«Время листает страницы военной хроники Тонет любовь в диссонансах тревожных симфоний Мы теряем друг друга на этой войне Пролетая в неистовом ритме Сердце стучит как больной метроном Низкое небо в огне, а ты говоришь мне Что мы никогда не умрём…» (с)
Ноябрь 1974 года. Улица Уайтхолл, Лондон. Сидя за маленьким угловым столиком на две персоны, Уэнсдэй прячет лицо за свежим номером Ежедневного пророка — неторопливо перелистывает хрустящие страницы, изредка отпивая по маленькому глотку давно остывшего кофе. За панорамными окнами министерского кафетерия накрапывает мелкий унылый дождик, который не прекращается с самого утра. Если бы дожди имели характер, то этот однозначно был бы нудным меланхоликом, скучным и монотонно бубнящим. В такое время года Туманный Альбион утопает в льющейся с неба воде и густой сизой дымке, которая полностью оправдывает его название. По правде сказать, обеденный перерыв закончился ещё двадцать пять минут назад, и ей уже пора возвращаться к работе… Но когда твой отец возглавляет Отдел тайн, этот факт автоматически даёт небольшие послабления. Тем более, что основная работа Уэнсдэй Аддамс расположена вовсе не на девятом уровне британского Министерства магии. Её главная работа здесь. Шесть футов ростом, в идеально отглаженной тёмно-синей мантии поверх строгого делового костюма. С нарочито небрежной каштановой прядью, спадающей на высокий лоб и поминутно сдуваемой лёгким взмахом длинных пальцев. С торчащей из бокового кармана жилета цепочкой часов и с не по-мужски изящной волшебной палочкой, лежащей на столике рядом с ломтиками засахаренных ананасов. Её основная работа имеет имя, фамилию и не по годам солидную должность в управлении мракоборцев. Довольно странное чувство — не переброситься с человеком и парой-тройкой фраз, но при этом наизусть знать его биографию, распорядок дня и кучу бесполезных мелких привычек. Бывший райвенкловец, золотой зеленоглазый мальчик наполовину благородного происхождения, если бы не статус крови. На нём навечно клеймо полукровки. Навечно угольно-выжженный след материнского имени, которая имела несчастье полюбить магглорождённого, а потом попрала вековые устои и сбежала из родового мэнора навстречу новой жизни. Милорд всегда говорил, что заразу нужно выжигать напалмом. Аддамс слегка наклоняет газету, чтобы иметь возможность разглядеть свою цель получше. Он сидит совсем неподалёку, всегда за одним и тем же столом, всегда с огромной чашкой мерзкого приторного фраппе и блюдцем с засахаренными ананасами. Он тоже читает Ежедневный пророк, медленно листая страницы с монохромными живыми колдографиями. В сущности, подобным образом проводят обеденный перерыв почти все работники Министерства, расколотого войной на два негласных лагеря. Впрочем, как и всё общество магической Британии. Она — из тех, чей путь бескомпромиссно определён по праву рождения. Когда девиз «Toujours pur» вышит золотистой нитью даже на твоих детских пелёнках, это автоматически отнимает всякое право выбора. Когда угроза вырождения висит над каждой чистокровной семьёй из священных двадцати восьми, шанса сминдальничать и остаться в стороне попросту нет. Милорд суров и не терпит полумер. Он — из тех, кому в новом мире скоро не будет места. Смелый рыцарь без страха и упрёка, готовый броситься в самое пекло с палочкой наперевес. Готовый защищать униженных и оскорблённых грязнокровок, рискуя собственной головой. До ужаса наивный в своих убеждениях — настолько, что Распределяющая шляпа явно совершила ошибку, отправив его на Райвенкло. Ему бы под алые знамёна наследников Годрика Львиное Сердце. Не зря отец вечно повторяет, что кровь — не водица. Она определяет всё. Твоё место в мире, твою сторону в стремительно разгорающейся агонии войны, твою жизнь и твою смерть. И хотя смертный приговор бывшему сыну Ровены Райвенкло ещё не вынесен, Уэнсдэй точно знает, что это дело времени. Как только необходимая Пожирателям информация будет добыта, а он станет мешаться чуть сильнее допустимого, начнётся обратный отсчёт. А она наверняка превратится из таящегося в тени шпиона в беспощадного палача. Потому что кровь и вправду не водица. Потому что ему не повезло перейти дорогу врагам. Потому что Милорд суров и не терпит полумер. Потому что заразу надо выжигать напалмом, пока она не пустила корни, а глупые защитники осквернителей крови не встали во главе колесницы.***
Всё началось совсем недавно, когда на улице безраздельно властвовала последняя четверть сентября. Златолистопад, удушающий аромат прелой земли, густые клочья молочного тумана, медленно плывущие по низким холмам Уилтшира и оседающие в болотистых низинах. Отголоски угасающего лета ещё ощущались днём, когда солнце стояло в зените, но полностью исчезали к вечеру, когда небо затягивали свинцовые тучи, грозящие вот-вот разразиться затяжным дождём — впрочем, Аддамс всегда любила осень. В честь её двадцатилетия в поместье Аддамсов отгремел пышный бал. Роскошный пир во время разгорающейся чумы. Пафосная дань старым устоям, которые оберегались испокон веков. Под мрачными романскими сводами поместья зажглись сотни свечей, заточённых в хрусталь, главный зал наводнили разряженные аристократы, а безукоризненно вышколенные домовики сновали с подносами, предлагая закуски и напитки многочисленным гостям. Слуги настежь распахнули французские окна, на которых под порывами ветра затанцевал водопад полупрозрачного тюля. Звуки рояля, скрипки и клавесина слились воедино — разбавили пасмурную тишину и создали зыбкую иллюзию жизни там, где её никогда не было. Весь вечер Мортиша томно вздыхала и неустанно твердила, что дочери следовало бы рассмотреть кандидатов для династического брака… Ведь чистая кровь — не водица, угроза вырождения висит над ними дамокловым мечом, а потому священным долгом каждой благородной леди испокон веков было заключение чистокровного союза. — Мальсибер, Эйвери, Нотт… — мать загибала пальцы в кружевной перчатке, пока Уэнсдэй не слишком старательно прятала за дурацким веером хмурое выражение лица. — Рабастан Лестрейндж, в конце концов. Тебе уже двадцать, моя дорогая. Оставаться непомолвленной в таком возрасте — кошмарный моветон. Что подумают в обществе? Вот только младшей Аддамс было совершенно наплевать, что подумают в обществе. Чужие ожидания оправдывать не хотелось. Стоя в окружении безликой толпы, которая осыпала её нескончаемым потоком поздравлений, Уэнсдэй мечтала лишь о том, что парящие под потолком свечи догорят, грохот вальса смолкнет, и она сможет вернуться в свою комнату. Сбросит с ног неудобные туфли, расшнурует архаичный пережиток прошлого в виде корсетного платья, прикажет домовику подать кофе — и наконец займётся тем, что ей действительно было интересно. Свою работу в Отделе тайн под руководством отца она и вправду любила. Изучение загадочной Арки смерти казалось куда увлекательнее, нежели подбор кандидата на роль законного супруга. Кружение танцующих пар и звон хрустальных бокалов утомляли, от роскошеств расшитых камнями платьев и берилловых плащей болела голова, а тугой корсет давил на грудную клетку, напоминая о том, что она не свободна. Скована по рукам и ногам волей обязательств — словно сложная конструкция из китового уса стянула не только рёбра. Иной выбор отсутствовал по праву рождения, и это было… наверное, чуточку прискорбно. Однако Гомес неожиданно сурово оборвал длинный монолог супруги. Взмахнул рукой, и мать замолчала так моментально, будто к ней применили Силенцио. Уэнсдэй вопросительно вскинула бровь — едва ли не единственная живая эмоция, которую ей позволяла допустить исключительная выдержка. — Нам нужно поговорить, — тяжёлая отцовская рука легла на плечо, скрытое бархатной тканью струящегося до пола платья. Аддамс склонила голову набок и машинальным жестом отвела упавшую на лицо смоляную прядь, ожидая. Но Гомес окинул толпу опасливым взглядом и вдруг понизил голос до смутно различимого шёпота. — Не здесь. Идём в мой кабинет. В кабинете старшего Аддамса неизменно царил тихий уют, напоминающий о детстве. За резной каминной решёткой тлели догорающие поленья, отбрасывая причудливые длинные тени на тёмный паркет. В воздухе витал отчётливый аромат кожаной мебели и горьковатых ноток лаванды — престарелый домовой эльф в тоге с золочёными вензелями их герба подбрасывал на угли засушенные веточки. За стрельчатыми окнами стремительно набирала обороты стихия. Порывы шквалистого ветра сотрясали старый особняк, срывали цепкий плющ с каменных стен и качали кроны вековых деревьев на липовой аллее. Но здесь, на широком кожаном диване с каретной стяжкой, ей всегда было удивительно спокойно. Сбросив туфли, оставившие мозоли на обоих больших пальцах, Уэнсдэй с ногами забралась в угол дивана и подтянула колени к груди, устроив на них подбородок. Стрелка настенных ходиков шла по кругу, монотонно отсчитывая секунды и минуты натянутой тишины, а отец всё никак не начинал разговор. Ослабив шёлковый шейный платок, он задумчиво покрутил золотой перстень с гербом Аддамсов, достал из кармана брюк волшебную палочку и отточенным взмахом призвал с полки початую бутыль огневиски. Налил в стакан на два пальца, осушил залпом, затем повторил манипуляцию — и протянул ей. Немало удивлённая Уэнсдэй приняла стакан, но делать глоток не стала. Крутила его в пальцах, отстранённо наблюдая, как в отсветах камина на дне плещется терпкая янтарная жидкость. — Тобой заинтересовался Милорд, — глухо произнёс Гомес, воззрившись на дочь из-под густых кустистых бровей. Его холёное лицо, на котором почти не отразилось бремя прожитых лет, внезапно исказила едва заметная гримаса сожаления. — Считает, что ты можешь оказать пользу общему делу. Но… дело вовсе не в Арке смерти. Увы, наука ему не нужна. Только война. Она совсем не удивилась. Во имя Салазара, могла ли она хоть каплю удивиться, когда пару месяцев назад воочию увидела чёрное змеиное клеймо на предплечье младшего брата? Если даже вчерашнему школьнику была уготована роль Пожирателя Смерти, что уж говорить о ней? Пагсли едва минуло восемнадцать. Он ещё был по-детски восприимчив, впитывал как губка речи Милорда, умело бьющие точно в цель — а потому он был фанатичен. Искренне верил в новый рассвет, хотя рациональное мышление Уэнсдэй неустанно твердило, что этот рассвет вполне может обернуться кровавым закатом. Аддамсы всегда проявляли лояльность идеям Тёмного Лорда. Но высокая должность в Отделе тайн позволила Гомесу играть исключительно на шахматном поле политических интриг — Чёрной метки он не имел, и в боевых рейдах участия не принимал. Уэнсдэй догадывалась, что таким образом отец надеялся уберечь их с братом от необходимости сражаться. Верил, что детям не придётся бросаться в гущу битвы с палочками наготове, если он обеспечит организации финансовую и бюрократическую поддержку. Вот только у Милорда были иные планы, поэтому Пагсли стал первооткрывателем. Ему даже определили наставника — хмурого Пожирателя с вытянутым щетинистым лицом, суровым взглядом и русским именем. В силу юного возраста брат был несколько недалёким, так что Антонин Долохов в считанные недели стал его кумиром практически наравне с самим Тёмным Лордом. Захлёбываясь от восторга, Пагсли в красках описывал процесс обучения Непростительным заклятиям — и даже иногда демонстрировал их на домовых эльфах. — Метку тебе не дадут, — сообщил старший Аддамс спустя несколько минут безмолвной тишины, нарушаемой лишь завыванием ветра за витражным стеклом. — По крайней мере, не сейчас. Но задание крайне важное. Мне жаль, что приходится тебя втягивать… Но выбора нет. Уэнсдэй безразлично повела плечами. Иного она и не ждала. И уж точно не питала ложных иллюзий, что им удастся избежать кровавой мясорубки. Война уже шла — разрасталась по всему Туманному Альбиону, подобно пламени сокрушительного лесного пожара. И свою сторону Аддамс избрала давным-давно. Вернее, сторона избрала её. Примерно в тот знаменательный момент, когда девять лет назад Распределяющая шляпа, едва коснувшись ученически-ровного пробора между двумя тяжёлыми косами, прокричала: «Слизерин!». Гомес взирал на неё со скорбным сожалением. Будто стоял у постели умирающего. Он боялся, всегда так сильно за них всех боялся. Старался уберечь от багровых рек, от вспышек заклятий, от всего того, что грозило неотвратимостью. Но ей страшно не было. Гораздо сильнее пугала перспектива превратиться в подобие матери — чопорную светскую леди с фальшивой улыбкой на бесстрастном лице. Оказаться запертой в точно таком же изысканном особняке, надеть на безымянный палец кольцо с гербом знатного рода из священных двадцати восьми, а потом производить на свет продолжателей фамилии. Нет, от одной мысли о такой жизни становилось тошно до колючего комка в горле. Лучше уж встать под знамёна Тёмного Ордена, чтобы очистить магический мир от ядовитой скверны. Выдержав длительную паузу, Гомес шагнул к письменному столу и открыл верхний ящик, извлекая оттуда увесистый продолговатый конверт. Покрутил его в пальцах, увенчанных золотыми перстнями, словно обдумывал пути отхода, которых никогда не могло существовать. А секундой позже вскрыл сургучную печать маленьким ножом для писем и протянул ей. От цепкого взгляда Уэнсдэй не укрылась дрожь его холёных рук. Она соскользнула с дивана, до хруста позвонков выпрямила спину — и шагнула навстречу неотвратимости, шурша по паркету фестонами длинного бархатного платья. — Тебе нужно добыть некоторую информацию, которой располагает этот человек, — сообщил Гомес, пока его дочь методично раскладывала на лакированном дереве столешницы ворох пергаментных листов. — Мы не знаем, где точно хранится информация, но ты должна установить слежку и всё выяснить. Адреса и имена членов Ордена Феникса, которые защищены заклятием Доверия. Уэнсдэй склонилась над столом, уперевшись ладонями и скользнув внимательным взглядом по каллиграфически ровным строчкам. И вдруг замерла, когда взор упал на маленький цветной снимок, прикреплённый к папке с личным делом будущего объекта слежки. С колдографии ей безмятежно улыбался бывший однокурсник с факультета Райвенкло. Забавно. Самый роковой выпуск семьдесят второго года, когда недавние студенты Хогвартса, едва встав со школьной скамьи, разделились на два диаметрально противоположных лагеря. На две непримиримые стороны с кровавой бездонной пропастью между. Одни — под знамёна Аврората ради защиты угнетённых. Другие — под изумрудную змею на бархатном небосводе и библейский завет: «Последний же враг истребится — смерть». — Его зовут Ксавье Торп. — Я знаю.***
Ксавье Торп проживает на третьем этаже дома из красного кирпича на Грэйт-Колледж-стрит. Окна его арендованной квартиры расположены на солнечной южной стороне и выходят аккурат на церковь святого Эдварда. Он просыпается рано, когда в богоугодном заведении начинается самая первая служба. Выходит на пробежку, делает ровно четыре круга по вымощенным камнем дорожкам парка Динс Ярд. Сидя на скамье возле раскидистой липовой аллеи и скрывая лицо под тёмным зонтом, Уэнсдэй ежедневно наблюдает, как объект пробегает мимо. Она не называет его по имени даже мысленно, чтобы обезличить. Потому что прекрасно знает, какой станет следующая задача. Как только необходимая Милорду информация будет добыта, грянет приказ о ликвидации — недаром в подвалах поместья Аддамсов уже настаивается яд. Всего одна капля кристально-прозрачного зелья без вкуса и запаха, приготовленного умелыми руками Мортиши, оборвёт жизнь в считанные секунды. Выбьет очередной мешающий винтик из отлаженного механизма сопротивленцев, не позволяющих Лорду захватить власть. Вот только достаточно нелегко обезличить объект, с которым они бок о бок проучились в Хогвартсе целых семь лет. Слизеринцы всегда держались особняком — словно отдельный клан из обречённых на неминуемое вырождение. Но представители факультета Ровены не вызывали у большинства такого презрения, как недоумки с Хаффлпаффа или безрассудные грязнокровные глупцы с нашивкой золотого льва на алом фоне. Уэнсдэй не хотела бы помнить, но отточенная до идеала память непроизвольно возрождает в мыслях туманные образы школьных лет. Они сидели за соседними партами на зельеварении, а как-то раз объект попросил у неё лопатку на занятии по травологии — а на следующий день вернул вместе с плиткой горького шоколада и книгой о восстании гоблинов. Помнится, тогда она медленно отламывала дольку за долькой, ощущая привкус какао-бобов на кончике языка и перелистывала страницу за страницей, с ногами забравшись на подоконник в своей изумрудной спальне. А когда Уэнсдэй залпом проглотила увесистый том и вознамерилась вернуть книгу, мальчик в форме Райвенкло только рассмеялся, запрокинув голову и демонстрируя ямочки на щеках. И сказал, что подарки не возвращают. Вокруг снуют суетливые магглы, отвлекая её от почти ностальгических размышлений. Шумные и безмозглые животные, бегущие по своим якобы важным делам — они очень напоминают крыс в бесконечном лабиринте, что не имеет выхода. Аддамс брезгливо морщит нос и ниже опускает зонтик, стремясь отгородиться от монотонного гула омерзительной толпы. Во имя Салазара, как вообще можно поселиться в таком районе, который буквально кишит магглами? Как можно добровольно обречь себя на соседство с этими убогими людишками? Однако объекта явно всё устраивает. Завершив последний круг пробежки, он останавливается под фонарным столбом и зачем-то поднимает голову к затянутому свинцом небу. Нынешний пасмурный день выдернут из череды множества точно таких же. Косые полосы бесконечного дождя, пелена молочного тумана, крадущего обзор, запах прелой мокрой листвы и кривые силуэты облетевших деревьев. Ей отчаянно хочется оказаться дома — наблюдать, как трещат поленья за каминной решеткой, греть озябшие и покрытые цыпками руки об чашку дымящегося кофе, зажечь настольную лампу и никуда не выходить до зимы, пока хлюпающую слякоть под ногами не накроет простынёй снега. Вот только такой замечательной возможности Уэнсдэй напрочь лишена. Она вынуждена кутаться в тонкое драповое пальто взамен тёплой мантии — необходимая мера, чтобы не привлекать к себе внимание объекта. Обречена сидеть на покрытой изморозью лавке и битый час безуспешно дуть едва тёплым дыханием на покрасневшие костяшки пальцев. С края зонта скапывает ледяная вода, попадая за воротник. Она невольно вздрагивает и сердито хмурит брови, ощущая, как внутри могильным червём копошится неприязнь к этому… человеку. Чтобы его мантикоры разодрали! Какого соплохвоста он торчит здесь и бесцельно таращится в сизое небо — вместо того, чтобы просто вернуться домой и начать собираться на работу?! Аддамс сокрушённо вздыхает, удобнее перехватывает ручку зонта, чтобы вода больше не стекала за шиворот пальто, и прикрывает глаза. День только начался, а она уже вымотана до чёртиков. А ведь изучение Арки смерти никто не отменял, и ей снова предстоит задержаться в Отделе тайн до глубокой ночи — необходимость неустанно следовать по пятам за полукровкой из Департамента правопорядка скверно влияет на элементарный рабочий процесс. — Мисс, тут не занято? — бархатистый низкий баритон раздаётся совсем рядом, и она позорно вздрагивает всем телом. Резко распахивает глаза — и упирается пристальным взглядом в лицо своего объекта. Болотистая зелень радужки с вкраплениями золотистого, небрежные длинные пряди цвета каштана по бокам от висков, взмокшие то ли от дождя, то ли от пробежки, тень лёгкой улыбки в уголках не по-мужски чувственных губ. Уэнсдэй машинально сглатывает вязкую слюну, утратив самообладание на одну долю секунды. Объект улыбается немного шире, тянет вверх высокий ворот свитера крупной вязки… Она машинально отмечает, что у него длинные пальцы, которые больше подошли бы художнику или музыканту, нежели Аврору. Но тут же отгоняет неуместные аллегории и напускает на себя максимально угрюмый вид. — Тут занято, — Аддамс поспешно закрывает зонт, оборачивает вокруг него тонкий ремешок и кладёт на сиденье скамейки, заняв оставшееся место. Мелкие капли дождя ощущаются на лице словно льдинки, но она игнорирует дискомфорт. — Уэнсдэй, верно? — он уточняет очевидную информацию с явной целью завязать беседу. Она упрямо удерживает непроницаемую маску безразличия, хотя под ложечкой ощущается противное волнение. Первоначальный план стремительно летит под откос со скоростью сошедшего с рельс поезда. Ей категорически запрещено с ним разговаривать. Категорически необходимо держать дистанцию. — Слизерин? Первая парта у окна в кабинете зельеварения? — И? — Уэнсдэй машинально скрещивает руки на груди, пряча их в рукава тонкого пальто. Поза неосознанно выходит оборонительной. — И ты постоянно здесь гуляешь, — объект вовсе не выглядит сконфуженным, зато у неё вышибает почву из-под ног так стремительно, словно обрушился удар Импедименты. Во имя Салазара, всё это время она ошибочно полагала, что выполняет задачу безукоризненно и остаётся незаметной. Однако недооценила обострённое аврорское чутьё — и проклятый мракоборец обнаружил, что за ним наблюдают. В голове Аддамс проносится целый ураган противоречивых мыслей. С одной стороны, можно попытаться приложить его заклятьем, а потом доставить прямиком к Милорду, чтобы Пожиратели пытками выбили информацию. Но с другой, у неё есть чёткий приказ, нарушение которого может повлечь за собой серьёзные последствия. Тёмный Лорд категорически не терпит самовольства. Ощущая себя так, словно ей требуется пройти по лезвию ножа над бездонной пропастью, Уэнсдэй неопределённо пожимает плечами, сохраняя прямой зрительный контакт. Отец всегда уверял, что Мракоборцы подобны стае шакалов — непременно нападут, стоит дать слабину и выказать неуверенность. — Люблю подышать свежим воздухом, — она нарочно выдаёт общую дежурную фразу, чтобы увести незапланированный разговор в другое русло. — Хотя магглы его изрядно отравляют. — Почему вы так не любите магглов? — объект вдруг решительно сдвигает зонт к спинке скамьи и занимает освободившееся место, закинув ногу на ногу абсолютно неподобающим образом. Он кладёт лодыжку на колено и вальяжным жестом приглаживает влажные каштановые пряди. Вопиющая наглость, совершенно не свойственная высшему обществу, моментально выдаёт в нём нечистокровное происхождение, однако этот человек настолько отличается от круга напыщенных аристократов, что Аддамс становится немного любопытно. Рациональное мышление вопит на задворках сознания, что ей следует немедленно встать и уйти — но она не уходит. Странный иррациональный интерес заставляет остаться на месте. Пару секунд она медлит с ответом, скучающе рассматривая стайку белых голубей, снующих по омытому дождём тротуару в поисках хлебных крошек из рук сердобольных туристов. Потом принимается разглаживать несуществующие складки на полах чёрного драпового пальто, вдыхая полной грудью отсыревший стылый воздух. Кажется, Англия навечно пропитана дождями и туманами. — Кто именно? — Уэнсдэй украдкой бросает мимолётный взгляд на собеседника, который продолжает улыбаться мыслям, известным лишь ему одному. Впалые щёки разрезают крохотные ямочки, добавляющие мягкости выразительным линиям острых скул. Протяни руку — и непременно поранишься до крови. В уголках глаз возникают мимические морщинки, красноречиво говорящие о том, что объекту свойственна улыбка. Чему только он радуется, стоя на пороге междоусобной войны и растрачивая лучшие годы жизни в наводнённом магглами районе? Это ведь невообразимая глупость, которая не должна быть свойственна наследникам леди Ровены. — Ну… Вы все, — её бывший однокурсник подхватывает длинными пальцами лежащий на скамейке кленовый лист и кладёт на раскрытую ладонь. Уэнсдэй почему-то ждёт, что он сожмёт руку и превратит янтарный полумёртвый листок в мелкую труху, но этого не происходит. Порыв ветра подхватывает его и уносит в ближайшую лужу, в которой отражаются силуэты деревьев. Объект вдруг меняет позу, облокотившись на спинку лавки и садясь к ней вполоборота. — Слизеринцы. Чистокровные. Такие, как ты. Последняя реплика явно носит обвинительный оттенок. Хотя он продолжает мягко улыбаться, Аддамс ощущает тень враждебности — и снова задаётся вопросом, единственная ли она, кто ведёт хитроумную игру? Глядя в малахитовую зелень чужих глаз, она невольно гадает, какие мысли роятся в его черепной коробке. Что, если объект нарочно тянет время, чтобы подловить её на чём-то противозаконном? Или же ждёт подмогу, чтобы её арестовать? Нет, глупость. У него на неё ничего нет. Она не сделала ничего запрещённого. Пока что не сделала. — Я не выбирала семью, где мне родиться, — Уэнсдэй отбивает попытку словесной атаки и решительно поднимается на ноги, машинально смахнув капли дождя с тяжёлой косы, короной оплетённой вокруг головы. Делает несколько шагов вперёд, лопатками ощущая пристальный взгляд изумруда с золотистыми крапинками. И неожиданно даже для себя оборачивается через плечо, чтобы поставить финальную точку в странном диалоге. — И я не ненавижу магглов как явление. Я ненавижу то, что они делают с нашим миром. Сражаются за территории как стая безмозглых гиен. Грызут друг другу глотки, изобретают оружие, которое не выбирает цель, а убивает всех подряд. Когда бомбили Лондон осенью сорокового года, погибла моя бабушка и её новорождённая дочь. Она неосознанно повторяет фрагмент речи Тёмного Лорда, которую случайно подслушала пару лет назад в Малфой-Мэноре. Наверняка говорить подобное не стоит, но шанса смолчать уже нет. Прежде ей всегда было наплевать на мотивы осквернителей крови — чего можно ждать от убогих людишек, в чьих жилах течёт наполовину разбавленная кровь? Или совсем грязная — словно мутная застоялая вода в луже под ногами. Но отчего-то её всерьёз задевает этот человек и его слепая готовность защищать тех, кто однажды разрушит весь мир. — А теперь вы хотите поставить их вровень с волшебниками. Хотите спариваться с ними, — выплёвывает Аддамс, презрительно сжав губы в тонкую полоску. Странное возмущение бурлит в груди кипучей лавой, испепеляя здравомыслие и не оставляя возможности сбавить количество яда в интонациях. Змеям свойственно кусаться. — И вдобавок имеете наглость требовать, чтобы мы поддержали вашу политику. Но такого не произойдёт. Мы жили на этой земле задолго до магглов. И будем жить после.***
Зачарованный бумажный самолётик приземляется на её заваленный фолиантами рабочий стол ровно в двенадцать часов следующего дня. Вскинув голову и разминая пальцами затёкшую от длительного пребывания в статичной позе шею, Аддамс не без удивления стреляет глазами на кокетливо машущую крыльями записку. Слегка странно, что отец решил связаться с ней таким ненадёжным способом — по пути на самый нижний уровень Министерства заколдованные самолётики часто сбиваются с курса, поэтому Гомес предпочитает посылать секретаршу. Хмыкнув себе под нос, Уэнсдэй захлопывает увесистый талмуд с железным переплётом, датированный концом двенадцатого века. В воздух взвиваются клубы застарелой пыли, отчего она невольно чихает и морщит нос. Очередная стародавняя книга оказалась абсолютно бесполезной. Теряясь в догадках, что могло потребоваться отцу в разгар рабочего дня, Аддамс протягивает к самолётику руку — взмахнув крыльями, он моментально ныряет в раскрытую ладонь. Она разворачивает записку, и смоляные брови резко взлетают вверх над угольными глазами. Почерк ей незнаком. Небрежно-размашистый, с крупными заглавными буквами и резкими угловатыми прописными… И совсем не похож на каллиграфически аккуратный отцовский. Ты забыла у меня зонтик. Сходим на ланч через полчаса. К.Т. Во имя Салазара, Уэнсдэй действительно не знает, что удивляет её сильнее. Тот факт, что объект после вчерашней необдуманно бурной тирады общается в письме на вполне дружеской ноте. Или что он услужливо забрал с промокшей скамейки оставленный ею зонт. Или что он всерьёз приглашает её пообедать вместе. Или очередное проявление вопиющей наглости — в конце второго предложения, где логически предполагается вопросительный знак, стоит возмутительно самоуверенная точка. Словно проклятый мракоборец ничуть не сомневается, что Аддамс придёт на назначенную встречу. Поёрзав в кожаном кресле, она сминает записку и небрежным взмахом палочки заставляет её вспыхнуть, не утруждая себя вербальностью. Пергаментный ком медленно тлеет, зависнув в воздухе над письменным столом и роняя на замшелые фолианты седые хлопья пепла. Уэнсдэй скучающе подпирает голову рукой, отстранённо наблюдая, как безвозвратно исчезает несчастный самолётик — необходимая мера предосторожности. Никто не должен узнать, что она ведёт переписку с объектом. Пусть даже настолько незначительную. Однако ему непостижимым образом удалось посеять в её предельно рациональном сознании зерно сомнений. И хотя приказ Милорда держаться на расстоянии был более чем доходчив, Аддамс не может не размышлять о пользе открывшейся перспективы. Исконно слизеринская черта — извлекать выгоду из любого мероприятия. Даже того, которое кажется крайне сомнительным. Одним из неоспоримых преимуществ работы в разведке является то, что о её задании никто не знает. Та часть последователей Тёмного Лорда, что действует под прикрытием и постепенно расшатывает политику магглолюбцев изнутри, как правило, не связана друг с другом. Милорд чертовски умён. Если кого-то из министерских шпионов раскроют и накачают Сывороткой правды, он не сможет потянуть за собой на дно остальных — поскольку просто-напросто не будет знать их имён. Потому-то отец и повторяет каждодневно за завтраком, что в этих стенах нельзя доверять решительно никому. Любой может оказаться как союзником, так и врагом. Закономерный вывод напрашивается сам собой — даже если их увидят в кафетерии вместе, Лорду не донесут. Главное, не попасться на глаза Гомесу. Но тому нет нужды покидать свой кабинет, чтобы получить порцию крепкого кофе или полакомиться отменным бифштексом. Его скудоумная секретарша по щелчку пальцев хоть звезду с неба достанет, только бы выслужиться. Чаша невидимых весов незамедлительно склоняется на одну сторону, и Уэнсдэй решительно поднимается на ноги, уперевшись ладонями в захламлённую столешницу. Пару секунд она барабанит пальцами, выстраивая в голове наиболее подходящую линию поведения. Ей предстоит пройти по натянутой узкой струне как по широкому мосту. Удержать себя в руках, не выпалить лишнего, не выразить слишком явную лояльность идеям Тёмного Ордена. Хотя после вчерашнего… Во имя великого Салазара, что вообще на неё нашло на той скамейке? Зачем она поддалась вспышке эмоций и на одном дыхании высказала всё, что думает? Ведь подобное безрассудство никогда не было ей свойственно. Ей, прирождённой слизеринке по характеру и, что гораздо важнее, по крови… Очевидно, нужда бродить тенью за полукровкой скверно на неё влияет. Иного объяснения дать невозможно. Чтобы успокоить растревоженный разум, Аддамс решает заняться привычно механическими делами — переплетает тугую тяжёлую косу, оборачивает её вокруг головы и тщательно закрепляет шпильками. Застёгивает под горло строгое тёмное платье, две верхние пуговицы на котором пришлось расслабить часом ранее, чтобы не скончаться безвременно от стойкой затхлости удушающей книжной пыли. Убирает тринадцатидюймовую палочку с жилой дракона внутри в специальный потайной карман в рукаве. В нынешнем мире, где верховым лесным пожаром расползается пламя войны, возможность быстро вытащить оружие — элементарная необходимость. Даже когда ты на работе. Нет, неверно. Особенно когда ты на работе. Расколотое напополам Министерство кишит врагами подобно осиному гнезду. Никогда не знаешь, кто и когда решит тебя ужалить. — Ты опоздала. Думал, уже не придёшь, — объект с готовностью подскакивает на ноги, чтобы джентльменским жестом отодвинуть для неё обитый карминным бархатом стул. — Безапелляционный тон твоей записки говорил об обратном, — Уэнсдэй машинально возвращает оппоненту колкость, впрочем, не будучи полностью уверенной, имелась ли в его словах ирония. Но опускаться на предложенный стул не спешит. Останавливается в паре шагов от сервированного на двоих столика, с вызовом вздёргивает подбородок и кривит губы в гримасе надменности. — Что тебе нужно? — Мне? — он сохраняет невозмутимость, будто и вовсе не замечает откровенной враждебности. Разве что сильнее хватается за спинку стула, вдавливая подушечки пальцев в обивку. Уголок его губ слабо дёргается в подобии улыбки, но объект давит её на корню и возвращает своему лицу непроницаемое выражение. — Нет, боюсь, ты ошибаешься. Это нужно тебе. Я про зонт. Бывший наследник леди Ровены кивком головы указывает на панорамное окно кафетерия — по стеклянной поверхности бегут вниз мокрые дорожки затяжного ливня, а низкое небо наглухо затянуто свинцом хмурых туч. Здания обнимает туман, и весь монохромный уличный пейзаж кажется акварельным. Словно требуется всего несколько капель воды, чтобы лондонская панорама окончательно стекла с холста. — Распределяющая шляпа ошиблась в тебе. С такой трогательной заботой о посторонних тебе самое место в Хаффлпаффе, — привычка прятать растерянность за сарказмом в Аддамс абсолютно неискоренима. Она отводит глаза от набившего оскомину ненастья и обращает скучающий взгляд на собеседника. — Знаешь, не место определяет человека, — философски отзывается тот, небрежно пожав плечами. — Хотя, вероятно, с тобой всё ровно наоборот. Напомни, как ты там вчера сказала? Не выбирала свою семью? Уэнсдэй не понимает, зачем она здесь. Она не должна быть здесь. Не должна соглашаться на игру, в правила которой не посвящена. Однако внутри свербит пытливый интерес. Изучающий взгляд цепких обсидиановых глаз скользит по долговязой фигуре стоящего напротив человека. По утрам на пробежке он бывает небрежен — свитера крупной вязки, свободные штаны, пучок на затылке с неизменно выбивающимися снизу прядями. А вот в Министерстве являет собой безукоризненно воплощение порядка. Идеально отглаженная мантия поверх строгого костюма с золотой цепочкой карманных часов, запонки на рукавах белоснежной рубашки, полувиндзорский узел на галстуке, всегда уложенные каштановые волосы, стянутые на затылке чёрной лентой. Очевидно, наследственная черта. Его мать ведь происходила из аристократов… Скарлетт Кристабель Торп, урождённая Мальсибер. Во имя Салазара, она ведь знает о нём так много — и так мало одновременно. Помнится, бабушка всегда говорила, что человек состоит из мелочей, из красивых и уродливых привычек, однако даже зазубренное наизусть расписание чужого дня и великое множество подмеченных за месяц слежки деталей не позволяют Аддамс составить общую картину. Она точно знает, что объект предпочитает фраппе с нечеловеческим количеством взбитых сливок, что он чрезмерно много курит, когда читает газету за ланчем — и неизменно забывает стряхивать пепел, что он любит делать карандашные наброски на полях Ежедневного пророка… Вот только не знает главного — где именно этот знакомый незнакомец прячет записи о членах Ордена Феникса, защищённых заклятием Доверия. И какие секреты хранят закрома его души. Незнание интригует — и этот странный интерес, пожалуй, катастрофически для неё опасен. — Значит, хочешь поговорить о моей семье? — Уэнсдэй наконец опускается на стул, щёлкнув застёжкой чёрной мантии и отбрасывая тяжёлый атлас на мягкую высокую спинку. — О, совсем нет, — объект улыбается, занимая место напротив. Взмахивает рукой, подзывая официанта. — Будьте добры, порцию фраппе со взбитыми сливками, чёрный чай, два пирога с почками и… эспрессо? На последнем слове он стреляет глазами на Уэнсдэй. Она отвечает сухим безразличным кивком, хотя в солнечном сплетении волнующе ёкает — осведомлённость объекта касаемо её пристрастий настораживает. Пожалуй, стоит выразить благодарность чопорной матери за вечные нравоучения, что благородная леди не должна проявлять эмоций. Вышколенный до абсолюта самоконтроль позволяет ей сохранить бесстрастное выражение лица без особых усилий. — Во имя Салазара, кто пьёт чай одновременно с кофе? — фыркает Аддамс пренебрежительно, когда официант степенно удаляется. — Я пью. А ты разве нет? — бывший однокурсник улыбается. Широко, задорно, будто бы даже с претензией на искренность. — Я думал, все англичане так делают. Всеми силами пытаюсь мимикрировать, чтобы не выдать свои настоящие корни. Мой отец родом из Франции. Уэнсдэй едва сдерживается, чтобы не кивнуть. Разумеется, ей об этом прекрасно известно. А ещё Винсент Торп магглорождённый — и это, пожалуй, худший из его грехов. — Почему ты пригласил меня? — она решает прекратить бессмысленное хождение по лезвию ножа. Импульсивный вопрос, но происходящее слишком сильно ей не нравится. Слизеринцам не пристало чувствовать себя мышью, с которой забавляется королевская кобра. Распределение ролей слишком неправильное, чтобы Аддамс могла с ним примириться. — Мы не друзья. И никогда ими не станем. К чему тогда это? — А нужен весомый повод? — малахитовые глаза напротив слегка распахиваются. Если он притворяется, то делает это весьма умело. — Прости, я не знаком с порядками вашего высшего общества. Прежде чем приглашать тебя перекусить, мне следовало получить благословение твоего отца? Если так, то я могу отправить ему сову. Только постфактум, ладно? Сейчас я слишком проголодался. Уэнсдэй не удостаивает ответом ужасающе бездарную попытку разрядить обстановку. Шутить — определённо не его кредо. Вздохнув чуть глубже положенного, она принимается тщательно раскладывать тканевую салфетку на коленях. Скользит пальцами по гладкому атласу с золотой эмблемой Министерства, педантично разглаживая мелкие складки. Осанка остаётся безукоризненно ровной, а голова высокомерно поднятой — вниз опускается исключительно немигающий взгляд. Всего на минуту, чтобы затем вернуться обратно и схлестнуться с малахитовой зеленью чужих глаз. Натянутой струной повисает напряжённое безмолвие, слышно только, как по водостоку барабанит бесконечный дождь. Взгляд Аддамс против воли отрывисто мечется от болотистой радужки к острым граням чужих скул, от них — к чувственному изгибу чужих губ. Смотреть на объект так близко — дискомфортно, хотя расстояние соответствует нормам светского этикета. Но отвести глаза равно проиграть, а слизеринцы не из тех, кто способен принять поражение с горделивым достоинством. — Если хочешь знать, мне просто стало любопытно, — внезапно отзывается он, дёрнув левой рукой таким жестом, будто стряхивает пепел с невидимой сигареты. Уэнсдэй знает, что он левша, и эта досадная помеха едва не стала препятствием для получения места в Аврорате. Зрительный контакт неожиданно прерывается. Собеседник опускает взгляд на застеленную белым столешницу и сдвигает вилку за дюйм вправо, словно маскируя растерянность. — Знаешь, я часто наблюдал за тобой во время ланча. Да и в школе, откровенно говоря, тоже… Всегда такая собранная, как будто совсем неживая. Но вчера ты меня удивила. — Удивила? — эхом переспрашивает она, не понимая, отчего вдруг чужое необъяснимое смятение передаётся и ей. Дело вовсе не в смущении… Просто до безумия странно знать о нём невообразимо много, а вести беседу едва ли не впервые. Настолько странно, что интерес точит разум как могильный червь. Уэнсдэй всё ещё не должна быть здесь. И уж точно не должна вспоминать вкус горького шоколада, подаренного несколько лет назад. Сердце не должно колотиться загнанной птицей, а стремление разгадать чужие тайны не должно выходить за рамки поставленной задачи. Ведь в подвале фамильного особняка по-прежнему настаивается смертельный яд, и финал этой пьесы заведомо предрешён. — Именно, — объект наклоняется над столом, как будто намеревается поделиться страшным секретом и понижает голос до вкрадчивого шёпота. — Ты в открытую раскритиковала политику Министерства, прямым текстом выразила лояльность оппозиции. Весьма рискованно, учитывая, что ты и сама здесь работаешь. Было довольно неожиданно. — Это угроза? — Аддамс моментально ощетинивается, расценив услышанное как попытку манипуляции. Когда общаешься исключительно со слизеринцами, невольно привыкаешь видеть в словах двойной смысл. — Ни в коем случае, — он вскидывает руки ладонями вверх в примирительном жесте. — Ты неверно меня поняла. Я не угрожаю дамам. «А ты смешной… Ксавье Торп. Повторишь ли ты эту фразу, если однажды мы столкнёмся не за столиком в кафетерии, а на поле боя?» Кажется, впервые Уэнсдэй позволяет себе вспомнить, что у объекта есть имя. И это, пожалуй, катастрофически дурной знак. — Я только хочу сказать, что твоя смелость меня восхитила. И заинтересовала, — бывший однокурсник зачем-то пускается в объяснения, которых она и не думает требовать. — Не в профессиональном плане. А в человеческом. Вот так просто. Без обиняков и намёков. Наверное, капкан захлопнулся ещё тогда.***
К несчастью, совместные ланчи предательски быстро превратились в традицию. Самолётик на груде пыльных фолиантов ровно в двенадцать дня, неизменно одинаковый текст, размашисто выведенный пером — Аддамс всё гадала, зачем он пишет записки, если время обеда остаётся одинаковым уже больше двух недель. Движимая благоразумием, она вскоре предложила перенести встречи в другое место, и теперь вместо министерского кафетерия они ходили в итальянский ресторан через два квартала. Риск напороться на отцовских подчинённых снизился до минимального, и Уэнсдэй наконец позволила себе чуточку расслабиться. Она всё ещё не верила новому знакомому, всё ещё не забывала о том, что волшебная кровь в его жилах напополам разбавлена отвратной маггловской, но… Раз за разом принимала приглашение. Договариваться с собственной совестью было несоизмеримо легче, когда она ежедневно и ежечасно твердила в мыслях — это исключительно для пользы дела. Добудет ценную информацию, обеспечит фавор семьи перед Милордом, продвинет чистокровных на шаг ближе к победе. А потом сотрёт грехи перед мастером Салазаром всего одной каплей яда. — Завтра я отведу тебя на вечеринку, — заявил Ксавье за пятничным обедом, расчленяя стейк на мелкие-мелкие кусочки. Увы, безликое слово «объект» начало исчезать из её лексикона ещё в первую неделю близкого общения, и этот факт был чертовски скверным. — Вечеринку? — Аддамс с сомнением поджала губы и провела по ним уголком салфетки, стирая остатки тёмной помады. Он вскинул руку, призывая подождать, пока тщательно прожуёт мясо. Иногда её раздражала его манера долго поглощать пищу, смакуя каждый кусок. Но чаще всего ей было безразлично. Наверное. — Угу, — он потянулся к чашке дымящегося кофе, обхватил её длинными пальцами и тут же резко отдёрнул руку, обжегшись. Совершенно по-маггловски подул на покрасневшие пальцы, хотя палочка лежала на столе. Уэнсдэй хмуро скривилась, подавив желание закатить глаза. — Ничего грандиозного. Обычные посиделки в компании друзей. От силы шесть человек. — Гриффиндорцы? — она нахмурилась, сводя на переносице чёткие полумесяцы бровей. — Почему гриффиндорцы? — в ровном голосе прозвучало искреннее недоумение. — Они из Райвенкло… в основном. Хорошие ребята, будет весело. Ну же, соглашайся. — Я не посещаю подобные мероприятия, — категорично отрезала Аддамс, отбросив на стол испачканную помадой салфетку. — А что посещаешь? Балы, где богатые лепреконы меряются количеством галлеонов в Гринготтсе? — поддел Торп, продолжая методично препарировать миньон. Лезвие ножа столкнулось с поверхностью тарелки, издав противный скрип, заставляющий поморщиться. Всё-таки он ужасающе неуклюже обращался со столовыми приборами, и это не позволяло ей забыть о бездонной пропасти между ними. Вот только бывший сын леди Ровены этой пропасти не замечал в упор. Вёл себя так, будто был ей ровней, и его вопиющая самоуверенность обескураживала. Сбивала с толку похлеще любого Конфундуса. — Великий Мерлин, это ведь скука смертная… Тебе двадцать, Уэнсдэй. Моложе, чем сегодня, ты никогда уже не будешь. Поэтому прекращай плесневеть в своём мэноре и пойдём со мной. — У нас не мэнор, — она упрямилась скорее по инерции, хотя в голове вовсю прорастало зерно сомнения. Как знать, вдруг в неформальной обстановке вдали от министерских стен добыть необходимую информацию будет проще? Разумеется, исключительно для пользы общего дела, только и всего... Однако рациональное мышление тут же резонно возразило, что она попросту упивается самообманом. Добровольно кладёт голову в пасть льва, хоть этот человек и не имеет никакого отношения к безрассудным потомкам Годрика. Но он защищает их, стоит на страже грязнокровок по долгу службы — и это, пожалуй, худший из его грехов. Великий мастер Салазар, в какой момент она настолько близко шагнула к краю пропасти? Почему людям так свойственно тянуться к обрыву? — Да хоть Букингемский дворец, — он небрежно отмахнулся, отложил вилку с ножом в сторону и извлёк из кармана круглые часы на цепочке, сверяясь со временем. — Нам пора вернуться на работу. Я отправлю тебе портал позже. Он активируется завтра в семь вечера, так что… — Я не стану вести беседы с осквернителями крови, — необдуманно резко выпалила Аддамс, сжав руки в кулаки до побелевших костяшек. В ней говорили взращённые годами убеждения и последняя попытка удержать себя от падения в бездну. Его лицо вытянулось, высокий лоб прорезала сетка мимических морщин, челюсти стиснулись до скрежета зубов. Лежащая на столе рука нервно дернулась, задев кофейную чашку с остатками остывшего напитка, и несколько капель расплылось по скатерти уродливыми пятнами. Зыбкая иллюзия взаимопонимания раскололась вспыхнувшей в чужих глазах обидой. — Ты уже ведёшь беседу с осквернителем крови, — Ксавье выплюнул это осуждающе. Словно винил её за то, что она другая. За то, что её мир — слизеринский декаданс, роскошь шумных балов, вышитый на старых гобеленах и выжженный на сердцах девиз «Toujours pur». Вечный оттиск, от которого не избавиться, как ни старайся. — Уж извини, что я имею наглость не дотягивать до твоего уровня. А потом взвился на ноги и покинул ресторан, чеканя широкий размашистый шаг — скользнул под непрекращающиеся полосы дождя, которые связали хмурое небо и отсыревшую брусчатку тротуара подобно струнам гигантской арфы. Уэнсдэй осталась сидеть на прежнем месте, разглядывая кофейные пятна на белоснежном полотне скатерти. Глубоко под рёберной клетью концентрированным ядом разливалось чувство вины. Извечное равнодушие перестало быть спасением — оно медленно, но верно истлевало в разгорающемся пламени запретного притяжения. Великий Салазар, спаси наши души.***
— Куда ты, дорогая? — всегда чопорная мать восседает на диване статичным памятником самой себе. Её выбеленное до алебастрового цвета лицо не выражает ни единой эмоции живого человека. Словно маска истинной леди намертво приросла к ней, необратимо слившись с настоящими чертами. — На улице уже темно. На улице и впрямь темно. Шквалистый ветер бездумно сотрясает кроны облетевших клёнов, чёрные кривые ветки бьются в витражные окна, заставляя стекло трепетать. В камине жарко полыхает пламя, пожирающее трескучие поленья. По стенам пляшут причудливые тени, создающие иллюзию, что со всех сторон тянут когтистые лапы неведомые монстры из детских сказок. Уэнсдэй останавливается на последней ступеньке широкой лестницы, стиснув пальцами резной металл изящных перил. Тёплая мантия, отделанная по краю соболиным мехом, висит на сгибе локтя — она уже собралась, однако разум беспрестанно терзают сомнения. Аддамс ловит своё отражение в зеркальной плитке на стене, подсвеченной множеством свечей, плачущих белёсыми подтёками воска. Режущее слух слово «вечеринка» до омерзения отдаёт чем-то разнузданным, маггловским… Но в другой руке плотно зажата маленькая чернильница, которая через двадцать минут превратится в портал. Она даже не удивилась, когда обнаружила этот предмет на своём рабочем столе с прилагаемой к нему запиской. Райвенкловцам не свойственна злопамятность. — Я иду на деловую встречу, — сухо отзывается она, придирчиво разглядывая собственный вид. — Деловая встреча в субботу вечером? — Мортиша откладывает на диван незаконченную вышивку, затянутую в кружок пяльцев. Степенно поднимается на ноги, с королевской статью прямит спину, шагает ближе, шурша бархатом длинного платья по начищенному домовиками паркету. Пламя камина уродливо преломляет её надвигающуюся тень. — И поэтому ты сделала причёску? И надела новое платье? Аддамс с неудовольствием кривит губы — ей категорически претит постановка вопроса. Она вовсе не старалась наряжаться поизысканнее, подражая скудоумным сверстницам, грезящем о кринолине свадебного платья и обручальном кольце с новым фамильным гербом. Однако идти на неофициальное мероприятие в строгой рабочей мантии было чудовищным моветоном даже для неё. И вовсе она не делала причёску! Просто-напросто велела служанке выпустить несколько прядей из стандартной косы — они упали на плечи чернильными змеями, оттеняя кипельно-белый воротник ни разу не надетого платья, купленного у мадам Малкин ещё летом. — Дорогая… — maman бесшумной змеёй скользит ближе, пытаясь перехватить прямой взгляд. Уэнсдэй сверлит глазами канделябр гоблинской работы из червонного золота. Душный жар, волнами исходящий от камина, давит на грудную клетку, и ей отчаянно хочется выскользнуть на улицу под стоящий стеной ливень. — Ты молода, я понимаю… Но ты не должна компрометировать себя подобными фривольными встречами. Что скажет твой будущий супруг, если узнает, что ты позволяла себе ходить на свидания с другими? Ей вмиг становится тошно. Обволакивающий материнский тон и удушающий аромат лилий, неизменно исходящий от Мортиши, отдают в висках пульсирующей мигренью. Словно вокруг головы сжимается тугой обруч, который вот-вот перемолет мозг в вязкую кашу. Романские своды поместья наступают со всех сторон, давят неотвратимостью, чувством долга, кодексом чистокровных… Ещё никогда в жизни Аддамс не было настолько тесно в исполинском родовом особняке. Мысль о фатальной несвободности по праву рождения всегда казалось привычной, но теперь на задворках души вулканической лавой бурлит протест. — Останься дома, Уэнсдэй, — вещает мать в своей коронной манере. Обманчивая мягкость, скрывающая под собой едва ли не диктатуру. Кажется, испокон веков в поместье Аддамсов властвовал свод негласных законов, который практически не затрагивал Пагсли, но сковывал по рукам и ногам его сестру. — Займёмся вместе вышивкой, а завтра я приглашу на ужин семейство Мальсиберов. Их старший сын… — Довольно! — резкий окрик обрывает речь леди Аддамс на полуслове. Фасад равнодушия истончается, идёт паутиной мелких трещинок, грозящих вот-вот лопнуть и обнажить чувства. Истинные эмоции, которые подчас бывают болезненнее Круциатуса, как сказал однажды отец. Уэнсдэй низко опускает голову, впивается в удивлённое лицо матери колючим взглядом исподлобья, стискивает чернильницу в кулаке с такой силой, что ногти врезаются в ладонь. И переходит в ответное наступление, шагнув с лестницы вниз. — Я не выйду замуж, пока сама этого не захочу. Прекрати лепить из меня своё подобие. Мы совершенно разные, и повторять твою жалкую судьбу я не намерена. А если ты ещё раз попытаешься устроить сватовство, я сделаю так, что никто никогда не захочет на мне жениться. Позови Мальсиберов на ужин, и ты запомнишь его надолго. Мортиша цепенеет, замирает на расстоянии в два фута, пригвождённая к месту неожиданной строптивостью всегда равнодушной дочери. На дне фамильных обсидиановых глаз отчётливо плещется изумление — и это единственная живая эмоция, которой удаётся пробить броню материнского самообладания. Она вся и всегда — воплощение арктической мерзлоты. Чувства замурованы, покрыты многолетним слоем пыли, атрофированы как ненужный элемент. Лучше уж добровольно отдать душу дементорам, нежели позволить себе вот так заплесневеть. Не обременяя себя продолжением разговора, Уэнсдэй выпрямляет позвоночник едва ли не до хруста, триумфально вскидывает голову и идёт мимо, направляясь к двустворчатым дверям. По ту сторону стен шумит колыбельная падающей с неба воды, льнёт к земле молочный туман, бушует ветер… И настоящая жизнь, которой никогда не могло существовать здесь. Уже по дороге к витиеватым переплетениям входных ворот она замечает, что чернильница в ладони наливается сапфировым свечением.***
— До последнего сомневался, что ты придёшь, — стоящий на пороге Ксавье встречает её своей фирменной улыбкой с морщинками в уголках глаз и ямочками на щеках. В его пальцах зажата тлеющая сигарета, с которой прямо на коврик срывается столбик седого пепла. — Но я очень рад. Проходи скорее. Он приглашающе отступает в сторону, впуская её в маленький одноэтажный домик — скромное убранство интерьера без каких-либо вычурных излишеств, совмещённая кухня-гостиная с длинным кремовым диваном и безвкусными занавесками в мелкий цветочек, множество колдографий на стенах. Заколдованная губка кружит по чугунной сковородке в раковине, в воздухе витает отчётливый аромат жареного мяса, откуда-то доносится незнакомая музыка. Находиться в таком крошечном жилище после исполинского родового поместья довольно странно. Но она бы соврала, если бы сказала, что тут неуютно. Вот только обещанных «шестерых человек, не больше» в зоне видимости не обнаруживается, и Аддамс невольно напрягается. Где все? Во имя великого Салазара, неужели это какая-то ловушка? Что, если этот… объект обвёл её вокруг пальца? С какой целью он так ловко заманил её в этот дом, расположенный за многие мили от его настоящей квартиры? Нехорошее предчувствие тянуще свербит в солнечном сплетении. Исконно слизеринская подозрительность заставляет Уэнсдэй незаметным взмахом руки достать из рукава волшебную палочку. Лопатками она чувствует, как мракоборец приближается к ней со спины, практически бесшумно ступая по паркетным доскам. Мышцы рефлекторно наливаются свинцом, на языке уже крутится парализующее заклинание… — Сюрприиииииз! — несколько человек синхронно выскакивают из-за спинки дивана. — Остолбеней! — инстинкты самосохранения срабатывают быстрее, чем осознание. Отсвет рубиновой вспышки отражается в незашторенных окнах — один из приятелей Торпа, крайний слева, валится как подкошенный и с размаху ударяется носом о деревянную дугу на изголовье дивана. Остальные замирают с одинаковыми нелепо вытянутыми лицами, пока выражение приветственной радости медленно гаснет, сменяясь растерянностью. — Ребята… Ну что за… — сокрушается Ксавье, остановившись за спиной Уэнсдэй. — Что вы вытворяете? Зачем вы её напугали? Она выдыхает с заметным облегчением, словно с плеч падает многофунтовый груз. Это вовсе не ловушка — вот только сложно назвать подобное знакомство приятным. Хотя бы потому, что парализованный заклятием человек мычит где-то по ту сторону дивана, а все прочие косятся на неё с нескрываемой опаской. На несколько секунд повисает тягостное молчание. Ей дискомфортно, но развернуться и уйти будет слишком позорным поступком. Поэтому Аддамс выше задирает подбородок, по обыкновению маскируя смятение за холодным безразличием. — Мерлин и Моргана, почему ты не сказал, что она настолько крутая? — неожиданно выдаёт долговязый молодой человек с медно-рыжими взъерошенными волосами. Будь здесь maman, она сразу бы лишилась чувств от настолько небрежного внешнего вида. Остальные вдруг начинают смеяться, громко и заливисто, а заговоривший волшебник одним махом перепрыгивает через диван и подходит ближе. Вытирает ладонь о штанину явно поношенных коричневых слаксов и протягивает Уэнсдэй. — Гидеон Пруэтт. Гений, изобретатель, мракоборец по будням и свободный художник по выходным. «И гриффиндорец», — мысленно договаривает она, но после секундной заминки вкладывает руку в его раскрытую ладонь. По крайней мере, его фамилия включена в заученный с детства список священных двадцати восьми. Возможно, это не совсем глобальная катастрофа. До войны некоторым Пруэттам даже отсылали сов с приглашениями на великосветские рауты. Однако вместо того, чтобы поднести женскую руку с губам, как полагается по правилам этикета, Гидеон начинает с энтузиазмом её трясти. Аддамс вопросительно вскидывает смоляную бровь — вот только наследникам Годрика Львиное Сердце чужды любые намёки. — Ты работаешь в Отделе тайн, верно? А что там делаешь? — рыжий волшебник учиняет абсолютно невежливый допрос с пристрастием, так и не выпустив тонкую кисть Уэнсдэй из своей крепкой хватки. — Только не говори, что изучаешь эти противные живые мозги! — Гидо, отстань от дамы, — Ксавье со смешком прерывает чрезмерно эмоциональную речь товарища и неожиданно подходит ещё ближе. Она ощущает невесомое прикосновение чужих ладоней к своим плечам и резко отшатывается, обернувшись. Он моментально вскидывает руки в примирительном жесте. — Прости. Я просто хотел помочь тебе снять мантию. Тут духота. — Потому что Мэл опять сожгла курицу! — вворачивает Пруэтт, заливаясь хохотом. — Захлопнись! — незнакомая девушка с копной тщательно взбитых тёмных волос показывает ему язык, а потом наконец обращает внимание на того несчастного, кому не повезло оказаться на пути карминной вспышки парализующего. — Чёрт, кажется, у Эдди сломан нос… Фините Инкантатем. Давай вставай, придурок. Получил, доволен? А я ведь тебя предупреждала. Цепляясь за спинку дивана, волшебник неловко поднимается на ноги — под носом растеклись две багряно-кровавых дорожки, которые он утирает рукавом рубашки в красно-белую клетку. Должно быть, ощущения не из приятных, однако Уэнсдэй категорически не намерена извиняться. Похоже, на факультете леди Ровены не учат очевидному факту, что любые поступки имеют последствия. Ему невероятно повезло, что она ограничилась безобидным парализующим, а не применила что-нибудь из родовой тёмной магии. Когда их взгляды встречаются, Аддамс с вызовом вздёргивает подбородок и щёлкает застёжкой мантии, передавая верхнюю одежду Торпу. Уходить она не станет. Даже если этот Эдди будет злиться, ей абсолютно безразлично. — Удар у тебя что надо… — сипит он, шмыгая носом и вскинув большой палец вверх. — Я же говорил, что она само совершенство, — забрав её мантию, Ксавье вдруг усмехается с нескрываемой гордостью. Пока Уэнсдэй гадает, как именно следует расценивать эту странную реплику, и что ещё он успел наплести своим товарищам из общества осквернителей крови, Торп обращается к ней тоном гостеприимного хозяина. — Познакомься с моими друзьями. Ну, Гидеона ты уже знаешь. Не суди строго, он не всегда такой болван. Долговязый волшебник с медью в отросших лохмах хитро подмигивает ей, подтверждая нелестную характеристику. — Наш пострадавший на голову, Эдгар Боунс, — он жестом указывает на волшебника с быстро опухающим разбитым носом, а потом смещает вектор внимания на девушку с копной волос. — А это его старшая сестра Амелия. Отличница до мозга гостей, грезит однажды занять место в Визенгамоте, но пока что ей доверяют только мелкую канцелярию. Амелия снова строит гримасу, высунув язык, а Аддамс мельком прикидывает, как скоро Визенгамот окажется в руинах с такими заседателями. Но всё же сухо кивает в знак приветствия. Просто проявление светской вежливости, привитой строгим воспитанием. — Наш главный чудак — Ксенофилиус Лавгуд, — высокий волшебник с соломенными волосами приветственно машет рукой, а потом снимает с расположенной позади него книжной полки томик Чар и зачем-то переворачивает его вверх ногами. В ответ на искренне недоумевающий взгляд Уэнсдэй Ксавье склоняется ниже и почти шепчет ей на ухо. — В его присутствии лучше не говорить о нарглах, если не хочешь… — Что за нарглы? — необдуманно громко переспрашивает она, и у всех присутствующих вырывается синхронный вымученный вздох. — О, нарглы — это очень коварные существа! Если не носить специальный талисман, они могут похитить у тебя самые ценные вещи! — с энтузиазмом восклицает Лавгуд, решительно захлопнув книгу. — Что ж, я пытался тебя спасти… — Торп одаривает её ободряющей улыбкой, в которой отчётливо сквозит тень иронии. И поспешно удаляется в сторону прихожей с мантией в руках, напоследок кивнув через плечо на ещё двух товарищей, по-прежнему стоящих за спинкой дивана. — А это Фабиан Пруэтт и Квиринус Квирелл, но это уже неважно... Ксено в ближайший час никому и слова вставить не даст. Аддамс едва успевает приоткрыть рот, как большая часть присутствующих выплывает из гостиной, бросив её наедине с надвигающимся Лавгудом. В его глазах прозрачного-небесного цвета плещется энтузиазм непризнанного гения, и она тоскливо вздыхает. Похоже, сегодняшний вечер обещает стать крайне незабываемым. — Так вот, о нарглах…***
Английский дождь не сдаётся — продолжает барабанить по черепице, продолжает стекать извилистыми дорожками по стёклам, скрываясь за рассохшейся деревянной рамой. Порывы уже по-зимнему стылого ветра сотрясают стены маленького домика, что кажется совсем картонным под властью стихии. Но внутри подступающий ненастный полумрак бессилен — его отгоняет прочь мягкий желтоватый свет настольной лампы с узорами на абажуре, который Фабиан Пруэтт прикрыл вчерашним номером Пророка. Они говорят негромко, едва ли вполголоса, передают по кругу тлеющую сигарету со странным сладковатым запахом, поминутно прикладываются к быстро пустеющей бутылке огневиски — тоже одной на всех, поскольку стаканов на всю компанию не хватило. Непринуждённая беседа льётся рекой, ловко обходя краеугольные камни в виде вопросов о чистоте крови и политике. Уэнсдэй думается, что Ксавье нарочно велел товарищам не затрагивать нежелательные темы — от её внимательного взгляда не укрывается, что все они с неизменной регулярностью косятся на Торпа, прежде чем обратиться к ней напрямую. Хотя сейчас она не слишком способна провести тщательный анализ его поведения. В желудке ощущается приятная сытость после слегка подгоревшей, но весьма сносной на вкус курицы, а мысли туманит лёгкий дурман после двойной порции чистого огневиски. Она сидит на диване — поначалу в вышколенной позе со сложенными на коленях руками и прямой как натянутая тетива осанкой, но постепенно чуть расслабляет спину. Педантичных манер здесь никто не соблюдает, ведь у этих людей попросту нет нужды юлить и притворяться. Амелия Боунс по-турецки подбирает ноги под себя, её брат ужасающе громко шмыгает только что вправленным носом под всеобщий смех, а сам Ксавье устраивается прямо на полу возле дивана. Ксенофилиус уже успокоился после продолжительной лекции о нарглах и теперь полностью погружен в чтение перевёрнутого томика Чар. Гидеон наливает всем везучим обладателям стаканов по новой порции крепкого янтарного напитка из лавки Огдена, а сам отпивает большой глоток из горла. Фабиан и ещё один волшебник, имени которого Аддамс не запомнила, горячо спорят, под каким именно углом эффективнее держать палочку, чтобы выставить щит Рефлекто. Обычный вечер обычных друзей, если бы среди них не присутствовала она — чужеродный в их атмосфере элемент. И хотя все приятели Ксавье стараются вести себя так, словно ничего из ряда вон не происходит, временами Уэнсдэй ощущает на себе неприязненный взгляд оппонента Пруэтта. Он, пожалуй, единственный, кто не стремится замаскировать отчуждение под напускной доброжелательностью. Ей почти любопытно. Неужели тоже гриффиндорец? Или просто обиженный грязнокровка? Как же его? Квирелл, кажется… Эту фамилию Аддамс однозначно слышит впервые, что характеризует её носителя самым нелестным образом. Когда часовая стрелка настенных ходиков пересекает отметку в одиннадцать вечера, компания понемногу начинает расходиться. Первыми отбывают братья Пруэтты, сославшись на необходимость заступать на ночное дежурство — Уэнсдэй прекрасно знает, что скрывается за этим туманным термином. Они отправляются патрулировать местность, чтобы обезопасить грязнокровок от возможного нападения приспешников Тёмного Лорда. Чтобы вступить в схватку с теми людьми, которых она знает с самого детства. Чтобы поймать их на месте преступления и учинить несправедливый суд. Недаром отец постоянно сетует, что Барти Крауч, недавно вступивший в должность главы Отдела магического правопорядка, всё сильнее развязывает руки мракоборцам. По слухам, он уже неоднократно пытался протащить новый законопроект об официальном разрешении применять Непростительные во время рейдов. Настроение стремительно опускается ниже уровня плинтуса, и Аддамс невольно начинает терзаться чувством вины. Её не должно быть здесь. Она не должна сидеть на диване в доме осквернителей крови, не должна разговаривать с ними, не должна делить с ними трапезу… Эти люди — враги. Всего капля Сыворотки правды, добавленная в пряно пахнущий огневиски или проклятую пережаренную курицу, может стать для неё фатальной. Внезапная мысль бьёт под дых подобно мощному оглушающему заклятию, вышибая кислород из лёгких. Во имя Салазара, почему она не предположила такой плачевный исход заранее? Что, если это мероприятие было спланировано давным-давно? Подозрительно сощурившись, она украдкой наблюдает за объектом, стараясь ничем не выдать своих неутешительных домыслов. Торп стоит в прихожей, провожая весело галдящих и порядком захмелевших товарищей. Обменивается крепким рукопожатием с Эдгаром Боунсом, обнимает за плечи его сестру, хлопает по спине чудака Ксенофилиуса. Входная дверь со скрипом закрывается, и с улицы доносятся один за одним хлопки аппарации. Уэнсдэй снова достаёт из рукава волшебную палочку, стиснув в ладони тёплое гладкое древко. Ксавье возвращается в комнату — замирает на пороге, прислонившись к рассохшемуся дверному косяку, пока она сверлит его пристальным взглядом, готовясь в любую секунду отразить удар. Расслабленность его позы кажется обманчивой, напоминающей вальяжность большого хищника за секунду до нападения. Рукава серого свитера крупной вязки закатаны до локтей, обнажая предплечья с узором выступающих вен. Палочки в длинных пальцах пока нет, однако Аддамс доподлинно известно, что Авроры обладают феноменальной скоростью реакции. Ему ничего не стоит за долю секунды вытащить оружие и приложить её оглушающим или чем-нибудь похлеще. И нападение происходит. Вот только не совсем так, как она ожидала. Вернее, совсем не так. Когда часы звонко бьют полночь, Ксавье словно отмирает — коронным небрежным жестом смахивает упавшую на лоб каштановую прядь, решительно шагает вперёд и… усаживается на корточки рядом с диваном. Смотрит снизу вверх в её лицо так внимательно, словно пытается наизусть выучить каждую черту. Изумрудная зелень радужки по цвету напоминает вспышку Авады, и сердце в груди Аддамс начинает гулко колотиться от странного волнения. Его ладони лежат по обе стороны от её коленей — такая близость запретна. Недопустима. Она чувствует себя безоружной и почти что обнажённой под чужим пристальным взглядом. — Я хочу кое-что тебе показать, — вдруг говорит он, сместив правую руку чуть левее. Теперь его большой палец практически касается её бедра, скрытого плотным чёрным бархатом строгого платья. Бесцеремонное вторжение не вызывает внутреннего протеста — и этот факт, пожалуй, прискорбен. Похоже, объект вовсе не собирается применять заклинание. А лучше бы собирался. Тогда Уэнсдэй гораздо легче было бы его возненавидеть. Великий мастер Салазар, ей жаль, так катастрофически сильно жаль, что вместо кипучей неприязни к осквернителю крови она ощущает… нечто другое. Ей думается, что он возмутительно красив. Излом бровей, изгиб чувственных губ, линия островатых скул, сетка голубоватых вен от сгиба локтя до запястья. Разумеется, он красив. Потому что волшебная кровь в его жилах напополам разбавлена маггловской, потому что на нём нет печати вырождения — чистокровные веками женились на собственных кузинах, словно цеплялись за спасительную соломинку, и эта традиция во имя громкого девиза «Toujours pur» обернулась плачевными последствиями. Высшее общество давно поражено неизлечимой заразой, а спасительная соломинка заведомо преломлена у основания. Многообразие внешних уродств под напускным фальшивым лоском, внутреннее безумие в оболочке великосветской сдержанности… А вот он совсем не такой. И это, пожалуй, худший из его грехов. Ей думается, что она ошибалась в суждениях. Эпоха знатных лордов, вытканных золотой нитью гобеленов, роскошных особняков и изысканных менуэтов неотвратимо отступает в прошлое. Очень скоро аристократия истает в английский туман. Даже если Милорду повезёт одержать верх в кровавой агонии войны, спасения не случится. Долгожданный рассвет обернётся для знати последним лучом заката. Их истребит вырождение, рано или поздно. А таким, как этот зелёноглазый наследник леди Ровены, уготовано стать глотком свежего воздуха, порывом мартовского ветра, выдувающим всё старое и ненужное. Это ей, а не ему скоро не будет места в новом мире. — Уэнсдэй? — он тревожится, не зная её мыслей, которые ворочаются в голове тяжело и неохотно. Несмело вскидывает руку, накрывая узкую ладонь Аддамс своей, тёплой и слегка шероховатой. Невесомое прикосновение рождает волну мурашек под слоями одежды, необъяснимый трепет в рёберной клети, тень румянца на мертвенно-бледном фарфоре щёк. Пальцы сплетаются. Она не знает, кто первым двинулся навстречу. Наверное, оба. Но за долю секунды до соприкосновения губ Ксавье вдруг отстраняется и поднимается на ноги. — Идём. И она в самом деле идёт вслед за ним по недлинному коридору, тонущему в полумраке подступающей ноябрьской ночи, ступает по мягкому ковру с пушистым ворсом, проходит в тесную спальню — молча и покорно, словно под влиянием Империуса. Вот только дело отнюдь не в первом Непростительном. Дело в сбитом от волнения дыхании и в лихорадочном ритме запыхавшегося сердца. Короткий взмах палочки, которую Торп успел достать словно из ниоткуда, зажигает канделябры на стенах, оклеенных обоями глубокого синего цвета с чернильными вензелями. Говорят, бывших слизеринцев не бывает. Судя по интерьеру спальни, бывших райвенкловцев не бывает тоже. — Об этом доме не знает никто, кроме самых близких людей, — внезапно произносит Ксавье, обернувшись к ней и коснувшись переносицы двумя пальцами. Жест непривычный. Ничего подобного она прежде не замечала, хотя успела выучить все его мелкие привычки наизусть. — По правде сказать, я наводил справки о тебе. Хотел узнать, почему ты постоянно бываешь там, где бываю я. Полагал, что ты связана с Пожирателями и шпионишь для них… Вот и момент истины. Уэнсдэй стоит поистине титанических усилий сохранить бесстрастное выражение лица. Палочка ложится в ладонь легко, привычно и незаметно — вот только она совершенно не уверена, что сумеет одержать победу. В своих силах она не сомневается. Но её победа в этой схватке автоматически подпишет Торпу смертный приговор. Если он проиграет, у неё не будет другого выбора, кроме как немедленно доставить его в резиденцию Милорда. Обречь на пытки от руки матерых инквизиторов, а потом и на мучительный бесславный конец. И, кажется, впервые в жизни Уэнсдэй Аддамс совсем не хочет побеждать. Великий Салазар, спаси наши души. — Но в итоге выяснил, что твоя семья не имеет отношения к организации, — продолжает он, и в первую минуту ей кажется, что она ослышалась. Похоже, разведка Аврората несовершенна. Забавно даже. Кто бы мог подумать, что это спасёт жизнь им обоим. Хотя бы на время. — Прости за мнительность, я должен был проверить. Но, полагаю, на вас уже нацелились. Будь осторожнее, Уэнсдэй. Они очень хорошо умеют вербовать… Обещают золотые горы, угрожают, применяют Империо. Твой отец чистокровен, богат и обладает огромным влиянием в Министерстве. Вас возьмут в оборот, это только вопрос времени. Ох. Лучше бы Ксавье попытался её убить. Его наивное стремление защитить Аддамс от неё самой могло бы стать ироничным, но на поверку оказывается… трогательным? Былая стальная уверенность в правоте собственных действий тает как клочья тумана под ногами. Она должна была догадаться, что это катастрофическая ошибка — позволить себе так сблизиться с врагом. Вот только слово «враг» всегда являлось размытым и абстрактным понятием. Было совсем несложно презирать Торпа как одного из многих безликих осквернителей крови, неприятие к которым она впитала с молоком матери. Было совсем несложно следить за ним, пока он назывался «объектом». Пока она не узнала сотню назначительных деталей, вдохнувших жизнь в образ противника. — Я ни в коем случае не хочу давить на тебя. Понимаю, что ты выросла в ином обществе, что тебе прививали иные ценности… — он снова касается длинными пальцами участка между бровей, проводит сверху вниз, издаёт усталый вздох выжатого как лимон человека. Непросто, должно быть, жить в вечном ожидании, что Пожиратели постучатся в твои двери. Или вынесут их взрывом Бомбарды. Ведь жилища грязнокровок не защищены так надёжно, как родовые замки-исполины. Ксавье вдруг делает шаг в сторону — но не к ней, а к зеркальному трельяжу, на котором возвышается странное устройство. Явно что-то маггловское. Мерзость. — Я просто хочу показать тебе, что в мире, который ты ненавидишь, есть много прекрасных вещей. Не только оружие массового поражения, но и нечто такое, что не заслуживает быть уничтоженным. Например, музыка. Торп склоняется над трельяжем, выудив из недр полок картонный квадрат с яркой надписью — а потом очень осторожно вскрывает упаковку и извлекает странный круг чёрного цвета с отверстием посередине. Уэнсдэй непонимающе хмурится, склонив голову набок. Непослушная прядка, выпущенная из короны смоляных локонов, спадает ей на лицо, но она не спешит её поправлять, завороженно наблюдая за плавными движениями чужих пальцев. Он снимает крышку с устройства, ловко водружает круг в середину и подтыкает иглу. Звенящую тишину сапфирово-чёрной спальни вспарывает мягкий трескучий звук, а следом — плавная мелодия без слов. Музыка то затихает, то набирает обороты, порождая внутри трепетное ощущение тревоги. Словно в преддверии страшной грозы, когда низкая чернильная туча уже лежит на горизонте, сверкая всполохами искристых молний. — Это Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга ре минор, — негромко сообщает Ксавье, и от звука его низкого баритона на фоне величественной композиции её окончательно покидает извечная невозмутимость. Музыка — пожалуй, та же магия. Ей не хочется размышлять в подобном ключе, но мысли сами поворачиваются в ненужную сторону. Аддамс думается, что магглы, лишённые возможности творить волшебство по мановению палочки, нашли множество других способов созидать. Однако способов разрушать они отыскали ещё больше, и забыть об этом ей никогда не позволит портрет в малой зелёной гостиной — бабушка, которую Уэнсдэй никогда не видела вживую, надменно хмурит смоляные брови вразлёт и прижимает к груди свёрток из кружев. Леди Фрамп совсем-совсем неживая. Во всех смыслах. Ведь изображения, созданные после смерти, навеки остаются неподвижными, они не дышат зыбкой иллюзией жизни, заточенной в раму червонного золота. Но ноги сами несут её к проигрывателю, в котором скользит по кругу игла, заставляя винил наполнять пространство переливами мелодии. Остановившись в паре шагов, она неуверенно тянет руку вперёд, намереваясь прикоснуться к блестящей чёрной поверхности, но застывает в нескольких дюймах от цели. Потому что вдруг лопатками чувствует приближение Ксавье. Ей нет нужды оборачиваться, чтобы убедиться — он недопустимо близко. Она почти ощущает чужое дыхание на собственной шее чуть ниже линии роста волос. Чужие пальцы мягко касаются выступающего позвонка, проводя по коже слегка шероховатыми подушечками. Восковая бледность её щёк наверняка разбавляется пунцовыми пятнами румянца. Аддамс непроизвольно подбирается, напрягается всем телом, из последних сил удерживая себя от падения в пропасть. Она не должна быть здесь. Вот только любые доводы разума меркнут, бледнеют и утрачивают всякое значение, когда ладони Торпа опускаются ниже и плавно ложатся на талию. Плотная бархатная ткань платья скрадывает яркость тактильных ощущений — и это, пожалуй, неоценимый плюс. В противном случае у неё непременно бы подогнулись колени. Сердце бьётся загнанной в паутину мухой, жар волной приливает к щекам, прокатывается ниже, собираясь тугим узлом внизу живота, тянет совсем уж недопустимо и сладко… Во имя Салазара, лучше бы это был Империус. От него пахнет горьковатой полынью, свежестью солоноватого морского бриза и едкими нотками множества выкуренных за сегодня сигарет. Уэнсдэй зажмуривается, тщетно стараясь воззвать к железобетонному самообладанию или хотя бы к суровому рациональному мышлению — вот только сражённый водоворотом новых ощущений разум отказывается прийти на выручку. Пожалуй, пути к отступлению оказались безнадёжно отрезаны, когда она впервые заговорила со своим объектом на омытой дождём аллее парка. Всё неизбежно полетело под откос уже тогда. — Я показал тебе этот дом, чтобы… — речь прерывается на долю секунды прикосновением губ к изгибу между шеей и плечом. Колючие мурашки бегут вдоль позвоночника, и Аддамс едва разбирает дальнейшие слова. — …чтобы ты знала: если твоя семья захочет скрыться из страны, чтобы не примкнуть к Пожирателям, вы можете переждать здесь. Пойми, пожалуйста, что ты не обязана становиться одной из них. Уже разворачиваясь в его объятиях, она мельком успевает подумать, что любовь — очевидная смерть долга. А секунду спустя чужие губы накрывают её собственные в долгом горячечном поцелуе. Под аккомпанемент ниспадающего с неба дождя и тревожной композиции давно умершего маггла Уэнсдэй обвивает руками своего врага, прижимается всё ближе и теснее, пока внутри концентрированным ядом разливается чувство обречённости. Всё летит под откос со скоростью сошедшего с рельс поезда, остановить который она больше не в силах. Великий Салазар, спаси наши души.***
Незаметно наступает первая четверть декабря — с севера всё чаще дуют стылые ветра, на заиндевевшую брусчатку тротуаров падают витиеватые снежинки, быстро теряющие свои острые грани под воздействием пока ещё плюсовой температуры. Пряча озябшие раскрасневшиеся ладони в отделанные соболиным мехом рукава мантии, Уэнсдэй вышагивает вдоль безликих домиков из красного кирпича, стуча каблуками по вымощенной камнем улочке. Вокруг снуют суетливые магглы, и она не может не морщить нос в брезгливой гримаске — вот только деваться некуда, это вынужденная мера предосторожности, чтобы не напороться случайно на знакомых. Хрупкие надежды прервать запретную связь с осквернителем крови разбились также беспощадно, как каменные волнорезы дробят штормящее море. Теперь они видятся гораздо чаще за пределами Министерства, чтобы не привлекать к себе опасного внимания. За прошедшие с момента поцелуя три недели она, кажется, посетила больше маггловских районов, чем за все двадцать лет жизни. Редкие встречи проходят в непримечательных гостиницах, в отдалённых от Уайтхолл стрит ресторанчиках — как можно дальше от тех мест, где можно столкнуться с другими волшебниками. Торп беспрестанно извиняется, распахивая перед ней дверь очередного скромного номера. Интуитивным чутьём она догадывается, что скудное жалование мракоборца не позволяет ему арендовать роскошные апартаменты, но никогда не говорит об этом вслух. Во многом потому, что теряет всякую способность связно мыслить, когда чужие губы накрывают её собственные, а чужие сильные руки обвивают тонкую талию. Он деликатен, неспешен, осторожен — мягко поглаживает лопатки, скользит раскрытой ладонью вдоль линии позвоночника, изредка, когда позволяют вырезы её строгих платьев, принимается очерчивать контуры ключиц подушечками пальцев. Удерживает её в объятиях, но не позволяет себе прижать слишком крепко. Словно ему сполна хватает одних лишь поцелуев. Вот только очень скоро одних лишь поцелуев перестаёт хватать ей. Аддамс катастрофически быстро и катастрофически остро начинает нуждаться в большей тактильности — хочет почувствовать эти руки под одеждой, а не поверх неё. Хочет, чтобы он прекратил миндальничать, перестал быть таким… джентльменом. — Привет, — Ксавье встречает её на пороге гостиничного номера, не забыв осмотреться по сторонам. Убедившись в отсутствии слежки, он отступает в сторону, позволяя Уэнсдэй пройти в довольно безвкусную комнатку, выдержанную в совершенно кошмарных песочных тонах. Едва они оказываются наедине, он улыбается. Мягкие ямочки на щеках, спадающая на лоб прядь, золотистые вкрапления в малахите радужки. Могла ли она представить, что её падение будет выглядеть вот так? Торп забирает у неё мантию, заботливо набрасывает на спинку мягкого стула, а потом привычным жестом раскрывает объятия и вполголоса шепчет своё неизменное обезоруживающе-честное. — Я очень скучал. Как будто мы не виделись целую вечность. — У нас мало времени, — она всё ещё пытается оставаться хладнокровной, хотя всё внутри переворачивается от услышанной фразы. Аддамс степенно проходит вглубь комнаты, неосознанно подражая материнской чопорности — прямая как струна осанка, гордо вздёрнутый подбородок, озябшие руки строго по швам. Останавливается напротив незашторенного окна, наблюдая, как на горизонте разлитой акварелью догорает багряно-кровавый закат. Свинцовые тучи медленно плывут по небу, подгоняемые ветром с севера. Пасмурный день медленно отцветает, окрашивая серость лондонского пейзажа в обманчиво-яркие цвета. Через пару часов в Малфой-Мэноре состоится приём, на котором ей вовсе не хочется быть. Но роскошью свободы выбора, к сожалению, она всегда была обделена. Торп привычно приближается со спины. Тёплые ладони ложатся на предательски дрожащие то ли от холода, то ли от волнения плечи — бережно сжимают сквозь плотный атлас, скользят ниже, невесомо касаясь тонких запястий. Он склоняет голову, зарываясь носом в её причёску и делает глубокий вдох. Уэнсдэй зажмуривается, будучи не в силах противостоять запретной слабости. Во имя Салазара, за какие грехи ей послан этот человек? Почему даже самые невинные его действия крошат её самообладание в мелкую труху? Мурашки вдоль позвоночника, тянущий спазм внизу живота, трепетное волнение в солнечном сплетении — иногда ей думается, что Ксавье действительно опоил её Амортенцией и напрочь лишил рассудка. Она круто разворачивается на каблуках, глядя снизу вверх в его лицо с выразительными, будто высеченными из мрамора чертами. Сегодня он чуточку небрежен. Синий пиджак наброшен на плечи, рукава пожёванной рубашки закатаны почти до локтей. Эти руки, эти проклятые руки с голубоватым узором выступающих вен и музыкально длинными пальцами — самая восхитительная её слабость. Аддамс отчаянно старается отгонять жаркие и абсолютно непрошенные мысли, как и где к ней могут прикасаться его руки, но разбуженная чувственность оказывается сильнее голоса разума. Maman непременно сделалось бы дурно, узнай она о том, какие фантазии посещают голову благородной юной леди. Невероятное везение, что Мортиша не сильна в легилименции. Зато силён отец. И это скверно. — Ты такая красивая… — благоговейно шепчет Торп, скользнув ладонями от сгибов её локтей к ключицам. Он касается так невесомо, словно она может рассыпаться от неосторожного обращения. Вот только Уэнсдэй категорически не устраивает его не вовремя проявившаяся склонность к благородству. — Даже не верится, что ты действительно здесь, со мной. В школе… — Помолчи, — она прикладывает указательный палец к чужим губам. — Это неважно. И приподнимается на цыпочки, мёртвой хваткой вцепившись в его плечи — многострадальная рубашка сминается сильнее, а педантичный наследник леди Ровены со смешком хмурит брови. Он такой забавный в своей извечной заботе о незначительных деталях. Пожалуй, даже слегка иронично, что дотошность Ксавье подвела его в самом главном. А может, он тоже безнадёжно отравлен запретными чувствами, превратившими его в слепца. Аддамс тянется первой, льнёт к нему грудью, затянутой в плотный атлас пуританского платья со множеством пуговиц на спине, прижимается смазанным влажным поцелуем к бьющейся жилке на шее. На светло-оливковом полотне чужой кожи расцветает багровый оттиск помады. Словно кровь на снегу. Но ей этого мало. Ей нужно больше, намного больше — будто голодному зверю, который наконец настиг желанную добычу. Второй поцелуй заканчивается яростным укусом, и она нарочно крепко стискивает челюсти, срывая с губ Торпа сдавленное шипение. — Осторожнее… — севшим голосом бормочет он, прикрыв глаза. Но моментально противоречит своим словам, склоняя голову к одному плечу и предоставляя Уэнсдэй безоговорочный карт-бланш. Пытается возразить ещё один раз, исключительно по инерции. — Нельзя, чтобы кто-то увидел… Окончание фразы утопает в соприкосновении губ, когда она вцепляется пальцами в пучок на затылке и тянет на себя, вынуждая склониться ниже. Исходящий от него полынно-горьковатый аромат пьянит подобно огневиски, обжигающее желание разгорается сильнее, чем от заклятия Адского огня. Мазохистическое понимание обречённости обостряет градус ощущений до максимума. Невыносимо хочется прикоснуться сильнее, теснее, раскованнее… Она размыкает губы, позволяя чужому языку скользнуть в рот. Проходится ногтями вдоль шеи, едва подавляя бушующее желание расцарапать кожу до крови, оставить на его теле собственнические знаки обладания. Торп привычно проводит раскрытой ладонью от лопаток до поясницы, на краткую долю секунды позволив себе опуститься ниже, но сиюминутно возвращает руку обратно на изгиб талии. Разочарованный стон вырывается совершенно у Уэнсдэй непроизвольно. Она распахивает глаза, сама поразившись этому сдавленному звуку, приглушённому жадным поцелуем. Во имя Салазара, неужели она действительно только что… застонала в его руках? Подобного безволия Аддамс не допускала никогда прежде — поэтому Торп удивляется не меньше неё. Он замирает и слегка отстраняется, а потом пару секунд таращится на неё так ошарашенно, словно видит впервые в жизни. Необъяснимый парадокс, но она находит очень трогательной ту растерянность, что сквозит сейчас в болотной трясине его глаз. И куда только подевалась исконно слизеринская надменность? Ей бы окрестить Ксавье скудоумным глупцом, да только никак не выходит. Мешает предательское возбуждение, сжимающее внутренности жарким тянущим спазмом. Мешает горьковатый вкус обречённости, пеплом оседающий на кончике языка и зацелованных губах. Каждый такой раз может стать последним. Пожалуй, жаль, что об этом известно только ей. Как знать, может, тогда Торп бы прекратил попусту миндальничать. А мгновением позже немая сцена кончается также внезапно, как началась. Он порывисто шагает вперёд, оттесняя Уэнсдэй к окну, и наконец позволяет себе больше обычного. Стискивает обеими ладонями талию, рывком подтягивает её повыше и усаживает на широкий подоконник. Животные инстинкты в считанные мгновения одерживают верх над разумом, и её тело реагирует незамедлительно — отсутствие опыта с лихвой компенсирует бурлящее в венах и артериях желание. Она подаётся навстречу и раздвигает ноги настолько, насколько позволяет невыносимо узкое платье. Чувства на грани, ощущения на пределе. Мужские ладони вдруг перемещаются на бёдра, выводя ему одному известные узоры на нейлоне чулок. Ксавье с несвойственной ему горячностью втискивается между её ног, а почти трещащий по швам подол платья ползёт всё выше под его руками. Он снова находит её губы, впиваясь так жадно, словно стремится оставить вечный невидимый след. А спустя секунду его пальцы касаются полоски обнажённой кожи на границе с кружевной резинкой чулок — и предательский стон слетает с её губ повторно. Более громкий, протяжный, красноречиво говорящий о самых потаённых желаниях, горящих внутри сокрушительным пламенем лесного пожара. Утратив всякий самоконтроль, Аддамс заводит за спину обе руки, нащупывая невыносимо длинный ряд мелких пуговичек. Её всю колотит лихорадочной дрожью, и пальцы неизбежно отказываются подчиняться. Удаётся выпутать всего одну пуговицу из крошечной петельки, прежде чем Торп выхватывает из кармана палочку и резким взмахом заставляет ткань лопнуть по шву. Атлас струится, разъезжается в стороны, сползает по плечам чёрным водопадом. Он вдруг разрывает поцелуй и отступает на шаг назад, продолжая сжимать всей ладонью её бедро в преступной близости от самого чувствительного места. Уэнсдэй с титаническим трудом переводит дух, наблюдая, как обсидианы зрачков расширяются, затапливая своей бездонной чернотой малахит радужки. Золотистых вкраплений больше не видно, зато отчётливо виден неистовый голод. Чувствуя себя мотыльком, летящим на огонь, она решительно выпутывается из рукавов испорченного платья. Плотная ткань комком собирается на талии. Сердце колотится так загнанно, что биение пульса стучит в висках. Незнакомые мышцы где-то глубоко внутри мучительно сжимаются вокруг пустоты, пропитывая раскалённой влагой кружево нижнего белья. Возможно, в другое время настолько непривычная реакция собственного тела могла бы вызвать недоумение, но сейчас она не в состоянии помыслить о другом. — С каждым разом останавливаться всё сложнее… — признаётся Ксавье, уперевшись свободной ладонью в деревянный подоконник и машинально сдувая спадающую на лоб прядь. — Так не останавливайся, — она отвечает, не думая, потому как способность думать напрочь атрофировалась ещё в тот момент, когда она пересекла порог убогого гостиничного номера. — Я не имею права, Уэнсдэй. Моя мать ведь происходила из высшего общества. Я знаю ваши порядки. Только после свадьбы и всё в таком духе… — но его действия в очередной раз противоречат благоразумным речам. Левая рука взлетает вверх, кончики пальцев скользят по линиям ключиц, проводят по ложбинке между ними, опускаются ниже… И несмело сжимают грудь сквозь кружевную паутинку белья. Аддамс чувствует себя так, словно в голове включили центрифугу. Мысли скачут, хаотично путаются, а кожа под его широкой ладонью почти что горит пламенем Адеско Файр. Она подаётся вперёд, и это порывистое движение красноречивее любых слов. А Ксавье… Ксавье отстраняется в ту же секунду, и разочарованный вздох вырывается у неё против воли. — Я не могу. Прости. Твой отец вряд ли даст нам благословение. Я не могу испортить тебе жизнь, понимаешь? Вот только он уже это сделал — одним своим существованием. И тем, что встал под знамёна врагов. Если бы обречённость имела вкус, это непременно был бы горьковатый привкус полыни, исходящий от его кожи. По ту сторону окна стремительно скрывается за горизонтом переспелое яблоко солнца. Закат всегда неизбежен — и это, пожалуй, прискорбно.***
— Не подставляй семью под удар, — внезапно произносит отец, когда maman и младший брат уже скрываются в изумрудном пламени летучего пороха. Уэнсдэй замирает. Рука, протянутая к горшку на каминной полке, на секунду зависает в воздухе. Окатывает волной колючих мурашек, с бледного лица исчезают последние краски — ей приходится стиснуть зубы, чтобы ничем не выдать своего смятения. И возвести мысленно кирпичную стену, опасаясь проникновения в разум. Гомес самолично обучал дочь окклюменции… Однако вряд ли ожидал, что однажды она применит знания против него. Неотрывно глядя на потухшие поленья, припорошенные седыми хлопьями пепла, она сжимает в кулаке тяжёлый бархат пышного бального платья. Избегает прямого взгляда, тщательно обдумывает пути отхода, подбирает слова… Но ничего говорить не приходится. Издав вымученный сокрушенный вздох, отец одёргивает топорщащийся на животе камзол и продолжает говорить деланно спокойным тоном. Аддамс интуитивно ощущает в его голосе неумело скрытую дрожь — отец боится, всегда так сильно за них всех боится… И ведь совсем не напрасно. Пожалуй, ему невероятно повезло пребывать в блаженном неведении и не знать наверняка, насколько опасно она приблизилась к краю пропасти. — Милорд тобой недоволен, — констатирует он очевидный факт. — Два месяца слежки без единого результата. Уэнсдэй. Не заставляй меня думать, что моя родная дочь мне лжёт. Не… — Я не лгу, — она вскидывается рассерженной коброй, нарочно окрашивая ровную интонацию в оттенки возмущения. Притворяться далеко не впервой, ведь тонкому искусству лжи Уэнсдэй обучена с детства. Но никогда прежде подобные спектакли не грозили её семье опалой. А может, и смертью. Чувство вины давит на плечи непосильным грузом, но она упорно сохраняет видимость спокойствия. — Папа. Тебе ли не знать, что в делах такого толка спешка может оказаться губительна? Мы ведь не безмозглые гриффиндорцы, чтобы действовать сгоряча. Я предоставлю результат, но мне нужно время. Ещё немного времени, чтобы вдоволь насладиться запретным плодом. Ещё немного времени, чтобы переступить черту. Ещё немного времени, чтобы совершить непоправимое. Она ведь почти предательница. По всем канонам чистокровных, эта мысль должна отвращать, вот только… Как бы Аддамс ни старалась, у неё никак не выходит проникнуться спасительной ненавистью к объекту, который уже давно не является таковым. К несчастью для них обоих, Ксавье Торп отнюдь не плохой человек. И это, пожалуй, худший из его грехов. И из её — тоже. — Мне очень хочется верить, что моя дочь действительно знает, что делает, — туманно изрекает Гомес, и что-то в его тоне наталкивает на мысль, что отец всегда знает чуточку больше, чем говорит. Вот только откровенность может оказаться фатальной, поэтому она привычно натягивает на лицо непроницаемую маску. — Разумеется, — прохладно отзывается Уэнсдэй, после чего подбирает полы неудобного длинного платья и решительно запускает свободную руку в глиняный горшок. Во имя Салазара, ей бы тоже очень-очень хотелось верить, что она знает, что делает. Жаль, что это совсем не так. Щепотка летучего пороха, брошенная на поленья, заставляет их вспыхнуть малахитовым пламенем — уже ступая в слегка щекочущий огонь, Аддамс допускает мимолётную мысль, что этот оттенок катастрофически сильно напоминает цвет… тот самый зелёный цвет чужих глаз. Нет, уже не просто катастрофа. Настоящее стихийное бедствие. В шахматном зале Малфой-Мэнора набирает обороты великолепное торжество — снова пир во время губительной чумы, снова показной блеск умирающей эпохи, снова заточённые в хрусталь свечи, снова роскошь пышных дамских туалетов и стать вышколенных осанок… Здесь тесно, так жутко и удушающе тесно, несмотря на высокие своды особняка в романском стиле. Ей хочется вдохнуть полной грудью, но на рёбра давит тугой корсет, а на разум — чувство долга. Под неодобрительным взором матери Уэнсдэй пропускает танец за танцем, безжалостно отвергая предложения разряженных в пух и прах кавалеров, чьи лица быстро сливаются воедино. Моветон. Это называется именно так. Она скорее чувствует осуждение благородных дам, чем слышит его вслух, но равнодушие к показному лоску поселяется в мозгу словно неизлечимая зараза. Ей это не нужно. Нет, не так. Теперь ей нужно совсем не это. Отец вскоре удаляется в курительную комнату в сопровождении фальшивых друзей, чтобы там опрокидывать в себя стакан за стаканом и под видом светских бесед обсуждать дела Тёмного Ордена. Милорд не удостоил честью посетить сегодняшнее мероприятие, но его сторонникам вовсе не нужно личное присутствие Повелителя, чтобы превозносить его имя. Пагсли следует за ними, сияя от гордости словно начищенный медный чайник — несмотря на тавро метки, он всё ещё наивный ребёнок, который восхищён возможностью находиться среди взрослых. Уэнсдэй невольно задаётся вопросом, как поступил бы брат, узнай о её грехопадении. И сиюминутно понимает, что ничего хорошего ожидать не стоит, нет смысла надеяться даже на малейшее понимание — слишком уж прочно в его голове поселились навязанные убеждения. Тёмный Лорд всегда был превосходным оратором, способным вкладывать в умы людей собственные постулаты. Ей нельзя об этом думать, но запретные мысли вспыхивают вопреки голосу рациональности. А ведь они и вправду могли бы уехать из страны. Покинуть порочный круг, сбросить оковы долга, перевернуть эту страницу, обагрённую кровью противников тоталитарного режима, и начать жизнь с чистого листа… Но уже спустя пару мгновений Аддамс усмехается собственной наивности — из приспешников Милорда можно уйти только в могилу. Бывших Пожирателей смерти нет и быть не может. Их непременно станут преследовать, непременно найдут и непременно прикончат с особой жестокостью как предателей нового государства. В назидание другим — чтобы знали, чтобы помнили, чтобы боялись. А эта кровь, безупречно чистая волшебная кровь, навсегда останется на её руках. В изящном бокале игристого медленно тает лёд. Уэнсдэй бесцельно крутит его в руках, наблюдая за шипящими пузырьками, которых с каждой секундой становится всё меньше. Боковым зрением она замечает высокую фигуру в чёрном, отделившуюся от толпы разряженных аристократов — наверняка очередной кавалер, желающий пригласить её на вальс или мазурку. Кипучее раздражение нарастает, прорывается сквозь фасад внешней бесстрастности. Maman пришла бы в ужас от такого вопиющего проявления несдержанности… Благо, Мортиша чопорно стоит в отдалении, окружённая такими же благородными леди, которые больше похожи на мраморные статуи, нежели на живых людей. — Я не танцую, — категорично отрезает Аддамс, повысив голос до неподобающе громкого. Она нисколько не утруждает себя необходимостью повернуть голову и взглянуть на собеседника, продолжая сосредоточенно рассматривать льдинки на дне бокала. И это становится ошибкой. — Увольте, я не хочу с Вами танцевать. Я хочу поговорить, — мужской голос звучит странно, режет слух иностранным акцентом. А ещё в нём отчётливо звенит бескомпромиссный металл, недвусмысленно намекающий, что отказ не принимается категорически. Брови непроизвольно взлетают вверх над её распахнувшимися глазами — Уэнсдэй резко вскидывает голову и встречается взглядом… с наставником Пагсли. Антонин Долохов, которого отец называл не иначе как «этот безумный русский», возвышается чёрной тенью в паре шагов, галантно убрав правую руку за спину. На пару-тройку секунд туго натянутой струной повисает немая тишина. Ожидать подобного разговора Аддамс никак не могла. Цепной пёс Милорда, славящийся своей безжалостностью, никогда прежде не проявлял к ней интереса. Это изрядно настораживает. И, пожалуй, чуточку интригует. — О чём поговорить? — она склоняет голову к одному плечу, стойко выдерживая чужой взгляд. Пристальный до неприличия и пронзительный до дрожи. Вмиг становится неуютно. Антонин взирает прямо и неотрывно, словно всерьёз намеревается прожечь в ней дыру. Его глаза по цвету напоминают ртуть, а левую щёку наискосок пересекает белесый длинный шрам — очевидно, результат режущего заклятья. Хм. Обычно приспешники Тёмного Лорда старались залечить и замаскировать полученные в бою ранения, однако этот дикарского вида человек явно гордился каждым своим шрамом. — Не здесь. Следуйте за мной, — Долохов резко разворачивается и решительным шагом направляется в сторону настежь распахнутых балконных дверей. Он ни разу не оборачивается назад, чтобы проверить, идёт ли Уэнсдэй следом. Как будто нисколько не сомневается, что она послушается — или попросту не привык получать отказ. Пару секунд она продолжает строптиво восседать на диване, не желая бросаться за ним как болонка на поводке. Однако беспокойство точит нутро подобно могильным червям. Что могло потребоваться от неё матерому Пожирателю смерти? С какой целью он безапелляционно требует приватной беседы? Какова вероятность, что её интрижка с объектом осталась вне поля зрения Тёмного Ордена? Нет, беспокоиться на этот счёт, пожалуй, нет резона. Будь оно так, Долохов не стал бы распинаться в потугах светской вежливости — приложил бы крепким заклятьем и доставил прямиком к Милорду, чтобы учинить беспощадную казнь. Эта мысль приносит неуловимое облегчение, но вопрос никуда не исчезает. Любопытство пополам с волнением тлеет внутри, не оставляя ни единого шанса остаться сидеть на месте. Водрузив недопитый бокал на ближайший столик, Уэнсдэй нарочито неспешно поднимается на ноги, разглаживает невидимые складки на бархатном подоле пышного платья, выпрямляет спину до хруста в позвонках… И выходит на пустой балкон, с удовольствием подставляя пылающие щёки порывам свежего прохладного ветра. Дышать становится легче, начавшаяся было головная боль стихает, даже тугой корсет словно становится свободнее. Вот только полностью расслабиться в присутствии Долохова не представляется возможным — он стоит чуть поодаль, вальяжно привалившись спиной к статуе каменной горгульи и скрестив руки на груди. Его высокая фигура в чёрной мантии источает опасность — казалось бы, смутную, но при этом довольно отчётливую. Игнорировать этот факт не выходит, как ни старайся. Аддамс молча приближается к широким перилам, уперевшись в них обеими ладонями, и устремляет немигающий взгляд на вереницу низких холмов, тянущихся вдоль горизонта. Сумерки скрадывают объёмность панорамы, делая пейзаж размыто-акварельным. Едва ощутимо тянет застоялой водой с болот на северо-востоке. Редкие снежинки оседают на обнажённых плечах, покалывая кожу лёгким морозом, но Уэнсдэй не торопится применять согревающие чары — голова забита совершенно другим. — Уэнсдэй, — Долохов зовёт её по имени, растягивая гласные с характерным акцентом. — Хотя нет. Мне не нравится, как это звучит. Лучше я буду называть Вас Вэнди. Так вот, Вэнди… Он умолкает и выдерживает долгую паузу, полную неуместной театральщины. Словно в спектакле по сценарию предполагается антракт. Она искоса наблюдает за его меланхоличными неспешными движениями — вместо того, чтобы продолжить странный разговор, Антонин с деланной задумчивостью принимается крутить массивный перстень на большом пальце левой руки. Затем проводит ладонью по зачёсанным назад волосам, стряхивая с них тающий снег. В голову Аддамс приходит глупая аллегория, что каждый его жест будто наполнен обманчивой расслабленностью большого хищника — и это видимое спокойствие в любой момент может обернуться смертоносным броском. Молчание затягивается, становясь неуютным. Она теряет терпение слишком быстро. — Если Вы хотели помолчать, то найдите себе другую компанию, — в эту секунду Уэнсдэй как никогда благодарна своему строгому воспитанию, позволяющему держать лицо. Дурное предчувствие неизбежно разгоняет сердечный ритм, однако ей удаётся сохранить ровный тон без особых усилий. — Мне нужно… Она уже разворачивается на каблуках, намереваясь откланяться и поскорее вернуться в душный зал — как вдруг следующая фраза Пожирателя ударяет между лопаток невидимым хлыстом. — Будьте моей женой, Вэнди. Аддамс замирает на месте, словно скованная Парализующим заклятием. Маска показного равнодушия моментально слетает, обнажив истинные эмоции — глаза против воли широко распахиваются, губы приоткрываются на выдохе. Вмиг бросает в жар, словно в лицо резко плеснули кипятком, и она рефлекторно хватается за стянутую тугим корсетом грудь. Во имя Салазара, она могла ожидать чего угодно, но такого… На заднем фоне оглушительно гремит пышный бал, но теперь Уэнсдэй практически не слышит набирающих обороты переливов клавесина. Все прочие звуки разом становятся побочными. — По правилам… — приходится сделать глубокий вздох, чтобы проглотить вставший в горле колючий ком и вновь обрести возможность говорить. — По правилам, о помолвке положено договариваться с моими родителями. Она выдавливает эту простую фразу немалым усилием воли, словно цепляясь за последнюю спасительную соломинку — хоть и заранее осознаёт обречённость подобной затеи. Хрупкая соломинка заведомо переломлена у основания, поскольку отец ни за что на свете не посмеет отказать Долохову. Попросту не рискнёт навлечь на себя гнев матерого Пожирателя Смерти из Ближнего круга, ведь кровавая слава опережает того на несколько шагов. — Зачем это? — с неожиданным простодушием переспрашивает Антонин. В его хрипловатом низком голосе явственно слышится искреннее недоумение, будто этот диковатый человек русского происхождения и впрямь не понимает, как устроены порядки высшего света. — Жить со мной предстоит Вам, а не Вашим родителям. Так на кой соплохвост нам их одобрение? Уэнсдэй скорее чувствует, нежели слышит, как он медленно приближается к ней со спины. Все мышцы непроизвольно наливаются свинцом, животные инстинкты вопят об опасности, но она остаётся статичной. Долохов ступает бесшумно, движется словно безмолвная и неотвратимая тень — отточенный годами навык убийцы. Она невольно задаётся вопросом, как много жертв успели увидеть его лицо за секунду до смерти. Наверняка лишь считанные единицы. Прочим выпало несчастье узреть лишь изумрудную вспышку Авады. — Как Вы знаете, я родом издалека. Здесь у меня есть положение и деньги, но нет имени. К большому сожалению, моя фамилия не входит в список священных двадцати восьми, — Антонин не останавливается ни на минуту, нарезая вокруг неё круги, диаметр которых становится всё меньше. Словно загоняет добычу в кольцо, из которого уже не будет выхода. — Видите ли, Вэнди… Закрепиться в обществе без громкого имени довольно трудно. Даже недоумок Нотт, который Авадой в дохлую козу не попадёт — и тот считает себя выше меня. Вечно кичится своим поганым статусом, чтоб его мантикоры подрали... В другое время и при других обстоятельствах Уэнсдэй, пожалуй, нашла бы его неотёсанную манеру общения забавной. Но только не теперь. Теперь она чувствует себя загнанной в тупик мышью, с которой развлекается королевская кобра. Теперь сердце лихорадочно колотится в клетке из рёбер подобно угодившей в паутину мухе. Теперь пути к отступлению обрываются один за одним с каждым словом, слетающим с губ этого невозможно странного человека. — Вам уже двадцать, но Вы не замужем и не помолвлены. На то могут быть лишь две причины. Первая — Вы просто не хотите замуж. В таком случае переживать не стоит. Я не стану ничем Вам обременять. Не трону даже пальцем, пока сами не попросите. Не буду требовать наследников. Идёт война, и дети мне только помешают. Вы сможете служить Милорду вместе со мной или заняться чем пожелаете… — Долохов говорит долго и много, приводя бесчётное количество аргументов, большую часть которых Аддамс благополучно пропускает мимо ушей. Однако следующие реплики всё же прорываются сквозь нарастающий гул в голове, шокируя своей прямолинейностью. — Есть и второй вариант, почему Вы не замужем. Вы не невинная девица. Полагаю, для надушенных аристократов это чудовищный изъян, но для меня скорее преимущество. Нет ничего хуже, чем жениться на фригидной ледышке. Он наконец умолкает, и Уэнсдэй не без труда понимает, что от неё ждут ответа. Вот только слова застревают в пересохшем горле — она молчит и взирает на то, как налетевший порыв ветра заставляет прозрачный тюль закружиться в танце. Падающие с неба снежинки медленно оседают на чернильном бархате платья словно россыпь крошечных бриллиантов. Невыносимо хочется вдохнуть полной грудью, но блаженная прохлада зимнего вечера не приносит нужного облегчения. Невыносимо хочется сбежать, но бежать попросту некуда. Невыносимо хочется… Чего? Она не знает точно. Хотя всегда знала. Во имя Салазара, в какой момент всё стало таким сложным? Когда наступила точка невозврата, в которой чувство священного долга и чувство запретной привязанности к врагу сплелись воедино? — Не отвечайте сразу, Вэнди. Подумайте, — боковым зрением Аддамс видит, как Антонин вскидывает руку, намереваясь коснуться её плеча. Она уже делает крошечное движение в сторону, словно отшатываясь от обжигающего пламени, но он проводит пальцами в воздухе в паре дюймов от покрытой мурашками кожи. А потом уходит, не прощаясь. И оборачивается через плечо уже у настежь распахнутых дверей, чтобы небрежно бросить последнюю роковую фразу. — Мальчишка-аврор докучает Милорду. Избавьтесь от него до конца следующей недели.***
В тусклом подрагивающем свете одинокой свечи прозрачное зелье переливается всеми цветами радуги, начиная от карминного и заканчивая лиловым. За незашторенным окном безраздельно царствует глубокая безлунная ночь, но ей никак не удаётся заснуть. Стрелка заколдованных настенных ходиков близится к трём часам, а Уэнсдэй беспрестанно меряет шагами спальню, ступая по ледяному паркету босыми ногами. Бродит от стены к стене как загнанный в клетку зверь, поминутно бросая лихорадочно горящий взгляд на гранёный бутылёк смертоносного зелья без вкуса и запаха. Всего одна капля оборвёт чужую жизнь за считанные секунды — вот только никогда прежде правильный выбор не был настолько мучительным. Она то подходит к распахнутому окну, долго наблюдая за ледяными цветами на замёрзшем стекле, то забирается на кровать, с головой зарываясь в тяжёлое одеяло. Отпущенное время утекло слишком быстро. После разговора с Долоховым Аддамс стремглав помчалась к отцу, бесцеремонно ворвалась в курительную комнату, нарушив тем самым с десяток бестолковых правил этикета, безапелляционно настояла на приватной беседе с Гомесом — и всё для того, чтобы услышать подтверждение смертного приговора. Нужные документы по-прежнему ценны, но больше не в приоритете. Отныне главная цель — не следить за объектом, а тихо и незаметно его уничтожить. Вывести из игры без лишнего шума, плеснув в чашку кофе каплю отравленного зелья. Ловко замести следы, подсунуть фальшивые улики, которые укажут на кого-нибудь другого. План звучал предельно чётко и корректировке не подвергался. Лорд никогда не терпел полумер. — Мне жаль, что тебе придётся замарать руки, — сокрушенно пробормотал отец, пряча взгляд в стакане с янтарным огневиски. — Но, боюсь, у нас нет иного выбора. Немилость Милорда — худшее, что может случиться с нашей семьёй. Взгляни на ситуацию с другой стороны… Убив этого мальчишку, ты спасёшь всех нас. Процедив сквозь зубы эту слабо убедительную речь, Гомес попытался приблизиться — но она отшатнулась. Увы, времена, когда родительские объятия могли спасти от отголосков ночного кошмара, истаяли как вечный английский туман. Теперь кошмар разворачивался наяву, и теперь Уэнсдэй была вынуждена остаться с ним один на один. Отцовские пальцы крепко обхватили подбородок, вынуждая её вскинуть голову и взглянуть ему в глаза. Она знала, что он хочет сделать — и потому моментально поставила несокрушимый ментальный блок. — Ты сильная волшебница, моя грозовая тучка, очень сильная, — на усталом лице Гомеса отразилось нечто похожее на сожаление, уголки губ приподнялись в сардонической усмешке. Аддамс тогда подумалось, что отцу вовсе не требовалась легилименция, чтобы прочесть её как раскрытую книгу. Кажется, он всегда знал чуточку больше, чем говорил. — Надеюсь, ты осознаёшь, что любой выбор влечёт за собой последствия. — Любой? Выбор есть только один, — Уэнсдэй с вызовом изогнула смоляную бровь, стойко выдержав прямой зрительный контакт, хотя глубоко внутри болезненно сжалось глупое безвольное сердце. И, пожалуй, впервые в жизни солгала отцу в глаза. — Беспрекословно исполнить поручение Милорда и не посрамить честь семьи. Иного пути я не рассматриваю. Ложь не далась легко. Под рёбрами кольнуло чувством вины, помноженным на чувство долга. Вот только выстроенные годами идеалы начали сыпаться как карточный домик — и запущенный процесс грозился стать необратимым. Тогда она вдруг подумала, что построенная на крови империя может оказаться слишком шаткой. Что новый рассвет, обещанный Милордом, рискует обернуться кровавым закатом. Нельзя сказать, что подобные мысли посетили голову Аддамс впервые — но в тот момент, когда на неё без спроса возложили роль палача, запретные идеи впервые начали крепнуть и набирать силу. — Возможно, есть и другой путь… — внезапно произнёс Гомес, понизив голос до вкрадчивого шёпота. Воровато оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии лишних ушей, он вдруг вцепился в её локоть мёртвой хваткой и оттащил поближе к зачарованному клавесину. Чёрно-белые клавиши издавали переливы мелодии сами по себе, без участия музыканта, а потому в наводнённом людьми зале это было самое безопасное место. Слегка ослабив шейный платок, отец заставил Уэнсдэй склониться ниже и сбивчиво зашептал прямо в ухо. — Да простит меня великий Салазар… Я не хочу, чтобы моя единственная дочь становилась убийцей. Заставь мальчишку уехать из страны. Если он прекратит путаться под ногами, его не станут преследовать. Милорд слишком занят, чтобы разыскивать беглых Авроров по другим странам. О нём просто забудут, и тогда… — Я не… — она собиралась ответить «не могу», однако Гомес не позволил договорить, приложив указательный палец к губам. — Можешь. Я знаю, что можешь. И тогда Аддамс окончательно убедилась, что отец всегда знал намного больше, чем говорил. Жаль только, что его утопическая затея была заведомо обречена на провал. В тысячный раз прокрутив в памяти разговор недельной давности, Уэнсдэй с вымученным вздохом откидывает одеяло и опускает на пол босые ноги. Все прошедшие дни она тщетно пыталась придумать речь, способную убедить Торпа безвозвратно покинуть страну — но из головы словно вытряхнули все здравые мысли. В начале недели она малодушно игнорировала заколдованные бумажные самолётики, которые опускались на рабочий стол с чудовищной регулярностью. В четверг и пятницу вовсе не пошла в Министерство, сказавшись больной. Несвойственная трусость изматывала до жути, неизбежно вызвав бессонницу и пульсирующую боль в висках. Пару раз, приблизившись к точке отчаяния, Аддамс выпивала зелье для сна без сновидений — но в числе побочных эффектов значилась спутанность сознания, и от этого метода пришлось отказаться. Сейчас ей как никогда прежде требовалась ясность ума, чтобы отыскать выход из лабиринта Минотавра. Немного посидев на краю развороченной постели, Уэнсдэй поднимается на ноги и отходит к окну, отрешенно наблюдая, как стылую землю устилает пеленой снегопада. Сквозняк заставляет зябко поёжиться, и она обнимает себя руками, склонив голову к одному плечу. Гнетущие мысли утомляют, романские своды родового поместья давят, словно бы сдвигаются, вызывая неизбежный приступ клаустрофобии. Невыносимо хочется на улицу, невыносимо хочется оказаться как можно дальше отсюда, чтобы хоть ненадолго почувствовать иллюзию свободы, которой каждый чистокровный лишён по праву рождения. В последних сомнениях проходит всего пара-тройка тягучих мучительных минут — а потом Аддамс вихрем подлетает к кожаному креслу и подхватывает брошенную на спинку мантию.***
— Уэнсдэй? Что ты тут… — Тише. Внутренне опасаясь струсить, она решительно переступает порог маленького домика, оттеснив Ксавье вглубь полутёмной прихожей. Очевидно, бесцеремонный стук в дверь посреди глухой ночи поднял его из постели — Торп выглядит заспанным и непривычно взъерошенным. Пряди каштановых волос беспорядочно спадают на немного помятое лицо, а вместо идеального костюма на нём надеты только пижамные штаны в шотландскую клетку. Столь забавная картина невольно вызывает улыбку, сдержать которую не помогает даже строгое светское воспитание. Вот только в его руке крепко зажата волшебная палочка с огоньком Люмоса на конце — ещё одно напоминание, что они принадлежат кардинально разным мирам. Самой Аддамс никогда не было нужды встречать внезапных гостей с оружием наперевес, ведь мощные родовые заклятья надёжно берегли поместье от вторжений непрошеных врагов. Пару минут она хранит молчание, невольно размышляя, каково это — жить в вечном опасении, что Пожиратели однажды постучатся в твои двери. Или просто-напросто вынесут их Бомбардой. — Уэнсдэй? — растерянно тянет бывший райвенкловец, с искренним недоумением оглядывая её с головы до ног. — Мерлин и Моргана, что с тобой? Откуда ты… кхм… в таком виде? Ах да. Только теперь до неё доходит, что распахнувшаяся на груди дорожная мантия открывает взору муслиновую ткань ночной рубашки. Ощутив несвойственное смущение, Уэнсдэй поспешно хватается за серебряные застёжки, намереваясь привести себя в более подобающий вид… Но разом замирает, заметив чужой потемневший взгляд. В тусклом свете одинокого Люмоса изумрудная зелень его радужки кажется практически чернильной. Ксавье моментально тушуется, шумно сглатывает, тактично опускает голову — однако продолжает наблюдать украдкой, будучи не в силах бороться с чудовищной силой запретного влечения. Аддамс мысленно проклинает себя за то, что даже от этого робкого взгляда по коже бегут мириады колючих мурашек. В повисшей тишине слабо слышится треск горящих поленьев и завывания стихии за окном. Сложно сказать, как долго длится молчание, однако Торп первым справляется с обоюдным оцепенением — слегка качнув головой, прячет палочку в карман пижамных штанов, запускает ладонь в волосы, отводя со лба растрёпанные пряди. Она пытается, честно пытается не таращиться так откровенно, но от вида его обнажённого торса с едва заметными линиями мышц во рту становится предательски сухо. — Я, признаться, совсем не ждал гостей… Даже не прибрался. Но это не страшно. Может быть, хочешь что-нибудь? — сунув руки в карманы пижамных штанов, он растерянно пожимает одним плечом и оглядывается за спину, словно извиняясь за окружающий кавардак. Тесная гостиная и вправду не прибрана, журнальный столик завален ворохом пергаментов, на краю примостилась недопитая чашка чая, пепельница полна окурков, а разобранный диван накрыт наспех брошенным измятым пледом. — Кофе или огневиски или… — Нет. «Я хочу. Невыносимо сильно хочу. Вот только к предложенным напиткам мои желания не имеют никакого отношения...» Аддамс предпочитает оставить при себе рвущиеся наружу слова и молча проходит в гостиную, обогнув хозяина дома. В затопленном с вечера камине медленно догорает огонь, по стенам с нелепыми обоями пляшут неясные тени, а жар накатывает и отступает плавными волнами. Вот только этот жар вряд ли связан с тлеющими поленьями — это пламя поднимается изнутри, окрашивая извечно бледные щёки в пурпурные тона и беспощадно сжигая последние мосты. — Ты какая-то странная, — Ксавье невпопад подмечает очевиднейший факт. А Уэнсдэй… Уэнсдэй машинально сжимает в кармане мантии бутылёк со смертельным ядом. Косится на чашку с остатками чая, уже подёрнутого мутноватой плёнкой. И тщетно, абсолютно тщетно пытается соскрести воедино остатки решимости, чтобы привести приговор в исполнение — уже заранее зная, что никогда его не убьёт. Пусть даже на противоположную чашу весов положена её собственная жизнь. В сущности, Аддамс и сама не знает, почему вдруг сорвалась сюда посреди глубокой ночи… вот так. Без чёткого плана и без конкретной цели, но зато в одной мантии поверх ночной рубашки. Принимать поспешные решения слизеринцам категорически несвойственно. Подобное обескураживает и сбивает с толку. Во имя Салазара, он ведь сейчас начнёт задавать закономерные вопросы, на которые она не сможет дать ответов. — Впрочем, неважно, — внезапно произносит бывший райвенкловец, бесшумной тенью приближаясь к ней со спины. Уэнсдэй безотчётно проводит параллель между ним и Долоховым — и моментально приходит к неутешительному выводу, что не ощущает ни намёка на опасение или страх. Безумно глупо. Антонин — союзник, Ксавье — враг. Вот только глупое безвольное сердце давно уже противится холодному голосу разума, и границы неизбежно стёрты в мелкую крошку. А мгновением позже она чувствует мягкое прикосновение чужих ладоней к своим плечам. Горячее дыхание щекочет кожу на шее, когда Торп склоняется ниже и на выдохе шепчет ей на ухо своё неизменно-обезоруживающее: — Я чертовски по тебе скучал. Вот так просто. Полная и безоговорочная капитуляция. Окончательно сдавшись, она прикрывает глаза и сама поводит плечами, позволяя плотной ткани мантии с тихим шорохом соскользнуть на пол. Все сомнения в неправильности происходящего испепеляются волной жгучего жара, которая прокатывается по позвоночнику и концентрируется обжигающим пламенем где-то глубоко внутри. Угрызения совести за собственное предательство разом смолкают, сменившись бесконтрольным и неведомым прежде зовом плоти. Тянущий спазм внизу живота многократно усиливается, когда тёплые ладони Ксавье ложатся на её талию. Тонкий муслин ночной рубашки нисколько не притупляет остроту сумасшедше ярких ощущений. Сделав глубокий вдох словно перед фатальным прыжком в бездонную пропасть, Аддамс разворачивается в его объятиях и заглядывает в потемневшую зелень малахитовых глаз. Цвет Авады. Иронично. Наплевать. — Я больше не хочу останавливаться, — шепчет она, приподнимаясь на цыпочки. — Ты слишком высокого обо мне мнения, если всерьёз считаешь, что я смогу остановиться, — он усмехается уголком губ и разводит руками, словно признавая поражение. А мгновением позже возвращает ладони на талию, сжав до хруста рёбер, и с неожиданной силой отрывает её от пола, шагнув в сторону разложенного дивана. Секундное ощущение головокружительного полёта сменяется мягкостью смятого пледа. К щекам приливает жар, кожа покрывается мурашками в местах соприкосновений с чужими руками — сильными и бережными одновременно. Ксавье оставляет невесомый поцелуй в уголке распахнувшихся на выдохе губ, после чего приподнимается на локте и нависает сверху, заглядывая в её лицо. Изумрудная зелень радужки затянута чернотой расширенных от желания зрачков, во взгляде отчётливо угадывается голод, первобытный, животный… От этого восхитительного зрелища у Аддамс сиюминутно перехватывает дыхание, а сердце в считанные мгновения разгоняется до бешеного галопа. Однако Торп не торопится приступать к активным действиям — всего лишь скользит ладонью от талии к бедру, скрытому полупрозрачным муслином. Но дальше не двигается, словно предоставляя последний шанс отстраниться и уйти. Во имя Салазара, если бы только она была способна на этот невероятный подвиг… Катастрофа заключается в том, что она не сумела бы оттолкнуть его даже под прицелом Авады. Каштановая прядь небрежно спадает ему на лицо, и Уэнсдэй машинальным жестом заправляет её за ухо. — Я правда пытался быть джентльменом… — наследник леди Ровены кривовато усмехается, демонстрируя ямочки на щеках. — Но ты в два счёта уложила меня на лопатки. Слегка иронично слышать подобное признание, когда на лопатках под ним лежит она — наповал сражённая, поступившаяся всеми принципами, безнадёжно предавшая свои прежние идеалы. Вот только чувства проигрыша нет. Одно лишь волнующее предвкушение, от которого глубоко внутри стремительно разгорается сокрушительный лесной пожар. Притяжение сильнее любого Империуса, и противиться этому категорически невозможно. Аддамс тянется к нему первой — обвивает шею руками, привлекает к себе, заставляя склониться ниже. А за секунду до желанного поцелуя прикрывает глаза, полностью отдавшись во власть неизведанных ощущений. Когда губы Торпа накрывают её собственные, в голове разом мутнеет. Словно весь прочий мир мгновенно перестаёт существовать. Словно за пределами этого крохотного домика, стоящего на семи ветрах, больше ничего нет. Границы сметает волной цунами, и она больше не думает о том, что всё это ужасающе неправильно. Ведь в этот упоительно-прекрасный момент правильно только так. Сначала он целует бережно, будто она может рассыпаться от чрезмерно грубого обращения подобно фарфоровой статуэтке. Однако это длится совсем недолго. Осторожность Ксавье заканчивается в тот момент, когда Уэнсдэй, повинуясь инстинкту, сама разводит ноги и обхватывает его бёдра своими — струящаяся ткань ночной рубашки ползёт вверх, обнажая всё больше покрытой мурашками кожи. Его прикосновения тут же становятся раскованнее, ладони проникают под подол, с жадностью сжимая бёдра. Горячие губы перемещаются на шею, слегка прикусывая в том месте, где под кожей неистово пульсирует сонная артерия. Одна рука резко взлетает выше и накрывает грудь, пропуская между пальцами напряжённый сосок. Бретелька пуританской сорочки сползает вниз по плечу, и у Торпа вырывается рваный вздох, опаливший шею жарким дыханием. Этот приглушённый звук резонирует во всём теле, сильнее распаляя возбуждение, отчего с губ Уэнсдэй срывается первый тихий стон. Ксавье на мгновение отстраняется, резким движением выхватывая палочку из кармана пижамных штанов — она едва успевает поразиться скорости реакции Аврора, как он одним взмахом заставляет её рубашку лопнуть по шву. Слышится негромкий треск разрываемой ткани, но в ушах грохочет тахикардичный пульс, и все звуки доносятся словно сквозь плотную толщу воды. Аддамс с трудом осознаёт реальность, чувствуя себя так, будто крепко перебрала с огневиски. Голова идёт кругом, дыхание сбивается в ноль, а внизу живота тянет требовательным спазмом. Ожидание быстро превращается в пытку. Палочка за ненадобностью летит на пол вместе с испорченной сорочкой, горячечные поцелуи опускаются от шеи к груди, губы поочерёдно обхватывают затвердевшие соски. Ей кажется, будто кожу обжигает огнём инквизиции, который никогда не был способен причинить вред истинным волшебникам. Уэнсдэй со стоном непроизвольно выгибается в спине, следуя за прикосновениями чужих рук и губ. Разбуженная страсть с лихвой компенсирует отсутствие даже минимального опыта — ведомая каким-то неведомым внутренним чутьём, она точно знает, что нужно делать. Скользит кончиками пальцев по мужской спине, невесомо очерчивая контуры позвонков, врезается в лопатки ногтями, когда Торп слегка прикусывает сосок, запутывается руками в мягких каштановых волосах, когда он опускается ниже и целует чувствительное местечко над кружевной резинкой белья. Тело требует, жаждет, умоляет — между бёдер чувствуется непривычная влажность, а мышцы где-то внутри сжимаются вокруг пустоты. Она кристально ясно понимает, что будет дальше, но всё равно немного пугается и вздрагивает, когда длинные пальцы Ксавье медленно отводят в сторону насквозь промокшее кружево. — Чшшш… Всё хорошо, — севшим голосом шепчет он, поднимая взгляд и взирая на неё снизу вверх. — Я буду осторожен, обещаю. Аддамс нервно сглатывает, приподнявшись на локтях и заглянув в его лицо — взъерошенный, с лихорадочно горящими изумрудами глаз, с карминным румянцем на щеках, он совсем не похож на того педантичного райвенкловца, за которым она шпионила недели напролёт. Но это зрелище отчего-то будоражит кровь гораздо сильнее, чем его обычный сдержанный облик. Накатившее было волнение моментально отступает, сменившись новой волной жгучего желания. Коротко кивнув в знак согласия, она откидывается обратно на лопатки и трепетно зажмуривается, предоставляя полный карт-бланш на дальнейшие действия. А когда чувствует прикосновение губ к истекающей влагой плоти, ей окончательно становится на всё наплевать. Остаётся только животный голод, утолить который кажется невозможным. Даже не пытаясь сдержать протяжный стон, Уэнсдэй шире разводит ноги и подаётся бёдрами навстречу его умелым ласкам. Горячий язык то скользит внутрь, то принимается описывать круги на клиторе, заставляя её выгнуться в спине и вцепиться дрожащими пальцами в колючий плед в поисках точки опоры. Тело охватывает дрожь, внизу живота закручивается тугой узел, наслаждение накатывает горячими волнами, грозящими вот-вот захлестнуть с головой. Сквозь дурман удовольствия она едва замечает вспышку слабой боли, когда мужские пальцы осторожно проникают внутрь. Чувство дискомфорта утихает спустя пару мгновений, стоит Торпу вскользь задеть особенно чувствительное место. Удовольствие стремительно нарастает, тугие влажные мышцы тесно обхватывают его ритмично движущиеся пальцы — но секундой позже он внезапно отстраняется. У Аддамс вырывается сдавленный протестующий вздох. — Вот уж не знал, что благородные леди бывают такими нетерпеливыми, — со смешком поддевает Ксавье, проводя тыльной стороной ладони по влажно блестящим губам. Вместо внятного ответа она молча возводит глаза к потолку — хочется съязвить, да только в голове восхитительная пустота. Вдобавок он стремительным рывком подаётся вперёд и снова нависает сверху, уперевшись локтями по обе стороны от её раскрасневшегося лица. Зрительный контакт длится не больше пары секунд, после чего Ксавье наклоняется и жадно целует. Уэнсдэй чувствует на его губах свой собственный вкус, но это ощущение отчего-то не кажется отвратительным. Даже напротив — очередной тянущий спазм внизу живота заставляет её застонать ему в рот. Разорвав поцелуй, наследник леди Ровены проводит кончиками пальцев по её щеке, затем скользит вдоль бьющейся жилки на шее, плавно очерчивает контуры хрупких ключиц и впадину между ними… Поразительно, но эти бережные прикосновения действуют ничем не хуже, чем раскованные ласки минутой ранее. Ей хочется, чтобы он был везде, чтобы касался тех мест, которых не касался никто, чтобы он наконец прекратил осторожничать и окончательно сделал её своей. Пусть даже восхитительная иллюзия бесследно испарится с первыми лучами рассвета. Пусть даже им не повезёт повторить сегодняшнюю ночь. Пусть даже эти запретные чувства окажутся фатально роковыми для них обоих. Наплевать. На всё наплевать. Этот момент принадлежит только им. И даже Тёмному Лорду со всем его могуществом будет не под силу это отнять. Благо, Ксавье больше не настроен медлить. Приняв сидячее положение, он быстро избавляется от собственной одежды, бросив клетчатые пижамные штаны валяться на полу. Окружающий полумрак скрадывает обзор, но она всё равно успевает увидеть напряжённый член перед тем, как Торп взмахом палочки гасит догорающий камин, погружая гостиную во тьму. В солнечном сплетении снова зарождается трепетное волнение напополам с интересом, и Аддамс действительно благодарна за его решение полностью потушить свет. Вряд ли она смогла бы расслабиться, оставшись перед ним полностью обнажённой. Тщетно пытаясь унять бешено колотящееся сердце, Уэнсдэй сглатывает комок в пересохшем горле и очень медленно избавляется от последнего элемента своей одежды — пальцы предательски дрожат и отказываются подчиняться. Кое-как стянув по бёдрам насквозь промокшее кружево, она делает глубокий вдох и замирает в ожидании. Ксавье возвращается к ней, нависает сверху тёмной желанной тенью, мягко разводит колени в стороны, оставляет влажную дорожку поцелуев от мочки уха до сгиба между шеей и плечом… Аддамс вцепляется в его запястья обеими руками, беспощадно врезаясь ногтями в кожу — словно хватается за единственный якорь посреди бушующего океана в поисках спасения. Однако возбуждение неизбежно побеждает страх неизвестности. Стоит ему коснуться губами тяжело вздымающейся груди, у неё вырывается очередной несдержанный стон. Горьковатый запах полыни, исходящий от каштановых локонов, заставляет кровь вскипеть словно по мановению волшебной палочки. Она зарывается носом в макушку Торпа, стремясь запомнить этот тонкий аромат навсегда. Вряд ли у них будет второй шанс. Вряд ли у них вообще когда-то был хоть один шанс. Великий мастер Салазар, спаси наши души. Уэнсдэй замирает и внутренне подбирается, ожидая боли. Но боль почти не наступает — вторжение чужой плоти ощущается вспышкой острого тягучего наслаждения. Твёрдый член плавно скользит внутрь её разгорячённого тела, и истекающие влагой мышцы податливо расслабляются, принимая его по самое основание. Секундный дискомфорт от ощущения непривычного растяжения очень быстро растворяется в водовороте удовольствия, жгучего и ни с чем не сравнимого. Глухо застонав сквозь плотно стиснутые зубы, Торп медленно подаётся назад и тут же проникает снова, чуть резче, чем в первый раз. Её выгибает дугой, с губ срывается короткий вскрик, пульсация внутри многократно усиливается. Толчки становятся немного быстрее и увереннее, губы Ксавье хаотичной россыпью поцелуев касаются плеч, груди, ключиц… От переизбытка ощущений у Аддамс кружится голова — жадно хватая воздух пересохшими губами, она впивается ногтями ему в спину, и на глубоких царапинах выступают крохотные бисеринки крови. Зашипев от боли, он отвечает ей коротким укусом, слегка сомкнув зубы на шее. Уэнсдэй вдруг ловит себя на мимолётной мысли, что наутро хотела бы увидеть на этом месте лиловую отметину. Нет, не так. Как можно больше созвездий синяков, чтобы как можно дольше помнить эту абсолютно запретную и абсолютно умопомрачительную ночь. И пусть потом её ждёт падение. Не так страшно разбиться в конце. Куда страшнее никогда не летать. Темп толчков стремительно нарастает, упоительное чувство наполненности сводит с ума. Интенсивность ощущений выкручена до критического предела, словно каждая клеточка плавится в пламени Адского огня. Глаза быстро привыкают к кромешной темноте, и Уэнсдэй скользит по лицу Ксавье расфокусированным взглядом, откровенно любуясь. Контуры чётко очерченных скул заострились ещё сильнее, каштановые пряди липнут ко взмокшему лбу, на руках от напряжения выступили вены. Он тяжело дышит, вколачиваясь всё яростнее в её податливое тело. Она то сбивчиво стонет, то кусает губы, уже ощущая во рту солоноватый привкус крови. Пульсирующие мышцы трепетно сжимаются вокруг напряжённого члена, посылая импульсы удовольствия, которые разгораются всё ярче с каждым проникновением. Торп скользит ладонью между взмокшими телами и наощупь находит клитор — всего пара круговых движений на чувствительной плоти подталкивают её к краю пропасти. Толчки становятся всё размашистее, отчего Уэнсдэй интуитивно понимает, что на грани не только она. Уже теряясь в волнах сокрушительного экстаза, Аддамс смутно чувствует, как Ксавье погружается особенно глубоко — а потом замирает, рвано выдохнув её имя.***
В первую секунду после пробуждения Уэнсдэй не понимает, где находится — от жестковатой диванной подушки исходит непривычный аромат с тонкой ноткой полыни, а воспоминания о прошлой ночи кажутся зыбкой иллюзией или плодом измученного воображения. С трудом разлепив потяжелевшие веки, она моментально зажмуривается от яркого слепящего света. Солнце. Впервые за последние несколько недель над затянутым свинцовыми тучами Альбионом взошло солнце. Осознание наступает мгновением позже, когда Аддамс переворачивается на другой бок и упирается взглядом в затылок спящего Торпа. Великий Салазар, это не было сном. Она и впрямь ворвалась сюда глухой ночью, а потом отдалась ему без тени сомнений. Между бёдер тянет лёгкой сладкой болью, которая окончательно возвращает её в реальность. Пару-тройку минут Уэнсдэй продолжает лежать неподвижно, игнорируя остаточный физический дискомфорт и прислушиваясь к внутренним ощущениям. Она ожидает угрызений совести, тягостных сожалений о своём необдуманном порыве, чего угодно — но только не парадоксального чувства умиротворения. Словно впервые в жизни она поступила правильно. Самая безвольная часть её сознания — та, что раз за разом толкала Аддамс в объятия врага, настойчиво требует остаться. Прижаться к нему всем телом, вдохнуть полной грудью горьковатый аромат полыни, зарыться носом в разметавшиеся по подушке волосы. Снова заснуть и проснуться с ним рядом, выпить утренний кофе вместе с чаем (разве не так делают все англичане?), а потом просто быть рядом, упрямо продолжая играть в упоительную, но заведомо обречённую игру. И тем самым навлечь на всех страшную кару Милорда. На себя. На него. На свою семью. Одна только мысль о Тёмном Ордене отрезвляет так стремительно, будто Уэнсдэй с головы до ног окатили ледяной водой. Великий Салазар, что же она натворила? Она резко принимает сидячее положение, с опаской покосившись на незашторенное окно с рассохшейся деревянной рамой — так нервно, словно за ним уже притаились Пожиратели с палочками наперевес. На облетевшие кроны деревьев налипли комья снега, а на горизонте алой акварелью разлит кровавый рассвет. Ксавье бормочет сквозь сон что-то невнятное, но не просыпается. Только поворачивается с живота на спину и принимается слабо шарить рукой по подушке Аддамс, ещё хранящей тепло её тела. От одного взгляда на его безмятежное лицо под рёбрами болезненно щемит глупое безвольное сердце. Она должна его спасти, непременно должна. Любой ценой и любыми путями. Её объект не должен погибнуть так глупо и нелепо — лишь потому, что Тёмный Лорд счёл его жизнь досадной помехой на пути к безраздельному величию. Невовремя оживший голос разума принимается твердить, что она пытается обогнать ветер и отсрочить неизбежное — ведь совсем скоро магическая Британия утонет в агонии войны, а весь Аврорат ринется в бой, стоя в авангарде… Но Уэнсдэй знает, что ни за что не замарает руки в крови этого человека. Пусть даже придётся заплатить собственной жизнью. Вот только даже спустя несколько минут мучительных терзаний ей не удаётся собрать воедино остатки решимости, чтобы разбудить Ксавье и рассказать ему правду. Что изначально он был лишь мишенью, безликим объектом, за которым ей поручили шпионить. Что она следовала за ним тенью, что вовсе не случайно оказалась на той лавочке в омытом дождём парке Динс Ярд. Что она лгала ему в глаза так долго, что подобралась так близко. И что в итоге потерпела сокрушительное фиаско, угодила в собственный капкан, позволила себе привыкнуть, привязаться… полюбить. Жаль только, что запретной любви не под силу соединить два края пропасти, которая пролегла между ними ещё в момент рождения. Им двоим навечно суждено быть по разные стороны баррикад — и это, пожалуй, ужасающе прискорбно. Обернув колючий шерстяной плед вокруг груди, Аддамс осторожно сползает с дивана, стараясь двигаться как можно тише, чтобы не разбудить мирно спящего Торпа. Ледяной паркет холодит босые ступни, пока она на цыпочках подходит к захламлённому журнальному столику — где-то здесь наверняка имеется чистый пергамент… От собственной трусости противно до горечи во рту, однако решение оставить записку с предупреждением кажется меньшим из всех возможных зол. Вдобавок голос разума настойчиво твердит, что она обязана соблюдать осторожность. Одному Мерлину известно, как Ксавье отреагирует на признание, что всё это время она была практически двойным агентом. Увы, нет никакой гарантии, что он поступится чувством долга и позволит ей спокойно уйти. В луче яркого света, пробивающемся через незашторенное окно, кружат пылинки. Затаив дыхание, Уэнсдэй усаживается на корточки и принимается очень аккуратно перебирать многочисленные бумаги в поисках чистого листа. Первые несколько пергаментов она откладывает в сторону, даже не вчитываясь, но на четвёртом или пятом взгляд цепляется за знакомое имя — Стерджис Подмор. Один из тех членов Ордена Феникса, чьё место жительства было строго засекречено в целях безопасности. Смоляные брови мгновенно взлетают вверх над удивлённо распахнувшимися глазами, когда Аддамс видит и другие имена. Доркас Медоуз, Карадок Дирборн, Бенджи Фенвик… Тот самый золотой состав наследников Годрика Львиное Сердце, которые вступили в Орден, едва встав со школьной семьи. Тот самый костяк рьяных сопротивленцев, которые неизменно спутывали карты Тёмному Лорду. Напротив каждого имени, выведенного уже знакомым размашистым почерком, значится имя хранителя заклятья Доверия. Именно за этими данными Уэнсдэй безуспешно охотилась долгие недели, даже не подозревая, что искомые бумаги буквально лежали под носом. План вырисовывается в голове сиюминутно — если она предоставит Милорду нужные сведения, есть небольшой шанс, что в убийстве Ксавье не будет нужды. По крайней мере, прямо сейчас. Пока Пожиратели вырезают доблестных членов Ордена Феникса по одному, у неё будет крохотная возможность убедить его навсегда покинуть страну. В конце концов, он ведь не безрассудный гриффиндорец — рассудительным райвенкловцам никогда не было свойственно бездумно бросаться в гущу кровавой бойни. Да, он должен прислушаться. Просто обязан. Ведь исход войны предрешён. Очень скоро Тёмный Лорд станет монархом, а все противники нового режима лягут в братские могилы. И Торпу нет никакой нужды умирать вместе с ними. Разом решившись, она подползает к брошенной на пол мантии и извлекает из кармана волшебную палочку. Требуется всего один быстрый взмах, чтобы снять копию с исписанного пергамента, а затем применить заклинание уменьшения. Свернув крохотный хрустящий листок и сунув его в карман, Аддамс принимается торопливо чинить испорченную ночную рубашку — нельзя, чтобы кто-нибудь из домашних заметил её неподобающий облик. Вот только простенькое бытовое заклятье никак не даётся, и даже спустя несколько минут тонкая муслиновая ткань не желает принимать прежний вид. Ничего удивительного, ведь прежде ей не доводилось делать ничего подобного, этой работой обычно занимались домовые эльфы… — Уэнсдэй? Она вздрагивает от звука его немного хрипловатого голоса, который ударяет в спину невидимым хлыстом. Сердце обрывается и ухает вниз с головокружительной высоты. — Ты ранняя пташка… — сонно бормочет Ксавье, подавив зевок. — Хочешь кофе? Его безмятежный тон приносит слабое облегчение — очевидно, бдительный мракоборец только-только проснулся и не успел заметить хитроумной махинации с секретными документами. Вот только от этого факта ничуть не легче, ведь первоначальный план оставить записку и покинуть дом по-английски благополучно отправился мантикоре под хвост. Нацепив на лицо слабое подобие улыбки, Аддамс оборачивается через плечо. Торп вальяжно потягивается, разминая затёкшие конечности, потирает заспанное лицо обеими ладонями и улыбается так широко и счастливо, что она моментально начинает чувствовать себя самой последней дрянью. Гнетущее чувство вины оцарапывает внутренности тупым зазубренным ножом. Во имя Салазара, какая же она лгунья. Двуличная предательница, обманувшая и его и свою семью в угоду собственной слабости. — Почему так смотришь? — Торп со смешком переворачивается на бок и подпирает голову рукой, взирая на неё с таким благоговением, которого она никогда не была и не будет достойна. — К чёрту кофе… Иди ко мне, поваляемся ещё немного. Уэнсдэй сглатывает колючий комок в разом пересохшем горле, тщетно пытаясь создать видимость спокойствия. Дёрганым жестом отводит с лица непослушный смоляной локон, выдавливает ещё одну насквозь фальшивую улыбку, убирает с колен проклятую сорочку, которая по-прежнему уродливо разорвана по шву… От холода твёрдого пола кожа на ногах покрывается мурашками, но она не торопится применять согревающие чары — словно пытается наказать себя таким глупым способом. — Ксавье, послушай. Я… — голос звучит глухо, кажется абсолютно севшим, и Аддамс позорно умолкает на полуслове, не сумев продолжить. — Нет, подожди. Ничего не говори, — Торп вдруг резко садится, опустив с дивана босые ноги, и своим коронным жестом отбрасывает со лба взъерошенную прядь. Пару раз облизывает губы, выдав тем самым плохо скрытую нервозность, выдерживает непродолжительную паузу, словно собираясь с мыслями. Она наблюдает за ним сосредоточенным взглядом исподлобья, изо всех сил стараясь сохранять непроницаемое выражение лица. А мгновением позже Ксавье вдруг подаётся вперёд и сползает прямо на пол, усевшись напротив Уэнсдэй. В малахитовых глазах с мелкими вкраплениями золотистого сквозит странная решимость, какой она не видела никогда прежде. Тёплые и чуть шероховатые ладони накрывают её собственные, бережно поглаживая хрупкие алебастровые костяшки. — Я знаю, что ты хочешь сказать, — очень серьёзно произносит он, глядя прямо в глаза. От чужого пристального взгляда, который будто бы проникает в самые глубины души, её мгновенно бросает в жар. Затем — в холод, когда спустя секунду до Аддамс доходит смысл сказанного. Во имя Салазара, он… знает? Неужели всё это время Торп действительно знал, что она ведёт двойную игру? И всё равно позволил ей подобраться так недопустимо близко. Немыслимо. Невероятно. Так просто не бывает. Однако его следующая фраза беспощадно разрушает зыбкую иллюзию. — Ты боишься, что будет дальше. Что твой отец не даст нам благословения, что не одобрит… Но, знаешь… К чёрту всё. Оно нам и не потребуется. Уэнсдэй непонимающе хмурит брови, пытаясь сообразить, к чему он клонит. На обычно спокойном лице Ксавье отражается слишком много эмоций, которые она не в состоянии интерпретировать. — Мне предложили должность во Франции. Заместитель главы Аврората, — выпаливает он на одном дыхании, схватившись за её ладони так крепко, что становится больно. — Строго говоря, я уже дал согласие. Но я хочу, чтобы ты поехала со мной. Чтобы стала моей женой. Мы можем это устроить, поверь… Вернись домой, никому ничего не говори, собери вещи. Я буду ждать тебя здесь, портал сработает ровно в семь вечера… Сквозь нарастающий звон в ушах она смутно чувствует, как непроизвольно отвисает челюсть. Однако донельзя взбудораженный Торп тут же прикладывает палец к её удивлённо распахнувшимся губам. — Подожди, дослушай до конца, — сбивчиво тараторит он, лихорадочно сверкая глазами. — Уэнсдэй, я всё решу. Я люблю тебя, хочу быть с тобой до конца жизни. Да, мы из разных слоёв общества, но это неважно... Мне обещают неплохую прибавку к жалованию, целых триста пятьдесят галлеонов. Ты не будешь нуждаться. А потом мы вывезем во Францию всю твою семью, чтобы уберечь их от этих проклятых Пожирателей. Твои родители поймут, когда увидят, как мы счастливы… Моя мать ведь тоже из аристократов, и её родители сумели принять отца, пусть и не сразу. Я смогу устроить твоего брата во французский Аврорат, вот увидишь… После этой фразы Аддамс не слышит практически ничего — остатки эмоциональной речи доносятся словно сквозь плотную толщу воды. Ей вмиг становится горько и до истерики смешно. Взбудораженный разум не к месту подсовывает детальную картинку, как Пагсли прячет Чёрную метку на предплечье под мантией мракоборца, и с губ против воли слетает короткий смешок. Поразительная наивность, которая никак не должна быть свойственна наследникам леди Ровены, забавляет в той же степени, в которой убивает — внутри что-то болезненно сжимается, как будто рёберная клеть сдавливает в тисках глупое сердце. Ещё сильнее убивает надежда, сквозящая на дне болотистой радужки чужих глаз. Впрочем, чужих ли? Нет, однозначно нет. Всего за несколько недель эти глаза успели стать для Уэнсдэй роднее всего мира. И это, пожалуй, худший из всех её многочисленных грехов. Но сквозь водоворот стремительно нарастающей сосущей боли прорывается одна мысль, самая главная. Ксавье Торп уедет во Францию. Покинет Британию. И окажется вне зоны досягаемости Пожирателей, жаждущих его смерти. Проживёт долгую счастливую жизнь вдали от войны и вдали от ежедневного страха, что враги вот-вот постучатся в двери этого тесного, но уютного домика. Да только он никогда не будет в безопасности, пока рядом она — источник всех бед, о которых он даже не подозревает. Если Аддамс сбежит вместе с ним, Тёмный Орден ринется следом, чтобы наказать предательницу крови в назидание остальным. Титаническим усилием воли она заставляет себя выбросить из головы несбыточные мечты, в которых произносит заветное «Да», стоя у алтаря. Этому никогда не бывать. Нет смысла тешить себя пустыми иллюзиями счастья. Набрав в лёгкие побольше воздуха, чтобы сдержать слёзы, предательски подступившие к глазам, Уэнсдэй резко вырывает свои руки из его тёплых ладоней. Ксавье растерянно округляет глаза, явно не понимая причин такой внезапной холодности. Она выпрямляется и надменно вскидывает голову, едва держась на ватных ногах — взирает на него сверху вниз. Взъерошенный, взбудораженный, смешной… Как страшно осознавать, что она привязалась к этому человеку так сильно, так невозможно и ужасающе сильно... Расстаться с ним — всё равно что вырвать кусок из собственной груди, оставив на месте сердца зияющую гниющую рану, которую не исцелят никакие зелья. За полётом неизбежно следует падение. Аддамс знала это всегда. Но даже не могла представить, что пафосная фигура речи окажется настолько реалистичной. В эту минуту ей и впрямь кажется, что она разбилась о камни, рухнув с высоты. Но если такова цена его жизни… Ей придётся заплатить. Ведь у неё никогда не было выбора. Образовавшаяся между ними связь отнюдь не золотая цепь, но колючая проволока, которая ранит обоих. — Ты серьёзно? Правда решил, что всё это всерьёз? — удивительно, но голос почти не дрожит, в бесстрастном тоне нет и сотой доли тех чувств, что безжалостно раздирают изнутри. Истинные слизеринцы испокон веков были виртуозными лжецами. Уэнсдэй заставляет себя выдавить самую ядовитую усмешку, на которую только способна. И заставляет себя продолжать смотреть на него — растерянного, сбитого с толку, почти что раздавленного её жестокостью. Торп ошарашенно моргает, открывает и тут же закрывает рот, машинально тянет к ней руку, словно стремясь схватиться за последнюю соломинку. Аддамс отшатывается на шаг назад, опасаясь, что даже мимолётное прикосновение раздробит на осколки едва обретённое самообладание. На два шага. На три. На его побелевшем лице с заострившимися скулами явственно читается такое мучительное выражение, будто она применяет Круциатус. Не по-мужски чувственные губы сжимаются в тонкую полоску, между бровей залегает сетка глубоких морщин. Он неверяще качает головой из стороны в сторону, будто не может поверить в услышанное. Проводит ладонью по лицу, и даже с расстояния в несколько шагов Уэнсдэй чётко видит, как длинные музыкальные пальцы колотит мелкой дрожью. Но этого мало. Она обязана добить. Обязана разорвать все хрупкие связующие нити между ними. Обязана сделать так, чтобы Ксавье возненавидел её и никогда не захотел сюда вернуться. — Мне казалось, представители твоего факультета не склонны к наивности, — горечь во рту ощущается смертоносным ядом, будто Аддамс сама глотнула из припасённого в кармане флакона. Но она не останавливается, продолжая наносить удары один за одним, едко роняя уничижительные фразы, безжалостно вынося приговор запретной обречённой любви. Ему. Себе. И всему тому, что было и что могло быть. Впрочем, нет. Не могло. Никогда. — Я давно помолвлена и скоро выйду замуж за чистокровного волшебника. Как и положено. Ты же безродный полукровка, верно? Так неужели ты действительно полагал, что у нас может быть общее будущее? Мы абсолютно разные, а всё произошедшее было обыкновенной интрижкой. Ничего личного, Ксавье. Едва договорив, Уэнсдэй подхватывает с пола брошенную мантию и набрасывает на плечи, уже не заботясь об испорченной сорочке. А потом резко разворачивается и торопливо покидает гостиную, ни разу не обернувшись назад и навсегда нацепив на лицо маску показного равнодушия. Каждый шаг даётся с титаническим трудом, словно ноги налились свинцом, но она и не думает останавливаться. Нет. Нельзя. Цена новой слабости окажется слишком высока для них обоих. Сполна хватит и того, что в памяти навсегда отпечаталось растерянное выражение его лица, непривычно затравленный взгляд, сжатые в тонкую полоску губы — отчаянно хочется применить Обливиэйт, лишь бы навсегда вытравить из мыслей этот страшный образ полностью растоптанного ею человека. Вот она, истинная плата за её безволие. Чужое-родное сердце, так несправедливо разбитое на мелкие осколки. И пусть ему посчастливилось остаться в живых, руки Аддамс отныне и навсегда замараны кровью — той самой метафорической кровью из глубокой душевной раны, которую она нанесла им обоим. Пожалуй, отец был чертовски прав, когда утверждал, что обнажённые чувства бьют сильнее самого мощного Круциатуса. Она скорее чувствует, чем видит, что Торп остаётся молча сидеть на коленях рядом с развороченным диваном, ещё хранящим тепло их объятых запретной страстью тел. Отныне им обоим останутся лишь воспоминания. И всё это — целиком и полностью её вина. А когда Уэнсдэй переступает порог, шагнув на залитую зимним солнцем липовую аллею, то окончательно понимает главную истину жестокого мироздания. Не только любовь — смерть долга, но и долг — смерть любви.