***
Кун любит музыку больше, чем любил кого или что-либо в своей жизни. И хотя по общественным меркам в его отношениях с фортепиано есть что-то ненормальное, он верит в вещи, находившиеся рядом с ним в самые тяжёлые моменты, больше, чем в окружающих и их мнения. Например, он не слышал большей глупости, чем вера в то, что человек жив, пока о нём помнят — подобные высказывания распространяются на немногих. В мире человеческих грёз, где всеми фантазиями правит страх забвения, это имеет смысл, ведь конечность пути нужно чем-то оправдывать, но для себя Кун уже давно решил, что он умрёт как минимум дважды. Первый раз — когда лишится возможности играть, и это гораздо страшнее, чем второй, «настоящий». Оба момента рано или поздно настанут, и первый беспокоит его сильнее, чем собственный призрак, забытый в чьей-то памяти. С миром инструментов и мировой классики Кун был знаком задолго до того, как начал проходить все ступени музыкального образования, начиная со школы искусств, заканчивая государственной консерваторией. В детстве чердак дома его дедушки, когда-то гастролировавшего по городам в качестве дирижера симфонического оркестра, хранил слишком много непонятных вещей, каждая из которых могла рассказать свою историю. Стопки нотных тетрадей, сборники музыкальных произведений для фортепиано с охровыми страницами, канифоль, запасной набор струн, чехол для гитары, коробки с пластинками и старомодный граммофон — всё это могло увлечь Куна на добрые несколько часов. Однако самой любимой его вещью в дедушкиной коллекции неизменно оставалось старое коричневое пианино, расстроившееся под весом времени и пыли. Непонимание процессов, приводящих в действие механизмы, в умелых руках создающие трезвучия, целые мелодии, переливы наводило слишком много интриги. Пианино звало Куна к себе каждый раз, когда он приезжал в гости, но несмотря на детское трудно контролируемое любопытство, оставалось недостижимым до тех пор, пока он не начал упрашивать дедушку научить обращаться с предметом своего восхищения должным образом. С тех пор прошло больше двадцати лет. Коричневого пианино уже давно не существует, как и чердака, заставленного потрясающими вещами из прошлого, но Кун приобрёл нечто большее — умения и друга, который никогда не оставлял его справляться с трудностями в одиночестве. В музыке находилось утешение, ответы на вопросы, вдохновение, мотивация, проникновенные истории и целые миры — её потенциал оставался неисчерпаемым сквозь года. В жизнь Куна приходили люди, вещи, проблемы и радости, но рано или поздно они уходили, а музыка оставалась всегда. Единственная на всём свете вещь, которую у него точно никто не сможет отобрать. По крайней мере так Кун думал до поры до времени. — Ты ищешь кого-то конкретного? — осторожно интересуется Сычён, администратор архива, глядя на то, как Кун сканирует глазами страницы альбома с фотографиями в поисках знакомых черт лица, которое, как он хотел убедиться, лишь приснилось ему. — Не думаю, что ты сможешь мне помочь, — качает головой он и привирает для пущей убедительности, — я не помню имени того, кто мне нужен, я лишь помню, что видел его раньше в одном из альбомов. — Сможешь описать? Вздрогнув всем телом, Кун вспоминает ядовитый зелёный свет в глазах незнакомца, но понимает, что будет звучать глупо, упомянув эту деталь — все фотографии в альбоме чёрно-белые и очень старые. — Это немного странно. Он молодой пианист в… в маскарадной маске и коротком пиджаке с эмблемой театра постреволюционного периода. Увидев, как Сычён молча смотрит на него поверх своих очков, а потом также без слов уходит в глубины архива на добрые минут десять, Кун напрягается. Вскоре на стойке перед ним оказывается большая жестяная коробка, слегка заржавевшая от времени. Сычён нехотя пододвигает поближе к Куну посеревшее паспарту, и тот вздрагивает, поняв, что с помятой фотографии на него смотрит тот самый кукловод — только более человечный и не такой… мёртвый. — Это он. — Тогда всё, что тебя интересует, скорее всего найдётся в этой коробке, — кивает Сычён, тяжело вздыхая. — Однако, я должен предупредить: у последнего, кто изучал её содержимое, судьба сложилась весьма неоднозначно. — Одна неоднозначная судьба не тянет на проклятье, — шутит Кун немного нервно, но настораживается. — Что здесь? — Здесь собраны мемуары и сочинения вот этого человека, — Сычён кивает на фото. — Насколько я знаю, его семья пожертвовала его личные вещи в архив для истории. Ну, как жертвы войны в конце тридцатых или что-то вроде того. Хотя не отрицаю, что они просто хотели избавиться от этого всего, учитывая, какие неприятности преследуют эту коробку. — И что же такого страшного можно здесь увидеть? — Не знаю, — честно пожимает плечами Сычён, возвращаясь к каким-то своим делам, — последний раз её открывали ещё до твоего прихода, но я так и не осмелился заглянуть, даже когда приходили следователи. — Следователи? — Ага. Полиция почему-то решила, что тот парень, который очень активно приходил сюда, чтобы что-то переписывать из этих документов, был убит, а не слетел с катушек, поэтому… — Слетел с катушек? — спрашивает Кун больше самого себя. — Вы были знакомы? — Немного, — неохотно делится Сычён. — Янян тоже работал здесь, в театре, лет пять назад. Вторая скрипка оркестра — он вроде как подавал большие надежды, но потом… — он мнётся. — Знаешь, посмотри газетные статьи за февраль две тысячи четвёртого сам. Я в тот год достаточно дерьма насмотрелся. Понимающе кивнув, Кун забирает коробку, но даже не пытается бороться с чувством, что здесь замешана какая-то чертовщина, о которой Сычён явно не хочет распространяться, чтобы не сойти за чокнутого. — Хорошо, спасибо. Я только посмотрю и верну.«С днём рождения, Тэн. От Гуаньхэна и Юкхэя. Февраль. 1936».
Пробежавшись глазами по словам, написанным чёрными чернилами на обратной стороне фотографии, Кун вздыхает и понимает, что не хочет читать ничего из того, что лежит в этой коробке, но у него нет выбора. Чёртовы реалистичные кошмары, один похож на другой почти как две капли воды, не только снятся ему вот уже несколько дней в течение недели, когда он засиживается в театре допоздна, но и начинают пробираться в реальную жизнь. Скорее всего посторонние шёпотки, которым просто неоткуда взяться, и движущиеся тени, улавливаемые боковым зрением в пустой комнате — повод пойти к мозгоправу, а не пытаться узнать личность того, кто тебя преследует во сне. Однако Кун здесь, в подвальном архиве театра — пялится на дневник некоего Тэна. На самом деле он мог бы смириться с происходящим, попить успокоительное и дождаться, пока это пройдёт само, если бы не понимал несколько вещей: Кун никогда не видел фотографий Тэна в глаза, не слышал этого вкрадчивого голоса, не знал, как плавно движутся кисти его рук, и уж тем более не мог встретиться с ним лично — он мёртв уже несколько десятков лет. И всё же, как бы безумно это ни звучало, Кун ощущает его присутствие в театре так ясно, будто у воспоминаний могут быть ледяные пальцы и мягкий голос…***
╭═────═⌘═────═╮
«С тех пор, как они появились на подходе к городу, я не покидал театр. Свет здесь горит вот уже двое суток, и хотя музыка не утихает почти ни на час, я слышу, как с каждым днём нас становится всё меньше, даже не осматривая оркестровую яму. Возможно, вскоре мне придётся остаться одному перед залом, полным людей, ищущих успокоение и спасение в искусстве, но я не остановлюсь даже если мой последний вздох затеряется в чёрно-белых полосах рояля, каплях крови, грязном смешении звуков и чужом языке».
═────═⌘═────═
«Гуаньхэн говорит, что я сдался и в одном шаге от того, чтобы потерять всё. В каком-то смысле он прав, я его не виню. Мне суждено потерять всё в любом случае, не важно, сбегу я или нет. В решении остаться играть несмотря ни на что есть доля глупости и безрассудства, но с тех пор, как родовое гнездо перестало быть столь тёплым и уютным, как прежде, в детстве, именно сцена и оркестр стали моим домом. Покинуть театр — всё равно что лишиться его, предать стены, что вырастили меня и сделали тем, кто я есть, а прочее не имеет смысла. Я не могу позволить ему сгинуть в одиночестве».
═────═⌘═────═
«С каждым днём я слышу, как звучит погибель, всё громче. Мысли людей застряли в бесконечном круговороте ожидания грохота во время затишья и тишины во время грохота. Однако всё, о чём могу думать я, так это о тех нетронутых сборниках произведений, которые откладывал на нижнюю полку шкафа с нотами последние два года, надеясь, что когда-нибудь потом наступит подходящий момент и я смогу насладиться ими. О непрожитых симфониях, о неуслышанных сюитах, о несочинённых сонатах и несыгранных рондо. Каждую ночь я перелистываю страницы, чтобы утром принести новую музыку людям в надежде, что ещё не слишком поздно начать жить так, как будто потом наконец-то настало».
═────═⌘═────═
«Не хочу уходить со сцены. Это единственный способ держаться на плаву. Что-то во мне ломается, когда крышка рояля тихо хлопает и на моё лицо ложится тень кулисы. Возможно, это голос желания жить, которое кричит от вопиющей несправедливости. Я нашел в гримёрной комнате чёрную маску для спектакля, премьере которого так и не было суждено состояться. Люди не должны видеть слабость того, кто помогает им пережить тяжёлые времена. Когда на краю пропасти стоит целая толпа, хотя бы один из обречённых должен смотреть в глаза страху. Даже если он безумец».
═────═⌘═────═
«Гуаньхэн и Юкхэй уехали утром. Я знаю, потому что больше не слышу тремоло литавр и тубу — теперь их заменяют раскаты грома, в каждом из которых слышится грохот выстрелов. Августовская гроза ещё никогда прежде не была мне столь ненавистна, но я бы всё равно не смог уснуть этой ночью. Отчаяние стало моим вдохновением, я играл и записывал несколько часов, потому что мир мог разрушиться в любой момент. Возможно, это моё последнее сочинение. Мой Мёртвый оркестр».
═────═⌘═────═
«Я остался один».
═────═⌘═────═
«Мой учитель говорил, что для любого времени и места найдётся своя музыка… А я всё чаще думаю о военных маршах. Либо это не музыка, либо есть такие события, которые просто не должны пачкать кровью её честное имя».
═────═⌘═────═
«С купола театра сегодня сыплются пыль и известь. Фасад утратил свой прежний гордый вид, крыша в фойе пробита, красные ковры намокли от дождя. Я понимаю, что это только начало конца. В зале больше не слышно аплодисментов.
Во время похорон не принято хлопать.»
═────═⌘═────═
«Сегодня зрительный зал слушал оркестр. И хотя он был мёртвым, я знаю, что музыка в этом театре никогда не умр...»
╰═────═⌘═────═╯