала его, как теннисный мячик. И чем больше Феликс старался, тем сильнее была отдача. Фигура почти исчезла из поля зрения, направилась на выход из парка, когда Феликса откинуло к другому входу. Он ударился спиной о железные прутья высокого забора. Сила противодействия равна действию. Больно не было, но душа негодовала. Почему у них получилось, а у него нет? Феликс отряхнулся, тяжело вздохнул. Как человек, вышел из парка через ворота, осмотрелся: со всех сторон открывались кофейни, начали появляться более свежие люди. Блеска в глазах не было — Феликс его не видел. Он убедился в этом, когда увидел входящую в кофейню напротив пару. Феликс точно знал, что они влюблены — то, как они переглядывались, было красноречивее сцепленных в кармане куртки ладоней. Он знал этот взгляд, ему повезло его знать. Повезло помнить, что на дне зрачков плещутся звёзды и тепло, но он больше не может их рассмотреть. Он всё больше становился ангелом, и всё меньше чувствовал себя человеком. Время, проведённое в одиночестве, вывернуло его чувства. Чувства. Живые, дразнящие, чистые чувства. Острая мысль, тонкая, но точная пробралась в сознание. Мигающей строкой поползла от зрачков ко лбу. Его отец, настоящий ангел отмеренного времени, почему он воплотился? Сил Феликса не хватило, потому что он не мог рассмотреть в человеческих глазах ничего, кроме смирения, кроме мягкого принятия всего, что с ними происходит. Сил не хватило, потому что Феликс не мог посмотреть на того парня тем взглядом, которым сейчас обменялась пара, и получить такой же в ответ. Желания его человеческой души, его трепещущей и чувственной души, никогда не будет достаточно. Моран смог воплотиться на земле, потому что здесь был тот, в чьих глазах он видел блеск, искры от огня. Земное в нём перевесило и победило. Отец говорил, что мать Феликса была красива. Что за всю свою жизнь сколько людей он встречал (знал бы Феликс тогда эту цифру) — эта женщина была самая яркая и самая прекрасная. Он говорил, что у Феликса её веснушки и жесты. Говорил, что у него её упрямый взгляд и лучистая, самая мягкая в мире улыбка. Нет человека на земле, о котором Феликс мог бы сказать подобное. Нет человека на земле, в ком он смог бы разглядеть этот огонь и искренне возжелать быть человеком. Нет у него и права кому-то даровать свою судьбу, особенно своему ребёнку. Он бы никому не пожелал бесконечно терять, бояться прикоснуться и посмотреть. Никому бы не пожелал снова и снова топтать могильную грязь и смотреть, как бледнеют лица. И если так случилось, что цикл наткнулся на него, то на нём он и закончится. Даже если бы он сильно захотел быть влюблённым земным эгоистом, у него бы не получилось. Январские блестящие глаза в любой момент могли подтвердить, что не получилось бы. Сколько времени Феликс пробыл с Хёнджином на земле, здесь это время превратилось в вечность. Феликс пытался разгадать, почему. Почему он чувствовал, что Хёнджин — тот, через которого ему никогда не переступить. Почему перед ним меркла суть Морана и человеческое болталось, как бабочки-куколки — как будто не умерло, а только-только скоро оживёт. В нём не было сути Морана — ни абсолютного подчинения, ни сердечного уважения, а тело всё равно всегда тянуло в шёлковые руки. Это был не ангел отмеренного времени, четвёртый помощник Мора. Это был Феликс. Феликс и его любовь. Любовь к тому Хёнджину, который вошёл в лекционную и уверенно подсел к ним. К тому, что раз за разом вытягивал его из закрытого мира и показал, как можно чувствовать. Напомнил, какой яркой и полной бывает жизнь. Он любил того Хёнджина, который закрывал его от печалей в своих объятиях, смотрел только на него и видел только его. Того Хёнджина, рядом с которым ему не снился Мор, и не звали миллионы душ. Он любил Хёнджина, рядом с которым с лица не сходила та самая яркая мамина улыбка. Того, кто стал его господином. Любил даже после того, как именно он это сделал. Ненавидел, злился, не понимал, но любил. “Ангельские души влюбляются лишь однажды”, — вот что знал Моран. Вот, о чём говорил Мор, обронив: “Ангелы знают, насколько любовь свята”. Ангелы знают, насколько любовь свята, потому что для них она единственная. Феликс никогда не сможет воплотиться на земле и увидеть в чьих-то глазах такой же блеск, какой видел тогда в глазах Хёнджина. Его душа всегда была ангельской. И если он полюбил Хёнджина, то и теперь сможет любить только его. А Хёнджин? Ангел смерти Мор, любил ли он когда-то? Внутренности отдавали пульсирующими толчками, от осознания клокочущее в груди взволнованно пыталось смириться со своей участью — прям как воплощение Феликса несколько минут назад. Чем больше сопротивлялся, тем сильнее раскачивался маятник. Под шёлковой рубашкой чесались холодные запястья. По оживлённой дороге туда-сюда замелькали машины. Феликс шёл вдоль парка, разделённого от него высоким кованым забором, и думал. Бабочки-куколки проклёвывали альвеолы, заставляли задыхаться чувствами. Поднимался ветер, и Феликсу казалось, что он вот-вот коснётся и остудит пыл, но тот летел мимо. Воздуха становилось мало. — Зачем это тебе? — Просто чувствую, что должен быть рядом. — Прости, что потревожил. — Глупый. Как я мог не приехать? — Смертные на то и смертные, чтобы знать, что конец есть. Неважно, близко или далеко. Я бы выбрал короче, но с тобой, чем дольше, но без. Понимаешь разницу? — Ты очень умный, но иногда такой глупый, Хёнджин. — Ты тоже, Феликс, — улыбнулся ему Хван. Было в той улыбке что-то, что Феликс не разглядел. Было во всех его словах что-то, чего он не разглядел. Казалось бы, издёвка, с самой первой фразы: “Феликс — красивое имя, с испанского значит “счастье”. Только Хёнджин никогда над ним не издевался. Кроме той жестокой распятой ночи — ни разу. Была ли издёвка в Рождестве? Воспоминания вертелись калейдоскопом, голова кружилась до ярких пятен, но сознание оставалось в порядке. Машины ездили туда-сюда, разноцветными полосами мелькали на периферии. Феликс остановился на перекрёстке, прижался к столбу светофора. Вселенная бы Мора похвалила за неоценимый вклад в баланс, а Феликс? Настоящий Хёнджин — это тот, который в объятиях или который с поводком? Размышления прервал металлический скрежет. Закольцевались события полугодовой давности, только с одной разницей — Хёнджин в голове, раздвоился и зовёт отовсюду, а не рядом. Хёнджин сейчас не прятал его в воротнике, пахнущем январём и любовью, Феликс мог рассмотреть происходящее хорошо. Две машины снова столкнулись друг с другом: светлая и тёмная. Морана туда не тянуло, он остался наблюдателем. Из утреннего кружащегося снега возле машин родились две фигуры. Феликс увидел их всего на долю секунды, но сразу понял, кто есть кто и для чего они здесь. Это было второе отличие. В прошлый раз он не видел ангелов смерти. Слева стояла женщина в алой одежде, справа — в светлой, похожей на песок. Сначала схлопнулись кровавые рукава, сложились белые крылья. Феликс впервые подумал о том, что у ангелов есть крылья, впервые их увидел. Если у них есть, будут ли у него? Если у Хёнджина есть, почему он их никогда не показывал? Муэрта вытянула свою душу, даже не наклоняясь к машине. Взмахнули белые, как перья, пальцы, и Морэна с другой стороны унесла связанного с ней. Одна забрала обречённого, вторая — убиенного. Морэна исчезла так же быстро, как и появилась. Муэрта же обернулась — и застыла. В секунду оказалась в метре от него, складывая алые руки за спиной. — Моран, — выдохнула она. — Ты всё-таки здесь. Красные глаза щёлкнули, она склонила голову набок. Красивая девушка с длинными тёмными волосами, красными лентами в волосах. Воплощение обречения. — Как ты узнала? — сначала удивился Феликс, но быстро прикусил язык. Девушка засмеялась, за спиной её завыли полицейские сирены. — А как ты узнал, кто я? Это просто знание и всё. Да и к тому же… Ты очень похож на своих родителей. Укол — прямо под подбородок. — Ты их видела? — Конечно, я ведь их забирала. Его родителей унесла ангел обречённых. Под языком загорчило. Они этот путь выбрали сами, но почему так глухо болит в груди? — Они… Они в порядке? — Феликс хотел, чтобы голос не дрожал, но не получилось. Муэрта потянулась вперёд, но не коснулась его сцепленных рук: просто слегка наклонилась. Вблизи она выглядела старше, чем он, в глазах залегла печаль. — В полном, будь уверен. Наша работа — заботиться о своих, не правда ли? — Феликс вежливо улыбнулся и кивнул. — Тебе идёт быть ангелом. Она снова отступила, и Феликс понял — уходит. Он либо спросит то, что щекоткой прыгает по языку, либо никогда этого не узнает. Выбрал спросить, несмотря на клокот в горле. — Спасибо. Слушай… А ты давно видела Мора? Последний раз Феликс видел его в больнице. С тех пор шли дни, в которых не было ни зова, ни попыток поговорить. С тех пор, как Феликс и просил, его не тревожили. И ему важно было знать: а как другие, а что с другими? Какой он с другими? Муэрта поняла этот вопрос по-своему, спросила: — Тебя что-то тревожит? Мор редко вызывает к себе и редко появляется сам. Мы хорошо выполняем свою работу. Феликс замялся: — Нет, просто, — натянуто улыбнулся. — Не бойся, он первое время мог проверять, пока не освоились, но сейчас вызывает раз в год отчёты собрать. Скоро станешь свободным, как птичка в полёте. Насколько это возможно, конечно. Она засмеялась, стальной скрежет металла слился с её голосом. Феликс понимающе кивнул — действительно понял. — Спасибо, — выдохнул он. — Береги их, ладно? — Конечно. А ты не теряйся. Муэрта, ангел обречённых душ, подмигнула ему и снова стала незаметной снежинкой — растворилась. К Феликсу вернулся вид смятых машин. Отпрыгивающие от стёкол солнечные зайчики попадали прямо в зрачки. Зайчики несли январь и резали глаза. Ангелы видят своего господина раз в год. Ангелы совсем не чувствуют удавки на шее, которую он сам до сих пор ощущал. Щенячий поводок плотно сжимал горло. Или это был внутренний ком? Образ с золотыми нитями он больше никогда не надевал. Полиция вытягивала погибших. Полгода назад от вида разбитых машин и бездушных тел он прятался в чужой шее. Тогда воздух пах Хёнджином, страхом и нагретым стеклом от трескающейся шкалы. Сегодня воздух пах кровью-парфюмом Муэрты, огнём и тоской. Сегодня ему совсем не больно на это смотреть, так почему он хотел бы вернуться в тот день, когда было больно? Там Хёнджин тянулся к нему, а сейчас? — Ты очень умный, но иногда такой глупый, Хёнджин. — Ты тоже, Феликс. Хёнджин тянулся к нему. Щелчок. Феликс смотрел на то, как мёртвые тела выпадают на асфальт, и чувствовал, как от безумной улыбки больно тянет щёки. Хёнджин тянулся к нему, воплощённый и живой, пахнущий праздником и зимой. Хёнджин — Мор — ангел смерти. Хёнджин — ангел. Единственный способ ангелам воплотиться на земле — любить. Искренне возжелать быть с тем, к кому тянется душа. Если Феликс, исчезая, любил Хёнджина, и чувство это дарованное всегда будет с ним… Значит Хёнджин мог проявиться только потому что… Хёнджин проявился только потому, что его душа тянулась к Феликсу. — Я подожду, пока ты начнёшь все слова, что я тебе говорю, через уши в мозг пропускать. Феликс дурак. Моран всё знал, а Феликс дурак. Почему сложное оказалось настолько просто? Ему нужно туда, где сейчас Хёнджин, пока эйфория от осознания не перекрыла страх надуманных фантазий. Он не посмеет снова призвать его, хоть имя знакомое с кончика языка мечтает соскочить. Феликс не успел даже привычно закрыть глаза, как мир в зрачках схлопнулся и выплюнул его к морю. Мартовское море, на которое кое-где ещё плавают айсберги-льдинки, разливалось и билось о валуны. Молочная пена поднималась приближалась к фигуре, что сидела у берега, но не доставала даже края ступней. Там сидел Мор. На нём была чёрная одежда из шёлка и кожи, алые волосы спадали на лицо. Феликс осторожно подошёл ближе. В голове пульсировала пустота, в горле — волнение. Кончики пальцев кололо тонкими иглами нетерпения. Феликс заглянул издалека за чужое плечо и тихо ахнул: Хёнджин рисовал море. Макая пальцы в ракушки с краской, пальцами на пергаменте он рисовал танцующее весеннее море. При виде господина суть Морана покорно склонила голову, суть Феликса — заинтересованно, с игривым прищуром. И пусть смыслы в этот жест вкладывались разные, он был первым общим. Пальцы замерли на листе. Спина вытянулась, подалась вперёд. Ладонь опустилась во влажный песок и зачерпнула воды, он смывал с неё краску. Отложил рисунок, протер руки, но не обернулся. — Феликс, — протянул на выдохе. Голос его слился с бесконечным морем и лёг теплом на щёки. Почувствовал его присутствие — неважно, как. — Всё ещё не Моран? — Феликс спрашивал по привычке, уколом на рождественский укол, но губы растянулись в улыбке. — Для меня ты никогда им не был, знаешь же, — Хёнджин потянулся руками к камням, приготовился встать и обернуться, но Феликс его остановил. Сделал осторожный шаг ещё ближе, чтобы не только море слышало эту просьбу. — Не оборачивайся, пожалуйста. Если я увижу твои глаза, то не смогу связать и двух слов, а мне очень нужно. Хёнджин убрал руки. Впереди блестело утреннее море, пахло солью и свежестью. Феликс сел на валун прямо за чужой спиной. — Я вас ненавижу, Мор, — голос снова дрогнул. Феликс видел, как напряглась чужая спина и опустились плечи. Но Хёнджин молчал, а Феликс говорил: — Ненавижу за ваши жестокие решения, за стальной тон. Ненавижу за то, какими были эти восемнадцать лет для меня… Но это чувство не сравнится с ненавистью, которую я испытываю к себе. За то, что всё понимаю и принимаю как должное; за то, что могу согласиться с любым решением своего господина, потому что он всегда прав. И ненавижу себя за то, что мой человеческий эгоизм затмил остальные чувства. Закрыл мне глаза на то, кто ты есть. На то, кем я тебя знаю. Я не позволял себе тебя слышать, потому что говорил ты своим-чужим голосом незнакомые мне мысли, и я не знал, в какой момент эта мысль обернётся приказом. Я ненавижу тебя, Хёнджин, за то, как я стал Мораном, за то, что ты сделал с моими чувствами. Феликс видел, как темнеют алые волосы и обрастает шёлком шея. Его голос терялся в прибое, и теперь он сам напоминал потерянную, ждущую чего-то душу. — Феликс. В бордовом голосе лил летний дождь. — Спасибо, что не дал мне сказать это. “Спасибо, что не дал мне признаться”. Феликс провёл руками по щекам. Почувствовал, что плакал, только когда в глазах стало мутно. Когда он проморгался, затылок на расстоянии вытянутой руки развевался привычным тёмным оттенком. Хёнджин осторожно развернулся. Они сидели друг напротив друга: ноги в обуви соприкасались, держась за камни. Хёнджин оказался слишком близко, но Феликс не отступил. Только взгляд заплаканный боялся поднять, чтобы не столкнуться с другим морем — тем, перед которым он бессилен. Хёнджин же на него смотрел. Феликс чувствовал физически, как январские зрачки режут его щёки и как алые капли вместе со слезами стекают по подбородку. — Прости, — сказал он и на долю секунды умолк. Шёлковая рука потянулась вперёд и заправила волосы Феликса за ухо. Перчаток на нём не было, но ощущалось слишком нежно. — Моих извинений никогда не будет достаточно, но я всё равно прошу прощения. Не как Мор, здесь я никогда не смогу быть другим, это моя суть. Но, как Хёнджин, я до прощения буду извиняться. Феликс чувствовал, как из коконов пробиваются чёрные головки, и слушал-слушал, смотрел на то, как шевелятся губы: от ветра или слов. За спиной поднимался шторм, у Феликса в груди тоже. — Я думал, что это лучший способ. Для него не нужно было резать твою плоть и собирать слёзы, не нужно вытягивать по капле жизнь. Самый безболезненный — присвоить тебя себе. Особенно, когда мы оба этого хотели. Сути ангела смерти было выгодно, но моя душа этого хотела. Ты здесь… Ты здесь, потому что понял? — Понял, почему ты воплотился. Вернулся калейдоскоп из чувств и воспоминаний. Губы Феликса снова дрогнули в улыбке, он слегка склонил голову набок. Тепло обожгло щёку — взгляд. Тепло обожгло колени — прикосновение. Хёнджин осторожно обнял чужие колени руками и прижался к ним щекой. Так невинно и беспечно, будто между ними никогда не было разногласий. Он говорил, Феликс слушал. Лёд таял не только в воде. — Даже для главного ангела смерти это нелегко. У меня не получалось, когда ты показался мне милым, когда счёл тебя красивым. Не получилось даже когда подумал, что ты можешь мне нравиться. Я думал о тебе так много, всё лето приходил к окну, у которого ты рисовал. А смог воплотиться только когда подумал, что поцеловал бы каждую твою веснушку. И что соскучился по твоей улыбке. В сентябре ты совсем перестал улыбаться. Меня выбросило к той реке у университета. Я появился, как только мою душу магнитом потянуло к тебе. Хёнджин признавался ему в чувствах так между делом, так естественно и легко, будто уже давно всё сказал. Феликс не удержался: продолжая следить за шевелящимися губами, коснулся пальцами его щеки. Хёнджин прикрыл глаза, его ресницы дрожали. — Поэтому ты вёл себя так? — Как прилипала, да? — Хёнджин улыбался, на щеке проступила небольшая ямочка. Феликс обвёл её пальцем и тоже улыбнулся. Чёрные головки в грудной клетке щекотали усиками застывшее сердце. — Как давний знакомый, — поправил он, подавив смешок. — Но и как прилипала, да. — Да, — легко согласился он, и поднял голову, упёрся подбородком в острое колено. Он не давил, не пробовал найти взгляд Феликса и словить. Тот сам нашёлся. Ком в горле давил на сердце январским снегопадом. — Души влюбляются только раз, помнишь? Моя душа выбрала тебя. Когда ты был человеком, когда ты стал Мораном. Будь ты кем угодно, Феликс… Я тебя люблю. Феликс рассыпался. Рассыпался в любезно подставленные руки, облачённые в чёрный шёлк и кожу. Подался вперёд, упираясь лбом в прохладный чужой. А сам горел будто, буквы по губам плясали, как волны за шёлковой спиной. — Я люблю тебя, Хёнджин, — прошептал, зажмурившись. Хёнджин прижался к колену губами, затем поцеловал второе. — Мой милый, мой маленький, мой самый-самый. Я никогда не хотел сделать тебе больно. Наоборот, меньше всего хотел, чтобы тебе было больно. Феликса снова озарило, кроваво-ледяными мыслями, которые теперь совсем не пугали: раскручивались, как алый шерстяной клубок. — Тогда, во снах… — Ты и это вспомнил? — Феликс не открывал глаз, но слышал как Хёнджин улыбается. Он действительно вспомнил. — Ты показывал мне тех, кто ждёт меня, — алое бескрайнее море потерянных душ. Феликс почувствовал, как щёк касаются тёплые пальцы. От рук пахло красками, праздником и любовью. — И я, и не я, — медленно объяснял Хёнджин, очерчивая подушечками пальцев веснушки. — Мой образ звал тебя, потому что для Морана Мор всегда наставник и проводник. — И господин. Он улыбнулся ещё шире, плотно обхватил лицо руками. Феликс почувствовал, как кончик чужого носа коснулся его. Вдруг подумал, что откроет глаза, а там сразу чужие, взволнованно вытер вспотевшие ладони о штаны. Дыхание щекотало его губы. Феликс не хотел отодвигаться. — Если даже из подчинения выходят, то что было бы, если бы я не мог ни на что влиять? Мир бы схлопнулся. — Я понимаю. Сейчас понимаю, — и от всей души понимал. Иерархия необходима во имя баланса. Хёнджин подкрепил его мысль словами: — Ты не мой цепной пёс, Феликс. Никто не пёс. Мы работаем вместе, чтобы души могли циркулировать, мы те, кто помогает им вернуться к жизни. Мы все – шестерёнки в огромном вселенском балансе. А если копнуть глубже… Ты мой господин, Феликс. Потому что я иду туда, куда идёшь ты. Мор смотрит в глаза Морана, крутит январские кассеты и любовно вкладывает в зрачки себя. — Ты говоришь смущающие вещи, — качает головой и свободно вертит шеей Феликс, всё ещё чувствуя руки на своих щеках. Мягкий голос цвета жизни, смерти и любви целует его уши. — Я хочу, чтобы ты понял, кем являешься для меня. Услышал то, что я тебе несколько месяцев пытался донести. Ты мой, Феликс. А я твой. И это будет всегда. Хёнджин поцеловал его щёку. Затем вторую. Коснулся уголка губ. Феликс снова прикрыл глаза и приподнял подбородок навстречу. В ушах шумело мартовское море, а в груди — январский шторм. Феликс по-настоящему стал принадлежать Мору. Феликс и Моран стали единым целым. Цикл замкнулся.