Monsters in Vienna

Солнечный свет неприятно бил в глаза, заставляя мужчину проснуться. Вольфганг приоткрыл сначала один глаз, оглядел комнату, и, не обнаружив никого, лениво по-кошачьи потянулся. Затем взгляд упал на часы. Просто прелестно, ещё два часа до того момента, как он должен появиться в театре, а значит есть время насладиться утренней тишиной небольшой квартирки на первом этаже. Тишина, кстати, была непривычной: обычно в это время Констанция носилась на кухне, стирала одежду и была занята чем угодно ещё, но сегодня его дорогая жена наскоро сготовила завтрак и убежала на встречу с сёстрами. Моцарт не был сильно расстроен —производимый девушкой на протяжении всего времени шум утомлял, а она не могла не шуметь, а потом ссоры-ссоры-ссоры. Иногда казалось, что проще разойтись как в море корабли, но Амадей знал — если останется без Констанции, пугающая пустота снова начнёт пожирать изнутри. Этого не хотелось. Мысли снова вернулись к Алоизии. Всегда, думая о расставании с женой, он думал и о её сестре. Прелестная, чудесная, ангельская. Она, она, она. Словно до её появления он не жил, лишь существовал в темноте, когда Она озарила всё своим светом. Подожгла его сердце, поцеловала это пламя, а потом грациозно швырнула о землю, радостно смеясь. Хотя последние недели Моцарту казалось, что и к ней чувства начали угасать. Милое ангельское личико в его воспоминаниях превращалось в разрисованную фарфоровую куколку. Утончённую, сделанную искусным мастером, но не живую. Похожих девушек он частенько видел в театре — смотрели и слушали с восторгом, который ломал даже кукольную маску, говорили о нём, спорили друг с другом. Их внимание тешило эго мужчины, но они были молоды и глупы. Впереди их ждали успехи в пении или чём-то ещё, десятки влюблённых поклонников, в конце концов семья с тем самым, кто им понравится, и детишки-ангелы. И “тем самым" никогда не был он, и ведь ему это даже не было нужно. Было весело флиртовать с ними, шептать пошлости, оставлять короткие поцелуи, не заходя ни на шаг дальше. Но так было и с Констанцией, а что из этого вышло... Что вышло это уже другой вопрос. Надо уходить, надо... Взгляд снова упал на часы, когда он уже надевал свой любимый сюртук, и тут же все мысли выветрились из головы. Надо бежать в театр и как можно скорее — сам не заметил, как время прошло и вместо двух часов у него оставалось всего двадцать минут. Быстро одевшись, мужчина вышел из дома. “Быстрее через дворы”, — пришло в голову, и он решил следовать этой мысли, срезая свой путь грязными и тёмными дворами многоквартирных домов, квартиры в которых стоили ещё меньше, чем та, в которой жил он сам.

***

В кабинет Антонио ворвалась молоденькая девушка — одна из певиц. Сальери её в театр в своё время сам пристроил — дочь его давнего друга. Как отец помер, так и осталась одна на белом свете. Ничего не умеет, но поёт так, что любой словно под чары попадает. И не мудрено — её бабка по материнской линии из была из лесных фей. А те красотой неземной и голосистостью отличаются. Правда девчонке о её происхождении ничего не говорили, так что и в племя бабки она податься не могла, да может и нет уже никакого племени, померло или перебили, он не знал — роттены, как Сальери, в дела фей не суются. И вот сейчас это милое — почти детское ещё — лицо было искажено испугом. Она, подражая рыбе на берегу, молча открывала и закрывала напомаженные губки. — Герр Сальери... там... там... Герр Моцарт... Бесы ли его попутали, с ума ли сошёл... Такое рассказывает!.. Утро ещё, в театре почти никого, а кто есть на него точно не повлияют, вот я к вам и прибежала... — всё же проговорила она, задыхаясь от количества слов, одновременно путающихся на языке. — Прошу вас, пойдёмте! — уже смущённо от собственного испуга лепетала она. — Что ж, пойдём, — вздохнул и поднялся, а затем направился в коридор, где в другом конце, ближе ко входу в здание, уже собралась небольшая толпа. Где-то в середине маленького сборища невнятно звенел до головной боли знакомый голос, отражаясь от высоких потолков. Когда капельмейстер протиснулся к Моцарту, стало видно, что у последнего едва ли не глаза на мокром месте, а руки трясутся, как у пьяницы после трёхдневного запоя. Композитор быстро и сбивчиво рассказывал о том, что он шёл в театр через тёмные дворы, где за ним погналась какая-то тварь. Сальери схватил Вольфганга за рукав и почти по-командирски рявкнул: — Герр Моцарт, вы пьяны?! — он прекрасно знал, что не в его компетенции так разговаривать с Амадеем, но этот балаган его раздражал, очень хотелось, чтобы в коридоре снова наступила тишина. Мужчина, к которому и был обращён вопрос в мгновение ока замолк и испуганно уставился на Антонио. Кадык нервно дрожал, глаза в страхе бегали по лицу напротив. — Нет? — наконец неуверенно сказал он, хотя прозвучало больше похоже на вопрос, нежели утверждение. — Поговорим лично. — твёрдо сказал Сальери и, всё так же держа Вольфганга за рукав, пошёл в кабинет, а тот, уподобляясь собаке на поводке, с пустым взглядом шёл следом. Антонио отчаянно не верил, что Моцарт встретил какого-то монстра, ведь тогда бы это значило огромные проблемы. Причём для обеих сторон. Почти втолкнув несчастного композитора в помещение, мужчина пристально посмотрел на него. —Ещё раз, Моцарт. Вы пили? — Нет... Сальери, скажите, может, я с ума схожу? — наконец Амадей посмотрел в глаза. В его взгляде плескался панический страх. Сам он весь дрожал как осиновый лист и выглядел, словно вот-вот расплачется. Кажется, на памяти Антонио, этот вечно весёлый человек вообще впервые выглядел настолько разбито и испугано. — Да что с вами сегодня такое? — зло зашипел мужчина. Где-то под рёбрами, словно в пустоте, гулко билось сердце, и коготки тревоги неприятно шевелились. — Можете внятно объяснить что с вами, чёрт бы вас побрал, случилось? — Да, хорошо...

***

Будучи ещё маленькими детьми с бурной фантазией, мы видим монстров повсюду. Они мерещатся нам под лестницей, под кроватью, в зеркале. Уродцы с лысыми головами, когтистыми руками, без глаз. Они скребут в стены и окна, растягивают реальность, превращая её в тягучую вязкую жидкость, которой мы давимся и в которой тонем. Страх топит нас в своих же выдумках, и вот мы уже боимся выйти из уютной и безопасной комнаты — в коридоре зеркало, а в нём обязательно какая-то дама в белом и с петлёй на шее. Но с возрастом никаких дам в зеркалах уже нет, а под кроватью не прячется никакой когтистый выродок. Больше мы не боимся, что, попав в темноту, тут же будем схвачены и утащены в никуда.

Лишь иногда спиной мы чувствуем пристальный взгляд тех, кого нет.

***

Вольфганг быстро передвигался по мрачным дворам — их он знал как свои пять пальцев. В очередном переулке внимание композитора вдруг привлекло нечто необычное. Маленькая девчонка лет восьми стояла у поворота и хныкала, периодически зовя то маму, то сестру. Одета она была в грязновато-серую ночную рубашку, которая по размеру была настолько большой для девочки, что нижняя часть её волочилась по земле, ещё сильнее пачкая и без того не первой, и даже не пятой, свежести вещь, чёрные как смоль волосы свисали грязными патлами на плечи, а содранные почти до крови пальчики нервно перебирали рукав. Амадей осторожно приблизился к девочке. — Всё хорошо? Ты потерялась? — осторожно поинтересовался он. Та подняла свои припухшие и покрасневшие глаза. — Наверное... Я не могу найти маму... Мне страшно... — малышка судорожно выдохнула, протирая глаза белой как мел ладошкой, пачкая щёку в грязи. — Как тебя зовут? Ты помнишь где живёшь? — ребёнку надо помочь, даже если сам Моцарт опоздает. Слишком уж утомившейся и несчастной выглядела девочка. — Да... Я... Я Сигилд... А живу... вроде недалеко. Не уверена... — теперь небезымянная девочка шмыгнула носом. — Не могли бы вы проводить меня до главной улицы? Там я сама разберусь, наверное... — невинно поинтересовалась Сигилд, на что получила положительный ответ. Необычная парочка завернула в длинную тёмную арку, ведущую на другую сторону дома. Едва дойдя до середины прохода, девочка остановилась. — Что-то случилось? Спустя полминуты молчания, когда Моцарт уже готов был повторить вопрос, Сигилд повернулась к нему. Но теперь это было далеко не испуганное детское лицо. На мужчину смотрели два алых глаза, тонкие губы растянулись в ухмылке, и было видно, что изо рта торчат острые зубы, напоминающие клыки дикого животного. Сердце композитора билось в груди набатом, что ему казалось, словно рёбра вот-вот треснут от этих ударов. Липкий страх парализовал конечности. Мерзкое дитя сделало резкий рывок вперёд и вцепилось пальцами в руку Вольфганга, и лишь когда острые когти существа впились в плоть, тело пришло в себя и повиновалось мозгу. Моцарт отскочил к другой стене арки, а алая кровь крупными каплями потекла от середины предплечья вниз. Монстр снова сделал попытку, но в этот раз куда менее удачную — небольшое тело врезалось в стену, где ещё секунду назад была его жертва, которая, в свою очередь, уже выбегала во внутренний двор. Вольфганг бежал и бежал, чувствуя, как пульсирует кровь в висках, слыша, что преследовательница где-то недалеко и догоняет его. Лишь выбежав на ярко освещённую главную улицу, он понял, что никакой Сигилд уже сзади нет, а вот недоумённо косящиеся прохожие вполне есть. Собрав остатки сил, мужчина направился в театр — это было в разы ближе, нежели возвращаться домой.