***
У Куна нет ничего, кроме музыки, театра, репетиционных залов, открытых для него в любое время дня и ночи, архива с нотами и алкоголя. Вряд ли последнее можно считать чем-то, что удерживает его в реальности, а не подталкивает к пропасти, но факт остаётся фактом. Он живёт работой, потому что нигде не ощущает себя столь же правильно, как за игрой на фортепиано. Кун почувствовал это ещё в детстве, впервые научившись играть на дедушкином пианино, и если есть ещё хотя бы одно такое место, где он может ощущать себя живым, то скорее всего оно слишком далеко, чтобы дотянуться и не потерять себя в процессе. Игра не стоит свеч, даже если кто-то осмелится его за это осудить. С тех пор, как в его руки попадает содержимое коробки с записями Тэна, он не может перестать думать о том, насколько они похожи, хотя и разделены мирами и десятилетиями. Кун уверен, если бы им было суждено жить в одно время, они бы дрались, пытаясь выяснить, кто из них больше одержим идеей о том, что из всех рукотворных памятников наиболее приближена к бессмертию именно музыка. Хотя это чертовски глупо — подобно тому, как два меломана, любящих одну и ту же песню, пытаются доказать друг другу, чьи чувства сильнее. Искусство должно объединять людей, но почему-то именно отношение Тэна к нему заставляет Куна ощущать ревность — до недавнего момента он был искренне уверен, что с его чувствами сложно тягаться. Чем сильнее он старается не думать об этом и о своих беспокойных снах, тем ярче воображение рисует подробности в них происходящего, добавляя лишь детали, но не давая ответа на вопрос: почему его подсознание столь зациклилось на этой проклятой мелодии и… Тэне? Зелёный яд хитрых глаз пугает в той же степени, в которой и манит, но Куну кажется, что каждая страница, наполненная мыслями Тэна, приближает его к точке невозврата. Ему было бы спокойнее, если бы он знал, где она находится, но всё немного сложнее. Покручивая между пальцами кольцо, владельца которого Кун так и не смог отыскать за две недели, он смотрит на время на настенных часах и отказывается верить, что вещица попала к нему прямиком оттуда, откуда не возвращаются, от того, кого не вернуть. Архив закрывается через час. «Ми, ре диез, до диез… соль диез трижды, соль дважды, соль диез… вероятно четвертная и соль половинная…» В каком-то смысле Кун сломан — почти каждую мелодию его воображение рисует нажатиями клавиш на фортепиано, и он не может игнорировать эту привычку, даже просыпаясь от кошмара. Обычно флёр чудесной музыки, которую сочиняет его подсознание во снах, исчезает, стоит открыть глаза, как бы быстро он ни пытался добраться до своего домашнего пианино и нотных листов. Однако память о мрачной разрушительной сонате никуда не девается с уходом ночи, и Кун с неприятным копошением мурашек на спине впускает в свою голову мысль о её невыдуманности… — Почему ты меня преследуешь? Когда Кун впервые осмеливается заговорить, он не поднимает взгляд с клавиатуры. Хотя вид собственных пальцев, измазанных в крови, заставляет его морщиться, он не может пересилить себя и посмотреть в ядовитые глаза. — Разве это не очевидно? — проходясь ледяными пальцами вниз по плечу, неожиданно игриво отвечает Тэн. — Ты мне просто нравишься. — Я знаю, что мы из разных эпох, но в нашем времени преследование предмета любовного интереса — дурной тон, — хрипло замечает Кун, с неуместной храбростью пытаясь воззвать к чужим манерам, наличие которых явно находится под вопросом. — Ты не понимаешь, — говорит Тэн, судя по голосу улыбаясь. Он укладывает на пюпитр свою маску, и его бледное лицо расплывается на поверхности глянцевого корпуса рояля. — Я хочу тебя… в свой оркестр. До этого момента Куну кажется, что мороз на его коже не может стать ещё более колючим, но тело поневоле вздрагивает, когда он понимает, о каком именно оркестре идёт речь. Старый огромный конверт с бордовой сломанной печатью и надписью чёрными чернилами в уголке, который Кун находит в коробке с записями Тэна, оказывается открытым. Бумага пожелтела, стала зернистой на ощупь, будто начала разваливаться под весом прикосновений; её сгибы покрылись ломаными морщинками, а где-то даже немного потрескались. Кун точно знает, что не вскрывал конверт в прошлый раз, и украдкой смотрит на работающего за стойкой Сычёна, который рассказывал, он не первый среди тех, кто питает интерес к этой коробке. Кун знает, какая тайна ждёт его за семью печатями — проклятая мелодия, сочиненная в минуты отчаяния и безысходности.«Orchestre mort»
Надпись угловатая и немного съезжает вниз в самом конце — как будто кто-то торопился, позаботившись лишь о том, чтобы буквы были разборчивыми. Кун вытаскивает содержимое с ощущением, что вот она, черта. Партитура ощущается тяжелой и плотной, но вовсе не от количества страниц — её будто бы утяжеляет вес чужих чувств и мрачных мыслей. Глядя на нотные листы, исписанные языком музыки от руки, Кун понимает, почему мир в его снах рушится, когда произведение, проклятое быть сопровождением траура, вылетает из-под крышки рояля — это подобно агонии, в которой горит сознание человека, который боится раствориться в вечности, не успев завершить свои дела или спасти свой дом. Боится не стать вечным. — Посмотри на эти партитуры, Кун, — мягким голосом просит Тэн, указывая рукой на стопку нот, лежащую у края рояля, а затем ей же берёт подставку с горящей свечой и ставит рядом. Первая страничка оказывается безжалостно сжатой в кулаке. Тэн лёгким движением кисти выбрасывает комок себе за спину, и тот падает к ногам скрипача, сидящего на первом ряду зрительного зала. Теперь Кун знает, что под его чёрной повязкой когда-то скрывались живые карие глаза — при жизни Янян был не только талантливым, но и чарующе красивым. Звук шелеста бумаги заставляет его повернуть голову на звук, но не сдвинуться с места — лишь улыбнуться. Вторую страницу Тэн звонко разрывает на восемь частей и высыпает обрывки перед лицом Куна на клавиатуру. В воздухе застывает немой вопрос, но это его не останавливает. Уголок третьей страницы Тэн заносит над язычком пламени свечи, и оно быстро перескакивает на бумагу, начиная с тихим треском пожирать каждый её миллиметр по линии огненного фронта один за другим. Как только ноты оказываются уничтоженными наполовину, он бросает их на пол сцены, и горячая бумага, шипя из-за потушенного пламени, пропитывается влагой в луже крови. — Памятники нашего существования в мире живых такие хрупкие, — вздыхает Тэн, глядя на то, как ноты тонут в бордовых разводах, и касается плеча Куна пальцами, измазанными пеплом. — И самый хрупкий из них — человеческая память. — Говорят, — сипит Кун, краем глаза улавливая блеск колец, — ты жив, пока о тебе помнят. — Глупо, верно? — беззаботно смеётся Тэн у самого уха, но потом резко прерывает сам себя. — Посмотри на меня. Кун не следует просьбе. Кажется, будто любое его движение может привести к неожиданным последствиям, и он разрывается между желанием убежать и замереть. Тогда Тэн усиливает хватку, и давление его пальцев на предплечье становится ощутимо болезненным, почти обжигающим. Кун поворачивает голову против воли и шипит, но натыкается лишь на ледяное дыхание и пристальный взгляд — насмешливый и самодовольный. Он не помнит, чтобы когда-либо ощущал чьё-то присутствие во сне настолько явно. — Все, кто могли помнить обо мне, уже мертвы, — улыбается Тэн без доли сожаления, — но я… всё ещё жив. Кун не верит в призраков. Однако он принимает теорию о том, что некая бестелесная сущность, застрявшая вне времени и пространства — лишь метафора для заключённого в расплывчатой форме кусочка чьего-то прошлого, прибитого к определённому месту кандалами человеческих чувств… Призрак детства Куна, оставленный на чердаке старого дома дедушки. Призрак усталости после работы, занявший прямоугольник подоконника на кухне. Призрак существования музыканта, слившийся со сценой театра оперы и балета. Кун перестаёт понимать, во что он верит, но слова Тэна не отпускают его, будь он хоть плодом его воображения, хоть призрачным гостем из прошлого, поселившимся под крышкой рояля. Чем бы ни оказались эти сны, Мёртвый оркестр — реален, хоть ноты и расплываются перед глазами Куна, как изящные кляксы, когда он вслух вспоминает: — Ми, ре диез, до диез… соль диез, соль диез, соль диез, соль, соль, соль диез… и соль. — Что ты там бормочешь? — интересуется Деджун, бросая влажное полотенце в сумку, и подходит ближе, хлопая по плечу. — Ты же не собираешься опять сидеть тут ночью? Я думал, мы уже проходили это. — Просто нашёл интересные ноты и вспомнил о них, ничего особенного, — убедительно врёт Кун, собирая листы с пюпитра, и качает головой. — Всю музыку на свете всё равно не сыграешь, — улыбается Деджун, наверняка не подразумевая под этим ничего обидного или насмешливого, но у Куна есть дурная привычка с недавних пор: наделять незначительные вещи смыслом и искать повод лишний раз усомниться в общепринятом и «нормальном». — Что? — Просто забавно, — смеётся сам над собой Кун. — Когда мне исполнилось десять, я загадал желание — сыграть всю музыку в мире. — И как успехи? — Мне не хватит и десяти жизней, чтобы исполнитель это желание, Деджун. Если только… «… я никогда не перестану играть». Интересно то, как легко Кун находит ответ на свой вопрос, когда откидывает здравый смысл. Совсем как говорил Тэн… — Если только? — ждёт Деджун, но мысль Куна уносится слишком далеко от их диалога, чтобы хотя бы попытаться вернуться в исходную позицию. — Прости, мне срочно нужно идти. — Если тебе больно, это хорошо, — уверенно говорит Тэн, усаживаясь на длинный пуфик перед фортепиано рядом с Куном и берёт его подрагивающую одеревеневшую от холода руку, испачканную красными подсохшими разводами, в свою. — Если ты перестанешь чувствовать, значит, ты мёртв. Кун жалеет, что осмелился заговорить — чем более пространными ему кажутся чужие слова, тем больше они обретают смысла в этом странном сне. — Но ты можешь чувствовать не только телом. Ничто так не напоминает нам о том, что мы живы, как душевная боль. — Ладонь Тэна касается места, где у Куна под рубашкой в сбитом ритме бьётся сердце, сжимаясь от каждого прикосновения. Даже грудная клетка кажется невесомой преградой перед каменно-ледяными пальцами, способными пробраться в самый эпицентр мыслей. — Я не понимаю, — запутываясь в догадках, теряется Кун. Запах Тэна, сырой, землистый и ядовитый, впитывается в его кожу, когда его со смешком гладят по щеке, оставляя после прикосновения дорожку зернистого пепла, некогда бывшего страницей партитуры. — Наши тела очень хрупкие, — вздыхает Тэн, и его изучающий взгляд на лице Куна почти ощущается физически, как колючий ветерок. — У человека намного больше вариантов, как быть мёртвым, чем живым. Неважно, что заберёт тебя, время или обстоятельства. Но если ты позволишь Мёртвому оркестру запечатать твою душевную боль до того, как это случится, ты станешь вечным… Кун долго не мог понять, почему, даже лишившись всего, Тэн не сочинил произведение для себя одного. Казалось, он сходил с ума от понимания, что ничего уже не будет, как прежде, если вообще хоть что-то будет. Однако, как оказалось, понимание не означало принятие. Наверняка в гримёрке стоял полумрак, когда Тэн тратил последние чернила, чтобы уделить внимание каждому из тех, кого считал своим домом. По бездушному нотному стану плясали партии скрипок, альтов и виолончелей, пока каждую из них он слышал у себя в голове, соединяя знакомые голоса в композицию. К ним присоединялись смелые и разнохарактерные духовые; ударные утопали в звуках грозы и выстрелов за стенами театра, звучание арфы растворялось в идеально спевшемся хоре инструментов, а фортепиано… Кун успокаивает себя тем, что он не сумасшедший, раскладывая нотные листы по пюпитру концертного рояля посреди ночи. Отчаянный, запутавшийся, испуганный — более подходящие для него слова. В таком состоянии любые способы выбраться из промежуточного состояния неопределённости, даже самые сумасбродные, не кажутся не стоящими времени и сил. И хотя Кун не совсем понимает, как это должно работать, его это не останавливает. Поёрзав на длинном стуле, будто его сейчас вновь охватит гипноз, Кун раскладывает партитуру так, чтобы её было удобно переворачивать, откладывает кольцо с топазом в уголок клавиатуры, ставит ногу на педаль и даёт себе пару минут в тишине, надеясь, что здравый смысл всё-таки проснётся. Вступление не кажется чем-то новым и ощущается также реально, как и во сне. Кун словно возвращается к Мёртвому оркестру не в первый раз, будучи в сознании. Он встречает его как нового друга, помогает освоиться, привыкнуть к тяжёлым аккордам и меланхоличному лейтмотиву. В какой-то момент Кун ощущает себя продолжением рояля, волной в океане музыки и частью мира, который находится за гранью здравого смысла. Должно быть, где-то на страницах партитуры есть шестая нотная линейка — потусторонняя, проведённая невидимыми чернилами самим дьяволом. Иначе он не понимает, откуда появляется это фантомное ощущение чужого, но такого знакомого дыхания у самого уха, и запах… гнилой, землистый и сладкий. — Тэн? — шепчет Кун, путаясь в том, ощущает ли ужас или надежду на ответ, но играть не перестаёт. Освещение на сцене начинает подрагивать, неизвестной природы напряжение вызывает перебои в электричестве. Что-то невидимое заставляет воздух двигаться, закручиваться вокруг куновых запястий и пальцев, направляя в нужном направлении. За черту. Кун вздрагивает, когда видит, как что-то, похожее на мембрану из светящейся паутинки вспыхивает перед его глазами и накрывает собой весь зал театра. Уши закладывает, как при полёте, но даже через невидимую вуаль он слышит, как в звучание рояля тихо встраивается стрипка… Сглотнув ком в горле, Кун заставляет себя на мгновение посмотреть на проход между рядами сидений, застеленный бордовым ковром. Там, из тени зрительского зала, размеренно покачиваясь и мягко скользя смычком по струнам, к нему движется худая фигура. И теперь Кун знает наверняка, как она здесь оказалась. Глаза Яняна неизменно покрыты чёрной повязкой, однако на этот раз есть в его улыбке что-то загадочное, а не только безумное. Кун готов поклясться, что слышит треск в стенах и приближающиеся издалека голоса. Их много — сотни зрителей рассаживаются по местам в ожидании представления, хотя зал совершенно пуст. Это не переговоры тех, кто предвкушает что-то захватывающее и прекрасное — скорее похоже на голоса пришедших в церковь проститься с усопшим. Глубокий рваный вдох не даёт ожидаемого глотка свежести и прояснения рассудка — воздух влажный, душный и тяжёлый, будто в нём расплавились частички ладана. Куну кажется, что он находится в одном из своих снов, однако теперь всё действительно взаправду вплоть до чувства, что его тело больше ему не принадлежит. Оно охвачено невидимыми ниточками, ведущими к пальцам того, чьи шаги ложатся на сцену глухим стуком каблуков. Шумы нарастают вместе с ними, пока не достигают пика хаоса вместе ледяным прикосновением к плечу Куна и крещендо в композиции. Остался всего один шаг, прежде чем он окажется за чертой. Там, где музыка запечатывает эмоции прошлого в вечности, где каждый, кто осмелится сыграть Мёртвый оркестр, становится его частью. Если для этого потребуется немного безумия, возможно, оно того стоит. Кун почти ощущает облегчение, замечая на рояле тень, чьи очертания позволяют дорисовать лицо Тэна, его руки, плечи и обнятую тугим поясом талию. Эхо рояля затихает в диминуэндо скрипки. С первых рядов зрительного зала слышится дисгармоничный трепет порванной металлической струны. Янян опускает смычок и шагает на первую ступеньку лестницы, ведущей на авансцену. — Потребовалось всего каких-то семьдесят лет, чтобы дождаться того, кто сыграет мой Мёртвый оркестр на рояле, — вздыхает Тэн почти с облегчением, обходя Куна со стороны, и берёт с края крышки своё кольцо с топазом, идеально севшее на безымянный палец. — Впрочем, нам уже давно некуда торопиться, верно Янян? Ответом ему служит лишь второй шаг на лестнице, а Кун так и замирает напряженными пальцами на последнем аккорде. — Я надеюсь, ты подумал над моим предложением. — Тэн отнимает его застывшую руку от инструмента и вкладывает в ладонь что-то угловатое. В холодном материале с неровными краями Кун узнаёт осколок стеклянного кристалла, наверняка бывшего украшением на разбившейся люстре. В его неровных гранях пляшут бордовые из-за кровоточащих стен отблески, будто приглашают окрасить свежей кровью. — Что скажешь? Кун жмурится и опускает голову. С тех пор, как в его жизнь плотно вошла любовь в музыке, безграничное рвение впитывать её, создавать, исполнять, и желание стать частью её бессмертной истории наравне с великими, он ни дня не прожил в покое. Почему-то никто не предупредил, что вместе с приходом смысла куда-то двигаться, приходит и вина из-за ускользающего времени. Каждый заход солнца за горизонт напоминает — ещё один день вдали от цели. Она даже не близко, она словно мираж в пустыне — желанна, но нереальна. Неосуществимая мечта ныла и болела, как застрявший в сердце огромный осколок стекла, пока Кун не принял решение — избавиться от неё. Задушить, порвать на мелкие кусочки, выжечь из памяти, закопать настолько, насколько позволит глубина подсознания — всё, лишь бы жить, как все. Лишь бы плыть по течению будней, конечная остановка которого давно известна. Быть реалистом означало быть безжалостным к своим глупым рвениям. Однако, сейчас всё иначе. С Тэном всё иначе. Приняв решение прийти сюда и прикоснуться к проклятым нотам, Кун знал только одно: какую бы цену ему не пришлось заплатить сегодня за возможность воскресить и осуществить то, что он собственноручно уничтожил, этого никогда не будет слишком много. Что бы Тэн ни попросил… — Я согласен. Кун вздыхает с облегчением, отравляя безумием своё сознание, и почти не чувствует, как Тэн вздрагивает от короткого смешка и гладит его по волосам. — Янян, помоги мне. Слыша шаги буквально в метре от себя, Кун запрокидывает голову наверх — сначала Тэн смотрит на него, как на что-то сверкающее, ценное, а потом аккуратно закрывает ему глаза и касается век губами. — До встречи в моём оркестре.***
Уходя с репетиции последним, Деджун бросает полотенце в сумку и по привычке оборачивается через плечо, чтобы взглянуть на закрытую крышку концертного рояля. Тот выглядит непривычно одиноким чистым и отполированным, скромно стоя на арьерсцене, куда его недавно задвинули. Никаких отпечатков на глянцевой поверхности, никаких нот на уголке крышки. С глаз долой — из сердца вон. Рисуя в углу сцены инструмент и очертания фигуры некогда неизменного концертмейстера, Деджун думает о том, что некоторым воспоминаниям лучше остаться в прошлом. Особенно столь жутким. Светооператор выключает освещение, оставляя лишь тусклую полоску света у самого задника. Тишина и пустота. Деджун направляется к выходу, вяло перебирая ногами от усталости. Состоявшаяся две недели назад премьера забрала всю энергию на месяц вперёд, хотя дело, конечно же, не только в ней. Он уже собирается выйти в коридор с гримёрками, звонко щёлкая выключателем в тени кулисы, когда по его вспотевшей спине проходится прохладный ветерок, а из арьерсцены слышится, как кто-то медленно нажимает на клавиши рояля, будто намеренно делая между звуками длительные интервалы. «Ми… ре диез… до диез…»