Махабхарата

«Эй, брахман, я царь Парикшит.

Не видел ли ты раненую мной антилопу?»

— спросил его царь.

(Махабхарата, Жертвоприношение змей)

      Его кожа горит. Он чувствует сквозь полудрему кислый запах, пропитавший собой одежду и простыни — запах собственного пота. Ему снится кошмар: тело мечется лихорадочно в постели, жалкое и беспомощное, покуда сознание вновь не овладеет им, покуда человека, великой непрерывной шакти — слияния абстрактного характера и Божественного Разума — в этой оболочке из крови и плоти в нем попросту нет. Сон. Видения гонят его все дальше и дальше от реальности, влекут за собой на край, тонкий край мироздания, где встречаются друг с другом, сливаясь, образуя единое неделимое целое, Упя и Ячыбана, жизнь и смерть, порядок и вселенский хаос. Он видит перед глазами чьи-то лица, вокруг него снуют туда-сюда беспрерывно люди, они кажутся напуганными, руки неизвестных омыты в крови, но сердца горят: горят, преисполненые величайшей радости... и величайшего греха. Кто-то хватает его за плечи и начинает грубо трясти. «Лелак! Сахир-аштам, ганг сум иб аль-аштам!» — раздается словно бы предсмертный крик (голос неизвестного ломкий, надтреснутый; он все пытается сосредоточить внимание на этой фразе, но сколько бы усилий ни прикладывал, как бы ни старался заставить себя это понять, смысл сказанного, к вящему его стыду, так и остается неясным) и тотчас же утихает, однако эхо его продолжает настойчиво звучать у него в голове или, быть может, так оно и есть на самом деле? Все это происходит у него в голове? Человек перед ним оседает на колени, руки его сжимают по-прежнему ткань расшитого золотом и перламутровыми жемчугами одеяния, в глазах стоят капли драгоценных слез; он выглядит уставшим, обессиленным, как если бы все чувства разом покинули его, губы неизвестного продолжают шептать исступленно молитву, но в груди при виде этого действа почему-то начинает разрастаться страх. Он понимает — мертв. Человек перед ним мертв! Тело сковывает... не ужас, нет — осознание. Что-то ужасное, неотвратимое происходит с ними прямо сейчас, но избавление, о-о-о, его не будет никогда. Как и прощения. Они виноваты: это слово тяжким грузом ложится на плечи, неважно чьи. Плечи женщины, старика или ребенка — все должны быть наказаны. Они будут страдать, как же долго они будут страдать! Ему не остается ничего другого, кроме как отпихнуть от себя ногой мертвеца и пасть лицом в мокрую землю, умоляя простить их. Интуиция подсказывает: не спасения нужно просить сейчас, но лишь прощения, истинного великодушного прощения за все свои грехи. «Что же мы наделали!» — проносится у него в мыслях. «Наши дети! Наши внуки, наши правнуки! Каждое следующее за нами поколение будет страдать за то, что мы, ничтожные суетные люди, сделали: за то, что позарились на святое, запретное... Мы! Мы умрем прямо здесь и сейчас, но обрекаем на страдания вовсе не тела свои, не разум свой и даже не самих себя, но весь мир — всех, кто посмеет отныне жить, все, что руками нашими будет живо...» Он продолжает молиться, взывает к пощаде не для себя, для детей, для многих-многих потомков, «шахур-аз-шахур» — крови от крови своей, продолжения начатого им пути, его гордости и глубочайшей печали. Ноздри улавливают специфичный запах, исходящий от земли — пахнет фруктовой гнилью и маслянистым смрадом. Земля под трясущимися ладонями рыхлая, влажная. Он понимает: так пахнут его друзья, его родные и близкие. Трупы. Все они мертвы. Слова человека в грязно-коричневом, напитавшемся кровью сари (того, что схватил его за плечи и тряс) все продолжают звучать в ушах тревожным набатом. «Лелак! Сахир-аштам, ганг сум иб аль-аштам! Лелак! Сахир-аштам, ганг сум иб аль-аштам!» Кто это, Лелак? Лелак это я? Спрашивает он себя. Или это призыв к действию? Быть может, человек пытался о чем-то его предупредить? Кричал ему: «спасайся, спасайся». Он презрительно фыркает, не прекращая своей молитвы. «Спасаться! Что за наглость! Да кто я такой, в конце концов, чтобы пытаться даже мыслить о таком...» И тут сон оставляет его. Он распахивает в ужасе глаза и вскакивает, садится на постели, весь мокрый и липкий от пота. Дрожащим голосом (по-хорошему ему следовало бы выждать сперва пару-тройку лишних минут и успокоиться, дабы не терять лица своего и образ, даже после сна — даже во сне) зовет слугу. Кто-то шевельнулся в темноте, там, в противоположной части комнаты: мальчишка-прислужник, оставленный подле своего хозяина для ночного бдения, видимо, задремал. Он просит слугу подать ему воды. Рядом с кроватью установлена целая чаша, питье в ней прохладное и кристально чистое, но он просит принести другую — ритуальную. Смесь дождевой воды с соком фрукта яхвэ и слабым змеиным ядом. Прислужник удаляется молча в соседнюю комнату, возится там с минуту и возвращается вскоре с полной чашей ритуальной воды, протягивает ему — он осушает глиняный сосуд залпом и ложится обратно в кровать, закрывает глаза, готовясь провалиться в пророческий сон. Знает: во сне легче достичь состояния эды, божественного просветления. Ему нужно вернуться обратно, в этот кошмар, увидеть еще раз все своими глазами, прикоснуться, почувствовать. Короче говоря — ему нужны ответы...              Рейджи вскакивает, садится в ужасе на постели, весь мокрый и липкий от пота. «Опять этот сон?» — мысли его быстро приходят в порядок, он потирает хмуро переносицу и так успокаивает себя. — «Я снова видел отца, он тоже пытался выйти за пределы ниан, собственного сознания, и отыскать в памяти предков следы Рей. Это был сон во сне! Но почему? Почему я не могу выйти за пределы ниан самостоятельно, почему проваливаюсь каждый раз в чужую память и вижу глазами другого человека, моего отца? Ведь у него же получилось! Он смог достичь сознания одного из великих предков и пускай лишь частично, если не сказать и вовсе украдкой, но все же подсмотреть события давно минувших лет. Он видел глазами Древнего! Кем был тот Древний? Наш предок? Почему я не могу достичь его сознания? Нужно успокоиться... „Биян-аль-хадин шахи махарайчхадиян“, Рейджи. Помни: „страх — враг твой, вечная тень твоя...“»       Старый заговор на ясность духа помог. Сидя на мокрых простынях, Рейджи терпеливо выжидает; в отличие от покойного ныне отца, молодой эпхсэ, Верховный Жрец, владеет прекрасно не только своим лицом, но и всем телом, ему подчиняется каждый мускул, каждая клеточка в хитросплетении молекул и рельефных тканей — медленно, однако все же подчиняется. Рейджи зовет негромко прислужника, оставленного в комнате для ночного бдения за своим хозяином: голос его, раскатистый и властный, звенит, пронзая ночную тишину, эхом гуляет между каменных неприступных стен. Повинуясь его зову, на свет тотчас же выступает худощавый юноша, тот самый прислужник; «этот, похоже, не спал» — мысленно фыркает жрец. «Видел, значит, как я метался тут с криками во сне... Ну и пусть! Своего достоинства перед каким-то рабом, жалкой шестеркой, который воплотился в этом мире лишь для того, чтобы пресмыкаться здесь и сейчас передо мной, я не уроню никогда». Рейджи просит его подать ему воды. Рядом с кроватью, как и много лет тому назад, установлена целая чаша: исполинская, высеченная из розоватого мрамора, она возвышается гордо на каменном пьедестале, и лунный свет серебрит ей таинственно гладкие могучие бока. Слугам полагается всегда — всегда! — держать эту чашу полной, даже когда хозяин покоев, могущественный эпхсэ, бодрствовал. Вода там чистая, прохладная, точно слезы их любимой неземной богини, но он все равно просит принести другую — ритуальную. Прислужник кивает и сквозь полукруглую высоченную арку удаляется в соседнюю комнату, возится там с минуту и возвращается с полной чашей (маленькой, глиняной, не такой претенциозной как та, что установлена возле кровати) ритуального питья: смеси дождевой воды с соком фрукта яхвэ и слабым змеиным ядом. Рейджи осушает чашу залпом и ложится обратно в кровать, закрывает глаза. Он, как и его отец, как и множество, великое множество жрецов до него, прекрасно знает — во сне легче достичь состояния эды, пускай кратковременного, однако все же божественного просветления. Ему нужно понять, что такого случилось у Древних тысячи лун тому назад и как погибла их возлюбленная богиня, Рей. Ему тоже нужны ответы...       Он ждет час, другой. Ритуальная вода так и не срабатывает. Жрец мучается, вертится беспокойно под толстым одеялом, прокручивает в голове обрывки недавнего кошмара, но ничего не происходит. Во рту чувствуется противная, хорошо знакомая его телу сухость: побочный эффект от употребления ритуального напитка, вызванный химическими компонентами яда и сока фрукта яхвэ, стимулирующего не только пророческие видения, но и жажду. Рейджи причмокивает досадливо губами и вздыхает, глаза его по-прежнему закрыты. Вокруг беспросветная тьма, но тренированное изнурительными духовными практиками восприятие улавливает даже малейшие шорохи в этой громадной комнате, покоях Верховного жреца, некогда принадлежавших его отцу, деду и прадеду, их отцам, внукам и сыновьям, предкам далеких предков. Дыхание прислужника между тем становится тихим и размеренным — все-таки заснул. Рейджи открывает глаза и смотрит на стену: лунных бликов почти что не осталось, значит, время близится понемногу к рассвету. Эпхсэ переводит взгляд и всматривается теперь настороженно в угол, где стоит, привалившись небрежно к шершавому камню, мальчишка-прислужник, интуиция подсказывает ему: он простоял так почти всю ночь, от багряного заката, когда Верховному полагается отходить ко сну, и до самой полуночи — он будет спать крепко. А потому Рейджи встает, не боясь потревожить изнемогшего от усталости слугу, подходит к мраморной чаше и зачерпывает обеими ладонями воду, жадно пьет. Кристальная жидкость градом стекает по его рукам, подбородку. Рейджи утоляет мучительную жажду, пьет много и долго, пока вкус родниковой воды не перебивает горький привкус фрукта яхвэ, опускает вслед за тем прямо в чашу руки, ждет. Ночь сегодня выдалась необычайно жаркой, точно как в его сне, когда отцу впервые удалось преодолеть по-настоящему зыбкие границы ниан и соединить свое сознание с памятью Древнего: во сне отец тоже проснулся вспотевшим, одежда его, как и одеяния молодого эпхсэ, тоже пропиталась холодным потом. Мужчина погружается в чашу с головой — так, чтобы живительная прохлада смыла все беспокойства и страхи, передавшиеся ему невольно через сновидения. Да, вода помогает... на какое-то время. Жрец резко выпрямляется, пытается судорожно отдышаться. Недолго думая, стягивает через голову мокрую льняную рубаху, вытирает ею лицо и кидает на пол; на кончиках пепельных его, растрепанных волос собираются крупные хрустальные капли. Рейджи вдруг чувствует себя таким беспомощным: вокруг него только стены, стены, великое множество каменных, гранитных, несокрушимых стен! Покои достопочтенного эпхсэ, хитросплетение нескольких просторных комнат и безукоризненных архитектурных форм, несомненно, самые богатые в центральном храме, зовущемся Нур, храм Солнца: ему полагается личный кабинет для раздумий и медитации, спальня, комната отдыха (пристанище редких гостей в обители Верховного), своя собственная, укрытая от посторонних глаз гарбхагриха, уменьшенная копия центрального святилища, и балкон, с которого открывается панорамный вид на весь храмовой комплекс — так высоко, рукой подать до неба! И он тут совершенно один (не считая, конечно, прислужника, да и тот крепко спал), в этом голом, необъятном пространстве; темнота, сгустившаяся по углам, давит на него физически, заставляет дыхание участиться, а зрение сыграть с ним злую шутку. Рейджи все время мерещатся какие-то неясные тени, он чувствует себя таким крохотным в этой беспросветной мгле, почти что незаметным. «Свободы! Свободы! Пожалуйста, мне нечем дышать, я хочу как можно скорей на свободу...»       Эпхсэ поворачивается медленно к четырем массивным колоннам, ведущим на полукруглый балкон, заставленный горшками с пышными розовыми кустами и фруктовыми саженцами, благоухающий, увитый зеленью; кровать его расположена спиной к этим колоннам, дальше — пустота, выход к открытому пространству. Балкон опоясывает каменная балюстрада, места там вполне предостаточно, есть и маленький круглый столик, и два резных кресла, и такой же диван, укрытый плотными тканями, заваленный вышитыми золотом подушками. Страждущий от дьявольского полуночного наваждения, Рейджи думает укрыться там, среди зелени и мнимой прохлады, но тело его против собственной воли идет назад к кровати, чувство долга оказывается сильней страха. Ему нельзя не спать, он должен наконец-то увидеть — хоть что-нибудь! Должен преодолеть этот чертов ниан и выйти за пределы не только своего, но теперь и отцовского сознания. Что это, что не дает ему прорвать тонкую грань завесы и отделить на время свою шкати от бренного тела? Неужели призрак? Может ли быть такое, чтобы покойный ныне эпхсэ, «Божественный податель жизни» (при жизни его отца, впрочем, звали просто — Сурья-Нараяна), так и не сумел обрести покой в конце своего земного пути и превратился в мстительный дух? «Глупости!» Рейджи тряхнул несколько раз головой, отгоняя от себя эти бредовые мысли.       Он садится устало на самый край кровати, проводит рукой по мокрым волосам, вздыхает. «Может, стоит выпить еще ритуальной воды?» Колеблется. «А если не поможет?» К горлу его подступает самая настоящая ярость, вызванная осознанием собственной никчемности, ненавистью к себе за то, что не смог унаследовать благословенный дар своего отца. Понимая, сколь нежелательны сейчас вспышки слепого гнева, жрец пытается мысленно отвлечься, перекинуть растущую злобу на что-нибудь другое, несущественное. Решение приходит само собой: эпхсэ рывком вскакивает с постели, срывает мокрые простыни и ложится на голый матрас. Перед глазами у него стоит до сих пор колдовской сон, в котором он видел отца, узревшего мир, каким тот был в самом начале, после божественного сотворения, в памяти Древнего. Отец — первый эпхсэ, кому за долгие-долгие тысячелетия удалось заглянуть так глубоко. Первый! «Так почему именно я?» — вопрошает он у самого себя. — «Почему именно я воплотился в тот час, когда пророчество должно вот-вот сбыться, и на земли явится Она, возлюбленная наша богиня, из плоти и крови, прямо как настоящий человек? Почему я должен засвидетельствовать сие при жизни, угадав ту, одну-единственную девочку среди множества таких же, рожденных согласно пророчеству? Как я могу взвалить на себя такую ответственность, когда даже собственный ниан преодолеть не в силах? Отец видел так далеко, хранил столько великих тайн, но дальше его памяти — увы! — мне выйти не дано. Ах, боги явно ошиблись, когда воплотили меня на этот свет новым эпхсэ. Бездарность! В пророчестве говорится: „длань асахи шакшара-стотра, того, кто прозревает сквозь время и пространство, укажет на телесное воплощение богини, и Матерь-Рей вернется к нам, целая и невредимая, исполненная горячей любви к своим детям...“ Прозревающий! Как же они ошибаются — я вовсе не тот, кто способен это сделать. Я даже не могу выйти за пределы собственного сознания. Помогите мне, о Великие Предки! Услышьте меня, направьте на путь истинный, позвольте увидеть вашими глазами. Биян-аль-хадин шахи махарайчхадиян, биян-аль-хадин шахи махарайчхадиян...».       Теперь он уже не столько читает заговор, сколько безмолвно молится.       Сон вскоре одолел его: обыкновенный сон человека, мучимого усталостью, сон без сновидений. Предки не ответили ему — снова, как и прошлой ночью, и позапрошлой, и много-много ночей до того. Все, чего он смог достичь за эти двести пятьдесят с лишним минувших полнолуний (иногда он думал: «до чего пафосно это звучит!». Жрецы храма Солнца привыкли изъясняться на манер Древних, отсчитывая календарное время по-прежнему лунными циклами и солнцестояниями, но в народе бы сказали просто — ему исполнился не так давно двадцать один год) это сон его почившего отца, сон, о котором тот не рассказывал даже ему, единственному сыну, будущему Верховному Жрецу. Как и о многих других тайнах. «Наверняка у него были еще пророческие сны! Ну давай же, давай, просто покажи мне их, никчемный ты старик...»       Увы.       Преодолеть ниан этой ночью Рейджи так и не смог.       

✦ ✧ ✦

      — Прочти еще раз. Сначала, пожалуйста. И постарайся на этот раз ничего не упустить, говори по возможности громко и четко: мне нужно вникнуть как следует в детали! — Рейджи нервно стучит пальцами по подлокотнику своего громоздкого, обитого темно-зеленым бархатом кресла; звук этот разносится по всей библиотеке — мрачному вытянутому помещению, сплошь уставленному книжными шкафами и деревянной мебелью, начиная от письменных столов, раскиданных по всему залу в шахматном порядке, и заканчивая низенькими, укрытыми изумрудными, на полтона светлей, чем кресло Верховного, покрывалами, закиданными целой кучей миниатюрных подушек, тахтами, стоящими подле каждой стены — грозным эхо, нервирует эйсхэ, старшего брахмана: «того, кто правит под сенью Верховного жреца».       — Опять? Да сколько можно, Рейджи?! Ты и сам не хуже меня знаешь текст древнего пророчества, что толку сидеть тут и вникать в какие-то там детали, когда все и так уже было расшифровано до нас? Почему ты вообще зациклился на этом глупом пророчестве?! Что ты пытаешься там найти, какие-нибудь «правильные» ответы? Признайся, тебя ведь гложет просто-напросто неведомое множество всяких дурацких вопросов, задать которые Древним осмелишься лишь ты. Не отпирайся, я прекрасно это вижу! Однако ход твоих мыслей для меня остается до сих пор неясен. Черт возьми, Шад’Див, я совсем перестал понимать тебя в последнее время! — огрызается привычно «тень Верховного жреца», — но для Рейджи он просто Шун, высокий мрачный юноша с волосами цвета темной бирюзы и глазами сказочной птицы Рух, ясными, внимательными, желтыми как восходящая луна, — и захлопывает демонстративно лежащую на письменном столе Бхагавадгиту, Священную книгу Древних.       — Читай, — повторяет эпхсэ, теперь уже с нажимом. Помня о своем главенствующем положении, он старается держаться с обитателями храма подчеркнуто надменно, смотреть на всех прочих брахманов и в особенности многолюдную челядь свысока, но Шуна, похоже, его царские замашки нисколько не смущают; Рейджи подмечает невольно слово, которым тот назвал его — Шад’Див, сердечный друг на языке Древних. «У Верховного жреца нет друзей, только послушные шестерки и немногочисленная семья: жена — Мера Дил, нареченная владычица, мать твоих детей, твоя правая рука и опора во всем, и сын. Ты слушаешь меня, мой маленький лучик солнца? Запомни эти слова: в роду обязательно должен быть сын, твой законный наследник, продолжатель рода и дела! Ни одну из твоих старших сестер я не признал так, как признаю тебя, будущего эпхсэ», — вспоминаются ему наставления отца, произносимые им с видом человека, глубоко поглощенного чувством собственного достоинства. «Но ведь Шун был дружен со мной еще задолго до того, как я перенял от отца титул и стал зваться эпхсэ», — напоминает он себе, и выражение лица его заметно смягчается. «В конце концов, я только год как стал им: некоторые вольности мне простительны. Да и что мог знать о дружбе мой отец, у него ведь и правда никогда не было настоящих друзей. Я... нет, я пока что не готов становиться таким как он».       — Ну хорошо! Я прочту. Только учти, я сделаю это в последний раз и больше мы к Бхагавадгите не вернемся — по крайней мере сегодня. Понял меня? Великие предки, как же я от тебя устал... — тяжело выдохнул Шун, раскрывая Священную книгу, сборник убористых рукописных текстов (разумеется, это оригинал) в переплете из натуральной белоснежной кожи, со временем ставшей сероватой, на том моменте, где они в прошлый раз остановились, а именно: примерно посередине. — Махамирай бхадияна хулуд шатракам, — начал он заунывно. — Услышьте нас, потомки некогда живущих: услышьте и слушайте голос тех, кто вас породил, голос высшего разума. Пускай горы стоят там, где они выросли, пускай реки текут туда, куда им вздумается — пускай жизнь ваша идет своим чередом. Отмерьте для нас восемнадцать лун: таких, чтобы от цвета их стыла кровь в жилах и кровью этой же наливался ясный лик светила («Надеюсь, ты помнишь, что речь здесь идет о лунном затмении? А то знаю я тебя, любителя искать в каждом слове „тайные“ знаки! Вдруг и это интерпретируешь как-нибудь... иначе», — не удержался и съязвил Шун). Отмерьте затем и шестнадцать тысяч триста семьдесят пять солнцестояний, семьдесят пять тысяч перерождений благородного древа яхвэ и семьсот погребальных молитв, по одной на каждого сына, что будет черпать мудрость из уст своего отца, пока не превратится сам в мудреца, устами которого льется истина о нас, Древних. Отмерьте сие и ждите назначенного часа, когда длань того, кто прозревает сквозь время и пространство, укажет вам на телесное воплощение богини, и Матерь-Рей вернется к нам, целая и невредимая, исполненная горячей любви к своим детям... Она не будет помнить своей прошлой жизни, не узнает праведных деяний своих: она — как вы. Воплотится человеком, хрупким и слабым, неспособным даже осознать себя. Матерь предстанет на ваших глазах юной девой — сперва невинной девочкой, а затем уже и женщиной, рожденной в храме, — который возникнет стараниями Первых в диких землях, у берегов священных лазурных вод, и станет зваться Нур, храм Солнца. Но Матерь придет к вам не одна, с ней будут и другие молодые девы, отличить среди которых нужную, увы, задача не из простых. Молитесь! Молитесь во славу нашей Матери-Рей, ищите тайные знаки, верьте своей Прародительнице. Когда наступит предсказанный нами час, вознесите юную деву над собой, поставьте оную выше земных правителей своих и царей, и тогда, если вы сделаете правильный выбор, богиня, что сокрыта в ней, обязательно ответит на ваш зов...       — Погоди-погоди, остановимся пока здесь, — перебил его торопливо Рейджи. — Я тут вот что подумал: давай-ка вернемся в середину пророчества и посмотрим на ту часть, в которой, очевидно, говорится про Верховного жреца. «Длань того, кто прозревает сквозь время и пространство укажет вам на телесное воплощение богини», так? Зачитай мне эту формулировку еще раз, теперь на языке Древних, пожалуйста.       — Митап асахи шакшара-стотра... Да что за идиотизм, ты ведь и сам прекрасно знаешь это пророчество наизусть — на обоих языках! Почему я вообще должен сидеть тут с тобой и тратить время на то, что нам и так уже известно?! Ты каждый день штудируешь эту несчастную книгу, копаешься в древних текстах: ради чего? Здесь нет никаких тайных посланий, никаких «иных» трактовок кроме той, что уже была, есть и будет после нас. Это язык Древних, Рейджи! На нем уже тысячу лет как не говорят, что тут можно искать, если не простую истину? Или ты не веришь мудрости Первых? Не веришь, быть может, в существование богини нашей Рей? Знай: я тебя не осуждаю (между бровями его в этот момент засела глубокая продольная складка — закоренелый скептик, он и сам не до конца верит, догадался Рейджи), но что толку биться над этими текстами сейчас? Восемнадцать кровавых лун, шестнадцать тысяч триста семьдесят пять солнцестояний и все в таком духе. Это тысяча с лишним лет! Если все хорошенько подсчитать, время пророчества истекает... сейчас. В этом году, если быть точным. «Митап асахи шакра-стотра», длань того, кто прозревает сквозь время и пространство — это ты, Рейджи! Увы, не я придумал эти правила, но ты и без меня должен прекрасно понимать, что именно тебе предстоит сделать выбор, именно тебе предстоит указать на богиню, рожденную в человеческом теле среди нескольких таких же обыкновенных девушек, непосвященных до сих пор в полноправные жрицы храма… или просто рожденных в семье храмовых слуг, как знать. В конце-то концов, почему я должен всему тебя учить: кто из нас потомственный эпхсэ, ты или я?! Просто возьми и сделай это! Преодолей ниан как преодолевал его до тебя твой отец, взгляни на события прошлого и найди в мозгах Древних все ответы, укажи нам, кто, черт возьми, есть наша богиня! — не выдержал и взорвался Шун, ударяя кулаком по столу.       Рейджи в этот момент словно бы весь окаменел, его так и подмывало воскликнуть: «но я ничего не вижу, я не могу преодолеть ниан, я — ошибка моего отца!», но вместо этого он, сам того до конца не понимая, осклабился хищно, злорадно и произнес:       — Среди непосвященных в азаши дев (ну, таких, чтобы отвечали всем «требованиям» пророчества) есть лишь четыре подходящие кандидатки на эту роль... и среди них твоя младшая сестра. Что если я укажу именно на нее? Ты не боишься такого исхода, а, «тень Верховного жреца»? Не боишься разглядеть в своей драгоценной Рури богиню, Матерь нашу прославленную Рей? Что будешь делать тогда? Ведь я, дабы не терять свою власть, пускай в пророчестве и говорится обратное, «поставьте оную выше земных правителей своих и царей» — да, ты прав, я знаю этот текст наизусть — могу захотеть жениться на ней...       — Довольно! — прогрохотал Шун, в очередной раз стукнув кулаком по столу. Щеки его моментально налились жаром, на скулах проступили желваки, однако вместо гневной тирады, ну или хотя бы парочки неласковых слов, которые Рейджи, справедливости ради, абсолютно заслужил, он лишь произнес раздраженно: — Какая муха укусила тебя сегодня?! Ты нормально спал? Или опять всю ночь напролет пытался преодолеть ниан? Говорил я тебе, прекрати заниматься этим по ночам — для того есть специально отведенные часы медитации.       Рейджи невольно поджал губы. Спал, ха! Громко сказано. Если эти пару часов напрасных мучений, что застигли его прямо перед рассветом (ибо эпхсэ полагается вставать гораздо раньше остальных: он должен сперва прочесть утреннюю короткую молитву в полном одиночестве, в своих покоях, затем спуститься «в чрево храма», гарбхагриху, и зачитать текст священного писания теперь уже целиком, сидя напротив статуи великой богини, потом возглавить первые ритуалы, проводимые в обязательном порядке с восходом солнца, очистить тело и разум перед тем, как вкусить священную пищу и все в таком духе; «и как вообще отец мирился с таким распорядком дня все эти годы?») можно считать за сон, то да — он спал. И тут же почему-то вспомнилось утро: как он проснулся на голом матрасе, без подушки и простыни, укрытый сиротливо одним только одеялом. «Должно быть, это мой слуга проснулся среди ночи, увидел одеяло, лежащее на полу вместе с простыней, и укрыл меня», — здраво рассудил Рейджи, когда с первыми лучами солнца все тот же юный молчаливый прислужник тронул его ласково за плечо, постоял так немного, убедился на всякий случай, что хозяин точно проснулся, и лишь затем поспешно удалился, предоставив Верховному жрецу редкую возможность побыть наедине с самим собой. Минут пять он просто сидел на краю кровати, задумчивый и неподвижный, и смотрел в одну точку: на тоненькую струйку дыма, исходящую от палочки ароматных масальных благовоний — слуга зажигает их каждое утро перед его пробуждением. Все лицо его так и пылало от нестерпимого стыда, Рейджи думал: до чего же это было глупо! К утру температура в храме начинает заметно понижаться, стены быстро напитываются влажной лесной прохладой и остывают, между арочными проемами гуляет нередко сквозняк, так что его поведение — демонстративно содранная простыня и выкинутое на пол одеяло — иначе как ребячеством и не назовешь.       Верховный жрец глубоко вздыхает.       — Я... все нормально, я хорошо спал, нет нужды для беспокойства. Но все равно спасибо, что поинтересовался, мне приятна твоя забота, — вежливо ответил эпхсэ, однако предательская дрожь, секундное, почти незаметное колебание в его голосе, заставила Шуна не просто усомниться в словах лучшего друга, но даже уверовать в обратное.       — Что, все никак не получается? Дай угадаю: Древние не очень-то и горят желанием делиться с нами, простыми смертными, своими секретами, я прав? — произносит брахман сочувственно. Шун тоже вздыхает, откидываясь устало на деревянную спинку стула; гнев его понемногу стихает, лицо заметно разглаживается: при всем своем взрывном характере он кажется теперь каким-то уж подозрительно спокойным.       Так что Рейджи нашелся с ответом не сразу.       — Я вижу один и тот же сон... — начинает он нерешительно, — каждую ночь, когда пытаюсь в очередной раз преодолеть этот чертов ниан. Но сон даже не мой! Он принадлежал когда-то моему отцу. В нем люди, они... они кричат, молятся, их сердца полны ужаса: это и есть Древние... Я вижу не своими глазами, но глазами отца, чье сознание неотделимо во сне от сознания некоего мужчины, нашего предка, я так полагаю. Частью этот сон является мыслями самого отца, частью — того Древнего. Но мне никак не удается разобрать их язык! До нас дошли, увы, лишь жалкие отголоски тех знаний, коими владели наши великие предки: даже язык и тот почти полностью утрачен. Мысли того человека ужасно спутаны, он кажется таким… напуганным и счастливым одновременно? Его ниан затянул отца слишком глубоко, их личности невольно спутались, кто где толком не разобрать, однако то, что я видел, кардинально отличается от священных текстов. Ты ведь и сам прекрасно знаешь историю Древних, помнишь, как там было? В Бхагавадгите сказано: «мы, наш благородный род людской, происходим из крови Первых — легендарных прародителей, что пожертвовали собой во имя Рей, любимой нашей богини, ненаглядной супруги Зарка, всемогущего Творца». Якобы Рей угрожала при жизни некая скрытая опасность, и когда она умерла, Древние не смогли вынести этого горя и решили убить себя: кровь их смешалась с землей, пропитала насквозь основы мироздания и тогда много-много лет спустя появились мы — обыкновенные люди. Мол, «плоть наша это черная рыхлая земля, а кровь щедрый дар, пролитый Древними ради самой жизни, ради нас, будущих поколений». Только вот... во сне моего отца они вовсе не торопились умирать. Напротив! Смерть пугала Древних: не просто как факт, но как само явление — прежде они такого никогда не ведали. Они умирали мгновенно, просто оседали на колени и начинали истекать кровью, плакали кровавыми слезами. Это не похоже на добровольную жертву. Тот Древний, наш предок, упоминает о так называемом «грехе»: страшном, непростительном. Я думаю... я думаю, их постигла в конечном итоге некая кара, но в священных текстах, написанных, как принято у нас считать, самими Древними, история жизни и смерти наших предков описана почему-то совсем иначе. А потом сон этот вдруг ни с того ни с сего обрывается; я вижу, как отец просыпается, объятый страхом, в своих покоях, один-одинешенек, не считая прислужника. Матери рядом нет, он еще так молод... Он пьет ритуальную воду и снова ложится спать, ему нужны «ответы». Что было дальше — не знаю. На этом моменте сон прерывается: теперь уже окончательно.       — Почему ты сих пор не рассказывал мне… все это? — Шун заметно напрягся, слушая вынужденное признание друга; дыхание его участилось, тело пробирает мелкая дрожь — он явно взволнован.       Рейджи прекрасно знает: становиться эйсхэ, «владыкой, мудрейшим среди всех брахманов», и взваливать на свои плечи такую ответственность, как забота о целом храме (ибо править этим самым храмом привилегия исключительно верховного жреца), Шун никогда не хотел — его, справедливости ради, и служение богам не особо-то интересует... или все-таки интересует? В детстве, будучи тогда еще совсем неразумным мальчишкой, Шун любил частенько повторять одну и ту же присказку: «Боги, древние люди, избранные — все это чушь собачья! Не верю, хоть ты тресни! Не верю и начинать когда-либо не планирую. Да, я всегда был далек от этой вашей религии. Вот увидишь: годик-другой и я обязательно уйду из храма. Уж лучше землю пахать да в грязи с крестьянами возиться, чем стать жрецом как мои родители». Казалось бы, столь внезапное откровение, коим одарил его точно в срок молодой эпхсэ, должно было и вовсе «развязать ему руки», проложить, так сказать, устами самого Рейджи долгожданный путь к свободе, однако, судя по выражению его лица — этакая смесь легкого разочарования с тихим, почти что безмерным отчаянием, — не так уж он был и «далек от религии» все эти годы...       — По той же причине, по которой отец утаил его от всего мира, в том числе и от меня самого — люди просто не готовы к таким откровениям. Я боялся, ты не поверишь мне, станешь злиться, все отрицать... — Рейджи пожимает беспечно плечами, мол, ему-то сие знание уже давно кажется привычным. Но про себя невольно отмечает: «Даже такой скептик, как Шун, якобы отрицающий божественный промысел и все, что с ним связано, не остался равнодушен к моим словам, это явно выбило его из колеи. Что же будет тогда с остальными искренне верующими людьми, если попытаться раскрыть правду на всю страну?».       — Я... я... Шад’Див, я не знаю, что и сказать! Давай пока оставим эту тему, мне нужно время, чтобы все хорошенько обдумать. Уж не знаю, станет ли кому от этого легче, но я, если хочешь, загляну повторно в священные тексты, попытаюсь что-нибудь найти: что-нибудь об этом твоем «грехе», например, или о смерти Древних, или... В общем, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе пролить свет на эту тайну, но ничего обещать не могу — ты ведь и сам без конца изучал пророческие тексты, да и вообще, сдается мне, прочитал тут уже всю библиотеку. Сомневаюсь, что я могу найти в них что-то новое. — Взгляд брахмана, отрешенный и затравленный, мечется лихорадочно туда-сюда, избегает всячески касаться жреца: даже для него, человека максимально приземленного и здравомыслящего, эта новость оказалась чересчур шокирующей, понимает Рейджи.       Шун кладет локти на стол, голова его низко опущена... Пару мгновений они оба молчат, каждый думает напряженно о своем, но тут Шун вновь поднимает голову и смотрит прямо на жреца; под глазами его засели глубокие тени, во взгляде сквозит непомерная усталость — к своему вящему стыду, эпхсэ заметил все эти досадные мелочи только сейчас, когда на ясный, прежде всегда безмятежный лик друга перестал падать яркий солнечный свет (во избежание порчи огромного количества редких книг и свитков шторы в библиотеке почти всегда держали опущенными, так что эпсхэ и его тень сидели тут битый час в душной зеленой — под стать мебели — полутьме), и лицо его оттого сделалось вдруг таким несчастным, изможденным.       — Думаешь... — начинает он боязливо, — никакой Матери-Рей не существует? Неужели это все и правда очередные выдумки полоумных фанатиков, коими и были в сущности наши предки? А воскрешение богини? Просто красивая легенда?       — Нет. — Эпхсэ старается как может звучать уверенно. — Думаю, что все как раз наоборот: она существует. Но, ты прав, кое-что тут явно не сходится. Смею предположить, Древние умолчали в своих текстах о чем-то крайне важном и сделали они это, конечно же, намеренно. — Рейджи не лгал, он действительно считал богиню реальной: доказательством тому могли служить все те сны его отца, в которых Древние испытывали нечеловеческий страх перед энной сверхъестественной силой, что могла в любой момент обрушиться на них «точно кара небесная». Однако... — Теперь, когда мы с тобой наконец открыто заговорили об этом, мне вдруг пришла в голову одна любопытная мысль: тебе не кажется странным, что в богословских текстах, молитвах, грядущем пророчестве — даже в Бхагавадгите! — почти ни слова не сказано о Творце? Мы знаем его имя, Зарк, и то, что Матери нашей Рей он приходится супругом, но... почему тогда мы не называем его Отцом? Почему не чтим его наравне с ней? Со стороны кажется, будто Творец незаслуженно всеми забыт: брошенный, отвергнутый собственными детьми, он вынужден прозябать в тени венценосной супруги — так ли это на самом деле? Боль от потери Матери настолько ослепила Древних, что они позабыли даже Отца своего или же в отсутствии каких-либо упоминаний о нем и кроется некий тайный смысл?       — Ты хочешь сказать... великие предки намеренно хотели вычеркнуть его из своей — нет, нашей! — истории? Как будто никакого Творца и не существует вовсе, как будто они затаили на него страшную, нечеловеческую обиду? Неужели он и есть та «скрытая опасность», которая грозила Матери и о которой предупреждают нас в своих текстах Древние? — Шун кидает на жреца быстрый взгляд: в тусклом, искаженном плотными ядовито-зелеными шторами свете беспощадного солнца он кажется таким уставшим, даже немного потерянным.       — Не знаю. Может, конечно, и так, а может... они просто боялись его, вот и решили забыть о нем как о страшном сне. Впрочем! Сейчас нас должно беспокоить явно не это. Напомни-ка мне, те четыре девушки, кандидатки на земное воплощение богини, что родились в предначертанный срок, согласно пророчеству — кто они? Мне нужно хорошенько присмотреться к ним, прежде чем делать какие-либо выводы. — За все эти годы их крепкой, можно даже сказать неразрывной дружбы Рейджи как никто другой сумел изучить характер Шуна: сейчас он зациклится на тревожных мыслях настолько, что весь оставшийся день будет просто-напросто гонять их по кругу, начнет строить безумные теории, уйдет глубоко в себя и потеряет вообще всякую связь с реальностью. «Нужно его срочно чем-нибудь отвлечь», — думает эпхсэ и пробует кардинально, считай, прямо на ходу, сменить тему разговора, напомнив тем самым брахману о делах насущных; сам он, справедливости ради, этих девушек не то, что в лицо запомнить — толком отличить их друг от друга не мог. Разве только младшая сестра Шуна, малышка Рури, отложилась в его памяти очаровательным круглолицым карапузом, вечно прячущимся за спиной непомерно грубого, агрессивного брата — и даже сейчас, когда они уже изрядно повзрослели, ситуация поменялась мало, ибо Рури нечасто можно увидеть гуляющую одной, без подруг или все того же зануды-брата…       — Ну, — тянет Шун оторопело: надо сказать, он прекрасно догадался о намерениях Рейджи переменить круто тему разговора и увести таким образом его мысли в сторону чего-то нейтрального, за что был ему несказанно благодарен, — мою младшую сестру Рури ты и так уже знаешь. Ты, конечно, и без меня помнишь, сколь велика между нами пропасть, именуемая классовым неравенством, но я все же подчеркну: мы с ней родились в семье вайшьи — ничем не примечательного младшего жреца, кои в нашем храме рождаются сотнями, — и простой служанки. Вторую девушку зовут Серена, тебе это имя должно быть знакомо. Она дочь потомственного брахмана, ныне уважаемого всеми, почитаемого мудреца: одного из давних членов свиты твоего отца. Будь с ней осторожен, эпхсэ! Поговаривают, рождение Серены было спланировано заранее, мол, старый брахман задумал во что бы то ни стало «превратить» свою дочь в богиню: якобы старик одержим властью. Что ж, если тебе вдруг интересно мое мнение — лично я склонен верить людской молве. — Что ни говори, а ведет он себя и правда весьма подозрительно (всюду, куда бы ты ни пошел, эпсхэ, он таскает за собой свою дочь, заставляет бедняжку кокетливо улыбаться и строить тебе глазки, хотя — я абсолютно в этом уверен! — ее сердце на самом деле принадлежит другому…) да и мы с тобой, если честно, толком не разбираемся в делах минувших, малы еще были тогда, чтобы что-то понимать и запоминать... Третья девушка Рин, дочь опальной девадаси. Не смотри на меня так, Шад’Див, ты ведь и сам прекрасно знаешь, такое случается нередко. Девадаси, «истинные дочери нашей Матери» — чистые, непорочные девы, они живут лишь для того, чтобы служить ей верой и правдой до конца своих дней, раз и навсегда отказавшись от удовольствий низших, «земных», так сказать. По легенде, тело великой Матери-Рей не сумело познать все радости счастливого материнства, даже будучи в браке с Творцом: она так и осталась нетронутой. Принимая сан девадаси, женщины сознательно отрекаются от физической близости с мужчинами и от права рожать детей — в память о тех лишениях, что довелось познать на своем коротком веку несчастной Матери. А потому зачать и уж тем более произвести на свет ребенка считается для девадаси тяжким грехом; виновных пускай и не казнят, но клеймят публично «изменницами», выжигают на их лицах уродливую метку и навсегда изгоняют из храма, и тем не менее! Пускай участь таких девушек кажется весьма незавидной, — будь уверен, эпхсэ, в миру их жизнь становится куда более невыносимой благодаря всяческим суевериям, приписываемым самому понятию «быть девадаси», и тем, кто эти слухи распространяет — подобные случаи не являются редкостью. Порой всепоглощающая любовь к богине может сыграть с бедняжкой-девадаси злую шутку: достаточно лишь малой искры, чтобы между одинокой, в глубине души несчастной женщиной и, допустим, каким-нибудь жрецом, падким до «запретных фруктов», вспыхнуло пламя трепетных чувств... ну или страсть, обыкновенная животная страсть. Так вот, Рин как раз приходится дочерью одной из таких девадаси — ее мать, разумеется, изгнали. Помнишь, когда мы обсуждали пророчество, я сказал, что все эти девушки кандидатки в будущие жрицы, непосвященные азаши? Это не совсем правда. Формально, конечно, Рин может считаться таковой: она выросла на женской половине храма вместе с остальными азаши и рожденными ими дочками, обучалась, как и все, ритуальному танцу и духовному служению Матери, однако пройти через церемонию посвящения ей попросту не дадут — кровь у нее, видите ли, не чиста, «порочное» это дитя. А вот что касается последней... увы, о ней я знаю очень мало. Эту девушку зовут Юзу, она шудра, прислуживает на храмовой кухне. Больше ничего сказать не могу. Разве что напомню тебе лишний раз, о великий эпхсэ, что среди всех названных мною девушек именно Юзу является представителем низшей касты. Путь в азаши ей закрыт по рождению. — Шун делает короткую паузу и ненадолго замолкает; он кажется по-прежнему несколько рассеянным, даже смущенным, однако голос его приобретает под конец монолога былую уверенность. Брахман позволяет себе наконец отдышаться, тянет воздух полной грудью, распрямляет демонстративно плечи и продолжает, теперь уже гораздо тверже. — Ну, думаю, теперь ты и сам прекрасно понимаешь, насколько эти девушки разные: они не похожи друг на друга во всем, начиная от семей, в которых родились, и заканчивая неотвратимым будущим, что ждет их в стенах одного и того же храма. Справишься? Сумеешь отличить правильную, ту самую, реинкарнацию умершей богини? А хотя, глупый вопрос. В конце концов, для этого ты ведь и был рожден — для того, чтобы вершить судьбу целого мира, верно? Ах, прости мне мой растущий скептицизм, с годами это уже вошло в привычку. Знай: я в тебе ни на секунду не сомневался.       — Ничего не могу обещать... — Рейджи пожимает равнодушно плечами, складывает руки на груди и закрывает на секунду-другую глаза: мысли его уже давным-давно не здесь, устремились далеко за пределы их разговора. — Не пытайся, впрочем, как-либо меня сейчас ободрить, лучше называй вещи своими именами. Нет, правда, давай будем говорить открыто: у нас есть только один вариант — я либо справлюсь, либо... либо мы все сядем в огромную лужу. А меня в придачу еще и казнят. Да, точно! Казнят. Жестоко и беспощадно. Ты только представь! Толпа религиозных фанатиков хлынет нескончаемым потоком в храм, разнесет тут все к асурам собачьим, поубивает нас всех до единого, и у меня не останется другого выбора, кроме как сдаться им и позорно умереть от рук сотен — если не тысяч! — разъяренных крестьян. Заманчивая перспектива, тебе так не кажется?       — А ты бы правда смог? — Шун кидает на жреца затравленный взгляд. Вопрос его получился до того неожиданным, резким, что Рейджи просто молча уставился на него как на идиота, но так ничего ему и не ответил. — В смысле... я хотел сказать: ты бы и правда смог жениться на моей сестре? Мы говорили об этом чуть раньше, помнишь? Я все никак не могу выкинуть твои слова из головы... — спешит он исправить свою ошибку.       — Не знаю... может быть. Все-таки страной из покон веков правили мы, «избранные потомки Древних» — династия Верховных жрецов и их преданные жены, нареченные Мерой-Дил. Просто так уступать абсолютную власть глупо... Да и это не самый плохой вариант, знаешь ли. Окажись Рури воплощением нашей богини, первое что бы я сделал — это узаконил с ней свой брак. А что? Как ни посмотри, со всех сторон одни плюсы: она пускай и не благородных кровей, но зато из хорошей, порядочной семьи служителей храма, чей старший сын (напомню!) является эйсхэ, первым среди всех брахманов. И сама она — тихая послушная девочка с кукольным личиком и безупречными манерами. Чем не мечта! Такую любой мужчина с руками оторвет. А мне поможет укрепить не только собственную власть, но и всю нашу правящую династию... Что ты смотришь на меня как на последнего врага народа? Между прочим, ты сам об этом спросил! Тебе вот обязательно было поднимать именно эту тему, да?! — окончательно взвился Рейджи. С каждым его словом лицо Шуна приобретало новый, краше предыдущего, оттенок: начиная от мертвенно-бледного и заканчивая цветом спелой румяной вишни, настолько сильно покраснели от гнева впалые щеки брахмана. И сам он как-то вдруг резко заострился, стал похож на хищную птицу. Глаза его метали молнии, на скулах по обыкновению проступили желваки.       Шун, впрочем, ничего ему не ответил, только фыркнул, надменно, сердито — как умеет только он, — да продолжил на него злобно смотреть. Честно, они бы так и сидели дальше, прожигая друг друга убийственными взглядами, если бы их не прервал ни с того ни с сего, словно бы умоляя прекратить эту молчаливую перепалку, жалобный скрип двери. У входа раздались чьи-то шаги: человек переминался беспокойно с ноги на ногу, не слишком-то, похоже, и уверенный в своих действиях. Ни стука тебе, ни «о, великий эпхсэ, дозвольте мне нарушить ваше мирское уединение и войти». Рейджи нахмурился, ожидая, что неизвестный вскоре соберется с духом и подойдет к ним, вынырнув проворно из лазейки между гигантскими книжными шкафами, но человек так и остался мяться на пороге.       — Кто там? Как ты смеешь нагло тревожить покой своих властителей?! Назовись сейчас же или проваливай ко всем Древним! — Эпхсэ не выдержал и грохнул что есть силы кулаком по столу.       — П-простите, махарадж, я вовсе не хотел проявлять к вам неуважение! Я... я просто искал вас и не знал, правда ли вы здесь, — раздался в ответ жалостный голос. Вконец стушевавшись, нарушитель спокойствия потоптался еще некоторое время у входа, обдумывая, по всей видимости (теперь уже с куда большей осторожностью), свой дальнейший шаг, и засеменил к ним, в дальнюю часть библиотеки, топоча при этом, как целое стадо здоровенных быков.       Вскоре из проема действительно показался человек: молодой мужчина, судя по одеянию — обыкновенная дхоти, обернутая небрежно вокруг бедер, и тонкая полупрозрачная курта до колен, — из младших жрецов. Приблизившись вплотную к столу, за которым сидели Верховный жрец и его эйсхэ, мужчина склонил почтительно голову в знак глубокого уважения и произнес:       — П-повелитель! У нас там... у нас... в общем, такая радость, такая радость! Осталось только вас дождаться и дело будет сделано. Не сочтите за дерзость, озарите нас своим присутствием...       — Что-то я не пойму: о чем речь? Говори быстрее, не задерживай меня! — не в силах уловить мысль, которую так отчаянно пытался донести до него младший жрец, рявкнул эпхсэ.       — Так садийян же, великий... пополнение у нас. Жена мне дочку подарила — третью.       — Ах, вот оно что! Садийян, праздник земного рождения. — Рейджи заметно смягчается. — Что ж, воплощение на свет юной души — это всегда прекрасно. И ты хочешь, чтобы я на правах духовного проводника засвидетельствовал рождение твоей младшей дочери, я правильно тебя понял?       — Все верно, махарадж! Прошу вас, не откажите мне, простому вайшье, в этой маленькой просьбе, осените нас своей милостью! — падая на колени перед громоздким креслом Рейджи (так близко, что голова его оказалась у мудрейшего в ногах), взмолился мужчина.       — Да как ты смеешь, хамово отродье, что-либо требовать в присутствии самого эпхсэ и меня, его правой руки, твоего полновластного наместника! Как смеешь ты пренебрегать вообще всякими рамками приличия и переступать черту? — все еще порядком раздраженный, взбеленился Шун, резко вскакивая со своего места, отчего стул, на котором он только что сидел, повалился с грохотом на пол. — Тебе жить надоело, а?! Хочешь, чтобы я лично тебя на центральной площади высек?! Никто не имеет права вот так врываться среди бела дня к своему возлюбленному повелителю и нарушать его покой, никто не имеет права донимать его по всяким пустякам и уж тем более никто не имеет права касаться оголенной кожи великого, будь то хоть пальцы его ног, хоть крошечный просвет между складками одежды! Не говоря уже о том, чтобы нагло требовать у него что-либо...       — Хватит! Полноте, эйсхэ, мой друг, не гневись попусту. Ты только зря сотрясаешь воздух, — мягко прервал того Рейджи, вскинув демонстративно руки; и несметное количество тяжелых золотых браслетов, коими были увешаны вдоль и поперек запястья молодого жреца, тоже подали «голос».       Повинуясь его слову, эйсхэ тотчас же покорно притих, однако сказанное Верховным, он прекрасно это понял, относилось во многом не только к ситуации со злополучным вайшьей: Шун уловил в голосе повелителя долю откровенной насмешки. Выдержав его полный нескрываемого раздражения взгляд, эпхсэ продолжил:       — Разве же он что-то требовал у меня? Разве проявил ко мне, явившись, исполненный с ног до головы великой радости, хоть каплю неуважения? Неужто его мотивы и впрямь кажутся тебе такими честолюбивыми, о справедливый эйсхэ? Так ли преступно желать благословения для своего ребенка? В конце концов, мы все тут люди, и даже представителям низших каст — неважно, о ком идет речь: о вайшьях или о шудрах — не чужда забота о собственных детях. Этот человек пришел ко мне просить благословение не ради себя, но во имя своей новорожденной дочери. Так встань же! Встань поскорее с колен, о счастливейший среди всех мужей, — стараясь придать своему голосу нотки этакой грозной хозяйской властности, обратился он теперь уже к мужчине. — Помни: у тебя есть достоинство! Ты жрец Нур, прославленного и величественного храма Солнца. Ты должен гордиться этим, должен помнить о возложенной на твои плечи ответственности. А сейчас веди меня, благородный человек — из уважения к твоей радости я почту своим присутствием ваш садийян, и да получит твоя младшая дочь благословение Творца нашего и Матери великой Рей. — Перепуганный до смерти, жрец все же послушался его и неуклюже встал, отступив, тем не менее, под уничижительным взглядом брахмана на пару шагов назад. Рейджи поднялся вслед за ним.       — Я ухожу; отложим наш разговор на потом, эйсхэ. Только, пожалуйста, давай впредь обойдемся без этих твоих сцен! Мы с тобой живем и дышим ради одной великой цели — найти среди всех прочих девушек, рожденных в этом храме, ту самую, реинкарнацию царственной богини. Все остальное не имеет значения. Пора бы уже и тебе запомнить это, — произнес многозначительно Рейджи и, поставив тем самым в их неоконченном разговоре точку, молча направился к выходу, следуя за приободрившемся враз жрецом.       Огрызаться напоследок Шун, впрочем, уже не стал. Лишь проводил взглядом удаляющуюся неспешно фигуру друга и вздохнул.       «Ну и дурак же ты, Шад’Див! Каким был в детстве, таким до сих пор и остался — наивным мечтателем. Гляди только! Как бы потом твое собственное „достоинство“ не вышло тебе боком...»

✦ ✧ ✦

      Солнце давно уж клонилось к закату, когда эпхсэ впервые за весь день переступил порог своих комнат. Распахнув полукруглую массивную дверь из эбенового дерева, Рейджи буквально ввалился внутрь, уставший и выжатый как лимон. Просторная гостиная встретила его ненавязчивым ароматом благовоний и тишиной. «Пресвятые задницы Древних, как же это было долго!» — привалившись спиной к двери, мысленно выругался жрец.       Садийян лишь в теории звучал просто: «приди, зачитай торжественную молитву, осени своим благословением новорожденного и наслаждайся дарами от его родителей», — так часто говорили о нем вайшьи, эти недобросовестные лентяи, превратившие древний красивый ритуал в нехитрый способ заработка. На деле же, помимо чтения одной только молитвы, обычай требовал соблюдения целого ряда замысловатых манипуляций: жрецу, благословившему дитя от имени Великой Матери, предстояло взять на себя роль духовного проводника, этакого подобия «астрального гуру», для этого юного человеческого воплощения — ему надлежало задержаться в доме счастливой пары как минимум на два, а то и все три часа, дабы провести их в непосредственной близости с маленькой душой и успеть поделиться с ней великой мудростью, начав перво-наперво с имени, знания всеобъемлющего, во многом даже бесценного. Когда душа его достаточно «окрепнет», ребенка уносят наконец в другую комнату и оставляют наедине — «блуждать открывшимися перед ним незримыми тропами», или, проще говоря, спать. Вслед за тем непременно следует церемония дарения: родители малыша читают во славу жреца ответные, ритуальные молитвы, осыпают его всевозможными богатствами (кто на что горазд; тем, кто победнее, редко удается позволить себе что-то кроме домашней еды и недорогих тканей) и почестями, кланяются, всячески благодарят. Завершается садийян традиционно пышным празднеством, на котором присутствуют все, от мала до велика. Родственники, друзья, соседи — даже случайные прохожие. В этот день семья радуется любому гостю. А возглавляет праздничный стол, конечно же, не кто иной как сам жрец...       Рейджи невольно содрогнулся. Колени его прямо-таки тряслись от усталости. Хотелось упасть на пол и заснуть прямо здесь, на пороге собственного дома, да только гордость Верховного жреца, потомка могущественных Древних, удерживала его от этой заманчивой перспективы. Рейджи буквально заставил себя отлипнуть кое-как от двери и, с трудом переставляя ноги, упасть лицом вниз на широкий обитый красным бархатом диван, стоящий посреди гостевой комнаты. Сил не хватило даже на то, чтобы перевернуться. Рейджи шумно вздохнул. Перед глазами его маячило до сих пор лицо того ребенка: огромные навыкате глаза и вселенский ужас, застывший в них. Девочка оказалась на редкость беспокойной и капризной. Когда малышку впервые подали ему, она долго плакала у него на руках и никак не хотела успокаиваться, а успокоившись не стала засыпать как все прочие нормальные младенцы и все эти три часа неустанно бдела, глядя прямо ему в глаза. Пару раз мать пыталась облегчить его «тяжкую ношу» и унести дитя в соседнюю комнату, но стоило ей только протянуть к малышке руки, всем своим видом демонстрируя намерение отнять ее от Верховного жреца, как девочка тут же начинала громко плакать, размахивая своими крошечными ручками и ножками во все стороны. Обескураженная такой реакцией дочери (а ведь малышке не было еще даже и недели от роду!), женщина неизменно краснела — вся, с головы до пят, — опускала послушно голову и извинялась, вынужденная нехотя отступить. Рейджи тогда испугался, не привязалась ли случайно к нему малышка, что, надо сказать, было весьма удивительно за столь короткий-то, срок; уж больно тянулась она к нему всем своим крошечным естеством, даже глаз и тех не сводила. Но ладно бы, окажись девчонка единственной его проблемой! Масло в огонь подливали неустанно ее родители... Младший жрец и его супруга оказались на редкость щедрыми людьми: верховного задарили фамильными драгоценностями, антиквариатом, шелками — даже шкурами диких животных. («И откуда, спрашивается, у простого вайшьи столько богатств?»). А потом, как водится, грянул «семейный» праздник: мудрейшего усадили во главе стола, прямиком в центре, — той самой ненавистной точке, откуда статную мускулистую фигуру эпхсэ мог рассмотреть без проблем каждый из гостей, а их было человек тридцать, не меньше. По правую руку от Верховного устроился хозяин торжества, счастливый продолжатель рода людского, по левую — его драгоценная супруга, трижды любящая мать: первый ни на секунду не затыкался, все нахваливал да нахваливал, повторяя «ах, ну вы только попробуйте!», многочисленные яства, что подавали, казалось, без конца, вторая заботливо подкладывала ему в тарелку кусочек-другой этих самых яств да ласково приговаривала «ради вас, ясноликий эпхсэ, все ради вас...». Рейджи прошиб ни с того ни с сего холодный пот: одни только воспоминания о празднике заставляли его тело покрываться крупными мурашками.       Жрец таки заставил себя перевернуться на спину и открыть глаза; внимание оного привлекло какое-то неясное движение сбоку — там, у шершавой каменной стены, стояло массивное зеркало. Повернув голову, эпхсэ столкнулся взглядами с отражением какого-то мрачного, незнакомого ему человека. На него смотрело лицо, уставшее, перекошенное. Это было лицо самого настоящего дикаря, только что вылезшего из лесу на свет божий: тупого и косматого, так и не сумевшего познать ни любви, ни тепла, ни ласки человеческой — но никак не Верховного жреца.       — Отвратительно! — прошипел он раздраженно, глядя в глаза своему отражению. Взгляд его подмечал каждую морщинку, каждое пятнышко — каждый недостаток на собственном лице: некогда здоровая, шелковистая кожа сделалась сухой и бледной, он заметно похудел, скулы хищно заострились, под глазами залегли глубокие тени. Увиденное эпхсэ отнюдь не обрадовало; недосып сказывался на нем все сильней и сильней…       Тяжелый вздох. Злость на самого себя уступила вскоре место бессилию. Рейджи провел трясущимися руками по волосам, сжал несильно в кулаке пепельные локоны, растрепал: человек в отражении, эта мрачная тень его былого величия («Дожили — мало того, что всю душу себе постоянными нервотрепками вымотал, так еще и состарился в двадцать один год!»), повторил его движения с ювелирной точностью. Рейджи напряженно думал. В голову мудрейшего лезли самые разные мысли: он следил, несколько рассеянно, за плавными движениями этих гибких тренированных рук, скользил глазами вдоль хитросплетения причудливых узоров на тыльной стороне ладоней и ухоженных пальцах, поднимался все выше и выше к предплечью — туда, где заканчивалась характерная для каждого эпхсэ фамильная татуировка, яркая замысловатая роспись цветочных кружев, наносимая тонкой иглой. Отчего-то ему опять вспомнился этот чертов садийян; ужасающий, но вместе с тем и поистине головокружительный праздник в доме младшего жреца все никак не шел у него из головы. Мысли эпхсэ вернулись к одному очень странному диалогу.       Рейджи сидел в общей комнате (низенькая драная тахта с поцарапанной спинкой жалобно скрипела под ним всякий раз, стоило ему только пошевелиться) и качал заботливо на руках малышку — драгоценный, перевязанный красной, символом женской энергии, ленточкой сверток с выпученными глазами, — когда сбоку к нему подкрался бесшумно старший ребенок, очаровательная девочка лет пяти. Не похожая чертами ни на отца, ни на мать, она опустилась грациозно на подушки рядом с Верховным жрецом и спросила:       — А ты правда возлюбленный нашей богини?       — Дитя? — Рейджи повернулся к ней вполоборота и чуть было не утонул в бездонных янтарных глазах девочки.       — Взрослые говорят, «перст твоей судьбы укажет нам однажды на богиню». Они считают тебя достаточно мудрым для этого, способным на великие подвиги. Но я вот лично думаю, богиня просто любит тебя. Или полюбит в скором времени... Неудивительно! Я бы тоже по уши влюбилась, будь я чуточку постарше: мама с папой говорят, мне рано еще думать о таком, — произнесла она так невинно, как могут быть невинны воистину одни только дети.       — Рейти! — услышав их разговор, мать девочки тут же поспешила одернуть несмышленую. — Ну что ты, в самом деле, говоришь, дочка? Мы тебя не этому учили! Великие Предки, куда подевались все твои манеры?! Ты должна была сперва поклониться мудрейшему, затем испросить у него дозволения приблизиться и только потом начать говорить: ну как ты не можешь понять, я ведь столько раз это объясняла! Сейчас же извинись перед властителем нашим эпхсэ и ступай, будь добра, в свою комнату. Нечего тебе докучать ему своей пустой болтовней! — Она протянула к ней увитую массивными браслетами руку, намереваясь схватить девочку за плечо и как можно скорей увести, но малышка, видать, оказалась с характером: вместо того, чтобы покориться родительскому слову, подалась демонстративно вперед, прильнула всем своим крошечным телом к жрецу, положила голову ему плечо (ну, или почти на плечо — куда сумела дотянуться) и глянула на мать с нескрываемым вызовом. Женщина в ответ залилась густой краской. «И это в присутствии молодого повелителя, стыд-то какой!»       Доведенная до предела, мать хотела было наплевать на все рамки приличия и уволочь непослушного ребенка силой (да, прямо на глазах у Верховного жреца — настолько сильно она разозлилась), — но тут Рейджи, неожиданно для самого себя, решил вмешаться, выставил перед собой предупредительно руку, другой же ухватив покрепче сверток, и произнес с явным замешательством в голосе:       — Рейти? — Лицо его оставалось непроницаемым, можно даже сказать, почти безмятежным, но между строк (особенно заметно это было во взгляде — остром, прямо как лезвие ножа) нет-нет да и читался немой вопрос: «Серьезно? Вы назвали свою дочь именно так? В честь... меня?».       — Не сочтите за дерзость, Великий, но… я понимаю ваше удивление: все так реагируют поначалу. Просто Рейти у нас... девочка особенная, смышленая не по годам; легендами всякими интересуется, книжки сложные читает, молится охотно вместе с нами, со взрослыми. К такой ведь и подход особый нужен, верно? Вот мы с мужем и решили назвать старшенькую господским именем, хотели вас уважить. А когда дочка чуть подросла и начала уже во всю говорить, стало ясно — не прогадали с именем-то. Как и батюшка ваш когда-то. Говорят, устами его молвили сами Древние: не иначе как Первые Мудрецы вас и нарекли! Вы же наша самая трепетная надежда, покровитель наш ясноликий, вестник грядущих перемен. Я считаю, неспроста вы в столь беспокойное для страны время родились, есть в том какой-то намек свыше — как будто сама богиня только вас и ждет. Сами подумайте, что ей дело до народа? Так, кучка грязных оборванцев, которые только и ждут, когда придет она, великая и могущественная, да осенит их своей милостью, протянет им, лентяям и дармоедам, на руках своих чистое золото, дабы они «бед никогда в своей жизни больше не знали». Ха! Куда там этим невеждам до вселенской мудрости, не понимают они, что Прародительница наша — тоже простая женщина! Мы-то, конечно, формально все ее дети: сотни тысяч поколений детей. Но сама она ведь так мужа своего при жизни и не познала, невинною совсем умерла. Отчего вы думаете у пророчества такой нескончаемый срок, отчего она раньше в этот мир не возвратилась? А все потому, что ждет! Жизнь ей хочется эту теперь уж сполна испытать, любовью насладиться, мужской лаской. Да и в конце концов, какая женщина в здравом уме не хочет воплотиться еще разок подле красивого — а главное своего! — мужчины? — краснея, мать семейства смущенно улыбнулась и подняла многозначительный взгляд на жреца.       — Вот как, — ответил тот как ни в чем не бывало, но про себя фыркнул: «До чего же неприкрытая лесть. Столько разговоров, и все ни о чем! Разве что умаслить меня как следует перед гостями да дочерью своей похвастаться, мол, смотрите, „а мы тоже комнатную версию молодого эпсхэ взрастили — она точь-в-точь как вы, только девочка!“. Интересно, много еще в храме таких детей бегает, с „господским-то“ именем?».       Потеряв окончательно к женщине всякий интерес, Рейджи махнул небрежно рукой, отсылая ту прочь, и бедняжка тотчас же умолкла, почтительно склонив голову, пятясь медленно назад в направлении соседней комнаты. Эпхсэ нарочно выждал пару лишних минут, прежде чем она скроется крадучись за тяжелыми парчовыми занавесками, и повернулся наконец к Рейти, обращаясь к девочке как можно ласковей:       — Тебе разве не хочется поздороваться с сестренкой? Гляди, какая хорошенькая. Вы с ней очень похожи. — Признаться, жрец несколько лукавил, ибо на данном этапе вся удивительная схожесть обнаруживалась лишь в том, что у девочек был одинаковый цвет глаз — янтарный, точь-в-точь как у их матери.       Рейти ничего ему не ответила, лишь вздохнула устало, тоскливо, почти как взрослая, прикрыла томно глаза и обвила своими худенькими ручками его локоть. Немыслимо! Прикосновения женщины к обнаженной коже мужчины порицались в их обществе до того сильно, что кроме рук покойной матушки да Лейры — позабытой всеми, даже генеалогическим древом родной семьи, старшей сестры — его тела не смела коснуться по сей день ни одна женщина. Впрочем, ребенку такие вольности были простительны: теплые ладошки Рейти ощущались как нечто доселе неизведанное, запретное. Рейджи охватила на секунду трепетная дрожь. Сидеть в окружении этих юных прелестных созданий оказалось на удивление приятно. «На самой вершине недосягаемого пьедестала бывает порою ужасно одиноко», — мысленно заключил он…       Наконец, девочка открыла свои ясные глаза, посмотрела внимательно на жреца и сказала:       — Ну и чего я там не видела? Чай не первая сестра уже! К тому же младшая наша — ужасная злюка! Мы с ней уже обо всем договорились: еще когда она росла в животе у нашей матаджи и была куда могущественней, чем сейчас. Тогда с ней приходилось каждый раз отчаянно торговаться, доказывать свои законные на то-се права, убеждать, но теперь это не имеет отныне никакого смысла: она ведь даже говорить толком не может!       Что ж, матушка Рейти оказалась в высшей степени права: девочка явно была не от мира сего.       — А ты знаешь, как твои родители решили назвать сестренку? — Жрец несколько раз ошеломленно моргнул, прогоняя с лица настойчивую улыбку, что так и расползалась у него на губах, и ляпнул наугад первое, что пришло ему в голову. Словно бы почувствовав интуитивно, кто стал следующей темой для их разговора, младшенькая завозилась беспокойно у него на руках.       — Раджни, — весело хохотнула девочка. Эпхсэ, однако, ничему не удивился.       — Должно быть, твои родители подошли к выбору имени со всей серьезностью (тут в голосе Рейджи послышалась откровенная издевка). Они обсуждали с тобой свое решение?       — Не обсуждали. Имя сестры держится пока что в секрете. Но я сама обо всем догадалась: подумала, это будет логично...       — Вот же маленькая негодница! — Мать девочки вновь появилась из ниоткуда. — Рейти, признайся, ты ни о чем таком не догадывалась! Экая негодяйка, ты просто подслушала наш с твоим отцом недавний разговор! Разве я не говорила тебе, что имя ребенка это не просто знание — это первый наш сокровенный ей дар? Его должно объявить, согласно традициям, перед всеми на празднике! Ты... Ах! — испуганно взвизгнула она: на сей раз эпхсэ зыркнул так, что ей не оставалось ничего другого, кроме как шмыгнуть с глаз его долой за все ту же парчовую занавеску.       Остаток положенного времени Рейти провела у него под боком: они баюкали тихонько крошку Раджни и читали вместе молитву...       «До чего же странный это выдался диалог!» — подытожил Рейджи, заставляя себя встать с дивана. Он хотел было удалиться чинно в свои покои и забыться глубоким сном до самого утра, но взгляд его приковал случайно невысокий резной шкаф из темного дерева: в нем хранилась всякая утварь по типу изящной фарфоровой посуды для гостей, старые безделушки, доставшиеся ему по наследству от родителей и ныне пылившиеся за ненадобностью в его потаенных недрах, а еще кувшин... с ритуальной водой — ему надлежало стоять в самом темном и по возможности прохладном месте.       Секунду Рейджи колебался и просто стоял, замерев, на том же самом месте — в дверях собственной спальни. Что-то никак не дает ему покоя...       Он подходит к шкафу и достает из него кувшин, тщательно взвешивает его на ладони, придерживая другой рукой за изогнутую ручку: наполовину пуст. Видимо, прислужник так и оставил эту воду с ночи, забыв налить свежую. Эпхсэ решает отчего-то заглянуть внутрь кувшина. Прозрачная на самом деле жидкость кажется в глубинах его мутноватой, почти черной.       «Ну что ж...», — мысленно вздыхает жрец. — «Теперь я по крайней мере знаю, что в меня верит одна славная пятилетняя девочка; считает, будто мне по силам любые чудеса, даже влюбить в себя богиню. Так неужели тебе самому этой веры все равно будет недостаточно?»       Рейджи смиренно вздыхает. Закрывает дверцы шкафа, делает пару шагов назад и...       Опустошает содержимое кувшина залпом.       Все — до последней капли.