«А было бы славно сменить униформу На платье из голубой органзы И засыпать вместе, не разжимая объятия Под звуки дождя и далёкой грозы Жить, не считая потери И по кирпичику строить свой дом Плыть сквозь время и верить Что мы никогда не умрём За лунной дорогой, в туманах далёких созвездий Нас ждёт долгожданный покой И чтоб не случилось, теперь мы всегда будем вместе Не важно, близко ли, далеко ль Ветра, разлуки, потери бессильны, пока мы вдвоём И я почти уже верю, что мы никогда не умрём» ©
Октябрь 1981 года. Маггловский Лондон. Когда-то в юности, когда семейная библиотека Аддамсов могла заменить ей весь мир, Уэнсдэй прочла в книге с потёртой обложкой занятную цитату: единственный способ избавиться от искушения — ему поддаться. Вот только в реальности пафосные фразы из литературы оказались неправдой. В глубине души она прекрасно осознавала, что разбуженную заново страсть вперемешку с обречённой любовью не унять одной-единственной ночью… Но всё равно поразилась глубине собственных чувств, когда начала мучительно скучать, едва покинув номер безликого маггловского мотеля. Ксавье Торп оказался чем-то сродни морфию — вызвал острую зависимость после первой же дозы. И с той роковой ночи она уже не принадлежала самой себе. Вот только выкраивать время для встреч стало сложнее. Спустя неделю Долохов окончательно оправился от тяжкого ранения, оставившего под рёбрами очередной белесый шрам — и теперь абсолютно ничто в его безукоризненном облике не напоминало о тех томительных днях, когда он скитался по дому как загнанный зверь. Он вновь превратился в беспощадную машину смерти, вновь двинулся по своему кровавому пути, оставляя позади горы трупов… И вновь начал обращать на Уэнсдэй внимание. Не как на женщину, нет — такое и в лучшие времена случалось нечасто… Но она была необходима ему в качестве правой руки, верного боевого товарища, лучшего напарника в рейдах. Благо, он по-прежнему проводил много времени в резиденции Тёмного Лорда, и эта привычка позволила ей урвать для себя ещё немного счастья. Как только высокая фигура супруга исчезала в изумрудной вспышке летучего пороха, Аддамс стремглав бросалась в совятню, чтобы отослать Торпу очередное лаконичное письмо. Эти записки, как правило, не содержали ничего, кроме пары ёмких строк — адрес и время новой встречи. Ей хотелось сказать ему так много… Но сову легко могли перехватить как свои, так и чужие — поэтому приходилось сдерживать эмоциональные порывы. — Отведи меня в тот дом… — попросила она как-то раз, потягиваясь на смятых простынях в очередном гостиничном номере. — Зачем? — пальцы Ксавье, вальяжно изучающие контуры хрупких позвонков, ненадолго зависли в воздухе. Впрочем, уже спустя пару мгновений он возобновил нежные поглаживания, неизменно провоцирующие поток колючих мурашек по всему телу. — Там хаос и жуткое запустение. Честно говоря, я не был там с того момента, как… Ровный голос мракоборца едва уловимо надломился, и у Аддамс болезненно кольнуло в груди. Приподняв голову и подперев подбородок обеими ладонями, она украдкой бросила в сторону Торпа отрывистый взгляд — его скулы заострились, губы сжались в тонкую полоску, а от недавней блаженной расслабленности не осталось и следа. Он выглядел напряжённым, на лице с выразительными чертами появился налёт затаённой тоски. Очевидно, даже спустя годы воспоминания о том маленьком домике в глуши доставляли ему боль. Но это было их место — пожалуй, единственное в целом мире. — Я не хочу встречаться в мотелях, — тихо объяснила Уэнсдэй, чувствуя, как бледные щёки заливает непривычным румянцем. Досадуя от необходимости объяснять странное желание оказаться там, где они причинили друг другу больше всего счастья и больше всего боли, она очень медленно приняла сидячее положение и потупила взгляд. — Это чужие места, чужие постели… Я хочу, чтобы у нас было что-то своё. — Глупости какие, — Ксавье улыбнулся самыми уголками губ и решительно притянул её обратно, устраивая голову Аддамс на своём плече. Запечатлел щемяще нежный поцелуй на взъерошенной макушке, зарылся носом в водопад распущенных смоляных локонов, вновь скользнул длинными пальцами вдоль изгиба позвоночника… Она невольно зажмурилась, прижавшись к нему как ластящаяся кошка и ощущая невероятное тепло, растекающееся по венам. Свободная рука Торпа переместилась на её подбородок, принуждая вскинуть голову и посмотреть прямо в глаза. — У нас непременно всё будет. Свой дом где-нибудь на Ривьере. Да, точно… Прямо у моря. Разобьём сад, посадим виноградники. Будем смотреть на закат и пить вино, сидя на террасе. А ещё тамошний климат отлично подходит для… — Знаю, знаю… — перебила Уэнсдэй, мотнув головой. В мозгу едко усмехнулся суровый голос рационального мышления, однако она решила промолчать о том, что не совсем верит в эту идиллическую сказку. Вернее, совсем не верит. Но момент разрушать не хотелось. — Но ведь это будет нескоро. А я хочу сейчас, понимаешь? — Прямо сейчас не выйдет, — мягко сообщил Ксавье, крепче прижав её к себе. Тепло его тела и запредельно бережные объятия действовали убаюкивающе, отчего у неё буквально начали слипаться глаза… Вот только следующая фраза беспощадно уничтожила безмятежную атмосферу, напомнив обоим, кто они есть на самом деле. — Через полчаса я должен быть в штабе Ордена… Аластор устраивает внеочередное собрание. Она со вздохом кивнула и приникла теснее, ловя последние упоительные секунды наедине. О причинах внеочередного собрания не спрашивала… Строго говоря, это было запретной темой. Во время редких встреч, вдоволь насытившись друг другом и лежа на смятых простынях, они говорили обо всём на свете — рассказывали о раннем детстве, ностальгировали по школьным годам, Торп охотно делился подробностями своей жизни в Монпелье и Версале… Но они никогда не затрагивали дела воюющих между собой организаций — поскольку оба понимали, что даже крохотные крупицы информации могут переломить исход войны. Победа Ордена Феникса грозила Уэнсдэй тюрьмой, а победа Тёмного Лорда неизбежно повлекла бы за собой смерть Ксавье. Вдобавок несносный Барти Крауч не спешил принимать программу защиты свидетелей, и путей отхода пока не предвиделось. Но Ксавье вознамерился твёрдо стоять на своём до победного. Уэнсдэй не слишком разделяла его уверенность в успехе задуманного, однако никогда не озвучивала свои сомнения вслух. Слишком уж манящим казался слабый луч надежды, который маячил далеко на горизонте. — Ты ещё не говорила с родителями? — как бы между делом поинтересовался мракоборец, приняв сидячее положение и натягивая рубашку. Цокнул языком, заметив пожёванные рукава, и коротким взмахом палочки привёл одежду в надлежащий вид. Он задавал этот вопрос далеко не в первый раз… Вот только она позорно трусила, откладывая беседу со старшими Аддамсами до последнего. — Пойми, тянуть нежелательно. Вам понадобятся деньги, как только я всё устрою. Лучше подготовиться заранее и снять всё со счетов в Гринготтсе. Потом времени может не быть. — Я понимаю, — устало отозвалась Аддамс, наблюдая за его размеренными сборами из-под полуопущенных ресниц. Телом по-прежнему владела блаженная расслабленность, но переспелое яблоко солнца уже клонилось к западному горизонту, и пора было собираться домой. Лениво потянувшись, она подхватила отброшенное на подушки бельё и принялась неспешно одеваться. — Но я не могу начать такой разговор, не подготовив почву. Они будут в ужасе, когда узнают… — Ни о чём не беспокойся, — Ксавье обернулся через плечо и потянулся к ней, накрывая узкую бледную ладонь своей. — Если они любят тебя, то поймут и не осудят. Подумай сама, неужели им будет лучше, если ты сложишь голову где-нибудь на рейде? Уэнсдэй качнула головой, не без труда выдавливая ободряющую улыбку. Увы, она не знала точного ответа на этот вопрос. И всерьёз опасалась реакции родителей — хотя бы потому, что Maman одобрила поступок Вальбурги Блэк, когда та выжгла с семейного древа имя старшего сына. Помнится, Мортиша тогда сухо поджала багряные губы и небрежно уронила нечто вроде: «Лучше бы Сириус умер, чем запятнал себя связью с грязнокровками». Фанатичный Пагсли, видевший в Милорде едва ли не Бога, с энтузиазмом закивал, а отец лишь вымученно вздохнул и опустил взгляд. Пожалуй, Гомес был самым слабым звеном в их змеином родовом гнезде — и начать сложный разговор стоило именно с него. Но она не была готова. — Я поговорю с ними позже, — уклончиво заявила Аддамс, подобрав с пола платье и принимаясь затягивать шнуровку на груди. — Как скажешь. Только не откладывай слишком надолго, прошу тебя… — кажется, в сотый раз взмолился Торп, не слишком удачно замаскировав тяжкий вздох под покашливание. В безликом номере повисло тягостное напряжение, однако прощаться на такой ноте никому из них не хотелось. Поэтому Ксавье терпеливо выждал, пока она застегнёт платье, набросит на плечи отделанную мехом мантию, соберёт водопад смоляных локонов в высокую и чуть небрежную причёску — а потом шагнул к Уэнсдэй, снова заключая её в объятия. В лучах клонящегося к закату солнца его малахитовые глаза заметно потеплели, а каштановые пряди начали отливать золотом. Зрелище было таким завораживающим, что она попросту не могла не залюбоваться. — Я так сильно тебя люблю, Уэнс. И чертовски буду скучать, — просто и честно признался он, запечатлев невесомый поцелуй на изгибе между шеей и плечом. Его тихий голос с бархатной хрипотцой обволакивал теплом саднящие нервы, даруя блаженное успокоение. Аддамс совершенно машинальным жестом вцепилась в лацканы пиджака, чтобы растянуть момент. — И если ты правда так хочешь… В следующий раз я отведу тебя в тот дом.***
Октябрь вовсю вступает в свои права — но чудесным образом радует солнечной погодой. Золотой листопад, трепетное кремовое небо, подсвеченное лучами подступающего заката, лёгкие порывы западного ветра… Эта осень пахнет прелой листвой и туманом. Эта осень кажется особенно чудесной. Остановившись за спиной Уэнсдэй, Ксавье медленно снимает повязку с её глаз. Она знает, что увидит — но сердце всё равно пропускает удар, когда слегка расфокусированный взгляд упирается в приземистый деревянный домик. Потемневший от старости фасад увит плющом, достающим практически до черепицы. В окнах местами выбиты стёкла, запущенная живая изгородь достигла высоты человеческого роста, а выкрашенная белой краской дверь частично слетела с петель. Однако Аддамс всё равно готова держать пари, что никогда прежде не видела более прекрасного дома. В эту минуту ей кажется, что всех прожитых лет попросту не было — будто ей снова двадцать, и она снова стоит на пороге в неизведанный мир. — Я же говорил, что тут жуткое запустение… — извиняющимся тоном бормочет мракоборец, приобняв её за плечи и коснувшись губами виска. — Мы можем поискать другое… — Нет, — безапелляционно отрезает Уэнсдэй и первой поднимается по невысоким каменным ступеням, придерживая полы мантии. Положив узкую ладонь в атласной перчатке на дверную ручку, она оборачивается через плечо. — Я хочу остаться тут. Как тогда. До рассвета. Сегодня после полудня Долохов в срочном порядке отбыл в Албанию по секретному поручению Милорда. А значит, им наконец-то нет нужды спешить. Настоящий подарок судьбы после череды мучительно скоротечных встреч. — Знаешь, в школе я всегда жутко боялся к тебе подойти, — слегка смущённо улыбается Торп, преодолев расстояние до крыльца в несколько широких шагов. Достав палочку из рукава, он несколькими ловкими взмахами возвращает покосившуюся дверь на законное место и чинит ближайшее разбитое окно. — Думал, что мне и пытаться бессмысленно, где ты, а где я? Почему ты тогда не намекнула о своей любви к старым домам? — На другие старые дома моя привязанность не распространяется, не обессудь, — поддевает она с небольшой иронией, после чего стягивает с головы шляпку с вуалью. Смоляные локоны рассыпаются по плечам свободным водопадом, достигающим поясницы. На долю секунды повисает тишина — а потом они почти синхронно начинают смеяться, запрокинув головы к золотому закатному небу. В мгновение ока оказавшись совсем близко, Ксавье решительно сгребает её на руки и начинает кружиться. Возмущённый протест от настолько вопиющего проявления своеволия утопает в долгом глубоком поцелуе. Обвив руками его шею, Уэнсдэй прижимается теснее, позволив чувству полёта овладеть разумом. У неё нещадно кружится голова, облетевшие кроны деревьев плывут перед глазами, а в груди от нежности щемит глупое безвольное сердце. Великий Салазар, как многое она отдала бы, чтобы этот вечер никогда не заканчивался… Жаль только, что за трепетным закатом всегда следует кромешная ночная тьма, а за полётом — падение. Но разве это важно? Пожалуй, нет. Не сейчас. Вдоволь накружившись и нахохотавшись, Торп возвращает её в вертикальное положение, заботливо придерживая за талию. Аддамс машинально цепляется за его руки в поисках опоры — и они оба утрачивают координацию, едва не слетев с крыльца в огромную кучу опавших листьев. Благо, ловкий мракоборец в самый последний момент успевает схватиться за дверной косяк. — На улице холодает… Идём скорее внутрь, — он распахивает дверь и увлекает её вслед за собой в недра заброшенного дома. В нос моментально ударяет стойкий аромат пыли и затхлости. Пока Ксавье возится позади, пытаясь включить электричество — или как там это называется, Уэнсдэй зажигает голубоватый огонёк Люмоса на конце палочки. Изнутри жилище выглядит так, будто хозяева покинули его совсем недавно. Журнальный столик усеян ворохом истлевших пергаментов, пепельница доверху заполнена окурками, на стареньком продавленном диване смятым комом валяется покрывало. Здесь совсем ничего не изменилось с того рокового утра в семьдесят четвёртом, когда она безжалостно оборвала все связующие нити между ними. Внутренности моментально оцарапывает едкое чувство вины… Бурное воображение услужливо подсовывает картинки о том, как торопливо Торп покидал это место семь лет назад, стремясь забыть всё, что было — и всё, чему не суждено было случиться. Пока она растерянно оглядывается вокруг, силясь избавиться от непрошеных гнетущих мыслей, мракоборец вовсю принимается хозяйничать. Трансфигурирует настольную лампу в канделябр с несколькими свечами, поджигает на фитилях трепещущие рыжие огоньки, умелыми взмахами палочки сметает толстый слой пыли со всех горизонтальных поверхностей… Уэнсдэй невольно восхищается его познаниями в бытовой магии — ей самой никогда не приходилось заниматься обыденной рутиной, поскольку подобные обязанности исполняли услужливые домовики. Наверное, это непросто — изо дня в день самостоятельно наводить чистоту… Но у Ксавье получается на удивление неплохо, и спустя несколько минут крохотный домик наполняется уютом. Он даже ухитряется разжечь камин, и трескучее пламя прогоняет противный сырой холод. — Вот… Как-то так, — простодушно улыбается мракоборец, демонстрируя ямочки на щеках и становясь ужасно похожим на себя в прошлом. За последние недели новые острые углы его характера словно сгладились, а от жёсткости не осталось и следа. Разве что в минуты близости он чуточку слетал с катушек — собственнически сжимал её в объятиях, покрывал шею и грудь россыпью лиловых отметин, которые Аддамс потом маскировала косметической магией… Будто пытался навсегда стереть с её тела прикосновения законного супруга и заменить их своими. Она бы солгала, сказав, что ей это не нравилось. Наоборот даже. Его внутренняя темнота влекла в разы сильнее, нежели образ кроткого наивного мальчика с факультета леди Ровены. Они поломали что-то друг в друге тогда, в далёком семьдесят четвёртом, но эти изменения скорее пошли на пользу — подобно тому, как восставший из пепла феникс обретает новые силы. — У меня есть огневиски, — сообщает Торп, извлекая из нагрудного кармана форменной мантии серебристую металлическую фляжку. — Хочешь? — Хочу, — Уэнсдэй с вызовом вздёргивает подбородок, и уголки вишнёвых губ трогает тень порочной усмешки. Смакуя момент, она с нарочитой неспешностью стягивает атласные перчатки, а затем небрежно отбрасывает их прямо на пол. — Но не огневиски. А тебя. Повторять дважды никогда не приходится. Стремительно шагнув вперёд и на ходу щёлкнув застёжкой мантии, мракоборец крепко сжимает её талию, властно привлекая Аддамс к себе. Его прикосновения моментально разжигают пожар в её теле — низ живота пронзает требовательным тянущим спазмом, по позвоночнику проходит обжигающая волна желания. Губы сталкиваются в горячечном голодном поцелуе без малейшего намёка на нежность или осторожность. У неё непроизвольно вырывается судорожный стон, и Ксавье незамедлительно пользуется ситуацией, скользнув языком в рот. Высокие каблуки скрадывают разницу в росте, однако целоваться стоя всё равно не слишком удобно — поэтому Уэнсдэй впивается пальцами в лацканы его пиджака, сминая плотную ткань и пытаясь увлечь Торпа в сторону дивана. Однако он неожиданно перехватывает тонкие запястья и заводит ей за спину, полностью блокируя движения. Она в отместку цепляет зубами его нижнюю губу, прикусывает чуть сильнее — и едва не стонет от удовольствия, когда ощущает металлический привкус крови на кончике языка. Мракоборец шипит от боли, а затем перехватывает её руки одной ладонью, одновременно запуская вторую в ниспадающий водопад смоляных локонов. Теперь они прижаты друг к другу настолько близко, что Аддамс явственно чувствует тахикардичное биение чужого сердца. И недвусмысленную твёрдость напряжённого члена, упирающегося в живот. А мгновением позже Ксавье резко разворачивает её в своих объятиях. Одна мужская рука по-прежнему удерживает хрустально хрупкие запястья, пока вторая требовательными касаниями изучает каждый изгиб разгорячённого тела — стянутая в тугой корсет талия, тяжело вздымающаяся грудь, шея с неистово бьющейся жилкой… Она буквально задыхается от остроты ощущений, жадно хватая воздух зацелованными губами с размазанной вишнёвой помадой. И становится только хуже, когда проклятый мракоборец прижимается влажным поцелуем к выступающему позвонку чуть ниже линии роста волос, а потом с придыханием шепчет: — Ложись на стол, — его бархатный баритон с лёгкой хрипотцой будто ударяет хлыстом по оголённым нервам, многократно воспламеняя возбуждение. — Я хочу взять тебя сзади. Словно по мановению Империуса, Уэнсдэй подчиняется ему с ужасающей покорностью, за которую непременно возненавидела бы себя в любой другой ситуации — если бы только между бёдер не пылал огонь желания. Если бы только чёрное кружево нижнего белья уже не вымокло насквозь. Если бы только не любила его так безумно, что неизменно теряла голову от любого слова или действия. Вот только ни одно из этих «если» не соблюдено — поэтому она незамедлительно шагает вперёд и упирается ладонями в гладкую поверхность обеденного стола, который застелен нелепой скатертью в багрово-золотой узор. С такого ракурса Аддамс не имеет возможности его видеть. Разумеется, можно было обернуться через плечо, однако неизвестность будоражит кровь похлеще любого огневиски. За спиной слышится неясный шорох, напоминающий звук снимаемой одежды, а мгновением позже она лопатками ощущает приближение Торпа — спасибо обострённому на рейдах чутью. Широкая мужская ладонь скользит вдоль линии позвоночника, отводя распущенные волосы на одну сторону. Слегка сжимает горло, даруя слабое ощущение удушья и поток мурашек по всему изнывающему от возбуждения телу. Опускается на изгиб поясницы — и мягко, но решительно надавливает, принуждая лечь на столешницу грудью. Ставшие ватными руки напрочь отказываются её держать, поэтому Уэнсдэй послушно наклоняется вперёд, устроив голову на сцепленных в замок ладонях. — Вот так, да. Ты такая послушная… Не могу дождаться, когда окажусь внутри тебя, Уэнсдэй. Во имя Салазара… Она вздрагивает как от удара заклинанием. Никогда прежде он не позволял себе подобных речей — однако откровенная пошлость вызывает новый тягучий импульс внизу живота. Внутренние мышцы требовательно сжимаются вокруг пустоты, а между ног становится так горячо и влажно, что Аддамс оказывается не в состоянии сдержать протяжный стон. Сама удивляясь собственной реакции, она слегка приподнимает бёдра и призывно подаётся назад. Нужда в тактильном контакте многократно возрастает — сейчас ей жизненно необходимо чувствовать его целиком и полностью. Где угодно, как угодно, только бы поскорее. — Прикоснись ко мне, — шепчет Уэнсдэй в сладком полузабытьи, для удобства пошире расставляя ноги и бесстыдно предлагая себя. — Нетерпеливая жадная ведьма, — в его низковатом голосе звучит та самая тьма, которая неизменно приводит её в экстаз. Благо, Ксавье не медлит — очевидно, внезапное проявление покорности действует на него также возбуждающе, как и на неё. Шагнув ближе и уничтожив последние дюймы ненужного расстояния, он прижимается к Аддамс пахом, позволяя явственно ощутить степень своего бушующего желания. Она несдержанно стонет, когда сильные мужские ладони принимаются оглаживать бёдра, потянув наверх струящуюся ткань мантии и длинного платья. Тяжёлый шёлк скользит выше, обнажая алебастровую кожу, покрытую колючими мурашками. Слышится звон пряжки ремня, а музыкально-длинные пальцы плавно отводят в сторону паутинку насквозь мокрого кружева. Уэнсдэй ощущает невесомое прикосновение к истекающей влагой промежности — совсем непродолжительное, чтобы только убедиться, что она готова… А затем он подаётся вперёд, одним размашистым толчком заполняя её собой по самое основание. Резкое вторжение твёрдой горячей плоти срывает с вишнёвых губ громкий протяжный стон. Тазовые косточки врезаются в острую грань столешницы, причиняя смутную боль, однако это ощущение только усиливает удовольствие. Мракоборец отступает назад, выходя практически полностью — и тут же несдержанно вбивается снова. Ветхий стол жалобно скрипит, и Аддамс рефлекторно вцепляется дрогнувшими пальцами в пыльную скатерть, сминая плотную ткань. Кажется, что-то падает и со звоном разбивается на осколки. А может, на мелкие осколки разлетается её самообладание. — Как ты хочешь? — спрашивает Ксавье, издевательски замедляясь. Подаётся бёдрами назад, отстраняясь, и шипит, как будто и впрямь может исполнить своё предложение. — Я могу брать тебя медленно или… — Или. Сама мысль о промедлении немыслима. Уэнсдэй шумно сглатывает и добавляет, подхватывая эту странную игральную кость и поддаваясь захлестнувшему их безумию: — Я хочу, чтобы ты был так глубоко внутри меня, как только сможешь. Грубо. Сильно. Я хочу почувствовать тебя всего. Она практически не понимает и не контролирует, что они говорят друг другу. Но это, определённо, нечто пошлое, грязное… восхитительное. Будоражащее кровь и обостряющее остроту сумасшедше ярких ощущений. Мракоборец сквозь зубы бормочет что-то облегчённо-радостное, подчиняется и коротко стонет, когда на очередном движении оказывается в ней так полно и плотно, что темнеет в глазах. От каждого последующего грубоватого толчка Уэнсдэй проезжается щекой по столешнице — но тело колотит лихорадочной дрожью, поэтому она совсем не уверена, что ослабевшие руки смогут выдержать её собственный вес. Одной ладонью Торп удерживает её за бёдра, глубже насаживая на свой член, а второй вцепляется в распущенные волосы, оттягивая до невыносимо сладкой боли. Наматывает на кулак пряди цвета воронова крыла, принуждая запрокинуть голову. Во имя Салазара, это похоже на удушье… Ей это нравится. Нереально. Неописуемо. — Сильнее, — совсем севшим голосом просит Аддамс, даже не думая, насколько унизительно звучит эта жалобная мольба. — Ещё… Быстрее. Ещё… Жёстче. Едва не рыча от возбуждения, он остервенело вколачивается вглубь податливого тела. С каждым толчком раздаётся пошлый влажный звук, а острота ощущений зашкаливает до предела, практически пересекая критическую отметку… Дыхание сбивается в ноль, становясь тяжёлым и прерывистым. Тугой корсет не позволяет сделать полноценный вдох — а несколько секунд спустя ладонь Аврора перемещается на горло, окончательно перекрыв доступ кислорода. Между бёдер всё давно горит пламенем Адского огня, упругие внутренние мышцы пульсируют и сжимаются вокруг ритмично движущегося члена. Не помня себя от удовольствия, Уэнсдэй протискивает дрожащую левую руку между собственным телом и поверхностью ходящего ходуном стола. Она катастрофически сильно нуждается в разрядке. Это чертовски неудобно, острая грань полированного дерева больно сдавливает запястье, однако рисковать правой нельзя — на днях состоится очередной рейд, и она обязана быть в полной боевой готовности… Пальцы ложатся на набухший, до предела чувствительный клитор, и все прочие мысли моментально вылетают у неё из головы. Тело изнывает, требует, умоляет. — Мерлин и Моргана, какая ты тесная… — жарко бормочет Ксавье в перерывах между яростными толчками. Подаётся ближе и опаляет ушную раковину жарким дыханием, дерзким шёпотом. — Влажная, горячая. В тебе так хорошо, Уэнсдэй, я с ума схожу. Аддамс едва воспринимает его грязный бред — в ушах грохочет пульс, а кислородное голодание многократно обостряет степень наслаждения. Сбивчиво лаская себя, она подаётся навстречу, с жадностью подстраиваясь под быстрый, почти бьющий ритм проникновений. Насаживается ещё глубже, страстно желая чувствовать в себе каждый дюйм его напряжённой плоти. Они стонут в унисон, движутся в унисон — словно две части единого механизма, идеально подходящие друг другу. Разгорячённое тело, изголодавшееся по прикосновениям Торпа за несколько дней разлуки, предаёт её преступно быстро. Всего через пару секунд по позвоночнику проходит обжигающая волна, а пульсация внутри многократно возрастает. Тесные мышцы начинают неистово сокращаться, обхватывая его член плотным кольцом. Крышесносное ощущение накрывает чем-то сродни цунами — вышибает за грань удовольствия, срывает с губ особенно протяжный задушенный стон. Ксавье наконец отпускает её горло, и спасительный вдох становится последней каплей, взорвавшей тугую пружину внизу живота. Она практически бьётся в конвульсиях, сходя с ума от острого, кристально чистого наслаждения, пока он остервенело толкается ещё быстрее и глубже, упёршись ладонями в осквернённый стол. Удовольствие снова нарастает — оргазм не прекращается, просто переходя во второй. — Да, вот так. Ты великолепна, Уэнс, ты прекрасна, как же ты прекрасна. Ох, Мерлин, я близко, я сейчас… Звук его хриплого севшего голоса становится катализатором нового взрыва. Уэнсдэй порочно стонет в голос, едва не срываясь на крики. По артериям и венам бежит жидкий огонь, всё тело плавится словно на костре инквизиции, колени безвольно подгибаются — пожалуй, она непременно свалилась бы на пол, если бы не сильные ладони, крепко стиснувшие бёдра. В голове совсем не остаётся связных мыслей, но Аддамс чертовски хочется отомстить за своё безволие… И за его развратные фразы, бьющие по ободранным нервам невидимым хлыстом. — Наполни меня, — едва слышно выдавливает она из последних сил… И с мстительным удовольствием слышит, как у Торпа вырывается низкий гортанный стон. Задрожав всем телом, мракоборец погружается особенно глубоко последним рваным толчком — после чего замирает, изливаясь в неё. Ощущение того, как твёрдый член пульсирует внутри, неизбежно провоцирует новую вспышку блаженного экстаза. Уэнсдэй прикрывает глаза, позволяя фейерверку наслаждения целиком овладеть разумом. Ксавье устало опускается сверху, однако каким-то чудом ему удаётся удерживать вес собственного тела на ватных руках, чтобы не навалиться слишком сильно. От проклятого тугого корсета и недавней нехватки воздуха у неё нещадно кружится голова — поэтому Аддамс искренне благодарна за очередное проявление извечной заботы. Пока она загнанно хватает ртом воздух, пытаясь унять разогнавшийся до скорости снитча пульс и привести в норму сбитое дыхание, Торп осыпает поцелуями её взмокший висок, линию челюсти, уголок искусанных губ… Так ласково, словно это не он только что беспощадно грубо и невозможно восхитительно отымел её на столе. А Уэнсдэй мысленно благодарит великого Салазара за то, что сегодня им не нужно никуда спешить. И за то, что впереди целая ночь — а в их крохотном домике ещё очень много горизонтальных поверхностей.***
Аддамс откладывает в сторону подробную карту одного из районов городка Брентвуд в графстве Эссекс — именно там обитает один из крупных чиновников Министерства, которого требуется изловить и подвергнуть Империусу. Потирая виски кончиками пальцев, она откидывается на спинку массивного кожаного кресла и устало прикрывает глаза. Домовой эльф тем временем священнодействует над камином, подбрасывая на пламенеющие угли засушенные веточки лаванды. Пространство кабинета наполняется тонким дурманящим ароматом и волнами тепла, дарующими умиротворение. Однако надолго расслабляться нельзя. Тёмный Лорд велел предоставить план операции к завтрашнему утру — а стрелка заколдованных настенных ходиков уже близится ко времени традиционного английского чаепития. Приказав Квикки сейчас же подать крепкий кофе с ромом и амаретто, она удобнее устраивается в кресле, подобрав под себя босые ноги, и рассеянным взглядом обводит окружающую обстановку. Обычно подобные кабинеты принадлежат хозяевам дома, а не хозяйкам… Заваленный бумагами письменный стол из цельного дубового массива, книжный шкаф до самого потолка, множество живых портретов на стенах, большая часть из которых изображает достопочтенных предков рода Аддамс — никого из родни Долохова она не видела даже на картинах. Лишь пару раз он вскользь обмолвился, что чрезмерно лояльная к грязнокровкам семья отреклась от него ещё в конце пятидесятых. Вероятно, именно тогда он навсегда утратил ощущение дома — и потому предпочитал работать непосредственно в ставке Тёмного Ордена, отдав свой кабинет в единоличное владение супруге. Квикки с тихим хлопком материализуется из воздуха и осторожно водружает дымящуюся чашку на край стола. Безбожно утратив рабочий настрой, Уэнсдэй греет пальцы об обжигающий фарфор, глядя в окно — порывы стылого ветра нещадно сотрясают скрюченные стволы старых яблонь. Она уже подумывает совершить моцион по запущенному саду, как вдруг из гостиной доносится повелительный голос Антонина. Аддамс непроизвольно вздрагивает и едва не роняет чашку. Долохов писал, что вернётся только завтра утром, и она надеялась провести сегодняшнюю ночь вне дома — но теперь этим планам не суждено было осуществиться. — Вэнди, ты дома? — зовёт он, кажется, шагая по коридору, и Уэнсдэй поспешно нацепляет на лицо маску фальшивой приветливости. Поднявшись из кресла и ступая босыми ногами по мягкому ковру, она покидает кабинет, чтобы обнаружить супруга в спальне. Стоя к ней спиной, Долохов стягивает дорожную мантию — на его волосах с серебряными нитями седины поблёскивают дождевые капли. Скорее учуяв, чем услышав её приближение, он медленно оборачивается через плечо, прожигая Аддамс пристальным взглядом ртутных глаз. Как всегда изысканный… и опасный. Она вдруг задаётся мысленным вопросом, что сделал бы муж, узнай о её неверности. Вряд ли его огорчил бы сам факт измены, ведь Антонин никогда не демонстрировал и малой толики привязанности к молодой супруге… Однако если бы он узнал, что она запятнала себя связью с полукровкой, последствия могли быть фатальными. Пожалуй, стоит проявлять больше осторожности. — Ты рановато, — Уэнсдэй не без усилия выдавливает улыбку, остановившись на пороге и прислонившись плечом к дверному косяку. — Я ждала тебя только завтра. Распорядиться насчёт ужина? Она нарочно задаёт обыденные вопросы, чтобы создать видимость рутинного порядка. Простое домашнее платье с глубоким вырезом немного распахивается на груди, и Аддамс совершенно машинально кладёт ладонь на зону декольте, не желая, чтобы он смотрел. Сердце колотится под рёбрами подобно угодившей в паутину мухе. — Ужин не нужен. Через час мне надо быть в ставке, — ёмко и лаконично отрезает Долохов, сохраняя командирский тон даже вне поля боя. Она давно привыкла к этой суховатой манере общения, однако после пылких откровений Торпа подобная речь ощутимо режет слух. А мгновением позже он кивком головы указывает на аккуратно застеленную кровать. — Иди сюда. Во имя Салазара… И хотя Уэнсдэй понимала, что рано или поздно это произойдёт, она всё равно оказывается морально не готовой. Невольно замерев на пороге, она нервно прикусывает щёку с внутренней стороны, лихорадочно обдумывая пути отхода. Во рту появляется солоноватый привкус крови. Антонин сводит брови к переносице, взирая на неё с немым вопросом — на лбу чётче проступает сетка морщин, что обычно свидетельствует о крайней степени недовольства. Аддамс тщетно пытается соскрести воедино остатки самообладания, чтобы сохранить непроницаемое выражение лица. Вот только выбора, похоже, нет. Она не может отказывать ему вечность — Долохов слишком проницателен и непременно заподозрит неладное. Невольно возникает свербящее чувство дежавю. Будто ей снова двадцать, и она снова идёт к алтарю как на эшафот — навстречу неотвратимости. Не желая лишний раз ощущать на своём теле прикосновения законного супруга, Уэнсдэй сама развязывает шнуровку на платье. Мягкий чернильный бархат скользит по изгибам хрупкой фигуры, падая к ногам. Вдохнув полной грудью словно перед прыжком в ледяную воду, Аддамс переступает через валяющуюся на полу одежду и рассеянно бредёт к постели. Вот только притворяться статичной статуей не выйдет. Это тоже слишком подозрительно, ведь никогда прежде она не проявляла тотального равнодушия во время близости — Антонин был хорош в постели, и ему неизменно удавалось пробуждать в ней вполне искреннее желание. Однако теперь раскованных прикосновений оказывается недостаточно. Нависнув сверху, он коленом раздвигает стройные ноги, попутно избавляясь от своей одежды с солдатской поспешностью. Уэнсдэй невольно прикрывает глаза, когда цепкие холодные пальцы сжимают упругое полушарие груди, а потом требовательно скользят ниже. Тело всё-таки отчасти предаёт её, отзывается на чужие грубоватые касания — между бёдер возникает ощущение влажности. Но этого всё равно катастрофически мало, и потому последующее вторжение напряжённой плоти оказывается довольно болезненным. Мешает и чужой запах. От Долохова всегда пахнет чем-то резковато-древесным, и этот аромат нисколько не возбуждает. Вернее, не возбуждает теперь. Стараясь ничем не выдать собственной отрешённости, она шире разводит ноги, обхватывая его бёдра своими и устремив потухший взгляд в лепнину на потолке. Толчок, ещё толчок, глубже, быстрее… Совершив над собой усилие, Аддамс выдавливает негромкий стон, а затем врезается ногтями в его сильные плечи, оставляя красноватые следы в форме полумесяцев. Тугие внутренние мышцы никак не расслабляются, и болезненные ощущения внизу живота становятся всё отчётливее. Уэнсдэй невольно морщится. Великий Салазар, ну что же это… Никогда прежде она не чувствовала к себе настолько острого отвращения. Сразу за всё — за то, что не сумела быстро придумать отговорку, за то, что обманывает мужа, который вряд ли заслуживает подобного предательства, за то, что никогда не расскажет об этой вынужденной близости Ксавье… Последнее особенно удручает. Очевидно, заметив неладное, Антонин немного сбавляет безжалостно быстрый темп. Теперь он движется медленнее, чувственнее, почти что ласково… Шероховатые губы скользят по её шее вдоль бьющейся жилки, опускаются на ключицы и грудь, поочерёдно захватывают затвердевшие соски. Он честно старается доставить ей ответное удовольствие, и от этого осознания становится только хуже. Вдобавок Уэнсдэй отчаянно жаждет, чтобы это поскорее закончилось. Приходится собраться с силами и взять инициативу в свои руки. Сильнее сжав крепкие мужские плечи, она рывком опрокидывает Долохова на спину — тот хищно усмехается и до синяков стискивает её бёдра. Что ж, по крайней мере, теперь он будет доволен происходящим. Запрокинув голову и упёршись ладонями ему в торс, она сразу берёт быстрый ритм. Позволяет члену входить максимально глубоко и тут же приподнимается, выпуская его практически полностью. Боль немного притупляется, к неприятным ощущениям примешивается какое-то обречённое садисткое удовольствие. Заострённые уголки ногтей впиваются ему в грудь, вспарывая кожу до кровавых царапин — на них моментально выступают крохотные алые бисеринки. Бушующая ненависть к самой себе выплёскивается в проявление безудержной агрессии. Аддамс склоняется ниже, водопад смоляных локонов спадает на лицо, скрывая блестящие от тщательно сдерживаемых слёз глаза… Она с мстительной яростью смыкает зубы на шее Антонина, оставляя красноватый оттиск. Он рвано выдыхает, стиснув её в своих ледяных руках так сильно, что становится трудно дышать. Всё заканчивается также быстро, как началось — в последний раз толкнувшись ей навстречу, Долохов замирает с хрипловатым полустоном. Уэнсдэй старательно изображает собственный экстаз, принудительно сжав тугие внутренние мышцы несколько раз подряд. В уголках глаз моментально начинает подозрительно щипать, поэтому она поспешно ретируется в ванную, не сказав ни слова. Благо, после близости Антонин обычно бывает неразговорчив и равнодушен к тактильным контактам — а потому остаётся лежать посреди исполинской кровати, нисколько не интересуясь её самочувствием. Выкрутив на максимум оба крана, Аддамс забирается под душ и щедро выдавливает на ладонь ароматный гель с тонким запахом роз и чего-то похожего на миндаль. Потоки льющейся сверху воды словно стирают с её тела чужие нежеланные прикосновения, поэтому Уэнсдэй покидает ванную только тогда, когда подушечки пальцев становятся совсем морщинистыми. Завернувшись в пушистое полотенце и оставляя мокрые следы на чёрно-белом кафельном полу, она на цыпочках возвращается в спальню — и моментально выдыхает с облегчением. Постель оказывается пуста. Устроившись на низком пуфике перед зеркалом и подобрав одну ногу под себя, Аддамс высушивает волосы при помощи специального заклинания. Ей бы вернуться в кабинет и продолжить работу, да только разумом овладевает гнетущая тоска. Уставившись на собственное отражение, она гоняет по кругу навязчивые унылые мысли. Глаза остаются сухими, накатившие было слёзы отступают, но градус отчаяния не убавляется ни на йоту. Нет, Антонин никогда её не отпустит… В нём нет и намёка на любовь — однако чувства собственности хоть отбавляй. Он привязал её к себе навечно — золотым ободком кольца с фамильным гербом, извивающейся угольной змеёй на левом предплечье, общей клятвой верности Тёмному Лорду. Уйти можно только в могилу. И если он узнает про запретную связь с мракоборцем, то собственноручно уложит их обоих в гроб. Порочный круг не имеет выхода… И это, пожалуй, чертовски прискорбно. — Госпожа, госпожа! — возникший из воздуха Квикки с грохотом падает на колени, нарушив её уединение. Тряхнув головой, Уэнсдэй обращает на домовика равнодушный взгляд исподлобья. — К Вам гости! Господин не представился, но он стоит у западных ворот и просил, чтобы я… Дальнейших лепетаний Аддамс уже не слушает — вихрем бросается к распахнутому настежь окну, которое как раз выходит на западную часть принадлежащей им территории. Переспелое яблоко солнца клонится к горизонту, заливая запущенный сад с облетевшими деревьями золотисто-багряным свечением. А в самом конце липовой аллеи, за изящными резными воротами смутно угадывается до боли знакомая фигура, закутанная в тёмно-синюю мантию. Благо, ему хватило догадливости сменить форму Аврора на более нейтральный вариант, однако Уэнсдэй всё равно холодеет от ужаса. Строго говоря, она вообще не горела желанием делиться своим домашним адресом, опасаясь вот таких непрошеных визитов… Но Ксавье настоял. Применил неоспоримый аргумент, что в случае раскрытия хитроумного плана побега Долохов попросту не выпустит её из дома, и Аддамс потребуется помощь. Эта затея казалась полнейшей глупостью — родовые поместья были защищены ничем не хуже Хогвартса и могли выдержать осаду в несколько месяцев, если не лет… Но Торп так искренне волновался, так сильно переживал, так трепетно заглядывал ей в глаза — что она не сумела проявить твёрдость. Уступила. В который раз. — Госпожа, прикажете впустить его? — заискивающе бормочет домовик, широко распахнув огромные зеленоватые глазища. — Нет, — поспешно отрезает Уэнсдэй, стремглав бросаясь к шкафу и наугад вытаскивая оттуда первую подвернувшуюся мантию. — Я сама разберусь. А ты живо проваливай и не попадайся мне на глаза. Щёлкнув пальцами, послушный Квикки растворяется в воздухе. Чудовищное волнение вызывает предательскую дрожь в пальцах, поэтому затянуть нетугую шнуровку на бархатном платье оказывается непосильной задачей — быстро наплевав на собственный внешний облик, Аддамс оставляет ленты на спине незавязанными, набрасывает на плечи отделанную соболиным мехом мантию, после чего торопливо выскальзывает за дверь спальни. К западным воротам она практически бежит, вороша ногами опавшие пожухлые листья. Накрапывает мелкий унылый дождик, однако Уэнсдэй даже не думает применять магию, чтобы не промокнуть — гудящая голова забита совершенно другим. В висках грохочет пульс, а в мозгу набатом стучит одна-единственная тревожная мысль. Что могло заставить Торпа нарушить обещание не приходить сюда без крайней нужды? Во имя Салазара, он ведь безбожно рискует собственной головой… Явись он на полчаса раньше, непременно столкнулся бы лицом к лицу с Антонином и тогда… Ей даже помыслить страшно, что могло бы произойти в таком случае. Великое множество защитных заклинаний надёжно бережёт особняк от непрошеных вторжений — поэтому, находясь по ту сторону запертых ворот, Ксавье не может видеть её приближения. Собственно, он вообще ничего не видит, кроме частично разрушенного каменного фундамента и покосившегося частокола старой изгороди. Достав из специального кармана в рукаве волшебную палочку, Уэнсдэй снимает чары ровно на одну минуту, чтобы распахнуть ворота и впустить мракоборца в собственные владения. Завидев её, Торп моментально оживляется и даже подаётся вперёд, словно всерьёз намеревается заключить Аддамс в объятия. Она молниеносно отшатывается, не позволяя приблизиться — воодушевление на его лицо гаснет, сменившись едва уловимым огорчением. Великий Салазар, можно подумать, он не знал, куда шёл… — Какого соплохвоста ты здесь делаешь? — в лоб припечатывает Уэнсдэй, опасливо озираясь на исполинский особняк, утопающий в густом молочном тумане. — Мы же договаривались, что ты не будешь сюда приходить, это слишком опасно! Чем ты вообще думал?! Она неосознанно повышает голос, будучи не в силах справиться с накатившим волнением. Наверняка это звучит слишком грубо, но не к месту разыгравшееся воображение услужливо подсовывает картинки из низкосортной мелодрамы. Как муж застаёт неверную жену в объятиях молодого любовника и одним махом расправляется с обоими. Это даже могло быть смешным… Не будь таким близким к истине. — Остынь, фурия, — Ксавье вскидывает обе ладони перед собой в примирительном жесте, с неприкрытым интересом заглядывая ей за спину. При виде увитого плющом родового гнезда он восхищённо присвистывает. — С ума сойти, ну и громадина… Знаешь, всю жизнь задавался вопросом, как аристократам удаётся содержать такие гигантские дома. Тут ведь уборки на неделю, а сколько усилий, чтобы следить за состоянием кровли или… — Ты всерьёз считаешь, что я сама драю полы? — Аддамс хмурится, пряча озябшие ладони в широкие рукава мантии. Мракоборец прыскает со смеху, и градус повисшего в воздухе напряжения немного спадает. Сквозь завесу свинцовых туч несмело пробиваются лучи заходящего солнца, которые играют золотом в его каштановых волосах. Это зрелище оказывается слишком восхитительным, отчего она слегка смягчается. Склонив голову к одному плечу, Уэнсдэй несколько мгновений откровенно любуется его выразительными, словно высеченными из мрамора чертами, после чего наконец задаёт самый волнующий вопрос: — Ты ведь не особняк пришёл обсудить. Что произошло? — глупое сердце разгоняется до скорости снитча — потому что подсознательно Аддамс уже знает, что он хочет сказать. Только одно событие могло заставить рассудительного наследника леди Ровены проявить столь вопиющее безрассудство и смело явиться в логово заклятого врага. Она до дрожи страшится услышать новость… И вместе с тем жаждет этого больше всего на свете. Не зря говорят, что надежда прикончила больше людей, чем самая кровавая война. — Мы можем поговорить в уединённом месте? Например, в доме? — уклончиво интересуется мракоборец, растаптывая носком ботинка бордовый кленовый лист. — Нет, в дом нельзя, — Уэнсдэй отрицательно мотает головой, разглядывая клочья молочного тумана, стелющегося по стылой земле. Затем вновь оглядывается на поросшие мхом и увитые плющом каменные стены со стрельчатыми окнами. — Там полно лишних глаз и ушей. Лучше совершим прогулку по саду. Дай мне руку. Ксавье будто только и ждал возможности к ней прикоснуться — с готовностью шагнув вперёд, он протягивает ей раскрытую ладонь. Аддамс переплетает их пальцы, безотчётно проводя параллель с мужем… У Долохова всегда ледяные руки, у Торпа — удивительно тёплые. Словно он до краёв наполнен настоящей жизнью, которой никогда не могло существовать под романскими сводами фамильных замков. Воскресив в мыслях образ южной части их обширных владений, Уэнсдэй трансгрессирует в самую старую часть обширного парка. Кривые голые стволы давно погибших деревьев кажутся декорациями к готическому роману, а множество потрескавшихся статуй, перенесённых сюда за ненадобностью, напоминают гору окаменевших трупов с пустыми глазами. Ксавье с искренним любопытством озирается по сторонам — пожалуй, подобная обстановка как нельзя лучше соответствует фантазиям магглолюбцев о быте Пожирателей. Не хватает разве что пары-тройки пленников, прикованных цепями и медленно истекающих кровью. — Разве домовые эльфы не подчиняются тебе безоговорочно? — невпопад спрашивает он, вороша ногами прошлогоднюю прелую листву. — Некоторые из них верны Антонину больше, чем мне, — нехотя признаётся Аддамс, скосив глаза на лишившуюся рогов статую уродливого дромарога. — Вдобавок у нас есть и человеческая прислуга. Ближе к делу. Она неосознанно пытается держать дистанцию и проявлять холодность, чтобы мракоборцу не пришло на ум совершить какое-нибудь компрометирующее действо. Всё внутри отчаянно противится подобному поведению — больше всего на свете ей хочется оказаться в кольце его объятий, однако им категорически нельзя рисковать. Как знать, вдруг какая-то особенно ушлая служанка сейчас наблюдает за ними с балкона? Беспечность слишком опасна и может повлечь за собой слишком фатальные последствия. Вдобавок Уэнсдэй почти физически ощущает неловкость за недавнюю близость с мужем. Конечно, он не должен узнать. И не узнает. Но блаженное неведение не умаляет её вины. — Барти Крауч принял программу защиты свидетелей, — наконец сообщает Ксавье, резко вскинув голову и поймав её ошеломлённый взгляд. Выдержав лаконичную паузу, он пускается в объяснения, которые уже не имеют никакого значения. — Конечно, потребуется ещё несколько недель, чтобы внедрить новые поправки в Министерство, но это мелочи… Сразу после Рождества мы покинем Британию. Он порывисто шагает вперёд. Она не отстраняется, вмиг забыв обо всём. Великий мастер Салазар, спаси наши души. — Мы будем вместе, Уэнс. Навсегда, — дрогнувшим голосом шепчет Торп, взяв её ладони в свои и согревая покрасневшие озябшие пальцы тёплым дыханием. На дне малахитовых глаз плещется целый океан чувств, с которыми никто из них не способен бороться. Зелёный — цвет надежды, верно? Пожалуй, так и есть. — И нас никто не сможет разлучить, вот увидишь. Ты веришь мне? И она верит. Потому что проклятая надежда — самая живучая в мире тварь. Все погибнут, а надежда дождётся финала, чтобы умереть последней.***
— Кто был тот человек? — Антонин задаёт этот пугающий вопрос прямо в лоб, без обиняков и предисловий. Они сидят за обеденным столом, пока Квикки раскладывает по тарелкам тоненькие ломтики ростбифа и козьего сыра. Уэнсдэй невольно напрягается, сжав серебряную вилку с такой силой, что костяшки пальцев становятся совсем белыми. Но мгновением позже одёргивает себя и надевает на лицо самую бесстрастную маску, на которую только способна. И моментально возводит в мыслях высокую кирпичную стену — просто так, на всякий случай. Нельзя сказать, чтобы муж когда-либо злоупотреблял своим талантом к легилименции, но осторожность никогда не бывает лишней. — Что, прости? — не зная, куда деть заметно дрогнувшие руки, она тянется к фарфоровой чашке с дымящимся кофе и отпивает большой глоток. Горячая ароматная жидкость приятно обжигает горло, распространяя тепло в грудной клетке. Жаль только, это нисколько не помогает сбить неуклонно нарастающий ритм пульса. — Вэнди, я не хочу бросаться обвинениями, но в последнее время ты ведёшь себя странно, — ровным голосом роняет Долохов, подозрительно сощурив глаза цвета ртути. Аддамс стоически выдерживает прямой зрительный контакт. На её лице не двигается ни один мускул, но сердце предательски сжимается в груди вопреки всем законам анатомии. — Вечно пропадаешь где-то в компании Нарциссы, почти не подпускаешь меня к себе, а позапрошлым вечером в наш дом приходил мужчина. Я хочу знать, кто он. — Хм. Квикки доложил? — бесцветным тоном отзывается она, угрожающе стрельнув глазами в сторону суетящегося рядом домового эльфа. Под пристальным немигающим взглядом тот моментально съёживается, втянув голову в плечи, и принимается трястись всем телом, подтверждая догадки. Вот только с экзекуцией чрезмерно болтливого домовика придётся повременить. Сначала нужно разобраться с более насущными проблемами. — Я задал прямой вопрос и хочу получить аналогичный ответ, — Антонин методично препарирует ножом жареный бекон на своей тарелке, и лезвие противно скрипит по гладкому фарфору. Судя по слегка дёрганым жестам, он явно взвинчен, но старается держать себя в руках. Скверно, чертовски скверно. — Кто он такой? У тебя появился любовник? У неё в голове воцаряется самый настоящий хаос — мысли скачут и путаются, не позволяя быстро соображать, по позвоночнику пробегает мерзкий холодок, ладони становятся липкими от пота. Уэнсдэй нервно сглатывает вязкую слюну, едва ли не из последних сил сохраняя непроницаемое выражение лица. Великий Салазар, а чего она ожидала? При всех многочисленных недостатках, её супруг никогда не был дураком. Отточённая многолетними рейдами внимательность, помноженная на исконно слизеринскую подозрительность — хоть он и не учился в Хогвартсе, старая Шляпа явно не стала бы долго колебаться. Разумеется, он заметил неладное. Только идиот бы не заметил. Она потеряла голову, ослабила бдительность, впустила Ксавье в фамильный особняк — и вот закономерный результат. Нельзя, категорически нельзя было допускать подобное… Вот только теперь ничего уже не попишешь. Придётся выкручиваться. Впрочем, его слова ничего не значат. Катастрофы не случилось. По крайней мере, пока. Раз Долохов задаёт вопросы, а не вжимает палочку ей в висок, у него нет сколько-нибудь веских доказательств супружеской неверности. Поэтому волноваться не о чем. Наверное. Шестерёнки в мозгу начинают стремительно вращаться, выстраивая наиболее подходящую линию поведения. Аддамс делает глубокий вдох, чтобы привести в порядок хаотично сбившиеся мысли. — А если и так, то что? — наконец сообразив, что лучшей защитой во все времена являлось нападение, Уэнсдэй с вызовом вздёргивает подбородок и впивается мужу в глаза долгим тяжёлым взором. — Не припомню, чтобы ты когда-нибудь обременял себя излишней верностью. Чем я хуже? Наш брак заключён исключительно по договору, а не по любви. — Я никогда не тащил своих любовниц в наш дом, — едко чеканит Антонин, отшвырнув на стол белоснежную тканевую салфетку. Его губы сжимаются в тонкую полоску, на скулах играют желваки. — И уж точно никогда не унижал тебя подобной демонстрацией… — И я не тащила, — перебивает она, отложив в сторону столовые приборы. И хотя под прямым взглядом медленно, но верно впадающего в ярость Пожирателя ей становится чертовски неуютно, Уэнсдэй не намерена давать ему лишний повод усомниться. Благо, виртуозному искусству лжи она прекрасно обучена с детства, и особых усилий прилагать не приходится. — Это был мой бывший однокурсник с факультета Райвенкло. Я обещала одолжить ему редкое издание по трансфигурации и сделала это. Позволь узнать, в чём вообще дело? Мне запрещено разговаривать с другими мужчинами? — Кому он лоялен? — не унимается Долохов, продолжая говорить таким приказным тоном, словно находится в темницах для пыток и ведёт допрос упрямо отнекивающегося пленника. Его раздражённая требовательная интонация злит до зубного скрежета. Какого соплохвоста он себе позволяет? Как ему хватает наглости её обвинять? Разумеется, она виновата — вот только он виноват не меньше, и послужной список его внебрачных связей насчитывает десятки, если не сотни имён. И Аддамс готова поклясться собственной Меткой, что далеко не все эти волшебницы могли похвастаться безупречно чистокровной родословной. Просто так, что ли, Антонин регулярно пропадает в Лютном переулке в компании младшего Лестрейнджа, который имеет дурную славу повесы и дамского угодника? Явно ведь не старику Горбину они там столько внимания уделяют… Впрочем, стремительно разгорающийся гнев оказывается на удивления полезен. Подступившую было панику как рукой снимает — Аддамс презрительно кривит багряные губы, одновременно упёршись обеими руками в столешницу и решительно поднимаясь на ноги. — Никому. Он давным-давно не живёт в Британии. Мы не виделись много лет, а на днях случайно встретились во Флориш и Блоттс, — колко отбривает она, с грохотом отодвинув обитый изумрудным бархатом стул. — И прекрати меня допрашивать как какую-то поганую грязнокровку. Я ухожу. По твоей милости у меня пропал аппетит. — Вэнди, сядь на место, — он дёргает рукой таким жестом, словно намеревается ударить кулаком по столу. Возмутительное плебейство. Благо, Долохов останавливает себя в последний момент и ограничивается очередной приказной фразой. — Я с тобой не закончил. — Зато я закончила. И никогда больше не смей разговаривать со мной подобным тоном, — не сдаётся Уэнсдэй, выпрямив осанку до хруста в позвонках. — Я вовсе не безвольная пленница в подвалах ставки, а чистокровная волшебница и твоя законная жена. Так что изволь проявлять ко мне уважение. И с этими словами она направляется к выходу из столовой, гордо вскинув голову и ни разу не обернувшись назад — хотя почти физически ощущает, как Антонин сверлит пронзительным взглядом её спину. Впрочем, едва оказавшись в коридоре, Аддамс позволяет себе небольшую слабину. И без того ободранные нервы неизбежно подводят, и она устало приваливается к стене, положив узкую алебастровую ладонь на тяжело вздымающуюся грудь. Тугой корсет нещадно давит на рёбра, вызывая приступ дурноты. Приходится выждать несколько минут, прежде чем бушующий ураган эмоций отступит под гнётом рационального мышления. Переживать не о чем. Всё в полном порядке. Она идеально справилась, стоически выдержала его стальной напор и на корню пресекла разгорающийся скандал. Вот только одна-единственная мысль не даёт покоя — с чего вдруг равнодушный муж вообще решил закатить подобную сцену? Впрочем, думать об этом решительно некогда. Через полчаса Уэнсдэй должна нанести визит в поместье родителей, о котором договорилась сразу после разговора с мракоборцем. Совсем скоро все подозрения, недомолвки и перипетии семейной жизни перестанут иметь значение — потому что совсем скоро она будет свободна как ветер. Осталось лишь убедить в этом старших Аддамсов. К счастью, ей давно не двадцать, а Гомес с Мортишей к старости сделались более мягкотелыми и сентиментальными — поэтому теперь им окажется не под силу задавить дочь своим авторитетом. Добравшись до спальни, Аддамс неспешно переодевается, сменив простое домашнее платье на струящуюся атласную юбку и белую блузку с высоким накрахмаленным воротником. Затем переплетает свободную косу в более тугую, обернув её короной вокруг головы и тщательно закрепив жемчужными шпильками. Набросив на плечи лёгкую тёмную мантию, она проходит в гостиную и швыряет в камин горсть Летучего пороха. Перед глазами закручивается смазанный водоворот, который спустя несколько секунд приводит её в фамильный особняк Аддамсов.***
— Уэнсди, моя грозовая тучка! — Гомес поднимается ей навстречу из массивного кожаного кресла, обнажив в улыбке ровный ряд белоснежных зубов. За его спиной возвышается статная фигура Maman, как всегда безупречной и безразличной ко всему сущему. — Как я рад! За прошедшие годы он стал более тучным, ещё сильнее раздался в области живота — пуговицы из перламутра с трудом удерживают полы старомодного камзола с серебристыми вензелями. Уэнсдэй склоняется в почтительном реверансе, однако отец решительно сгребает её в кольцо удушающих объятий. Она достойно выдерживает эту крохотную пытку нежеланным тактильным контактом. Мортиша тем временем степенно подплывает ближе и ограничивается парой невесомых поцелуев, едва коснувшись багряными губами бледных скул дочери. — Отец, нам необходимо поговорить о делах организации, — многозначительно начинает Аддамс, здраво рассудив, что беседу лучше провести наедине. Нужно только удалиться в его отдельное помещение под благовидным предлогом. — Это не терпит отлагательств. — Разумеется, — важно кивает Гомес и взмахом руки указывает в сторону смежного с гостиной кабинета, после чего обращается к супруге. — Cara mia, распорядись, чтобы завтрак подали в мой кабинет. И две двойных порции огневиски. — Тройных, — поправляет Уэнсдэй. Небольшая доза выпивки сейчас определённо не повредит. Она уже начинает ощущать предательское волнение в районе солнечного сплетения, но допускать излишнюю экспрессию нельзя. — А завтрак не нужен, благодарю. Я уже поела. — Как тебе будет угодно, mon amour, — нараспев отзывается Maman, одаривая мужа ничего не выражающей светской улыбкой, а затем обращается к дочери, заломив тонкие руки в наигранно-страдальческом жесте. — Уэнсди, ma chèrie, тебе стоит лучше питаться… Взгляни на себя, ты совсем исхудала! Да ваших домовиков линчевать надо! — Зачем линчевать тех, кто избавляет меня от рутинных домашних дел? — в другое время она не стала бы поддерживать бессмысленный диалог и пресекла бы на корню фальшивые стенания леди Аддамс, однако теперь Уэнсдэй решает проявить терпимость. Как знать, чем закончится разговор с отцом? Вдруг они сочтут её предательницей крови и решат уподобиться примеру Вальбурги Блэк? Нельзя сказать, чтобы она могла похвастаться слишком уж тёплыми отношениями с родными, но… «Дерево не растёт без корней», — любил повторять Гомес, когда маленькая Уэнсдэй тщетно пыталась отлынивать от заучивания имён достопочтенных предков. Нет, однозначно нет. Отрекаться от собственной семьи младшей Аддамс решительно не хотелось — хотя бы потому, что её дерзкий побег грозил обернуться для них опалой. Если не казнью. — Уэнсдэй, идём скорее, — Гомес торопливо семенит к двустворчатым дверям кабинета и галантно пропускает её вперёд. Пожалуй, над этим местом абсолютно не властны времена и войны. Ровно как и много лет назад, под сводами отцовского кабинета царит тихий уют, навевающий воспоминания о безвозвратно ушедшем детстве. За резной каминной решёткой тлеют догорающие поленья, а в воздухе витает насыщенный аромат старой кожаной мебели и засушенных веточек лаванды — маленькая приятная деталь, которую она с удовольствием забрала с собой в замужнюю жизнь. Престарелый домовой эльф, служивший нескольким поколениям рода Аддамс, ловко водружает на крепкий лакированный стол два пузатых стакана с пряно пахнущим огневиски. Поддавшись ностальгии, Уэнсдэй сбрасывает неудобные лодочки — и с ногами забивается в угол антикварного дивана с каретной стяжкой. Подтягивает колени к груди, устраивает на них подбородок, обнимает себя руками, устремляет напряжённый взгляд на припорошенные седым пеплом угли… Смотрит прямо и неотрывно, пытаясь сложить поток сбивчивых мыслей в обстоятельную речь. Монотонно тикающая стрелка настенных часов отсчитывает секунды и минуты, а Аддамс никак не удаётся собраться с духом, чтобы начать. Вдобавок возникает стойкое ощущение дежавю — словно ей снова двадцать, и отец вот-вот положит на стол монохромную колдографию объекта. Пожалуй, если бы Гомес имел способность к провидению, он бы тогда бросил снимок в камин. — Полагаю, к делам организации наша беседа не имеет никакого отношения. Что же тогда? — проницательный лорд Аддамс сиюминутно подмечает её изменившееся поведение. Ослабив шёлковый шейный платок, он садится рядом и заботливо протягивает ей гранёный стакан с янтарной жидкостью. Слабо кивнув в знак благодарности, Уэнсдэй осушает его почти залпом, даже не почувствовав вкуса алкоголя. Отец удивлённо хмыкает и прикладывается к своему напитку, смакуя маленькими глотками, а минуту спустя отставляет стакан на низкий столик перед диваном и принимается задумчиво крутить фамильный перстень на среднем пальце правой руки. Молчание тянется подобно липкой патоке, за узкими стрельчатыми окнами клубится сизый английский туман, обвивающий старое поместье своими щупальцами. — Ты жалеешь о чём-нибудь в своей жизни? — она начинает издалека, пытаясь интуитивно нащупать подходящие для давления ниточки. — Это очень абстрактный вопрос, родная, — глубокомысленно тянет Гомес, внимательно разглядывая её из-под густых кустистых бровей. — Если ты имеешь в виду, хотел бы я изменить собственное прошлое, то глобально нет. Однако последствия некоторых моих решений лежат на плечах тяжким бременем и по сей день. — Например? — спрашивает Уэнсдэй, уловив смутную тень намёка. Впрочем, далеко не факт, что они сейчас думают об одном и том же. — Например, твой брак, — с неожиданной и несвойственной прямолинейностью заявляет отец. Однако моментально тушуется и пускается в оправдания. — Нет-нет, разумеется, Антонин — блестящая партия для любой молодой леди. Один из самых влиятельных людей в нашем обществе, с внушительным состоянием и, к тому же, пользующийся особым расположением Повелителя. Но… Он осекается с вымученным вздохом, умолкает и снова тянется к изрядно опустевшему стакану. Аддамс машинально подбирается и вскидывает голову, невольно удивившись подобным словам — помнится, в далёком семьдесят четвёртом, когда она бесцветным голосом сообщила родителям о своём намерении принять предложение Долохова, те пришли в восторг. Гомес с энтузиазмом затряс руку Антонина, стоило тому переступить порог родового поместья, а затем битый час рассыпался в потугах светской вежливости. Мортиша и вовсе сияла как начищенный медный чайник, явно пребывая в блаженном экстазе от осознания, что строптивую дочь удалось сбагрить замуж. — Но? — с нажимом переспрашивает Уэнсдэй, вцепившись тонкими пальцами в гладкий подол атласной юбки. — Но теперь… — лорд Аддамс одним глотком опустошает стакан и кратким взмахом палочки призывает непочатую бутылку. Наливает им обоим на два пальца, а затем долго смотрит на то, как в янтарной жидкости отражаются отсветы камина. — Но теперь я иногда думаю, что я поторопился. Что не присмотрелся к Антонину достаточно, прежде чем выдать за него свою единственную дочь. Он жестокий человек, ты это знаешь, и я это знаю… Но меня больше пугает другое. Отец выдерживает очередную томительную паузу. Она не решается задавать уточняющие вопросы, позволяя ему хорошенько сформулировать мысль. — Ты становишься похожей на него. Я смотрю на тебя и… — Гомес грустно улыбается, а на его холёном лице внезапно отражается бремя всех прожитых лет. Впервые в жизни Уэнсдэй вдруг вспоминает, что ему почти шестьдесят. — Ты стала такой красавицей, моя грозовая тучка. Такой сильной и влиятельной. Перед тобой теперь склоняют головы многие Пожиратели смерти. Когда-то я делал ставку на Пагсли, он очень талантливый волшебник, славный юноша… Но твой брат, увы, не обладает и половиной твоих способностей. Ты — мой первенец, и наибольшую магическую силу унаследовала именно ты. Она недоверчиво хмыкает — бестолковое суеверие, якобы старший в роду получает на порядок большую силу, нежели последующие дети. Однако отец прав. Пагсли никогда не мог выступать в роли лидера, он был блестящим исполнителем, но не более… А сама Уэнсдэй под покровительством супруга и впрямь заняла солидное место в иерархии Тёмного Ордена. Но никогда не считала это достойным поводом для гордости — нет ничего выдающегося в славе виртуозного палача и беспощадного убийцы безоружных. Подобным могла кичиться разве что экзальтированная психопатка Беллатрикс. — Но я смотрю на тебя, смотрю каждый день… — продолжает Гомес заметно дрогнувшим голосом. В его интонациях будто ломается треснувший на половодье лёд. — И больше не вижу ту маленькую девочку, которой когда-то читал сказки Барда Бидля перед сном. Ты стала совсем другой. Непохожей на себя, похожей на него… И это меня невыносимо страшит. Где та черта, за которой кончается долг и начинается неоправданная жестокость? Мы все положили жизни на алтарь войны, но иногда мне кажется, что ты положила туда свою душу. Откровение хоть и звучит немыслимо пафосно, однако ударяет точно в цель — словно остро заточенный стилет вонзается аккурат в яблочко. Аддамс нервно сглатывает, вот только во рту воцарилась предательская сухость, а на ладонях наоборот выступил противный холодный пот. Ей дискомфортно до дрожи в коленях, и она снова чувствует себя маленькой девочкой, испытывающий почтительный страх перед родителем. Вот только теперь она боится не его, а за него. Пару лет назад, когда Пагсли получил тяжёлое ранение грудной клетки, отец слёг с ударом — целители буквально вытянули его с того света. Выдержит ли его слабое сердце, когда она признается в запретных чувствах к врагу? Не лучше ли прекратить сейчас и уйти, пока не наступила точка невозврата? Вот только больное сердце Гомеса однозначно не вынесет Круциатуса от Тёмного Лорда — и она должна приложить все усилия, чтобы вытащить семью из кровавой мясорубки. Поэтому Уэнсдэй остаётся сидеть на кожаном антикварном диване в изысканном кабинете, где каждый дюйм напоминает о далёких временах, когда всё было просто и понятно. — И потому если бы я мог изменить прошлое, я бы не выдал тебя замуж, — устало заключает лорд Аддамс, приложив пальцы с массивными золотыми перстнями к серебристым вискам. — И вообще не допустил бы, чтобы ты приняла Метку. Сослал бы куда-нибудь подальше от всего этого кошмара. Чтобы моей дочери не пришлось становиться убийцей. Вот оно. Теперь отступать уже поздно. Отец сам затронул необходимую тему — осталось только озвучить крутящееся на языке признание… Аддамс рвано вдыхает душный воздух с ароматом кожи и лаванды, кладёт прохладные ладони на смертельно бледные щёки, машинально зажмуривается на сотую долю секунды, словно этот трусливый жест может чем-то помочь. — Родная, что с тобой? — Гомес обеспокоенно тянется к ней, настойчиво отнимает ладони от лица, заставляет взглянуть ему в глаза. Она растерянно отводит взгляд, потупив голову. Он начинает волноваться сильнее, практически паникует и суетливо суёт ей в руки свой стакан с огневиски. — Ты пугаешь меня, Уэнсди. Прошу, скажи же, что случилось?! Он обидел тебя?! Ударил?! Применил заклинание?! Просто скажи, что сделал этот человек, и, клянусь, я разорву его на куски голыми руками! Великий Салазар… Это звучит почти смешно — потому что лорд Аддамс никогда не ступал на поле боя, ограничиваясь исключительно битвой на шахматном поле политических интриг. И она непременно бы рассмеялась. Если бы не хотелось позорно разреветься от того слепого рвения, с которым он жаждал защитить своего ребёнка. — Это не он, папа… — севшим голосом шепчет Уэнсдэй, едва ли не впервые предпочтя мягкое обращение «папа» суровому и колкому «отец». — Это не он. Это я сама. Прости. А секунду спустя она резко вскидывает голову и встречается с Гомесом глазами — убирает все мысленные барьеры, сама вытягивает из кармана его камзола волшебную палочку с набалдашником в виде оскалившейся змеи, лихорадочно дрожащими руками вкладывает гладкую коротковатую деревяшку в отцовскую ладонь… И воскрешает в памяти все образы Ксавье Торпа, начиная с самого первого разговора в омытом дождём парке Динс Ярд. Лорд Аддамс колеблется с минуту, взирая на дочь широко распахнутыми чернильными глазами. Уэнсдэй коротко кивает, давая ему молчаливое разрешение проникнуть в собственный разум. — Легилименс… — слабым голосом шепчет Гомес, разом побледнев от волнения. Она прикрывает глаза, и на изнанке век закручивается смазанный калейдоскоп воспоминаний. Многочисленные записки, совместные ланчи в министерском кафетерии, несмелый первый поцелуй под аккомпанемент тревожной мелодии маггловского композитора. Бушующий океан запретных чувств, с которыми она тщетно пыталась бороться — и потерпела фатальное сокрушительное фиаско. Крохотный домик в глуши, малахитовые глаза с золотыми вкраплениями, тёплые и чуть шероховатые ладони, крепко сжимающие её в объятиях. Сцену первого грехопадения Аддамс тактично опускает, но всё очевидно до предела. Рассвет того рокового дня, когда она собственноручно отняла у них обоих право на счастье. Долгие унылые годы после мучительного расставания, когда она безуспешно глушила беспросветную тоску зельями и алкоголем. А потом — новые встречи, новые надежды, сбивчивые признания в любви… И наконец финальный аккорд — последний разговор в запущенном саду особняка Долоховых. Отец отшатывается от неё так резко, словно обжигается об открытый огонь. У него на лбу выступает испарина, рот приоткрывается от шока, в уголках глаз начинают блестеть слёзы. Она нервно кусает губы, уже ощущая на языке привкус соли и металла, пока в висках набатом грохочет нечеловеческий пульс. Теперь пути назад уже нет. В кабинете туго натянутой струной повисает звенящая тишина. Не слышно даже грохота капель по черепице — за узкими стрельчатыми окнами стеной клубится завеса тумана, которая словно бы поглощает все звуки. — Скажи что-нибудь, — почти умоляюще просит Уэнсдэй, будучи не в силах выносить тягостное молчание. Пластырь с раны, как известно, полагается срывать резко. Но лорд Аддамс остаётся безмолвным. На его холёном лице, испещрённом сеткой морщин, не двигается ни один мускул. Ошарашенный взгляд кажется абсолютно непроницаемым, отчего её до костей пробирает дрожью. Во имя Салазара, лучше бы он кричал, лучше бы обвинял её в предательстве, лучше бы грозился навсегда отречься и выжечь имя дочери с семейного древа… Да что угодно, лишь бы прекратил смотреть так прямо и неотрывно, заглядывая в самые отдалённые уголки души. — Мерлин и Моргана… — сдавленный отцовский голос вспарывает мёртвую тишину. Аддамс зажмуривается и невольно морщится, чувствуя себя так, будто её наживую режут острым стилетом. Сейчас он скажет, чтобы она немедленно покинула этот дом и никогда больше не возвращалась. Или чтобы пошла прямиком к Милорду и призналась во всех бесчётных грехах, чтобы собственной кровью смыть позор с великого рода. Однако Гомес внезапно говорит совсем не то, что она ожидает сейчас услышать, — Прости меня, родная. Прости, если можешь. Я так чудовищно перед тобой виноват. Я не думал, я не понимал… Она резко распахивает обсидиановые омуты, окончательно утратив самообладание. Отец несмело протягивает руку и накрывает ладонью её лихорадочно дрожащие пальцы. А потом вдруг продолжает говорить, с каждым словом сильнее пробивая брешь в железобетонном фасаде её стойкости. — Я думал, это только детская блажь. Я даже не подозревал, что ты действительно любила этого мальчишку… И любишь по сей день, — скороговоркой тараторит Гомес, стиснув её узкую ладонь с такой силой, что становится немного больно. Аддамс едва замечает физический дискомфорт, без особого успеха стараясь уложить в голове шокирующее… понимание. Он знал. Знал с самого начала, что в сердце родной дочери ядовитым терновником проросла запретная любовь к врагу. Знал — и ничего не сделал. Позволил ей переступить черту, вкусить плод непозволительного счастья, броситься в этот омут с головой… И ни разу не воспротивился. — Прости меня, прости. Я сам разрушил твою жизнь, — его низкий голос окончательно надламывается, угольно-чёрные глаза сильнее наполняются слезами. — Ты так страдала… А я ничего не сделал. Мне никогда не искупить этой вины, моя грозовая тучка… Я не воспринимал твои чувства всерьёз. Думал, что мальчишка уедет, и ты обо всём забудешь. Да я ведь сам уговорил Бартемиуса Крауча перевести его во французский департамент… Великий Салазар… В эту минуту Уэнсдэй чувствует себя так, словно пропустила ступеньку, спускаясь с головокружительно крутой лестницы. Или сразу десяток ступенек. Сердце разом обрывается и ухает вниз с многофутовой высоты, пропускает удар, чтобы спустя мгновение зайтись в тахикардичном ритме. В ушах возникает белый шум, очертания кабинета начинают плыть перед глазами. Едва ли отдавая отчёт в собственных действиях, она дёрганым жестом хватает початую бутыль огневиски и залпом отпивает добрую треть. Горло обжигает терпкой крепостью, отчего Аддамс рефлекторно закашливается. Утерев губы тыльной стороной ладони и смазав алую помаду, она несколько раз моргает, силясь унять тотальный кавардак в голове. Помогает слабо. — Когда ты понял? — глухо спрашивает она, вперившись немигающим взглядом в резную каминную решетку. — Почему не сказал? — Практически сразу, — признаётся лорд Аддамс, с вымученным вздохом откинувшись на спинку кожаного дивана. — Ты ведь моя дочь. Мне нет нужды прибегать к легилименции, чтобы понять, что с тобой что-то происходит. Ты начала задерживаться на перерывах, сбегать из дома вечерами… У тебя тогда глаза светились. Я такого ни до, ни после не видел. — Поедем со мной, — порывисто перебивает Уэнсдэй, обратив на отца умоляющий взгляд. Крепко сжимает его широкую холёную ладонь, изгибает смоляные брови домиком, пытаясь собрать воедино разрозненный поток мыслей. — Мы будем в безопасности. Мы все. Я, ты, Maman, Пагсли… Мы окажемся так далеко, что никто из Ордена нас не найдёт. У нас будут новые имена, новый дом и новая жизнь. Вдали от всего этого, вдали от войны и смертей… — Ты и впрямь его любишь, — грустно улыбается Гомес, растерянно качая головой. — Ты говоришь его словами. Моя рациональная дочь никогда бы такого не сказала. Случайно ли, намеренно ли, но он попадает точно в яблочко — Аддамс и сама понимает, что неосознанно повторяет пылкую речь Торпа. Но раз ему удалось зажечь в ней давно забытую веру в лучшее, это может сработать дважды. Нужно только приложить побольше усилий, привести побольше аргументов… — Всё почти готово, — настойчиво увещевает она, как одержимая. От извечной холодности не осталось и следа, разум словно объят лесным пожаром, беспощадно пожирающим все мосты за спиной. — Мы сможем покинуть Британию после Рождества. Поедем на Ривьеру или в Италию… Или куда захотим. Мы будем там счастливы, вот увидишь. — Разумеется, будете, родная, — в интонациях лорда Аддамса сквозит затаённая тоска. — Вы будете очень счастливы. Я благословляю вас. Да, именно так… Но мы не последуем за вами. — Что? Как это? Почему? — глаза Уэнсдэй против воли распахиваются ещё шире, хотя это кажется невозможным. Усевшись вполоборота, она вцепляется в лацканы атласного отцовского камзола. Встряхивает один раз… А затем и второй. Все маски равнодушия обращаются в прах, их сносит ураганом бушующих чувств. Кажется, она близка к истерике. В другое время Аддамс корила бы себя за проявление лишних эмоций. Прямо сейчас ей абсолютно наплевать. — Нет, что ты такое говоришь?! Вы не можете здесь остаться! Тёмный Лорд ведь убьёт вас! Как мне жить с этим?! Как мне жить без вас, одной… — Ты не будешь одна, моя родная, — Гомес мягко, но уверенно перехватывает её запястья, отстранив дочь от себя. Ласково поглаживает алебастровые костяшки большими пальцами, продолжая улыбаться странной механической улыбкой, словно намертво прилипшей к его лицу. — У тебя есть любящий человек, который о тебе позаботится. Но… Я не могу. Я родился в Британии и умру в Британии. — И это случится очень скоро, если ты здесь останешься! — с надрывом восклицает она, неверяще мотая головой из стороны в сторону. Тотальное равнодушие отца к собственной судьбе буквально вгоняет её в панический ужас. — Как ты не понимаешь, они ведь убьют вас! — Не убьют, — он сохраняет флегматичное спокойствие словно в противовес её внезапной экспрессии. — Если я не буду помнить об этом разговоре. Очевидно, на лице Уэнсдэй явственно читается непонимание — поскольку после лаконичной паузы Гомес пускается в объяснения. Она воспринимает едва ли половину его слов, но усилием воли заставляет себя дослушать до конца и не перебивать. — Наша семья всегда была лояльна идеям Милорда, всегда оказывала содействие организации, — подробно и обстоятельно вещает он таким отстранённым тоном, будто зачитывает ежеквартальный доклад на собрании Отдела Тайн. Каждая фраза ещё больше повергает её в крайнюю степень шока. Происходящее кажется нереальным. — Если Повелитель не найдёт в моих воспоминаниях ничего компрометирующего, нас не тронут. Блэки не впали в немилость по вине Андромеды и Сириуса, и мы тоже обязательно справимся. — Нет-нет… — повторяет она как заведёная. В горле стоит колючий комок, очертания кабинета становятся расплывчатыми из-за подступившей пелены предательских слёз. Во имя Салазара, как же это… Что же это… — Так нельзя, нет… Поехали со мной, пожалуйста… — Слушай меня внимательно, — лорд Аддамс резко встряхивает её как тряпичную куклу, пытаясь привести в себя. В его голосе теперь звенит бескомпромиссный металл. — Слушай и запоминай. Не используйте каминную сеть или трансгрессию, эти методы перемещения легко отследить. Лучше всего маггловский транспорт. На худой конец, мётлы. Не останавливайтесь надолго на одном месте, первые несколько лет вам придётся скитаться по разным городам и странам. Не вздумайте ни с кем связываться, это слишком рискованно. И, Уэнсди… Даже когда всё уляжется, тебе нельзя нам писать. Ты поняла? Кивни, если поняла. Из сжатого спазмом горла вырывается только судорожный полувздох-полувсхлип. Она не в силах выдавить ни слова — и отец расценивает молчание как знак согласия. — Вот так, хорошо, — он удовлетворённо кивает, а секунду спустя прижимается губами к её лбу, оставляя невыносимо ласковый поцелуй. Символ прощания. — А теперь возьми в руки палочку и сотри мне память об этом разговоре. И хотя в словах отца определённо есть зерно рациональности, Аддамс продолжает упрямо мотать головой. Во имя Салазара, как ей жить в чужой стране, не зная наверняка, какая участь постигла всю семью? Гомес перехватывает её запястья одной рукой, а второй заводит за ухо непослушную смоляную прядь, выбившуюся из причёски. Она дёргается всем телом как от удара заклятьем. Ободранные нервы давно работают на износ, неуклонно приближая момент срыва. — Ты ведь сама понимаешь, что иного выхода нет. Если мы сбежим все вместе, Милорд тут же снарядит на поиски своих лучших ищеек… — пожилой волшебник обхватывает подбородок дочери цепкими пальцами и продолжает говорить непоколебимым вкрадчивым тоном. — В том числе и твоего мужа, Уэнсди. Ты не хуже меня знаешь, что Антонин всегда идёт до конца. Твой мальчишка-мракоборец его не остановит. Мы все сложим головы. Разве оно того стоит? Либо откажись от этой безумной затеи, либо делай, как я велю. Третьего не дано. Он прав, так чудовищно прав. Она действительно это понимает. Но руки словно налились свинцом и отказываются подчиняться. А мгновением позже на противоположную чашу весов ложится собственное счастье, которого Уэнсдэй осознанно лишала себя год за годом, раз за разом — в угоду долга перед семьёй, перед организацией, перед кем угодно… Только не перед самой собой. Она всегда выбирала других. А теперь, похоже, настало время сделать первый в жизни правильный выбор. Отступать некуда. Сейчас или никогда. Рваный вдох, рваный выдох. Взбудораженное до предела сознание услужливо являет ей образ Ксавье. Вернее, целую вереницу образов, которые путаются и переплетаются друг с другом единым полотном. Ксавье в форменной мантии мракоборца — до предела собранный и уверенный, медленно стягивающий с музыкально длинных пальцев перчатки из драконьей кожи. Ксавье в сером свитере крупной вязки с высоким горлом — непослушная прядь спадает на высокий лоб, в уголках чувственных губ сияет улыбка. Ксавье на постели в гостиничном номере после бурной близости — поджарый, изящный, каштановые волосы разметались по подушке, малахитовые глаза ещё затуманены страстью. Во имя Салазара, как можно вновь от него отказаться? Как можно отступить, когда в нём заключена вся её жизнь? Никогда. Ни за что. Лучше умереть — или уничтожить весь этот проклятый мир. Три. Два. Один. Великий мастер Салазар, спаси наши души. Палочка ложится в дрожащую ладонь удивительно легко, пока все мосты за спиной полыхают в пламени Адского огня. В последний раз взглянув в наполненные слезами отцовские глаза, она решительно вжимает кончик палочки в его серебристый висок. И шепчет на одном дыхании, опасаясь сдаться и передумать: — Обливиэйт.***
Часами сидеть в засаде — пожалуй, самая неприятная часть рейда. Монотонное и унылое ожидание изматывает в разы сильнее, чем самое ожесточённое сражение. Время уже близится к рассвету, на восточном горизонте акварелью разлито бледно-лиловое свечение восходящего солнца, а они торчат в маггловском домике по соседству с жилищем Доркас Медоуз с полуночи. Безвременно почившие хозяева, которым не посчастливилось поселиться рядом с ярой защитницей грязнокровок, взирают в потолок остекленевшими мёртвыми глазами. — И где её дементоры носят? — досадует нетерпеливый Пагсли, который получает от операций какое-то извращённое наслаждение. Он откровенно скучает, полулёжа на нелепом диване с обивкой из светло-бежевого велюра и по-плебейски закинув ноги на подлокотник. — Небось плодит где-нибудь новых грязнокровок… — иронично хмыкает Руквуд, развлекая себя тем, что зажигает и гасит огонёк Люмоса на кончике палочки. — Хватит трепаться, — Антонин командирским тоном пресекает пустую болтовню товарищей. Стоя у окна, которое выходит на дом Медоуз, он немного отодвигает уродливую шторку в мелкий пёстрый цветочек, пристально наблюдая за происходящим снаружи. — Гасси, потуши свет. С улицы всё видно, скудоумный ты идиот. Августус кривит губы в гримасе недовольства, но моментально подчиняется. Уэнсдэй тем временем вяло измеряет шагами тесное пространство скромно обставленной гостиной, то разглядывая неподвижные чёрно-белые снимки на каминной полке, то косясь в сторону наполовину выпотрошенной пузатой тыквы. Когда Пожиратели нагрянули в домик, чета молодых магглов занималась тем, что вырезала из неё традиционный светильник — сегодня канун ночи всех святых. Собственно, тридцать первое октября уже началось, и многие жилища в округе украшены к празднику. Над дверью грязнокровки Медоуз тоже висит гирлянда из бумажных чёрных пауков и оранжевых флажков с какими-то надписями. А совсем скоро эта дата окажется выбита на надгробии волшебницы. — Она точно явится домой? — сокрушается младший брат Аддамс, любовно поглаживая серебристую вязь на собственной маске. — Может, наводка была ошибочной? — Ты на что намекаешь, сопляк? — мгновенно вспыхивает обидчивый Гасси, впившись в него оскорблённым взглядом, в котором пылает праведный гнев. — Думаешь, я предоставил неверные сведения? Девица сегодня была на дежурстве, и оно обычно заканчивается в пять утра. Наверное, теперь сношается с… — Тихо, — Долохов предостерегающе вскидывает руку, и оба Пожирателя умолкают, словно к ним применили Силенцио. Не отрывая пристального взора от окна, Антонин жестом подзывает к себе товарищей. Уголки его тонких губ трогает тень торжествующей усмешки. Впрочем, нет. Не усмешки. Это выражение больше похоже на оскал смертоносного хищника, учуявшего жертву. — Вот она. Разом оживившись, они все подходят ближе, заглядывая за плечо Долохова — невысокая миниатюрная фигурка, закутанная в мантию, уже вышагивает по гравийной дорожке к своему дому. Медоуз поминутно озирается назад, держа палочку наизготовке. Порыв стылого ветра срывает капюшон с головы волшебницы, и на плечи падают две тоненькие платиновые косички, делающие её похожей на школьницу. Сложно поверить, но эта субтильная девчонка прошлым летом лишила Мальсибера отца — метко пущенное Секо в клочья раздробило ему позвоночник, и после двух недель мучительной агонии глава рода отбыл в лучший из миров. Именно поэтому на её ликвидацию Пожиратели отправились вчетвером. Милорд отдал приказ действовать максимально тихо и быстро, однако Гасси Руквуд, который являлся лучшим другом почившего Мальсибера, жаждал мести. Он даже вызвался на рейд добровольцем, решив ради этого отступить от своей обычной должности министерского шпиона. Доркас тем временем возится на крыльце, снимая многочисленные защитные заклинания. Она регулярно оглядывается по сторонам, будто интуитивно чует нависшую угрозу — впрочем, ничего удивительного, ведь мракоборцев обычно вырезали прямо на дому. Судя по хищной ухмылке, Долохов уже включил инстинкт охотника. Он милостиво позволяет девице насладиться мнимой иллюзией безопасности, после чего очень тихо приоткрывает ставни и просовывает в образовавшуюся щель кончик палочки. Едва уловимое движение кистью — и серебристая вспышка парализующего летит волшебнице в спину, разбрызгивая трескучие искры. Медоуз тоненько взвизгивает, резко оборачивается через плечо, но уже слишком поздно. Она падает как подкошенная, сложив руки по швам словно оловянный солдатик. — Вот так! — торжествующе восклицает Руквуд, потирая ладони в предвкушении и одним махом нацепляя на лицо маску. — Ну, сейчас я с тобой поквитаюсь, поганая стерва. И с этими словами Пожиратель вихрем вылетает за дверь, практически бегом бросившись к лежащей на соседнем крыльце хрупкой фигурке. Пагсли, которого прямо-таки трусит от восторга, моментально направляется следом за ним. Антонин удовлетворённо кивает и отступает от окна — перед началом рейда они с Августусом условились, что девчонку убьёт именно Руквуд. Разумеется, после того, как вдоволь утолит жажду мести за товарища. Дело сделано, волшебница парализована и полностью обездвижена — однако обострённое чутьё по неведомым причинам не позволяет Аддамс расслабиться. Долохов привлекает её к себе, приобняв за талию, но она отрицательно качает головой, упёршись ладонями ему в грудь. Что-то определённо не так. Всё вышло слишком просто, как по нотам. Так легко не бывает. — Тебе не кажется, что… — начинает она, но договорить не успевает, боковым зрением уловив движение за окном. Доркас стремительно вскакивает на ноги и посылает хитроумное кручёное заклинание в подскочившего Руквуда. Похоже, она только притворялась обездвиженной, успев увернуться от Петрификуса Тоталуса. Пожиратель, который никак не мог ожидать вероломного подвоха, не успевает отразить карминную вспышку. Секо ударяет ему аккурат в живот с такой силой, что грузного мужчину отшвыривает на несколько десятков футов. С размаху врезавшись спиной в ствол дерева, он неловко взмахивает руками, роняет палочку — и сползает вниз, ничком рухнув в пожухлую листву. Проклятье. Разом сориентировавшись, чета Долоховых вылетает на пустынную улицу с палочками наперевес. Они даже не успевают надеть маски, однако конспирация сейчас не первостепенна. Пагсли тем временем выставляет защитный барьер, и в него врезается целый град заклятий. Поразительно шустрая девчонка орудует палочкой так ловко, словно оружие является продолжением её руки. Заметив приближение ещё двух Пожирателей, Медоуз моментально переходит из атаки в отступление — спиной пятится к приоткрытой двери и скрывается в недрах дома. — Помоги Гасси, — приказывает Антонин, стрельнув глазами на Пагсли, который никак не может отдышаться после внезапного нападения. Тот подчиняется беспрекословно — его природная горячность удивительным образом сменяется раболепной покорностью во время операций. Стянув маску, младший Аддамс бегом бросается к раненому Руквуду и начинает сосредоточенно ощупывать его шею в поисках пульса. Спустя секунду обеспокоенность на его лице сменяется облегчением. — Живой, — негромко сообщает Пагсли, сдувая со лба растрепавшиеся смоляные пряди. — Доставь его в ставку и сразу же возвращайся, — чеканит Долохов, окинув окрестности цепким сканирующим взглядом. Других мракоборцев в зоне видимости не обнаруживается, однако ловкая грязнокровка с минуты на минуту вызовет подкрепление, поэтому медлить категорически нельзя. — Вэнди, зайдёшь с чёрного входа, я — с главного. Пагсли, как вернёшься, прикроешь сестру. Ликвидируем быстро и тихо, без лишней возни. Уэнсдэй коротко кивает, крепче стиснув в руке тёплое древко палочки, после чего обходит двухэтажный дом с торца. Она движется бесшумно и стремительно, прислушиваясь к каждому шороху. Задняя дверь ожидаемо оказывается заперта, поэтому на взлом защитных заклинаний уходит добрых пять минут. Наконец застеклённая дверь беззвучно распахивается, и в нос ударяет стойкий аромат выпечки с корицей. Недлинный тёмный коридор, заваленный хламом в виде растрёпанных мётел с отломанными прутьями, медными котлами и прочим барахлом, приводит Аддамс на кухню. На гранитном островке виднеется противень с подгоревшими булочками, парочка кастрюль и груда грязной посуды — но в остальном здесь совершенно пусто. Словно юркая девица успела удрать через каминную сеть… Впрочем, это маловероятно. У наследников Годрика Львиное Сердца безрассудное геройство струилось по венам вперемешку с грязной кровью. Они почти никогда не бежали с поля боя. Вероятнее всего, проклятая Медоуз притаилась где-нибудь в засаде, выжидая удобный для нападения момент. Нужно быть начеку. Выставив прямо перед собой руку с зажатой в ней палочкой, Уэнсдэй скользит по кухне бесшумной чёрной тенью. Затем выходит в коридор, обнаружив там лестницу — перехватив взгляд проникнувшего в гостиную Антонина, она жестом указывает в сторону второго этажа. Тот подтверждает намеченный план кратким кивком, одновременно запечатывая потухший камин. Остановившись напротив лестницы, Аддамс едва успевает вскинуть голову, как неведомые рефлексы заставляют её пригнуться — алая вспышка Экспеллиармуса обрушивается сверху и пролетает совсем рядом, а Доркас вихрем проносится из одного конца коридора в другой. — Авада Кедавра! — выпаливает Уэнсдэй, не успев толком прицелиться. Смертоносное заклинание врезается в одну из дверей наверху, оставив на деревянном полотне угольно-чёрный след, напоминающий молнию. Однако шустрая девчонка уже успела скрыться где-то в недрах второго этажа. Похоже, легко не будет. Уже не таясь, оба Пожирателя бросаются вслед за своей жертвой, вышибая одну дверь за другой. Вот только Медоуз как сквозь землю провалилась — её не обнаруживается ни в пыльном чулане, ни в отделанной белоснежным кафелем ванной, ни в просторной гардеробной. — Неужели аппарировала? — с сомнением спрашивает Аддамс, когда последняя из комнат, спальня, тоже оказывается пуста. — Нет, тут купол, — Долохов отрицательно качает головой, подозрительно сощурив глаза. Внимательно осмотрев окружающую обстановку, он кивком головы указывает на настежь распахнутое окно. Довольно странно, учитывая, что на улице стоят последние числа октября, а погода давно не радует теплом. Они подходят к оконному проёму осторожным шагом — и разгадка тайны исчезновения волшебницы обнаруживается на поверхности. Водосточная труба находится в паре десятков футов от окна, и по ней легко можно спуститься, не прилагая особых усилий. Похоже, Доркас Медоуз всё же посрамила пафосное звание истинной гриффиндорки и предпочла ретироваться. — Вэнди, напомни мне придушить безмозглого Руквуда, — с нескрываемой досадой цедит Антонин сквозь зубы, разглядывая вереницу однотипных домиков, украшенных к Хэллоуину. — Из-за него Милорд с меня три шкуры спустит. Пошли, нечего тут больше делать. Они спускаются на первый этаж, выходят на крыльцо, куда уже успел трансгрессировать припозднившийся Пагсли. В ответ на его немой вопрос Долохов сухо качает головой, младший Аддамс виновато потупляет взгляд, Уэнсдэй воскрешает в мыслях образ собственного особняка… Но уйти никто из них не успевает. Было время, когда мракоборцы, прежде чем швыряться заклинаниями, обязаны были сказать: «Аврорат, бросить палочки на землю, руки поднять». Однако теперь инструкции безвозвратно канули в Лету — и вот уже который год достославные рыцари света вероломно атакуют со спины. Так происходит и сейчас. Со всех сторон летят трескучие ослепительные вспышки, озарившие безмолвную улицу ярким свечением. Не тратя драгоценные секунды на выставление щитов, Пожиратели пластом бросаются на землю — а следом из-за кустов и соседних домов на открытое пространство выскакивают Авроры. Человек десять, не меньше. Уэнсдэй молниеносно взвивается на ноги, вскинув руку с палочкой наперевес и беглым взглядом оценивая расстановку сил. Первой на глаза попадается именно проклятая Медоуз — и обе волшебницы остервенело бросаются в одновременную атаку. Изумрудная вспышка Авады летит к блондинке, но та уворачивается, с поразительной ловкостью отшатнувшись в сторону. Аддамс предпочитает выставить щит Рефлекто, о который с треском разбивается заклятье Доркас. Несносная гриффиндорка посылает целую серию заклинаний, Уэнсдэй отвечает ей одним-единственным — самым привычным и тем, которое может спасти им жизни. Потратив время на кучу лишних движений кистью, Медоуз не успевает сотворить защитный барьер, зато успевает сгруппироваться и сделать перекат через голову, уходя из-под смертельного удара. Посылая в шуструю противницу новую Аваду, Аддамс боковым зрением следит за остальными Пожирателями. Пагсли больше защищается и отступает, нежели атакует, поскольку на него наседают сразу четверо — однако он стоит, вжимаясь в стену дома, поэтому мракоборцы не сумеют подобраться к нему со спины. Подобный расклад слегка обнадёживает. За Долохова она и вовсе не беспокоится, тот выходил целым и невредимым даже из худших передряг. Зато настало время побеспокоиться о себе — на выручку Доркас приходят сразу оба Пруэтта. Теперь атаковать сложнее, а наколдовывать щиты совсем нет времени. Она уворачивается, отшатывается то влево, то вправо, пригибается и отпрыгивает — танцуй или умрёшь. К бледным щекам приливает жар, в крови вспыхивает азарт битвы. С кончика палочки срывается одно убивающее проклятье за другим, изредка чередуясь чем-то более изобретательным. — Экспеллиармус! Секо! Импедимента! Петрификус Тоталус! — кричат Авроры. — Авада Кедавра! Торментиус! Ласум Бонус! Лацеро! Круцио! — вторят им Пожиратели. — Сектумсемпра! — разозлившись, что ей никак не удаётся зацепить Медоуз, Аддамс решает применить новое заклинание, которым недавно хвалился Северус Снейп. И вот оно. Юркая девчонка теряется ровно на две секунды, услышав незнакомое сочетание букв — пока она обдумывает, выставить щит или отскочить в сторону, трещащая вспышка достигает своей цели и сбивает Доркас с ног. Платиновые нелепые косички моментально окрашиваются в алый брызнувшей из ран кровью. На выручку грязнокровке бросается Фабиан Пруэтт, а Гидеон прикрывает их обоих, воздвигнув прочный щит. Антонин тем временем успевает положить сразу двоих, после чего мельком ловит взгляд жены — одобрительно усмехнувшись, он посылает свою коронную кручёную Аваду в старшего Пруэтта. Аврор замечает летящее сбоку заклинание в самый последний момент… И не успевает ничего предпринять. Изумрудная вспышка сшибает Гидеона с ног, и он валится замертво в кучу прошлогодней прелой листвы. Выставленный им щит бесследно растворяется в воздухе. — Гидо! Нет! — истошно вопит Фабиан, безбожно потратив последнюю спасительную секунду на этот надрывный вскрик. — Авада Кедавра, — Уэнсдэй направляет палочку на рыжеволосого волшебника, тем самым практически уравняв численный перевес. Пагсли ловко расправляется с одним из своих противников, применив особое хитроумное заклятье из родовой магии Аддамсов — фиолетовая вспышка окутывает незнакомого мракоборца, превращая его внутренности в сплошное месиво из мяса и костей. Аврор заходится нечеловеческим криком, срываясь на фальцет. Уэнсдэй машинально оборачивается через плечо на этот вопль, заодно оценивая новую расстановку сил. Трио против квартета — неплохо, расклад вполне приемлем… И в эту самую роковую секунду взгляд обсидиановых глаз внезапно сталкивается с малахитовым. Во имя Салазара, он тоже здесь. Ксавье удерживает Рефлекто, разворачивая назад заклинание Антонина. Однако он смотрит вовсе не на Долохова… а на неё. Смотрит так, будто никогда прежде не видел — растерянно и ошарашенно. И Аддамс осеняет осознанием — минутой ранее прямо на глазах Торпа она беспощадно прикончила троих человек, двое из которых были его друзьями. Во имя Салазара, только не это. Весь мир замирает, встаёт на паузу, грохот битвы и свист летящих во все стороны заклинаний доносится словно сквозь плотную толщу воды. Потому что он смотрит на неё неверяще. Осуждающе. Так, будто она совершила предательство. И потому Уэнсдэй практически не замечает, как один из оппонентов Пагсли переключается на неё. Понимает это лишь тогда, когда слышит электрический треск летящей сбоку карминной вспышки… Рука с палочкой инстинктивно дёргается вверх, но произнести вслух заклинание щита не выходит. Она способна только хватать воздух пересохшими губами, словно в замедленной съёмке наблюдая, как свистящее заклятье неуклонно приближается. А мгновением позже оторопевший было Ксавье вдруг решительно бросается вперёд — между ней и мощнейшим Секо. Вспышка карминного цвета ударяет ему в грудь, подбросив тело как невесомый сухой листик… Торпа откидывает на десяток шагов назад, на середину пустынной проезжей части. Форменная мантия Аврора распахивается у него на груди, а на светлой рубашке медленно расплывается багряное пятно. Голова безвольно запрокидывается набок, каштановые пряди спадают на лоб, скрывая безупречно красивое лицо с чёткими, будто высеченными из мрамора чертами. Густой алой крови становится всё больше, она уже растекается по асфальту… — Отступаем! — зычным голосом командует один из немногих невредимых мракоборцев. Похолодев от первобытного ужаса, Уэнсдэй невольно делает несколько шагов к дороге. К нему. Она не воспринимает ничего вокруг, вперившись широко распахнутыми глазами в высокую фигуру, лежащую в неестественной изломанной позе. Ксавье напоминает куклу с отрезанными ниточками, и её разумом в считанные секунды овладевает паника. Великий Салазар, нет… Пожалуйста, нет. Он ведь не мог умереть? Это же просто немыслимо. Пожалуйста, пусть он откроет глаза, пусть пошевелит хотя бы пальцем — да что угодно, лишь бы она поняла, что он жив… Глупое безвольное сердце сжимается в тисках мучительно острой боли — словно в грудную клетку по самую рукоять вогнали старый зазубренный стилет и беспощадно прокрутили несколько раз. Руки начинает колотить крупной лихорадочной дрожью, а разум бьётся в агонии нечеловеческого ужаса. Она почти готова на всё наплевать, забыть про осторожность и кинуться к нему… Однако другие мракоборцы поспевают первыми — обступают обмякшее тело Торпа, один удерживает щит, о который разбиваются заклятья Антонина, а второй подхватывает его подмышки. Слышится громкий хлопок, и троица Авроров моментально растворяется в воздухе. Уэнсдэй очень медленно переводит взгляд с багряных разводов на асфальте на собственного мужа — и сердце повторно пропускает удар. Лицо Долохова искажено гримасой кристально чистой ненависти.***
Как только смазанный водоворот перед глазами приобретает очертания полутёмной гостиной в их особняке, Антонин резко разворачивается к Уэнсдэй, опасно сверкая глазами цвета ртути. Она отвечает ему арктически ледяным взглядом исподлобья, он порывисто шагает вперёд — и скулу с размаху обжигает ударом. Звонкая сильная пощёчина едва не сбивает Аддамс с ног, но она успевает схватиться за каминную полку. Прижав ладонь к пылающей щеке, она с вызовом вздёргивает подбородок, продолжая сверлить мужа пристальным тяжёлым взором. Побагровев от гнева, Долохов стальной хваткой вцепляется в водопад смоляных локонов и резко дёргает наверх, чтобы их лица оказались на одном уровне. Его черты искажены такой бушующей яростью, какой она не видела никогда прежде. — Это с ним ты спуталась, да?! — Антонин не спрашивает, а утверждает. — Его ты притащила в наш дом, зная, какие бумаги тут хранятся?! Одно движение рукой — и вот он уже вжимает палочку в её висок, стиснув зубы до скрежета и лихорадочно сверкая глазами. Но уже спустя секунду отшатывается от неё как от прокажённой. Резко сгибается пополам, обхватив голову странно дрожащими руками и выкрикивая неразборчивые ругательства на незнакомом языке. А когда вновь вскидывает голову, на его испещрённом шрамами лице вдруг смутно угадывается нечто похожее на мучительную боль. Словно Аддамс достала палочку и применила к нему Круциатус. Во имя Салазара, да что с ним творится? Почему? — Антонин… — обескураженная подобной реакцией, она делает несмелый шаг вперёд. И тут же замирает как вкопанная, когда под ноги ударяет вспышка заклятья, оставившая угольное выжженное пятно на паркете. Уэнсдэй нервно сглатывает, комкает пальцами полы тёмной мантии — в мыслях царит тотальный кавардак, сердце загнанно бьётся как угодившая в паутину муха. Перед глазами на бесконечном повторе крутятся жуткие образы — безвольно обмякшее тело на залитом кровью асфальте, багряное пятно на жемчужно-светлой рубашке… Кровь стынет в жилах, и она попросту не в состоянии побеспокоиться о собственной участи. Пожалуй, это вопиющая глупость. Однако прямо сейчас ей наплевать. — Стой, где стоишь. И молчи, — он шипит почище разъярённой кобры, направив палочку ей под рёбра. — Скажешь хоть слово в его защиту, и я убью вас обоих. Потаскуха. Последнее слово Антонин буквально выплёвывает — с омерзением, презрением, отвращением… Однако странное выражение болезненной агонии никуда не исчезает. Между бровей залегает сетка морщин, бескровные губы заметно дрожат, сжатые в тонкую линию, на дне ртутных глаз полыхает лихорадочный огонь. Стоя прямо напротив мужа и всё ещё прижимая ладонь к пылающей щеке, Аддамс вдруг чувствует, как по фасаду несокрушимого самообладания змеями ползут трещины. Страх внезапно отступает, и ей буквально срывает последние тормоза. — Так почему медлишь? Убей, — она шагает вперёд, выделив последнее слово особенной интонацией. Слова льются непроизвольным потоком, как если бы кран с водой развернули на полную мощность. — Это же так просто. На рейдах ты делаешь это постоянно, тебе ведь не привыкать… Убей и избавь нас обоих от этого бремени… — О, ты не представляешь, как сильно я сейчас хочу убить тебя, Вэнди. Не так, как я делаю это обычно. По-другому… — он надвигается на неё неспешной походкой крадущегося хищника, чеканя каждую фразу. — Хочу задушить тебя голыми руками. Хочу вспороть твою глотку при помощи Секо. Хочу вырвать твой лживый язык, проклятая ты дрянь… Уэнсдэй не отступает, хоть и явственно понимает, что он сейчас как никогда близок к точке срыва. Стойко выдержав прямой взгляд, она не отшатывается назад, когда Антонин оказывается совсем близко и замахивается для нового удара. Она заставляет себя продолжать смотреть ему в глаза — в эти бездонные ртутные омуты, до краёв заполнённые кристально чистой ненавистью. — Но не могу! — неожиданно вскрикивает он с надрывом, и звук внезапно дрогнувшего голоса эхом отражается от высоких сводов. Рука как плеть повисает вдоль тела, так и не оставив на её лице повторную пощёчину. — Мантикоры меня раздери, я даже ударить тебя не могу! А стоило бы! Ты растоптала всё, что у нас было! — У нас никогда ничего не было! — Аддамс неосознанно повышает голос, вкладывая в эти колкие слова всю беспросветную тоску, которая назревала в душе долгие годы. Что за ересь он городит? Их династический брак априори был основан исключительно на чувстве долга, а чувством любви там и не пахло. Разве что тягостной привязанностью, крепкой цепью, сковавшей по рукам и ногам, тяжёлым стальным капканом, из которого невозможно было выбраться, чтобы не истечь кровью. — Никогда?! Ничего?! — Долохов экспрессивно взмахивает рукой с зажатой в ней палочкой, и волной магии сносит стоящую на каминной полке початую бутыль огневиски. В гнетущей тишине звон бьющегося стекла звучит поистине громоподобно. Он горько усмехается, скривив губы, а потом понижает голос до вкрадчивого шёпота. — Тогда скажи мне, Вэнди… Объясни мне, дураку, почему тогда… Почему, если у нас ничего не было… Почему я так люблю тебя?! Во имя Салазара. В эту секунду, когда эти роковые слова эхом стучат у неё в голове, Уэнсдэй кажется, что земля предательски уходит из-под ног. Смоляные брови резко взлетают вверх над изумлённо распахнутыми глазами, вишнёвые губы приоткрываются в немом вопросе, дыхание перехватывает так сильно, будто грудную клетку сдавило тугим металлическим обручем. Она отшатывается на пару шагов назад, врезавшись спиной в стену — на несколько мгновений даже образ Торпа отступает на второй план, становясь побочным. — А ты… ты… — Антонин как безумный тычет в неё пальцем, задыхаясь от нахлынувших эмоций, которых никогда не позволял себе прежде. На скулах играют желваки, высокий лоб покрывается испариной, щёки объяты гневным румянцем. — А ты, моя законная жена, решила стать подстилкой для грязи! Шлюхой для этого грязнокровки! Поганой потаскухой в его постели! Он вихрем подлетает к Уэнсдэй и снова вцепляется ей в причёску, наматывая на кулак пряди цвета воронова крыла и больно оттягивая кожу головы. Его несёт со страшной силой — буквально осатанев от бессильной злости, он продолжает яростно выкрикивать оскорбления ей в лицо. — Хорошо он тебя трахал, да? Понравилось? — допытывается Долохов с каким-то садистким упрямством. — Сколько раз это было?! Отвечай, когда я тебя спрашиваю, проклятая су… Вспыхнув от гнева, она с размаху влепляет ему звонкую пощёчину, не подумав о последствиях. Лицо Антонина искажается ещё сильнее, в нём практически не остаётся ничего человеческого — теперь это скорее жуткий смертоносный оскал хищника, который учуял запах крови… Аддамс невольно подбирается и инстинктивно зажмуривается, ожидая ответного удара. Секунда, вторая. Ничего не происходит. Она с замиранием сердца распахивает глаза, готовясь увидеть, как он заносит палочку, чтобы сказать два слова, сопровождаемые изумрудной вспышкой… Чтобы разорвать порочный круг, чтобы дать ей свободу в смерти. Но Пожиратель только сокрушённо качает головой и брезгливо отшвыривает её от себя. Не сумев устоять на ногах, Уэнсдэй падает на колени, нисколько не ощутив боли от столкновения с твёрдым полом. Отводя со лба растрепавшиеся волосы, она растерянно наблюдает, как Долохов отходит к книжному шкафу и вытягивает с нижней полки ворох чистых пергаментов и чернильницу с пером. — Садись и пиши ему, — он бросает бумаги на низкий журнальный столик напротив потухшего камина, после чего устало опускается в кожаное кресло с каретной стяжкой. — Что писать? — машинально переспрашивает Аддамс, непонимающе хлопая глазами. Запал иссяк, и теперь она ощущает только гнетущее опустошение. Мерзкая сосущая тоска снова обвивает израненное сердце своими цепкими щупальцами. — Зачем это всё? — Затем, что ты моя жена. Затем, что я скорее убью тебя, чем отдам кому-то другому, — едва ли не по слогам чеканит Антонин, сверля её таким пронзительным взглядом, словно бы пытается прожечь дыру. — Ты напишешь ему письмо с предложением встретиться. А потом ты пойдёшь к нему и скажешь, что всё кончено. А потом ты вернёшься домой и отправишься в наш особняк в Шотландии. Будешь жить там в глуши, пока я снова не захочу тебя видеть. Ты больше не будешь принимать участие в делах организации. С Милордом я разберусь, и об этом позоре никто не узнает. Но тебе будет позволено уехать только после того, как ты забеременеешь. Во имя Салазара, он точно слетел с катушек, если всерьёз считает, что способен помыкать ею как безвольным домовиком. Забеременеть? Родить ему наследника? Сложно даже нарочно вообразить большую ересь. Накатившее было уныние сменяется странным иррациональным весельем — Уэнсдэй невольно усмехается, с вызовом вскинув голову. Похоже, ободранные нервы окончательно сдали, однако её искренне забавляют его слова. — И зачем мне это делать? — едко осведомляется она, медленно поднимаясь на ноги и отряхивая подол мантии. — С чего ты взял, что я вернусь в эту золотую клетку? — А с того, моя дорогая Вэнди… — он очень медленно прокручивает палочку в пальцах, впившись в неё уничижительным презрительным взором. И начинает говорить, подробно и обстоятельно, описывать в самых ярких красках самые мрачные перспективы, — С того, что если ты вдруг надумаешь сбежать со своим поганым грязнокровкой, я непременно вас найду. И буду убивать его на твоих глазах так долго и мучительно, что смерть покажется ему сладким избавлением. А вот тебе я милость в виде смерти не окажу. Ты будешь смотреть на это. И будешь жить дальше. Жить со мной, зная, что его кончина навеки лежит на твоей совести. Хочешь его крови? Пожалуйста, я устрою это с удовольствием. Аддамс зажмуривается — каждое слово ударяет точно в цель, словно остро заточенное лезвие раз за разом вонзается в одно и то же место, причиняя мучительную агонизирующую боль. За незашторенным окном брезжит рассвет, тёплое янтарное свечение озаряет безликие, поросшие кустарником холмы, простирающиеся до самого горизонта. Но она чувствует себя так, словно на весь мир опустилась кромешная тьма. Робкий луч надежды, маячащий на горизонте как маяк в густом тумане, стремительно гаснет. Спасения не будет. Всё кончено. Она боролась — и проиграла. На негнущихся ногах Уэнсдэй бредёт к низкому журнальному столику, где белеет девственно чистый пергамент. План рождается в голове так легко, словно она с самого начала знала исход. Практически рухнув на колени, она обмакивает перо в чернильницу и заносит его над бумагой — угольно-чёрная капля срывается с кончика, оставив уродливое расплывчатое пятно. Она выводит всего несколько лаконичных строк с местом и временем, ощущая, как над головой дамокловым мечом нависла обречённость. Что ж, пожалуй, им с Ксавье никогда не быть вместе. Неизбежный фатализм. Та самая ирония роковой судьбы, в которую Аддамс не верила — но поверить пришлось. У неё не будет виноградников на Ривьере, бокала вина на залитой солнцем террасе и множества акварельных рассветов, которые он обещал делить на двоих до конца жизни. Но зато всё это будет у него. Одного. Без неё. Но и жизни в изгнании в шотландской глуши у неё не будет тоже. Ровно как и нежеланного ребёнка от нелюбимого мужчины. Наверное, окажется не так уж сложно поднести палочку к виску и произнести всего два хорошо заученных слова — особенно когда последний Рубикон отчаяния будет пройден. Отправив сову, Аддамс принимается нервно мерить шагами гостиную, не обращая никакого внимания на цепкий взгляд Долохова, который следит за ней как тюремный надзиратель. Это уже не имеет никакого значения — только бы дождаться ответа, только бы убедиться, что Ксавье не погиб и не пострадал слишком серьёзно по её вине… Во имя Салазара, как непозволительно много боли она причинила ему в угоду собственного эгоизма. И продолжает это делать, методично препарируя его душу и по кирпичику разрушая жизнь. Незаслуженно, несправедливо, кощунственно. Панический страх странным образом притупляется, бушующий ураган эмоций стихает под гнётом тягостного уныния — понуро опустив голову, она отходит к шкафу и извлекает оттуда непочатую бутылку коллекционного огневиски. Зубами откручивает крышку, отпивает прямо из горла, абсолютно не ощутив крепости. Затем без тени эмоций протягивает выпивку Антонину. Тот молча делает глоток, и они безмолвно жгут друг друга глазами — двое абсолютно чужих людей, которые так и не сумели стать самыми близкими на свете. — Эй, Вэнди… — глухо бросает он, глядя на неё и одновременно сквозь неё. — Скажи честно, а могло у нас получиться по-человечески? Хоть когда-нибудь? Может, в самом начале… — Не могло, — она качает головой, вынося окончательный приговор и подводя последнюю черту спокойным механическим тоном. Пусто, сухо, мёртво. — Я никогда тебя не любила. А теперь я тебя просто… ненавижу. — Как жаль, ангел мой, что твои чувства волнуют меня ещё меньше, чем тебя — мои, — едко парирует Долохов, вальяжно откинувшись на спинку кресла. Вероятно, он блефует. Нарочно пытается уязвить, задеть, унизить, причинить побольше боли, отомстить за собственную трагедию — змеям свойственно кусаться, свойственно впрыскивать яд в раны от клыков. Сложно поверить в его беспощадное равнодушие после недавней бурной сцены… Впрочем, если быть предельно честной, ей абсолютно наплевать. Она не хочет знать, какие мысли роятся в его голове — сполна хватает собственных. Их брак всегда был похож на пепелище, на котором не развести костёр — как ни старайся, всё тщетно… и потому Аддамс не старалась. Вот только Антонин отчего-то отказывался принимать эту простую истину мироздания. Великий Салазар, как глупо это всё, как уродливо-неправильно. Как сильно они покалечили друг друга за монотонно тянущиеся семь лет совместной жизни… Зачем всё это было нужно? Ради чего? Разве оно того стоило? Уэнсдэй прекращает размышлять об этом уже спустя несколько минут, поскольку все мысли вновь начинают кружить вокруг раненого мракоборца. Рациональное мышление настойчиво твердит, что ничего критичного произойти не могло — кровопотерю легко восполнить при помощи специальных зелий, штаб Аврората напичкан целителями, подобное случается сплошь и рядом… Сколько боевых ранений перенесла она сама за почти пять лет службы Тёмному Лорду? Он не шевелился лишь потому, что крепко приложился затылком об асфальт и потерял сознание. Ему уже давно оказали необходимую помощь, и останется максимум длинный шрам… Но что значит голос разума, когда под рёбрами загнанно колотится глупое любящее сердце? Ксавье пострадал по её вине, то заклятье предназначалось ей и только ей. Она, а не он должна сейчас терзаться болью, стиснув зубы, терпеть манипуляции колдомедика, залечивать раны и литрами глотать горькие зелья. Она, а не он должна была получить по заслугам. Страшно даже представить, какой разрушительной силой обладает любовь — ведь он без тени колебаний шагнул за неё под прицел. Сразу после того, как Аддамс безжалостно прикончила тех, кого Торп называл друзьями. Он даже не сомневался, не побоялся последствий. Разве достойна такого человека она, убийца с длинным послужным списком? Разве она ему ровня? А вскоре в настежь распахнутое окно влетает полярная сова, несущая на белых крыльях клочья молочного тумана и конверт в цепких острых когтях. Пергаментный прямоугольник плавно опускается на жемчужный ковёр перед камином, и Уэнсдэй бросается к нему, хватаясь за письмо как утопающий за последнюю соломинку. С лихорадочной поспешностью срывает сургучную печать, трясущимися пальцами вытаскивает крохотный клочок бумаги — и не может сдержать судорожный вздох от невероятного облегчения, когда видит до боли знакомый размашистый почерк. Судя по тому, что Торп набросал письмо своей рукой, он жив и относительно здоров… И он должен таковым остаться. Любой ценой.***
Вихрем влетев на крыльцо крохотного домика, Аддамс принимается остервенело барабанить кулаком в дверь. Сердце колотится под рёбрами со скоростью снитча, а в солнечном сплетении свербит противный липкий страх — одна только мысль, что Ксавье оттолкнёт её, вызывает предательскую панику… В письме он казался спокойным, однако перед глазами по-прежнему стоит потерянное выражение его лица, когда она беспощадно обрушила Аваду на младшего Пруэтта. И хотя исход этой встречи заведомо предрешён, Уэнсдэй катастрофически необходима ещё одна доза её персонального наркотика. Последняя. Самая крепкая. Самая упоительная. Чтобы потом не так страшно было поднести кончик палочки к своему виску, произнести всего два слова, сопровождаемые красивой изумрудной вспышкой — и шагнуть в хрипящую тьму, где уже не будет ни боли, ни любви. Из коридора слышится негромкий звук шагов, а мгновением позже дверь распахивается с тихим скрипом. Мракоборец стоит на пороге, взирая на неё с лёгким удивлением, но без ненависти… Или ей хочется так думать? Оцепенев от растерянности, Аддамс скользит долгим изучающим взглядом по высокой поджарой фигуре напротив. Его обнажённый торс туго стянут бинтами, впалые щёки бледны как мел, в руках — полупустой флакон с едко пахнущим лечебным зельем. Но в остальном Торп выглядит вполне здоровым, и это осознание моментально обрушивает камень с её плеч. Затаив дыхание как перед прыжком в ледяную воду, Уэнсдэй решительно шагает вперёд — и буквально повисает у него на шее. — Прости меня, прости… — тараторит она сбивчиво и прерывисто, цепляясь за него из последних сил. Голос предательски срывается, в уголках глаз начинает щипать. — Прости, я не хотела их убивать, правда не хотела… Но у меня не было выбора, понимаешь? — Тише, тише… — раскрытая ладонь касается её лопаток, мягко поглаживая напряжённую как струна спину. Музыкальные длинные пальцы запутываются в её волосах, превращая высокую причёску в растрёпанный бардак. — Уэнс, я всё понимаю, я знаю. Это не ты… Это всё грёбаная война, чёрт бы её побрал. Успокойся, ну же… Прошу тебя… Скоро всё закончится, обещаю. — Я знаю… — это даже не совсем ложь. Совсем скоро этот кошмар наяву действительно прекратится — жаль только, что совсем не так, как ей мечталось. Вцепившись мёртвой хваткой в мужские плечи и оглаживая рельеф мышц, она прижимается к нему всем телом, отчаянно желая урвать у злодейки-судьбы последний момент собственного счастья. — Я люблю тебя. Что бы не случилось, знай, что я тебя люблю. — И я тебя люблю, — подхватывает Торп, но спустя секунду внезапно напрягается. Мягко, но решительно отстраняет Аддамс от себя, сжав хрупкие запястья тёплыми ладонями. Смотрит сверху вниз так пристально, словно пытается заглянуть в самые потайные закрома души. Ей буквально хочется умереть под этим взглядом. — Но почему ты так странно говоришь? Уэнс, в чём дело? Твой муж… узнал? А мгновением позже он меняется в лице — и Уэнсдэй запоздало понимает, что сглупила и забыла залечить чернильный синяк на скуле, оставшийся после звонкой пощёчины. Ксавье стискивает челюсти, по болезненно бледным щекам медленно ползёт пунцовый румянец, на скулах начинают играть желваки. Черты его лица заостряются, становясь жёсткими и непоколебимыми. Трепетную теплоту в малахитовых глазах сменяет злость. — Я убью его. Прямо сейчас. Вызову на дуэль и убью, — решительно чеканит мракоборец, сжав её запястья так сильно, что становится немного больно. — Отведи меня к нему. Немедленно. — Нет-нет, — скороговоркой бормочет Аддамс, лихорадочно мотая головой. — Не надо, в этом нет никакой нужды… Я ведь здесь, с тобой. Он меня отпустил. Во имя Салазара, что же она городит? Однако отступать уже поздно — нужно только удержать Торпа от необдуманных поступков, а дальше… Дальше она что-нибудь придумает. На худой конец, можно применить Империус и приказать ему убраться из страны. Метод ненадёжный, ведь никакие чары не длятся вечно — но на какое-то время этого будет достаточно. А потом… Увы, она не знает, что будет потом. — Отпустил? — недоверчиво переспрашивает Ксавье, подозрительно сощурившись. — С чего вдруг такое великодушие? — Он велел мне вернуться после заката, но я этого не сделаю, — врёт Уэнсдэй, не моргнув и глазом. Выдавливает улыбку, высвобождается из крепкой хватки и снова обвивает руками его шею, притягивая к себе для поцелуя. — Давай не будем об этом говорить. Я хочу тебя, хочу прямо сейчас… А потом мы сбежим, ладно? От необходимости лгать ему прямо в глаза сердце сжимает болезненным спазмом, словно в тисках — однако иного выхода не существует. Теперь, когда она знает, что Долохов видит в ней не только напарника на рейдах, а любимую женщину, пути к отступлению вспыхивают огнём сокрушительного пожара. Антонин не позволит ей сбежать, никогда и ни за что. Он исполнит свои кошмарные угрозы, пойдёт до конца — и не успокоится, пока не отомстит. Торпу не выйти живым из этого боя, не потягаться с виртуозным профессиональным убийцей… Поэтому она не должна допустить фатального исхода. — Ладно, — мракоборец немного растерянно хлопает глазами. Однако чувства неизбежно побеждают голос разума, и он склоняется ниже, накрывая призывно распахнутые вишнёвые губы долгим глубоким поцелуем. Это похоже на спасительный глоток воды после нескольких дней мучительной жажды. Аддамс приподнимается на цыпочки, зарывается обеими ладонями в его волосы, перебирая пальцами мягкие каштановые пряди. С блаженным упоением втягивает носом горьковатый аромат полыни вперемешку с сигаретным дымом, льнёт ближе и теснее… По нервным окончаниям бегут искры, воспламеняя пожар возбуждения, в артериях вскипает кровь. Она сиюминутно теряется в водовороте жадных прикосновений, по позвоночнику проходит волна мурашек, а слои одежды кажутся ужаснейшей помехой. Отчаянно желая скорее насладиться запретным плодом, Аддамс оттесняет Ксавье вглубь комнаты, на ходу избавляясь от тяжёлой мантии Пожирателя. Плотная ткань с тихим шорохом падает на пол и остаётся лежать позади, а Уэнсдэй решительно принимается за шнуровку платья. Мракоборец помогает ей, не разрывая поцелуя. Низ живота уже тянет сладким предвкушением, кружево нижнего белья в считанные секунды пропитывается горячей липкой влагой. Однако он ранен, поэтому действовать приходится куда осторожнее, чем обычно — вместо того, чтобы толкнуть Торпа на диван, она мягко надавливает на сильные мужские плечи, принуждая сесть. Он немного морщится, но покорно откидывается на спину, упёршись локтями в мягкую поверхность. — Иди ко мне, — жарким шёпотом бормочет Ксавье, восторженно взирая на неё снизу вверх. Звук его хрипловатого голоса моментально резонирует в её разгорячённом теле, заставляя внутренние мышцы сжаться вокруг пустоты. В другое время Аддамс поддалась бы зову плоти без промедления, однако теперь ей хочется растянуть момент крышесносной близости. Поэтому она медленно разворачивается на каблуках, встав к нему спиной. Она так и не успела сменить простое бархатное платье с укороченной юбкой на более изысканный наряд, но сейчас это не имеет никакого значения. До конца ослабив нетугую шнуровку, Уэнсдэй выпутывается из рукавов, после чего нарочито неспешно стягивает струящуюся ткань вниз по бёдрам. В гостиной властвует звенящая тишина, нарушаемая только треском поленьев в камине и стуком дождевых капель по черепице — и она воскрешает в памяти ту самую мелодию маггловского композитора. Избавившись от платья с корсетом и переступив через брошенную на пол одежду, Аддамс очень плавно покачивает бёдрами, демонстрируя всю себя. От осознания, что это — их последний раз наедине, в грудную клетку словно бы вонзается тупой зазубренный нож. Однако она усердно отгоняет прочь гнетущие мысли и смаргивает набежавшие на глаза слёзы. У неё ещё будет время, чтобы предаться унынию… Сейчас для этого однозначно неподходящий момент. Она бросает короткий взгляд из-за плеча, отчаянно желая запомнить Ксавье таким… Жаждущим, нуждающимся, завороженно взирающим на неё потемневшими от желания глазами. Малахит с золотистыми вкраплениями медленно, но верно затягивает чернотой расширяющихся зрачков. Тряхнув водопадом смоляных локонов, Уэнсдэй заводит одну руку за спину и щёлкает застёжкой лифа — кружевная паутинка летит на пол, соски мгновенно твердеют от изменения температуры. Она больше не смотрит на мракоборца, но лопатками ощущает его тяжёлый голодный взгляд. Хрупкие бледные ладони скользят вдоль изгибов тела, касаясь то обнажённой груди, то впалого животика — и в конце концов ложатся на бёдра, потянув вниз по ногам последний элемент одежды. — Нет. Я сам, — в его бархатных интонациях звучат нотки приказа, и она почти готова застонать от этого властного голоса. Аддамс повинуется беспрекословно — сегодня всё будет так, как хочет он. Вернув на законное место тончайшее кружево, она разворачивается и направляется к дивану, скинув туфли. Ложится на спину, призывно разводит ноги, немного согнув их в коленях, доверчиво прикрывает глаза, даруя ему полный безоговорочный карт-бланш… Судя по шороху одежды, мракоборец торопливо избавляется от своих брюк — а потом нависает сверху тёмной желанной тенью. Накрывает предательским дежавю. Они снова вместе, снова в этом крохотном уютном доме, снова вот-вот станут единым целым на стареньком плюшевом диване… И она снова намеревается оборвать все связующие нити — на этот раз окончательно и бесповоротно. Совсем скоро между ними встанет несокрушимая преграда в виде смерти. И изменить роковой финал не сможет даже самая сильная магия. Даже самая сильная любовь. Великий мастер Салазар, спаси наши заблудшие души. А мгновением позже Ксавье впивается в её губы голодным горячечным поцелуем, и гнетущие мысли бесследно испаряются по мановению бушующего желания. Первый порочный стон сдержаться уже не удаётся. Впрочем, она и не намерена сегодня сдерживаться… Горячий язык требовательно скользит в рот, мужские ладони ложатся на тяжело вздымающуюся грудь, мягко сжимая и дразняще пропуская между пальцами напряжённые соски. Поцелуи перемещаются на шею — Уэнсдэй запрокидывает голову, и его жаркие губы оставляют влажную дорожку вдоль сонной артерии. Кожа вспыхивает огнём под раскованными прикосновениями, между бёдер сладко тянет от возбуждения. Заострённые ногти впиваются в спину Торпа, оставляя следы в виде полумесяцев. Словно крохотные знаки обладания. И пусть отметины вскоре сойдут, она всегда будет помнить, что они были, были… Что они двое действительно принадлежали друг другу целиком и полностью. Обжигающие губы скользят ниже — рёбра, талия, парочка родинок чуть ниже пупка… Одуряюще пахнет полынью. Она шире разводит ноги, выгибается в спине, следуя за касаниями умелых рук. В висках грохочет тахикардичный пульс, тело объято пожаром желания, дыхание сбито в ноль. Тёплые и чуть шероховатые ладони мракоборца избавляют её от нижнего белья, после чего стальной хваткой стискивают подрагивающие бёдра, удерживая Аддамс на месте. Задыхаясь от возбуждения, она подаётся ему навстречу, окончательно утратив контроль над собственным телом. Бесстыдные стоны становятся громче и протяжнее, когда горячий язык Торпа скользит вдоль истекающей влагой промежности и принимается выписывать круги на клиторе. Её колотит мелкой дрожью, ощущения выкручены до критического предела — он с восхитительно порочным причмокиванием втягивает в рот чувствительную плоть, и Уэнсдэй буквально выгибает дугой от интенсивности воздействия. Во имя Салазара… Алебастрово-бледные пальцы сжимаются в его волосах, властно оттягивая кожу головы и чуть царапая ногтями. Ксавье отвечает ей слабым укусом, слегка подцепив зубами набухший клитор. Очередной бесстыдно-громкий стон практически срывается на крик. На обратной стороне опущенных век вспыхивают цветные мушки, предвещающие скорую разрядку. Но ей всё равно катастрофически мало — пульсация внутри нарастает, истекающие раскалённой влагой мышцы трепетно сжимаются вокруг пустоты… Словно применив легилименцию, Торп проникает в разгорячённое тело двумя пальцами. Совсем неглубоко, на одну костяшку. Этого недостаточно. Возмущённо застонав, Аддамс подаётся ему навстречу, пытаясь насадиться глубже. К счастью, безмолвная мольба срабатывает. Он толкается сильнее, входит по самое основание, сгибает пальцы под особым углом — и попадает аккурат в наибольшее скопление нервных окончаний. Обжигающая волна проходит вдоль позвоночника, внизу живота словно срабатывает детонатор маггловской бомбы. Удовольствие обрушивается на неё подобно сокрушительному цунами, но Торп и не думает останавливаться. Толкается пальцами вглубь объятого экстазом тела, бесстыдно ласкает её языком и губами, поминутно меняет ритм движений кистью, продлевая момент чистейшего наслаждения. Кажется, по пылающим щекам всё-таки скатывается несколько предательских слезинок, однако Уэнсдэй едва замечает это, пребывая где-то на грани сладких грёз и реальности. Несколько минут спустя, когда отголоски упоительного удовольствия немного стихают, она решительно отстраняет мракоборца от себя, требовательно притянув его выше. Он тяжело дышит, смахивая с высокого лба выступившие капельки пота — и у неё щемит в груди… Не сумев побороть порыв внезапной нежности, Аддамс мягко заправляет за ухо небрежную каштановую прядь, а затем приподнимается на локтях и оставляет несколько смазанных поцелуев на чётко очерчённых скулах. Ксавье блаженно улыбается ей — такой родной, такой желанный… Любящий, любимый и совершенно ничего не подозревающий. Во имя Салазара, как ей соскрести воедино жалкие остатки силы воли, чтобы применить к нему Империус? Как придать заклинанию наибольшую силу, вложив в него колоссальную степень принуждения — если она отнюдь не хочет его принуждать? На мгновение простреливает слабовольная мысль отказаться от задуманного. Наплевать на всё, отринуть голос рационального мышления, податься в бега — и тем самым натравить на них обоих самого опасного после Тёмного Лорда волшебника… Урвать у судьбы ещё несколько месяцев совместного счастья. А потом будь, что будет… Нет. Нельзя. Как она вообще решилась помыслить о подобном? Эгоистка. Вон она кто. Ужасная жестокая эгоистка, готовая отдать на заклание единственного важного человека, лишь бы только вдоволь насладиться запретным плодом. — Уэнс? — мракоборец улыбается ей мучительно ласково, приподнявшись на локте и скользя кончиками пальцев по выступающим рёбрам. — Тебя что-то тревожит? — Я боюсь, — честно признаётся она, неопределённо пожав плечами. Смотреть ему в глаза невыносимо, поэтому Аддамс трусливо зажмуривается и прячет раскрасневшееся лицо у него на груди. А потом принимается сбивчиво тараторить какие-то фальшивые глупости, лишь бы отвлечь Торпа от главного. — Боюсь, что Милорд разгневается за наш побег и накажет моих родных… И что отец может не вынести такого позора, у него очень слабое сердце. И что Антонин станет нас преследовать и… — Тише-тише, успокойся… — Ксавье бережно обвивает её руками, заключая в кольцо объятий и поглаживая предательски дрожащие плечи. — Всё будет хорошо. Твои родные ничего не будут знать, поэтому их не тронут. Отец останется не один — у него ведь есть те, кто сможет о нём позаботиться. А что касается твоего мужа… Мы уедем так далеко, что он никогда нас не найдёт. А если и найдёт… Тогда я убью его. — Ты убивал кого-нибудь? — глухо спрашивает Уэнсдэй, с жадностью вдыхая горьковатый аромат полыни, исходящий от разгорячённой кожи. Краем глаза она замечает, что на бинтах выступило несколько пятен крови — и от тяжких угрызений совести вмиг становится совсем уж паршиво. Во имя Салазара, за какие грехи ему не посчастливилось её встретить? Она ведь совершенно его не заслуживает. — Ну… Как сказать, — уклончиво отзывается Торп, оставив невесомый поцелуй на взмокшем виске. — Намеренно, при помощи Авады — нет. Но примерно за месяц до нашей первой встречи у нас была небольшая стычка с Пожирателями. Мы схватили одного, Малькольма Уилкиса… Я ранил его, зацепил Верикусом. Несильно, но… Он умер в штабе Аврората спустя сутки, так и не дождавшись допроса. Колдомедик потом сказал, что у него открылось внутреннее кровотечение, и если бы заметили раньше… Но никто не обратил внимания, всем было наплевать. Аддамс молча вздыхает, не сумев подобрать подходящих слов. Да и что тут можно сказать — несмотря на ровный тон, в его голосе явственно слышится надлом. Он сожалеет. Ксавье помнит имя убитого врага спустя семь лет. А она сама, увы, не помнит лица тех, с кем расправилась буквально пару недель назад. А свою первую жертву не помнит и подавно — потому что персональное кладбище Уэнсдэй Аддамс насчитывает не один десяток холмиков без имени и колдографии. Она — палач, убийца, беспощадный инквизитор, отправивший на тот свет бессчётное количество невинных людей. Они ведь всего-навсего защищали свой мир, который Тёмный Лорд счёл неправильным и подлежащим уничтожению. — Поэтому так… как ты, я не умею, — грустно усмехается мракоборец, рассеянно глядя на полыхающий в камине огонь. — Но это всё неважно. Будь уверена, когда дело коснётся твоего мужа, я не стану колебаться. — Ты боишься меня… после того, что видел? — невпопад спрашивает Уэнсдэй, поймав его прямой взгляд. Вряд ли это теперь имеет хоть какое-то значение, однако ей жизненно необходимо получить подтверждение, что Ксавье не считает её беспощадной психопаткой. Или считает — но любовь оказалась сильнее осуждения. — Нет… Почему ты так решила? — кажется, он удивляется вполне искренне, и у Аддамс немного отлегает от сердца. Очевидно, это облегчение отчётливо отражается у неё на лице, поскольку спустя минуту размышлений Торп пускается в объяснения. — Конечно, я сожалею о Гидо и Фаби… И о Доркас. И вообще обо всех. Но если бы вы сегодня проиграли, было бы намного хуже. Представь, что бы я чувствовал, если бы тебя подвергли допросу? Там не сахар, знаешь ли… Подозреваемых вовсю пытают Круциатусом, избивают, лишают еды и сна, накачивают сывороткой правды. А Барти Крауч разрешает подобные зверства и даже находит этому оправдания в рамках закона. Мол, особо опасные государственные преступники… Врагу не пожелал бы оказаться в допросных камерах Аврората. Длинная тирада немного выбивает её из колеи. Нельзя сказать, что эта информация оказалась в новинку — за годы войны в штабе Аврората бесследно сгинуло множество Пожирателей, и оттуда обычно не возвращались. Билет в один конец, до Азкабана или на тот свет… Однако это были преимущественно мелкие сошки, не имеющие надёжного тыла в виде миллионных счетов и уважаемого положения в обществе. Таких людей, как Лестрейнджи, Малфои, Аддамсы, трогать не решались — хотя только последний грязнокровка не догадывался, что они носят Метки… Но веских доказательств не было, и все попытки Крауча пошатнуть их авторитет неизменно терпели крах. А самое тотальное фиаско заключалось в том, что пока он, яростный блюститель правопорядка, сажал за решётку приспешников Тёмного Лорда, его собственный наследник с гордостью носил Тавро заклятого врага. — Не хочу об этом разговаривать, — тянет Ксавье спустя несколько мгновений безмолвной тишины. — Мне неважно, что ты сделала. Это не имеет никакого значения, потому что я люблю тебя, и в тебе — вся моя жизнь. Не думай о плохом… Просто иди ко мне. Мужская ладонь скользит вдоль линии позвоночника, а затем ложится на шею, властно приподнимая её голову для очередного жаркого поцелуя. Утопая в ощущении стремительно нарастающего желания, Аддамс трепетно прикрывает глаза, позволив чувствам снова взять верх над разумом. В последний раз.***
Трескучий огонь в камине давно погас, угли покрылись седыми хлопьями пепла, а тусклое осеннее солнце уже скрылось за затянутым свинцовыми тучами горизонтом. В гостиной царит полумрак, разбавленный только слабым трепещущим огоньком одинокой свечи. За окном вовсю набирает обороты промозглое ненастье — порывы ветра сотрясают облетевшие кроны деревьев, крупные дождевые капли барабанят по старой черепице. Они по-прежнему лежат на диване, совершенно выбившиеся из сил, разморенные, окутанные приятной расслабленностью после нескольких эпизодов страстной близости. Ксавье тихонько дремлет, положив одну руку под голову, а второй прижимает Уэнсдэй к себе. Она не ворочается и даже дышать старается как можно тише, чтобы его не разбудить. Ей давно пора уходить, вот только самообладание неизбежно подводит — Аддамс никак не может соскрести воедино всю решимость, чтобы достать палочку и применить первое Непростительное. Скосив глаза и затаив дыхание, она зачарованно разглядывает его лицо. Во сне бремя прожитых лет спадает, и мракоборец кажется совсем мальчишкой… Словно и не было этой долгой разлуки. От долгого лежания в одной позе конечности затекают, но ей не хочется шевелиться, чтобы не разрушить зыбкую иллюзию счастья. Как только Уэнсдэй откинет колючий клетчатый плед и поднимется на ноги, всё кончится. Сердце, утомлённое бесконечными терзаниями, стучит под рёбрами тяжело и медленно. Разумом постепенно овладевает опустошение. Ксавье бормочет что-то нечленораздельное сквозь сон, но глаз не открывает. Только притягивает её ещё ближе и зарывается носом в водопад пряно пахнущих смоляных локонов. Она накрывает его руку своей ладонью, намереваясь выбраться из тесного кольца объятий… И замирает, не сумев совладать с нахлынувшими чувствами. Ещё немного, ещё чуть-чуть. Аддамс проводит кончиками пальцев по мужскому предплечью, очерчивая линии выступающих голубоватых вен. Искоса наблюдает за лёгкой полуулыбкой, которая возникает в уголках его не по-мужски чувственных губ. Она трусливо зажмуривается, готовясь к худшему. Пора. Больше медлить нельзя. С минуты на минуту разгневанный Долохов начнёт рыскать по всей магической Британии в поисках своей неверной жены. Не исключено даже, что он подослал домовика проследить за ней. Во имя Салазара, нужно уходить — и как можно скорее. На кон поставлено слишком многое, и риск абсолютно недопустим. Разом решившись, Уэнсдэй очень осторожно выпутывается из объятий, сунув ему под руку пузатую диванную подушку. Мракоборец снова невнятно бормочет сквозь сон — она опускает босые ступни на холодный пол и несколько минут сидит совершенно неподвижно, потупив голову и сгорбив спину. Словно разом вынули стальной стержень, позволяющий держать прямую вышколенную осанку. Наконец поднявшись на ноги, она понуро бредёт к брошенной на пол мантии и извлекает из кармана волшебную палочку. Выпрямляется, медленно оборачивается через плечо, делает глубокий вдох, пытаясь собраться с силами… Торп резко распахивает малахитовые глаза, словно почувствовав неладное. Сердце ухает вниз с головокружительной высоты, пропускает удар, болезненно сжимается в тисках горькой обречённости. Но она обязана это сделать. — Уэнсдэй? — непонимающе переспрашивает он, осоловело хлопая глазами и удивлённо таращась на палочку в её руках. — Прости, — шепчет Аддамс одними губами. Она уже начинает вскидывать оружие, пока на языке вовсю крутится Империус, как вдруг… Угольно-чёрная змея на левом предплечье внезапно оживает, и руку пронзает вспышкой ослепляющей боли. От неожиданности Уэнсдэй роняет палочку и рефлекторно хватается за пульсирующую Метку. В первую секунду она полагает, что это призыв Милорда — но уже спустя несколько мгновений понимает, что ошиблась. Что-то не так. Боль, которая обычно длится долю секунды, стремительно нарастает, словно на кожу плеснули кипятком. Застонав сквозь зубы, она сгибается пополам и едва не падает на колени — вовремя подскочивший на ноги Торп успевает подхватить её за талию. — Что такое? Уэнс, что происходит? — он отчаянно паникует, буквально силком оттащив Аддамс к дивану. Заставляет сесть, обхватывает лицо ладонями, испуганно заглядывает в глаза. — Не… не знаю, — от жгучей боли у неё перехватывает дыхание, и вместо внятного ответа выходит какое-то путанное бормотание. — Что с тобой, тебе больно? — мракоборец легонько встряхивает её, а потом стремглав бросается на кухню и включает воду в раковине. Возвращается спустя пару секунд с полным стаканом воды и настойчиво суёт Уэнсдэй в руки. — Вот, возьми, попей… Да что такое?! Она вяло пожимает плечами, отказавшись от воды. Вспышка острой боли понемногу утихает, Аддамс с опаской отнимает ладонь от левого предплечья… И с губ против воли срывается изумлённый вздох. Чернильная змея странным образом замерла и побледнела — теперь Тавро Тёмного Лорда практически сливается по цвету с алебастровой кожей, остались только едва заметные сероватые контуры. — Что это значит? — шёпотом спрашивает Ксавье, переводя непонимающий взгляд с потускневшей Метки на лицо Уэнсдэй и обратно. — Не знаю. Не понимаю. Такое впервые, — отзывается она севшим от шока голосом, растерянно моргая. Только спустя несколько минут шестерёнки в голове снова начинают вращаться, генерируя более-менее внятные мысли. — У тебя здесь есть сова? Я должна… с кем-то связаться. Нужно понять, что произошло. — Да-да, конечно, — он так поражён, что не находит сил возразить. — Минутку. Мракоборец уходит куда-то в спальню, после чего возвращается с серебристой клеткой, в которой гордо восседает бело-коричневая нахохленная неясыть. Аддамс тем временем сползает на колени к журнальному столику и стряхивает хлопья сигаретного пепла с чистого пергамента. Обмакивает кончик пера в чернила — и замирает, задумчиво закусив нижнюю губу. Кому написать? Нельзя сказать, что у неё было слишком много приятелей среди Ближнего Круга… Скорее их не было совсем. Впрочем, один подходящий вариант всё-таки имеется. Немного подумав, она выводит лаконичный вопрос: «Что произошло?», подписывается своей девичьей фамилией и скручивает пергамент в трубочку, туго перетянув его тонкой бечёвкой. Остаётся надеяться, что в Малфой-мэноре уже в курсе последних новостей. Поднявшись на ноги и отперев клетку, Уэнсдэй надёжно закрепляет послание на лапке совы — та гулко ухает и успевает ощутимо клацнуть её за палец. — Нарциссе Малфой лично в руки, — чётко и громко произносит она, глядя в круглые жёлтые глазища. Неясыть резко взмахивает крыльями и послушно выпархивает из клетки, вылетев в окно, услужливо открытое Торпом. Теперь не остаётся ничего, кроме как ждать. Ксавье усаживается прямо на пол и закуривает, выпуская кольца сизого дыма с едким запахом. Аддамс оборачивает вокруг груди колючий плед и с ногами забирается в угол дивана, устремив выжидательный взгляд в настежь распахнутое окно — мрачные чернильные тучи разражаются всполохами ярких трескучих молний. Ливень стоит стеной, и потоки льющейся сверху воды соединяют небо и землю подобно струнам гигантской арфы. — Что ты хотела сделать? — глухо спрашивает мракоборец, потушив в изящной пепельнице недокуренную сигарету и сразу потянувшись за второй. Она ничего не отвечает, машинально водя указательным пальцем по бледным линиям Метки, и Торп заметно раздражается. — Уэнс, я ведь не дурак. Я видел, что ты хотела направить на меня палочку. Зачем? — Неважно, — хмуро отрезает она, с тяжёлым вздохом прикрывая глаза. Ободранные истощённые нервы буквально работают на износ, голос звучит вяло и надтреснуто. — Я ничего не сделала. Этого достаточно. — Нет, не достаточно! — он резко взвивается на ноги, лихорадочно сверкая малахитовыми глазами. Запускает ладонь в растрёпанные волосы, отводя со лба каштановые пряди, глубоко затягивается сигаретой и болезненно морщится как от удара Круциатусом. — Ты что-то хотела сделать, я точно знаю! Что?! Зачем?! Ты обманула меня, да?! Мерлин и Моргана, я просто поверить не могу… — Помолчи! — Уэнсдэй обрывает бурную тираду на полуслове, экспрессивно повысив голос. Неизвестность страшит, ожидание напрягает до чёртиков, и у неё совершенно нет сил устраивать разбор полётов. Вперившись в него пронзительным взглядом исподлобья, она начинает говорить практически по слогам, чеканя каждую фразу — Я хотела спасти тебе жизнь. Хотела поступить правильно. Но теперь это не имеет никакого значения, поскольку что-то случилось. Не знаю, что именно. Мракоборец возмущённо хватает воздух пересохшими губами, сокрушённо качает головой — но с губ не слетает ни звука, словно к нему применили Силенцио. Не сумев подобрать слов, он раздражённо отмахивается и дёрганой походкой уходит на кухню, где принимается рыться в шкафчиках. Слышится звон стаканов, плеск разливаемой жидкости, а через минуту Торп возвращается с двумя порциями янтарного огневиски. Коротко кивнув в знак благодарности, она принимает из его рук протянутый стакан и начинает пить маленькими глотками, почти не чувствуя терпкого вкуса алкоголя. Ксавье явно не в силах усидеть на месте — залпом осушив свою выпивку, он устраивается на корточках напротив потухшего камина и подбрасывает за резную решётку несколько поленьев. Зажигает огонёк на кончике палочки, отчего рыжее пламя вспыхивает с новой силой. По полу начинают плясать неясные длинные тени, смутно напоминающие когтистые лапы монстров. В напряжённом молчании проходит примерно пара часов — настенные ходики стоят, поэтому Аддамс не может прикинуть, сколько именно… Она медленно допивает огневиски, плотнее укутывается в тёплый плед, подтягивает колени к груди и кладёт на них подбородок, глядя на отсветы огня. Мракоборец успевает натянуть брюки, сменить пропитанные кровью бинты на свежие, а также опустошить два флакона с лечебным зельем и выкурить, по меньшей мере, полпачки сигарет. Изредка он косится на Уэнсдэй с заметной обидой, однако предпочитает держать язык за зубами. Тем лучше. Наконец в настежь распахнутое окно на полной скорости влетает неясыть, которая по инерции сносит со стола ворох старых пергаментов. Торп ловит взъерошенную мокрую птицу и снимает с её лапки конверт с сургучной печатью в виде герба рода Малфоев — поколебавшись долю секунды, он передаёт письмо Аддамс. Вскрыв послание специальным ножом, она подносит пергамент поближе к камину и принимается с жадностью вчитываться в бегло написанные строчки, выведенные рукой Цисси. «Я не знаю, что произошло, но случилось что-то страшное! Люциус запретил мне говорить кому-либо об этом, но я доверяю тебе, поэтому решила тайком написать ответ. В любом случае, ты ведь одна из них и наверняка скоро узнаешь всё от Антонина. Говорят, что Милорд погиб. Не знаю, как это произошло, но к нам домой только что ворвалась Белла, и они с Люциусом ссорятся в его кабинете. Заглушающий барьер поставили не сразу, поэтому я успела услышать часть их разговора. Беллатрикс, кажется, повредилась умом, так как уверяет, что Он не мог погибнуть, а Люциус пытается убедить её в обратном. Метки у всех исчезли одновременно, только представь себе… Мне страшно, Уэнсди, очень страшно. Что же теперь будет? Неужели это правда, и мы в опасности? Нас ведь не смогут арестовать, как ты думаешь? Я не могу поверить…» Дальше начинаются драматичные стенания, не несущие особой смысловой нагрузки. Поэтому до конца она не дочитывает — напряжённо кусая губы, передаёт письмо Ксавье. Тот сосредоточенно хмурит брови, погрузившись в чтение, после чего решительно швыряет пергамент в камин. Несколько мгновений они неотрывно сверлят друг друга глазами. Будучи не в силах уложить в мозгу шокирующее осознание, что буквально за минуту весь мир перевернулся с ног на голову, Уэнсдэй ощущает тотальную растерянность. Мысли ворочаются неохотно и медленно, словно склизкие медузы, выброшенные на отмель после шторма. Аддамс абсолютно не понимает, как быть дальше. Если Милорд действительно погиб, неужели… она свободна? Немыслимо. Невероятно. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. К счастью, исконно райвенкловская собранность быстро одерживает верх над первоначальным смятением — Торп довольно быстро берёт себя в руки и уверенным шагом направляется в спальню. Она плетётся вслед за ним на ватных ногах, чтобы увидеть, как мракоборец поспешно натягивает идеально отглаженную рубашку и набрасывает на плечи форменную мантию. — Куда ты? — ей внезапно становится до жути неуютно от мысли, что он хочет оставить её в полном одиночестве и тотальном неведении. — В Министерство, — непоколебимым тоном заявляет Ксавье, наскоро расчёсывая волосы и закрепляя их атласной лентой на затылке. — Я отправлюсь прямиком к Грюму или Краучу и всё выясню. Они наверняка уже в курсе. — Но… — Аддамс пытается возразить, однако он прерывает её резким взмахом руки. — Послушай меня очень внимательно, Уэнс. Это важно, — настоятельно увещевает Торп, шагнув к ней и обхватив лицо ладонями. — Установи на дверь все защитные заклинания, какие только знаешь. Никому больше не пиши. Ничего не предпринимай, пока меня нет. Когда я вернусь, постучу особым образом: два коротких стука и один длинный. Ты поняла? Повтори. — Два коротких и один длинный, — она кивает с неожиданной покорностью, невольно сдавшись под его решительным напором. Пожалуй, он прав. Лучше не дёргаться раньше времени, чтобы не натворить глупостей. Одному Мерлину известно, что теперь будет… И хотя в обычное время Уэнсдэй не склонна доверять никому, кроме себя, сейчас ей отчаянно хочется верить, что мракоборец действительно знает, что делает. Поразительно, какими безвольными людей делает пресловутая любовь. — Если я постучу как-то иначе, немедленно уходи через камин. Он подключён к общей сети, — сразу предугадав её желание запротестовать, Ксавье отрицательно мотает головой. — Пойми, я вне подозрения и вне опасности. А тебе не стоит без нужды выходить на улицу. Если Тот-Кого-Нельзя-Называть действительно умер, то скоро полетят головы. Крауч спит и видит, чтобы упрятать в Азкабан всех Пожирателей. Во имя Салазара, теперь причитания Цисси уже не кажутся мелодраматичным преувеличением. Прежде Пожиратели смерти и в особенности Ближний круг всегда были единым целым — несокрушимый авторитет Повелителя держал всех в узде… Вот только сегодняшней ночью организация, похоже, лишилась лидера. Одному Мерлину известно, чем это обернётся. Но если скользкий бюрократишка Малфой уже сейчас уверяет, что Милорд погиб, он явно намерен умыть руки и откреститься любой ценой. Машинально тряхнув головой, Аддамс отходит вглубь спальни и усаживается на край постели. В голове полнейший кавардак, но одно ясно совершенно точно — мелькнувшая на горизонте свобода запросто может обернуться новой клеткой. Уже не метафорической, а вполне реальной. Это только вопрос времени, когда пойманные с поличным Пожиратели начнут сдавать своих в надежде скостить срок. Угроза нависла над всеми дамокловым мечом — и ей придётся довериться Ксавье целиком и полностью. Иного варианта нет. — Ничего не бойся, — мракоборец подходит к ней и невесомо целует в макушку, проводя раскрытой ладонью по растрепавшимся волосам цвета воронова крыла. — Я вернусь, как только смогу. И, Уэнс… Я вытащу тебя, чего бы это ни стоило. Только верь мне. И она верит. Как обычно безоговорочно верит. Потому что любящее сердце верит всегда.***
Он возвращается только рано утром, когда восточный горизонт уже окрашивает странный ярко-алый рассвет. Словно кровавые пятна на подёрнутом белыми облаками небе. Уэнсдэй, которая так и не смогла сомкнуть глаз — хотя это была уже вторая ночь без сна, подрывается со скоростью снитча, когда по ту сторону двери раздаётся характерный стук. Два осторожных коротких и один нетерпеливый длинный. Сдувая со лба спутанные смоляные пряди, она принимается лихорадочно снимать десяток защитных чар. Это отнимает слишком много драгоценного времени, палочка так и норовит выскользнуть из предательски дрожащих пальцев, но в итоге у неё получается — дверь распахивается с тихим надрывным скрипом. Бледный как смерть Ксавье стоит на пороге с изрядно помятым усталым лицом, прижимая ладонь к грудной клетке. — Забыл взять зелье, — вымученно выдыхает он сквозь зубы и практически падает на низкую обувницу в прихожей. Аддамс со всех ног бросается обратно в гостиную, шурша накинутой на голое тело форменной мантией, и принимается торопливо перебирать стоящие на каминной полке флаконы — находит кроветворящее, укрепляющее и обезболивающее… С лихорадочной поспешностью мчится обратно, прижав бутыльки к груди и на ходу откручивая крышки. Торп отпивает из каждого примерно две трети, болезненно нахмурив брови. Проходит не меньше десяти минут, прежде чем черты его лица разглаживаются, а к мертвецки бледным щекам приливает румянец. Утерев лоб тыльной стороной ладони, он ослабляет галстук и делает глубокий вдох, прежде чем озвучить новости. — Чёрти что творится… В Министерстве жуткий переполох, — сообщает он слабым голосом, хлебнув ещё обезболивающего. — Джеймс и Лили Поттеры мертвы, но их сын, годовалый мальчик, выжил. А Тот-Кого-Нельзя-Называть, похоже, действительно погиб. Или исчез… Не знаю. В общем, его больше нет. Уэнсдэй невольно отшатывается назад, прижав хрупкую ладонь к искусанным от нервного перенапряжения губам. Ей бы радоваться… Теперь Тёмный Лорд не сможет отправить за ними погоню, натравив лучших цепных псов. Однако ожидаемого облегчения отчего-то не наступает. В солнечном сплетении медленно, но верно зреет тревога. Кажется, престарелые и до крайности суеверные светские клуши называют это дурным предчувствием. Во имя Салазара, как им покинуть страну, если со дня на день её объявят в государственный розыск как особо опасную преступницу? Если уже не объявили. — Ждать документов некогда, да и смысла теперь нет, — мракоборец озвучивает вслух её неутешительные мысли, тяжело поднимаясь на ноги и обводя окружающее пространство цепким сканирующим взглядом. — Крауч больше не пойдёт на сделку — зачем ему довольствоваться малым, если можно сорвать большой куш… Она прослеживает направление его взгляда, не совсем понимая, к чему Ксавье клонит. Дверь по-прежнему открыта настежь, и хлынувший с улицы поток стылого воздуха заставляет Аддамс зябко поёжиться — плотнее запахнув на груди мантию Пожирателя, она запоздало понимает, что у неё даже нет нормальной одежды. Выйти на улицу среди бела дня в подобном виде равносильно самоубийству. — Известные Пожиратели уже объявлены в розыск по всей стране. И твой муж тоже, Уэнс… — будто бы нехотя констатирует Торп, шагнув вглубь домика и принимаясь беспорядочно расшвыривать диванные подушки. — Они были у вас дома. Так что возвращаться за вещами тебе нельзя. Сейчас там идёт обыск. Даже штурмом брать не пришлось. Прислуга сдала особняк, но Долохова там, конечно, не было. Видимо, ударился в бега… А вот это уже звучит как полный бред. Слуги боялись её мужа до дрожи в коленях — гораздо сильнее, чем их мог бы напугать Аврорат даже в полном составе. Наверняка Антонин сделал это самостоятельно — предварительно оставив в поместье кучу поддельных сведений, чтобы сбить мракоборцев со следа. — Нет, он не сбежал. Он в ставке… — тихо отзывается Уэнсдэй, отрешённо наблюдая, как Ксавье зачем-то потрошит одну из подушек ножом для бумаг. Смысл этого странного перформанса она понимает лишь спустя несколько секунд, когда он извлекает из груды воздушного пуха пачку бумажных денег. Маггловская валюта, судя по всему. И довольно много. Похоже, он готовился. — Что за ставка? — с лёгким интересом переспрашивает Торп, пересчитывая хрустящие зелёные купюры с портретом смутно знакомой женщины. Ах да, кажется, это королева или кто-то в этом духе. Помнится, в Ежедневном Пророке недавно попадалась провокационная статья о важности сотрудничества волшебного правительства с маггловским. Правда, её автор прожил совсем недолго — Белла лично вызвалась очистить магическую прессу от засилья инакомыслящих. — Летняя резиденция Лестрейнджей. Небольшой замок в северной части Эссекса, — сообщает Аддамс, наплевав на конспирацию. Какой теперь в этом смысл? Скоро ищейки из Аврората доберутся и туда. — Там что-то вроде штаба организации. Самые важные документы, самые ценные пленники, значительная часть бюджета. Тёмный Лорд останавливался там чаще всего. И собрания проводили тоже там. Откровенно говоря, она не знает, зачем вываливает ему всю подноготную Пожирателей. Тем более что мракоборец не проявляет к этой информации никакого интереса — швырнув деньги на журнальный столик, он ловким взмахом палочки призывает несколько аккуратно сложенных стопок одежды. Уэнсдэй немного удивлённо вскидывает брови, когда видит совсем уж странные вещи. Здесь нет привычных взгляду пиджаков, рубашек или мантий… Только совершенно кошмарные футболки с кричаще-яркими надписями и брюки из грубой джинсовой ткани, которые считались одеждой магглов и грязнокровок. — Переодевайся скорее, — Ксавье буквально швыряет ей тёмно-зелёный комбинезон с широким кожаным ремнём. — Размер подбирал наугад, уж извини. Но должно подойти. — Что это за омерзительная пошлость? — она брезгливо кривит губы, скосив глаза на кричащую тряпку в руках. Великий Салазар, какой позор. Вот только выбора, похоже, нет и не предвидится. — Это маггловская одежда, Уэнс, — он слегка усмехается, словно её реакция кажется ему забавной, но через минуту снова становится предельно серьёзным. — Для маскировки, чтобы слиться с толпой. У нас больше нет времени. Бежать нужно прямо сейчас.***
Торп буквально тащит её за руку, поспешно лавируя среди суетливых магглов — пёстрая толпа напоминает гудящее осиное гнездо. Аддамс поминутно спотыкается в неудобной обуви, которая велика ей, по меньшей мере, на два размера. Однако выбирать не приходится. В самой оживлённой части маггловского Лондона она никогда прежде не бывала, но это зрелище вызывает только брезгливое отвращение. Местные жители напоминают диковатых животных — шумные, неряшливые, одетые в нелепые вещи кричаще-ярких расцветок… Они ужасно громко разговаривают, безобразно смеются во весь голос, курят прямо на улице. Полнейший безумный кавардак. По дорогам стремительно проносятся автомобили, загрязняющие воздух странным отвратительным дымом. Ошарашенно озираясь по сторонам, Уэнсдэй едва успевает смахивать с лица мешающие распущенные волосы. Ксавье категорически не позволил ей собрать водопад смоляных локонов в обычную высокую причёску, объяснив, что маггловские женщины такое не носят. А ещё он заявил, что до вокзала придётся добираться на каком-то метро — чтобы иметь возможность затеряться в толпе. Во имя Салазара, она чувствует себя совершенно чужой в окружении галдящего скопления людей и стремящихся к небу исполинов из камня и стекла. Накатывает предательская паника, ладони очень быстро становятся липкими от пота. Аддамс старается сохранять самообладание из последних сил, однако выходит скверно. Вдобавок накрапывает мелкий моросящий дождь, но достать палочку и прибегнуть к магии никак нельзя. Слишком уж велик риск привлечь к себе ненужное внимание. — Нам сюда, скорее, — он нетерпеливо увлекает её в сторону странного здания с синей табличкой «Колиндейл». Лестница, кажется, ведёт прямо под землю. Это отдалённо напоминает подземелья Гринготтса — вот только здесь по-прежнему невыносимо много магглов, и это осознание не позволяет расслабиться ни на минуту. Они спускаются вниз, и мракоборец ненадолго отпускает её ладонь, чтобы подойти к кассе и отсчитать несколько хрустящих купюр. Отчаянно опасаясь потерять Торпа из виду и заблудиться в этом кошмарном месте, Аддамс рефлекторно цепляется за рукав его уродливой джинсовой куртки. Мельком обернувшись через плечо, он выдавливает слабое подобие ободряющей улыбки — но выходит довольно фальшиво. Ксавье явно взвинчен, хоть и честно старается этого не показывать. Хмурая пожилая маггла с вытянутым лицом, напоминающим лошадиную морду, отдаёт ему две серебристых монетки, похожие на сикли. Сухо поблагодарив её, мракоборец снова берёт Уэнсдэй за руку и решительно тянет к странному сооружению, которое служит подобием ограждения. Она растерянно запинается, заметив, что лестница за металлическим барьером движется сама по себе. Почти как в Хогвартсе — разве что здесь лестница ведёт только в одном направлении, ещё глубже под землю. Великий Салазар, как оно вообще работает без магии? — Не волнуйся, я с тобой, — он улыбается шире, но одновременно очень напряжённо взирает куда-то поверх её головы. Аддамс пытается обернуться и взглянуть, на что он смотрит, однако мракоборец отрицательно качает головой. — Веди себя естественно. — За нами хвост? — её моментально осеняет нехорошей догадкой, а сердце делает головокружительный кульбит под рёбрами. — Не знаю, — честно отзывается Торп, подталкивая Уэнсдэй вперёд. Склонив голову максимально низко, он шепчет ей на ухо. — Я не совсем уверен, но, кажется, за нами уже долгое время следит один странный человек. Возможно, совпадение, чёрт его разберёт… Но будь начеку. Дважды повторять не приходится. Обогнув особенно громадное стадо магглов, она ловко вытягивает из рукава изумрудного плаща волшебную палочку. Ксавье выступает вперёд, чтобы протолкнуть монетки в узкую щель на странной монструозной конструкции и снова толкает её под лопатки, вынуждая шагнуть за открывшееся ограждение. Опасливо поставив ногу на движущуюся лестницу, Аддамс едва не теряет равновесие — спасает сильная мужская рука, крепко сжавшая талию. Палочку приходится сунуть в карман, чтобы уцепиться предательски дрогнувшими пальцами за некое подобие перил. Во имя Салазара, как они так живут… Монотонный окружающий гул ввинчивается в мозг, мешая сконцентрироваться и усиливая волнение. Спустя пару минут они оказываются на оживлённой платформе, где Торп заявляет, что поезд придётся подождать. Уэнсдэй украдкой бросает взгляд за спину, безошибочно выцепив среди пёстрой галдящей толпы следящего за ними человека — на первый взгляд он выглядит как маггл, однако интуитивное чутьё настойчиво твердит, что это фикция. — Постой, надо от него избавиться, — констатирует она безапелляционным тоном, удобнее перехватывая древко лежащей в кармане волшебной палочки. — Нельзя, нас заметят, — мракоборец предостерегающе стискивает её запястье, не позволив достать спасительное оружие. — Они не станут нападать, когда вокруг куча магглов. Им положено соблюдать Статут о секретности. — Да плевать мне на ваш Статут, — излишне эмоционально огрызается Аддамс, продолжая коситься на преследователя, который в это время решительно продирается сквозь толпу, бесцеремонно расталкивая прохожих. Чувствовать себя живой мишенью некомфортно до дрожи, инстинкты самосохранения буквально кричат о необходимости прикончить врага, но у Торпа поистине железная хватка. Выразительно вскинув брови, он отрицательно мотает головой. Страдая от бессилия, Уэнсдэй бросает сквозь зубы непотребное ругательство. Несмотря на крайнюю степень напряжения, Ксавье прыскает со смеху, но спустя секунду вновь становится предельно собранным. Из черноты тоннеля доносится раскатистый шум приближающегося поезда, и мракоборец подтаскивает её ближе к краю платформы. Громадная металлическая змея со множеством вагонов вылетает из темноты и удивительно быстро для своих габаритов замедляет ход. Разъезжаются в стороны двустворчатые двери — и они торопливо ныряют в забитый до отказа вагон. Краем глаза Аддамс успевает заметить, как преследователь переходит на бег, но уже слишком поздно. Двери с прямоугольными замызганными окнами закрываются ровно за секунду до того, как неизвестный подскакивает к краю платформы. Она невольно выдыхает с облегчением, однако расслабляться ещё рано. Сначала нужно добраться до вокзала Сент Панкрас. Обострённое на рейдах чутьё отнюдь не добавляет уверенности — подсказывает, что это далеко не последний Аврор, встретившийся им на пути. Похоже, хвост тянется за Ксавье от самого Министерства. Скверно до крайности. — Нам ехать семь станций, — сообщает он, сверившись с висящей на стене картой, которая напоминает гигантскую паутину акромантула. — Давай найдём, где можно присесть. Осмотревшись по сторонам, Торп увлекает Аддамс в дальний угол вагона, вклинившись между листающей журнал блондинкой весьма фривольного вида и спящим пожилым магглом. И хотя подобное соседство, мягко говоря, не вдохновляет, Уэнсдэй послушно опускается на неудобное жестковатое сиденье — пожалуй, стоит поберечь силы. Мракоборец садится рядом, переплетая их пальцы. Она склоняет голову к мужскому плечу и устало прикрывает глаза. От размеренного покачивания поезда начинает клонить в сон — сказываются две бессонных ночи подряд и чудовищное нервное перенапряжение. Ксавье бережно обнимает её свободной рукой, поглаживая по лопаткам. — Ты не знаешь этого человека, но он знает тебя. Как такое возможно? — негромко спрашивает Аддамс, безуспешно пытаясь побороть накатывающую сонливость. — Думаю, я его знаю, — заметно севшим голосом отзывается Торп. — Скорее всего, он под оборотным. Частая практика для слежки. — Он ведь не сможет отследить, куда мы направляемся? — с надеждой уточняет она. Специфика передвижений на маггловском транспорте для неё сродни беспросветному тёмному лесу. Но раз отец настойчиво убеждал выбирать именно такие пути отхода, вероятнее всего, их нельзя проконтролировать. Или всё же можно? Как далеко распространяется влияние Министерства магии? Увы, она не знает. — Я бы очень хотел верить, что нельзя. Но далеко не факт, — Ксавье сокрушённо вздыхает и неопределённо пожимает плечами. — Знаешь ли, у магглов имеется своё подобие Аврората. Только называется иначе. Но суть одна. Вполне возможно, что ориентировки уже переданы по маггловским каналам. Это работает гораздо быстрее, у них есть телефоны, базы данных с компьютерами и много всего прочего. А ещё… Уэнсдэй честно старается вникнуть в длинный обстоятельный рассказ о странных технологиях, но усталость оказывается сильнее — уже спустя пару мгновений она проваливается в тревожный сон. Впрочем, зыбкое полузабытье длится совсем недолго. Всего через несколько десятков минут Торп аккуратно похлопывает её по плечу. Нервно дёрнувшись как от удара невидимым хлыстом, она резко распахивает осоловевшие глаза — и не сразу понимает, что поезд больше не движется. — Приехали. Идём скорее, — мракоборец торопливо поднимается на ноги, рывком потянув Аддамс за собой. Она следует за ним как привязанная, машинально оглядываясь назад в поисках преследователя. Благо, всё спокойно. Преодолев вереницу уже знакомых движущихся лестниц, они оказываются прямиком в здании вокзала. Изнутри Сент Панкрас напоминает стоящий по соседству Кингс Кросс с той лишь разницей, что величественная архитектура в разы сильнее пострадала от засилья магглов. Некогда роскошный красный кирпич изуродован синеватыми сводами, которые поднимаются к стеклянному потолку — через него видны свинцовые тучи на хмуром небосклоне. Благо, здесь она чувствует себя значительно увереннее и уже не впадает в растерянность, когда Ксавье направляется к билетным кассам. Ближайший поезд до Парижа отходит в девять тридцать, сейчас — четыре минуты десятого. Похоже, изменчивая Фортуна наконец-то на их стороне. Незаметно достав палочку, мракоборец применяет Конфундус к сотруднику — и билеты перекочёвывают к ним в руки без оплаты. — Как там поживает Статут о секретности? — колко поддевает Уэнсдэй, когда они переходят в заполненный магглами зал ожидания. — Лучше не раскидываться деньгами без крайней нужды, — парирует он, настороженно осматриваясь по сторонам. Убедившись в отсутствии слежки, Торп устраивается на деревянной скамейке и откидывается на низковатую спинку, вытянув ноги. — Во Франции у меня есть кое-какие сбережения, но сразу ими воспользоваться мы не сможем. Придётся пока залечь на дно. Пожить среди магглов… Мерлин и Моргана, не делай такое лицо, я тоже от этого не в восторге. Но так будет безопаснее. Вместо ответа она относительно равнодушно поводит плечами. Что ж, среди магглов — так среди магглов. Выбора нет, поэтому придётся примириться с вынужденными неудобствами. Остаётся надеяться, что это не растянется на годы. Сонно зевнув, Аддамс садится рядом с ним, одёрнув ужасающе неудобный зелёный комбинезон. До чего всё-таки жуткая одежда… Однако об изысканных платьях из бархата и атласа пора позабыть. Ровно как и о толпе услужливых домовиков, готовых исполнить любой каприз по первому требованию. Странно, но осознание совсем не вызывает отторжения. Во имя Салазара, даже если ей отныне придётся собственноручно драить полы в их доме — наплевать. Куда важнее, что у них будет свой дом. Настоящая семья. Чистое, ничем не замутнённое совместное счастье. Наконец-то всё станет хорошо, а все тревоги и кровавая агония войны навсегда останутся в прошлом. — Поезд номер шестьсот тринадцать Лондон-Париж прибывает на платформу номер семь, — доносится механический женский голос, словно усиленный Сонорусом, и они оба синхронно подрываются на ноги. Навстречу новой безмятежной жизни. Навстречу безоблачному будущему. Навстречу долгожданному рассвету. Наскоро сверившись с указателями, Торп практически бегом тащит её к подземному переходу на нужную платформу. Едва поспевая за его широкими шагами Аддамс вдруг ловит себя на мысли, что ощущает сейчас абсолютное счастье. Такое, как никогда прежде — разумом овладевает блаженная эйфория от осознания, что всё получилось. И отныне никакая сила в этом бренном мире уже не сумеет их разлучить. В тот момент, когда они выскакивают на омытую дождём платформу, вдалеке уже звучит гудок приближающегося поезда. Поддавшись порыву, Ксавье резко разворачивается и заключает её в кольцо объятий, оторвав от земли. Уэнсдэй обвивает его шею руками, зарываясь пальцами в мягкие каштановые волосы, хаотично осыпает смазанными поцелуями чётко очерченные скулы и не по-мужски чувственные губы. Вдыхает полной грудью горьковатый полынный аромат, стремясь навсегда запечатлеть в памяти этот упоительный момент. Прижимается теснее, льнёт ближе как ластящаяся кошка, утопает в ощущении головокружительного счастья… И потому не сразу верит собственным глазам, когда из безликой толпы магглов выныривает с десяток мракоборцев в форменных мантиях. Ксавье замирает и напрягается всем телом — похоже, он тоже это видит. Неловко повернув голову, Аддамс упирается взглядом в целый отряд Авроров, которые синхронным жестом вскидывают палочки. Во имя Салазара… Их много, слишком много, катастрофически много. Разгорающийся луч надежды гаснет как спичка. — Стойте! Что вы делаете?! — Торп резко опускает её на землю, неверяще взирая на бывших товарищей, надвигающихся на них с палочками наперевес. Всего одного беглого взгляда оказывается достаточно, чтобы понять — они окружены. Доблестные стражи света заключили их в смертоносное кольцо подобно стае шакалов. Вот только их цель отнюдь не Ксавье. Он ничего не сделал — и потому ему нет нужды попадать под перекрёстный огонь вместе с Уэнсдэй. О собственной участи она отчего-то совсем не беспокоится… В конце концов, всё было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. — Уходи отсюда, — в её интонациях звенит бескомпромиссный металл, и Аддамс ловко предотвращает попытку Торпа заслонить её собой. Вскинув голову и сжав в кармане плаща тёплое древко палочки, она непоколебимо выступает вперёд. — Послушай свою женщину, парень, — важно кивает статный темнокожий Аврор, очевидно, исполняющий роль командующего. — Положи палочку на землю и выходи к нам с поднятыми руками. Столпившиеся на платформе магглы с интересом таращатся на разыгравшуюся сцену, однако на них никто не обращает внимания. Уэнсдэй не без злорадства думает, что этот бой обойдётся Департаменту магического правопорядка очень дорогой ценой — сложно даже вообразить количество случайных жертв, которым не повезёт попасть под рикошет заклинаний. Именно поэтому мракоборцы не торопятся нападать, продолжая держать их на прицеле. Возможно, получится… — Ни за что! — с бездумной горячностью отрезает Ксавье, и от осознания, что он не намерен отступать, у неё болезненно щемит под рёбрами. Во имя Салазара, что он творит? Им ведь не победить, не продержаться и десяти минут… Единственный выход — быстро аппарировать. Воспользовавшись тем, что Торп стоит совсем близко, она очень медленно протягивает руку в надежде незаметно его коснуться… — Не двигайтесь, иначе мы откроем огонь на поражение, — предостерегающе чеканит лидер стражей света. Аддамс не к месту вспоминает, что его зовут Кингсли Бруствер. — Сбежать не удастся. На всё здание наложен купол. — Брось палочку, — почти умоляюще шепчет она, хоть и осознаёт бесполезность уговоров. Он не отступит. Они не победят. Всё кончено. Уэнсдэй уже всерьёз подумывает приложить его Оглушающим, вот только внимательные Авроры по-своему расценивают её попытку достать из кармана палочку… Стоит ей шевельнуться, как они молниеносно переходят в атаку. Трескучая вспышка Парализующего разбивается о щит, который чудом успел выставить Ксавье. И всё. У неё уходит ровно одна секунда, чтобы резко вскинуть оружие и послать в нападавшего Аваду. Тот замертво падает на платформу, а Аддамс отшатывается в сторону, уходя из-под удара сразу нескольких заклятий, оставивших глубокую рытвину на брусчатке. Их с Торпом практически моментально отрезают друг от друга, не позволяя приблизиться. Магглы с истошными воплями разбегаются во все стороны подобно тараканам. Сражаться с таким количеством противников слишком сложно — не тратя время на щиты, она вертится подобно стремительному смерчу, разбрасывая Непростительные во все стороны. Проследить за их попаданием в цель почти нет возможности, однако парочку мракоборцев зацепить всё-таки удаётся. Рикошетом задевает нескольких случайных прохожих, которые не успели вовремя убраться с линии огня. Авроры не церемонятся и тоже не размениваются на безобидные заклятья — карминная вспышка Секо пролетает в дюйме от её головы и отсекает прядь волос у виска. Уворачиваясь от череды новых заклинаний, Аддамс мельком бросает взгляд в сторону Торпа. Благо, тот миндальничает. Больше отбивается, нежели атакует, орудует палочкой, поминутно хватаясь за незажившую рану, но не применяет ничего запретного или опасного. Вероятно, дело тут отнюдь не в рассудительности — просто ему не по себе от необходимости сражаться против своих… Тем лучше. Если Ксавье никого особо не зацепит, его наказание не окажется слишком суровым. Конечно, о должности в Министерстве придётся позабыть, но в остальном… Она скажет, что он был под Империусом. Да. Точно. Именно так. И тогда его не посадят. Потратив драгоценную секунду на эту мысль, Уэнсдэй пропускает момент, когда одно из заклинаний Бруствера достигает своей цели — со свистом врезается ей в правое предплечье. Рука вспыхивает обжигающей болью, палочка едва не выпадает из дрогнувших пальцев… Рукав зелёного плаща пропитывается алым. Стиснув зубы, она перехватывает палочку левой рукой и даже изловчается послать Аваду… Но тщетно. Опытный темнокожий Аврор проворно отшатывается в сторону, и изумрудная вспышка ударяет в пробегающего мимо маггла. — Уэнс! — с надрывом кричит Торп во всю силу лёгких. Поборов желание обернуться на него, она снова вскидывает палочку. — Берегись! Уэнсдэй скорее чувствует, чем видит, как враги с другой стороны переходят в новую атаку. Слышится свист летящего сзади заклинания. Она резко отскакивает влево, но уже слишком поздно — между лопаток ударяет вспышка, мгновенно сковавшая всё тело… Парализующее. Неловко пошатнувшись в неудобных туфлях, она ничком валится на испещрённую рытвинами брусчатку. Двое мракоборцев выступают вперёд, намереваясь её схватить… И Торп — тоже. Аддамс безуспешно пытается дать ему знак немедленно сдаться, но ничего не выходит — ей не удаётся даже пальцем пошевелить. Остаётся только безвольно наблюдать, лежа посреди развороченной платформы, которая должна была стать отправной точкой в новую жизнь. — Не подходите к ней! Не трогайте! Уэнсдэй! Нет! — вопит он не своим голосом, направив палочку на бывших соратников. — Стойте… Авада Кедавра! О нет. Во имя Салазара. Только не это. И ведь с первого раза получилось, надо же… Непростительное заклинание, сорвавшееся с палочки Ксавье, в считанные секунды достигает своей цели — и один из их соперников падает замертво. Словно осатанев от бессильной ярости, Торп пытается прорваться к ней и снова вскидывает оружие… Вторая Авада, третья, пятая. Он успевает положить, по меньшей мере, четверых — но потом оторопевший Бруствер вновь берёт себя в руки. Авроры заключают мечущегося Ксавье в кольцо, подбираясь всё ближе и ближе. Несколько человек подходят к Уэнсдэй, волосы хватает чья-то ладонь, грубо потянув наверх и заставляя вскинуть голову. Последнее, что она видит — как у Торпа выбивают оружие при помощи Экспеллиармуса, по-маггловски заламывают ему руки за спину и тащат куда-то прочь… Он исступленно бьётся и кричит, зовёт её по имени, безуспешно пытается вырваться… А потом один из мракоборцев с треском ломает об колено палочку Аддамс, с размаху бьёт её кулаком по лицу — и наступает кромешная темнота. Всё кончено.***
— Очнись, сука! — резкий удар куда-то в область щеки и обжигающе-ледяная струя Агуаменти безжалостно вырывают её из пелены беспамятства. В глаза тут же бьёт ярко-белый режущий свет настольной лампы. Хочется не то что зажмуриться, а полностью закрыть лицо ладонями, но такой возможности, увы, нет. Давно онемевшие конечности накрепко стянуты грубыми веревками — до чернильно-чёрных синяков, до стёртой в кровь кожи… Даже самое незначительное движение мгновенно отдаёт нестерпимой болью. Чья-то отвратительная рука, пахнущая грязью и кровью, хватает её за подбородок, принуждая вскинуть голову. Спутанные пряди цвета воронова крыла падают на лицо, частично закрывая обзор. Стряхнуть бы их… Вот только после нескольких часов непрерывного допроса её сил едва хватает на то, чтобы поднять взгляд на очередного инквизитора — и она поднимает. Нельзя преклоняться этим мерзким тварям, ни в коем случае нельзя, даже если это всего лишь борьба взглядов. Туманный обсидиановый взор против решительного светло-шоколадного. Однако за последние часы решимости в глазах неизвестного ей Аврора изрядно поубавилось. Он утомлён затянувшимся допросом, удары уже не так сильны, и слепой горячечной ярости почти нет. Это ведь только кажется, что бить человека легко — на самом деле это тяжкий физический труд, выматывающий уже спустя пятнадцать минут. — Ты будешь говорить? — он уже не повышает голос, продолжая смотреть Аддамс в глаза и с явным трудом переводя сбившееся дыхание. — Назови имена. Кто ещё был причастен к вашей грёбаной организации? Кто конкретно шпионил в Министерстве? Ответить удаётся не сразу — пересохшее горло напрочь отказывается воспроизводить более-менее чёткие звуки. Усилием воли приходится несколько раз сглотнуть жалкие остатки слюны и пару раз судорожно втянуть душный воздух. Сделать более глубокий вдох не удаётся уже третий день из-за тянущих болей в грудной клетке — очевидно, мракоборец на позавчерашнем допросе излишне усердствовал и сломал ей ребро. Или несколько. Или это было вчера? А может быть, неделю назад? Сколько вообще прошло времени с того момента, как их с Ксавье арестовали на том вокзале? Увы, Аддамс не может дать точного ответа ни на один из этих вопросов. Вереница бесконечных дней, наполненных болью, настойчивыми вопросами и отвратительным светом проклятой настольной лампы, давно слилась воедино в затуманенном воспалённом сознании. — Да пошёл ты, — Уэнсдэй буквально выплёвывает хлёсткую фразу в лицо Аврору. — Чокнутая мразь, — он морщится, с отвращением убирая руку с её подбородка, и вытирает ладонь о штанину брюк таким жестом, будто запачкался в чем-то на редкость гадостном. Аддамс выдыхает настолько, насколько позволяют истерзанные пытками лёгкие и позволяет себе чуть прикрыть глаза. Даже минутный перерыв кажется невероятным облегчением, словно с плеч рухнула скала. Поспать бы… Пока есть пара минут. Судя по звукам, допрашивающий отходит в сторону, с шумным вздохом утирает пот со лба и какое-то время стоит неподвижно, явно погрузившись в размышления. Наконец он поворачивается — слышен звук приближающихся шагов и какой-то шорох бумаг на столе. Во имя Салазара, что это он задумал? Усилием воли Уэнсдэй заставляет себя снова поднять налитые свинцом веки, и её взгляд упирается в коренастый силуэт стоящего рядом мракоборца — в одной руке у него волшебная палочка, в другой — лист пергамента, в который тот напряжённо вчитывается… Хмурит широкие брови, задумчиво поджимает полные губы. Она прекрасно знает, что он там читает. Протокол допроса Уэнсдэй Эллен Долоховой, обвиняемой в попытке государственного переворота, терроре и геноциде магглов и магглорождённых, многочисленных убийствах, многократном применении Непростительных заклятий, пытках… У неё длинный послужной список, растянувшийся едва ли не на половину пресловутого листа. Однако сейчас допрашивающий читает совсем другую половину — ту, на которой написано время и продолжительность Круциатусов, применённых к ней за сегодня. Да-да, у якобы невинных стражей света в сияющих белых плащах уже давно имеется свой чёткий регламент использования Непростительных. Благодаря Краучу, Круциатусы и Империусы разрешены им на законодательном уровне для допроса особо опасных преступников, но только в строго установленном порядке — не более двух минут с интервалом не менее получаса. Дольше нельзя, есть риск необратимых повреждений коры головного мозга. Плохо дело. Кажется, он слишком устал от применения физической силы и теперь прикидывает, не лишится ли «особо опасная преступница» рассудка, если испробовать ещё пару-тройку заклятий. И если во время избиения можно легко отключиться, провалившись в спасительное беспамятство, то под воздействием Круциатуса воспалённое сознание будто бы взрывается, вспарывается невидимыми кинжалами, не оставляя никаких шансов абстрагироваться от происходящего. Так и впрямь недолго свихнуться. Она мысленно ёжится, вспоминая лица подобных пленников в подвалах ставки — после многочасовой аудиенции с Беллатрикс они не могли даже говорить. Могли только безвольно и безостановочно раскачиваться назад и вперёд. Одеревеневший взгляд, ниточка слюны на подбородке, стекающая из нелепо приоткрытого рта… Нет, такой плачевной судьбы Аддамс однозначно не хотела бы. Лучше уж смерть, чем столь жалкое существование в облике живого овоща. Нужно что-то предпринять — и немедленно. — Эй, ты… — хрипит Уэнсдэй и тут же невольно поражается, настолько надтреснуто звучит некогда твёрдый голос. — Заговорить решила? — мужчина не без удивления обращает на узницу свой внимательный взгляд. Благо, уловка срабатывает. Мракоборец откладывает листы обратно на стол и подходит ещё ближе к пленнице, вцепившись в её волосы стальной хваткой и поднимая заплывшее от синяков лицо поближе к выжигающему свету. Она слабо морщится, но пасовать уже поздно. Иного выбора нет. Никогда не было. — Твоя мамаша… подстилка для грязи… А ты — мерзкий выродок… Договорить Аддамс не успевает. Заскрежетав зубами в новом приступе сокрушительной ярости, Аврор с размаху бьёт её по лицу — с такой силой, что пошатывается даже тяжёлый стул, к которому она прикована. Очертания грязной комнаты смазываются и начинают плыть перед глазами, а Уэнсдэй наконец-то проваливается в милосердное забытье. Но перед тем, как ей отключиться, где-то на задворках угасающего сознания вспыхивает образ Ксавье… Во имя Салазара, где же он? Как же он там…***
Когда пелена беспамятства перед глазами рассеивается, она обнаруживает себя лежащей на сыром холодном полу тюремной камеры. Вокруг царит полумрак, а единственным источником света служит зарешеченное окно под самым потолком, сквозь которое пробивается слабый солнечный луч — в нём кружат пылинки. Требуется несколько минут, чтобы глаза привыкли к скудному освещению, а очертания карцера проявились чётче. Впрочем, смотреть тут решительно не на что. Крохотная каменная коробка в несколько шагов длиной с убогой тюремной койкой, застеленной какими-то лохмотьями, и грязным умывальником в углу. В воздухе витает уже привычная застоялая вонь — тошнотворный запах затхлости, крови, смрада и Мерлин знает чего ещё. Сглотнув жалкие остатки вязкой слюны, Аддамс морщится и предпринимает попытку подняться на ноги, но всё тело предательски ноет, а потому ничего сносного не выходит. Ноги неизбежно подкашиваются, очертания камеры плывут перед глазами… Проклятье. Она мешком валится на ледяной каменный пол, ощутимо приложившись затылком. Несколько минут Уэнсдэй лежит неподвижно, вперившись немигающим взглядом в черноту потолка — а потом измученное воспалённое сознание подсовывает тот единственный образ, который подпитывал её существование все эти долгие… Дни? Недели? Месяцы? Увы, она не знает. Зато она знает, что где-то совсем рядом, может быть, даже в соседней камере находится Ксавье. Её Ксавье. Кривоватая усмешка в уголках не по-мужски чувственных губ, малахитовая зелень глаз с золотистыми вкраплениями, горьковатый аромат полыни. Он точно не хотел бы, чтобы Аддамс впала в отчаяние. Он ведь всегда так рьяно верил в лучшее — что у них будет дом на Ривьере, собственный виноградник и бесконечное множество закатов, которые они встречали бы на террасе с бокалом вина… С обветренных губ срывается судорожный смешок. Что ж, дома у них теперь точно не будет. Как и совместного будущего. Разве что в Азкабане. Однако воспоминания о Торпе неожиданно придают ей сил. Остервенело стиснув зубы до скрежета, Аддамс рывком поднимается на ноги, схватившись обеими руками за шероховатую стену. Пошатываясь и прижимая к ноющей грудной клетке вывихнутое запястье, она нетвёрдой походкой добирается до грубо сколоченной койки и опускается на неё, судорожно переводя дыхание. Воздух покидает лёгкие с тихим хрипом, а каждый вдох даётся сквозь скалывающую боль — последние сомнения насчёт сломанных ребёр тут же отпадают… Скверно, ничего не попишешь. Кое-как приняв относительно удобное положение, Уэнсдэй приваливается затылком к стене и устало прикрывает глаза. Мысли продолжают вяло бродить по замкнутому кругу, секунды медленно перетекают в минуты… Как вдруг звенящая тишина прерывается лязганием открывающего замка. Недоумевая, кто мог прийти к ней в такой час — явно не конвоир, предыдущий допрос кончился совсем недавно, Аддамс распахивает глаза и не без труда поворачивает голову в сторону дверного проёма. Взгляд обсидиановых глаз упирается в грузную мужскую фигуру, узнать которую не составляет труда. Аластор Грюм. Неистовый борец армии грязнокровок. В рядах Тёмного Ордена о нём ходило множество слухов, в списках на ликвидацию он числился сразу после Дамблдора, от его руки пало множество Пожирателей, и ещё больше — получило увечья… Даже у самой Аддамс остался длинный шрам на левом бедре после их ожесточённой схватки прошлой весной. И вот теперь этот глубоко ненавистный человек стоит прямо перед ней, а у неё не то что нет оружия — нет даже сил, чтобы вцепиться в бугристое, рябое, испещрённое шрамами лицо. Уэнсдэй почти физически ощущает, как внутри поднимается сокрушительная волна кристально чистой ярости. Очевидно, матерый мракоборец тоже это замечает, уловив изменения в пылающем взгляде и напрягшейся позе. — Не делай глупости, девочка. Нарвёшься на поражение, — небрежно роняет Грюм, взмахом палочки трансфигурировав умывальник в крепкий табурет. Чуть подволакивая левую ногу, старый Аврор отходит в угол карцера и грузно опускается на жалобно скрипнувший стул. — Я не допрашивать тебя пришёл, а поговорить. — Велика ли разница? — едко парирует Аддамс, рефлекторно прижимая стремительно опухающее запястье к покалеченным рёбрам. Каждый вдох и каждое слово даётся с немалым трудом, через тупую ноющую боль, поэтому приходится перевести дыхание, чтобы продолжить говорить. — В жизни не поверю, что ты решил изображать передо мной поганую добродетель. — Перед тобой — нет. Ты убийца и государственная преступница, а потому понесёшь наказание, — бескомпромиссно отрезает мракоборец, сведя к переносице густые кустистые брови. — Но вот мальчишка… Она вымученно прикрывает глаза, с трудом сохранив относительно спокойное выражение лица. Что ж, теперь ясно, на что они решили надавить. Нельзя сказать, что Уэнсдэй слишком уж удивилась такому раскладу. Все предыдущие пытки, избиения и унижения были подобны удару молота о наковальню — этот же разговор должен был стать иглой… Но иглой, поразившей в самое сердце. К тому же, это была уже не первая подобная попытка её расколоть. Несколько дней назад их с Долоховым привели в одну камеру — и пока один Аврор нещадно избивал её мужа ногами и осыпал градом пыточных заклятий, второй вкрадчиво увещевал Аддамс, что она может прекратить его мучения. Нужно лишь начать говорить. Она тогда только равнодушно покачала головой и прикрыла глаза, всем своим видом демонстрируя тотальное безразличие. Вот только бесстрастность была напускной — при виде измождённого и осунувшегося Антонина у неё защемило сердце. Когда-то давным-давно, когда тугой обруч свадебной тиары впивался ей в лоб, Уэнсдэй практически ненавидела своего супруга и их проклятый династический брак, необходимый по всем канонам чистокровной аристократии. К алтарю она шла словно на эшафот, а Долохов, поджарый, статный, облачённый в изысканный камзол, вызывал только омерзение. Затем — Долохов, который никогда не лез в душу больше, чем следовало, который стал для неё наставником и надёжным соратником на поле боля, который лишь однажды признался ей в любви в пылу ревности и ярости… И сейчас — Долохов, свернувшийся клубком на покрытом засохшей кровью полу допросной камеры и отважно не издавший ни звука под градом ударов и проклятий. Но Аддамс упрямо молчала, прекрасно осознавая, что даже её согласие сотрудничать не облегчит им участь. А теперь мракоборцы вновь пытаются отыскать ахиллесову пяту в сердце Уэнсдэй… Вот только в этот раз они наконец нащупали нужную нить. — Видишь ли, дорогуша, какая штука… Твой муженёк тебя защищает. Твердит как заведённый, что ты никого не убивала, — невпопад продолжает Аластор, словно успел незаметно применить легилименцию и уловить часть её мыслей. — Довольно странное рвение, учитывая, что из страны ты хотела удрать с другим, а? Или у вас, аристократов вшивых, так принято? — Да чтоб ты сдох, — огрызается Уэнсдэй, впившись в мракоборца ненавидящим взглядом исподлобья. Спутанные пряди цвета воронова крыла спадают на лицо, частично заслоняя обзор, однако она не делает ничего, чтобы их убрать. Наплевать. — Ты и весь ваш поганый Аврорат. — Попридержи язык, шлюха высокородная. Ты мальчишке голову вскружила. Шпионила для своих, да? Сведения добывала? Обманула его, да? Хорошо тебе теперь? Выслужилась? — от напускной ироничной расслабленности не остаётся и следа. Покрытое шрамами лицо искажает гримаса неприязни, через мгновение сменившись горечью. Грюм внезапно опускает взгляд в пол и выплёвывает остаток бурной тирады заметно дрогнувшим голосом. — Я его самолично обучал, чтоб ты понимала. А теперь ему светит поцелуй дементора. Из-за тебя, дрянь такая. Во имя Салазара… Она разом холодеет от накатившего панического ужаса. Поцелуй? Ксавье приговорят к поцелую?! Дементоры высосут из него душу, оставив только пустую плотскую оболочку, беспощадно уничтожат в нём всё то, что Аддамс так любила. Нет участи страшнее. Даже смерть кажется блаженным избавлением по сравнению с этим… Нет, нет, нет. Она не может этого допустить. Торп попался исключительно по её вине — именно из-за неё он без тени сомнений вскинул палочку и пошёл против своих же бывших соратников. Он убил за неё, хотя никогда не делал этого прежде. — Что я должна делать? — выпаливает Уэнсдэй, не успев даже подумать. Да и о чём тут можно думать? Разве можно рассматривать иные варианты, когда над ним дамокловым мечом висит настолько кошмарная угроза? Недавняя ярость к Грюму бесследно испаряется — каким-то интуитивным чутьём Аддамс понимает, что этот безжалостный старый воин искренне привязан к Ксавье. И что сейчас он не блефует. Он может ему помочь… Может вытащить из лап дементоров, может повлиять на приговор, не позволив Краучу совершить непоправимое. — Пожалуйста, — одними губами шепчет она, разом наплевав на всякую гордость. Только бы всё обошлось. — Я сделаю, что угодно. — Хм… — не без удивления крякает Аластор, удобнее усевшись на стуле. — Правда что ли вы друг друга любите… Уэнсдэй не отвечает, не позволяя старому мракоборцу ступить на запретную территорию. Нет, она не скажет правды. Их любовь — её святая земля, и никто из поганого Департамента магического правопорядка не сможет коснуться этого своими грязными лапами. Никто не сможет этого отнять или очернить. Пусть они считают, что слизеринцы и Пожиратели не способны на искренние чувства — наплевать. Им никогда не понять. — Ну да ладно, — хмыкает Грюм, который явно не слишком уповал на откровенность. — Я буду с тобой честен, Уэнсдэй. На оправдательный приговор для мальчишки мы не вытянем, даже если ты целиком сдашь министерскую сеть со всеми паролями и явками. Аврор, который убил своих — слишком большой общественный резонанс, поэтому публика жаждет крови. — Он был под Империусом, — вставляет она, хоть и заведомо осознаёт бесполезность подобной затеи. — Ну мне-то не рассказывай… — мракоборец устало отмахивается, потерев бугристое лицо. — Мы обыскали его квартиру. Там полно твоих колдографий, старых газетных вырезок о твоей жизни, куча писем ещё с семьдесят четвёртого года. И твой папаша хлопотал, чтобы Ксавье перевели во Францию в своё время. Прознал, небось, что дочурка спуталась с полукровкой. — Что от меня требуется? — нетерпеливо перебивает Аддамс, невольно морщась от боли. Уже не от физической, нет — осознание, что Торп бережно хранил их старые записки и по крупицам собирал всю информацию, которая хоть немного её касалась, причиняет боль куда большую, нежели самое изощрённое пыточное. Под рёбра в очередной раз вонзается старый зазубренный нож. Во имя Салазара, да он ведь буквально жизнь положил к её ногам… Хватит ли ей оставшегося времени, чтобы искупить свою вину? Вряд ли. Но попробовать стоит. — Ничего сверхъестественного, — с готовностью отзывается Грюм и понижает голос до заговорщического шёпота, подавшись вперёд всем корпусом. — Всё то же самое, о чём спрашивали на допросе. Назови имена причастных. Особенно нас интересуют шпионы в Министерстве. Кто под Империусом, а кто продался вашей организации по доброй воле. — Каковы гарантии, что ты ему поможешь? — с нажимом спрашивает Уэнсдэй, стиснув руки в кулаки до побелевших костяшек. — Нет гарантий. Расписку я тебе дам, что ли? — старый Аврор озадаченно хмурит кустистые брови. — Только моё слово. Она продолжает сверлить его пронзительным немигающим взглядом исподлобья. Молчание затягивается на несколько минут, напряжённая тишина становится плотной и осязаемой — хоть кинжалом режь. Грюм неуклюже ворочается на табурете, треплет пуговицы на застиранном помятом камзоле, с заметной опаской косится на запертую дверь позади… И наконец сдаётся. — Я его с детства знал, понимаешь? — очень тихо произносит он и ладонью показывает расстояние от пола длиной примерно в три фута. — Вот таким ещё помню… Винсент, упокой Мерлин его душу, всегда хотел, чтобы мальчишка стал мракоборцем. Да и Скарлетт тоже. Жаль их, конечно. Он рано остался один. Я приглядывал за ним, обучал, помогал… Странно, но Аддамс только сейчас вспоминает строчку из подробного досье на объект, которое отец предоставил ей ещё семь лет назад — о том, что Ксавье лишился обоих родителей с разницей в два года. Ему было пятнадцать, когда Винсент Торп скоропостижно скончался от драконьей оспы, а мать трагически погибла ещё раньше… Но он очень редко упоминал об этом и обычно говорил о родителях так, словно они до сих пор живы. Ей становится мучительно горько за его непростую судьбу. Пожалуй, уже в тысячный раз. Столько лишений не должно выпадать на долю одного-единственного человека, это ведь абсолютно несправедливо. Он не заслуживает. Ровно как она никогда не заслуживала его. Великий мастер Салазар, спаси наши заблудшие потерянные души. — Поэтому я меньше всего хочу, чтобы этот мальчишка подвергся поцелую, — понуро заключает Аластор, достав из нагрудного кармана кривую курительную трубку и заполняя её едко пахнущим табаком. — И если ты правда его любишь, помоги мне, Уэнсдэй. Только от тебя теперь зависит, что с ним станется… Согласишься сотрудничать — проведёт в Азкабане несколько лет, а потом освободится и начнёт жизнь с чистого листа. Разве ты не хочешь, чтобы он был счастлив? Парнишка и так настрадался, хватит с него. Аддамс вымученно прикрывает глаза, собираясь с мыслями — а мгновением позже распахивает их вновь и начинает свой долгий подробный рассказ.***
Разумеется, к суду их подготовили с особой тщательностью. Оно и немудрено — благородные стражи света никак не могли допустить, чтобы широкая общественность узнала, как сильно и изощрённо измываются над подследственными в карцерах Аврората. За день до в её камеру вошёл молчаливый колдомедик — без единого слова залечил сломанные рёбра, ловко вправил опухшее запястье, убрал с лица чернильно-чёрные кровоподтёки и, зажав нос, принудительно влил в рот целый флакон укрепляющего зелья. После этого конвой сопроводил Уэнсдэй в убогую ванную с одинокой душевой лейкой, торчащей прямо из стены. Горячей воды не было, как и мыла, однако даже тоненькая струйка комнатной температуры показалась ей небесной манной. После двадцатиминутных водных процедур Аддамс выдали крохотное застиранное полотенце, комплект белья из простой грубой ткани и свежую робу. Надевая уродливый сероватый лиф на размер больше нужного, она с тоской вспоминала льнущий к коже шёлк, тончайшую паутинку кружева или мягкий струящийся бархат… Увы, таких нарядов ей отныне носить не суждено. После всех подготовительных мероприятий в камеру явился Грюм — велел поставить подпись в конце длинного протокола и бодро заявил, что их совместная работа принесла закономерные плоды. — Так что уверенно выходим для него на пять-семь лет вместо поцелуя и пожизненного. Повезёт — и того меньше дадут, — с искренним облегчением заключил Аврор, после чего извлёк из кармана металлическую серебристую фляжку и смятую пачку сигарет. — Будешь? От сигарет Аддамс поначалу отказалась и взяла только фляжку, щедро отхлебнув мерзкой бурды с привкусом дешёвого спирта. Однако немного позже, когда тесное пространство карцера заполнил едкий горьковатый запах, внезапно протянула руку — ей вдруг захотелось ощутить до боли знакомый аромат, так напоминающий о Ксавье. От первой затяжки Уэнсдэй сильно закашлялась, а Аластор хохотнул. За несколько недель ежедневного сотрудничества между ними установилось некое подобие перемирия. Прошлые сражения забылись, да и значения теперь не имели никакого — что им делить, когда после зала суда он отправится домой, в тёплую и уютную постель, а она станет вечной узницей в Азкабане? Воевать уже нет смысла. — Как он? — Аддамс задавала этот дежурный вопрос почти каждое утро, и сегодняшний день исключением не стал. — Держится, — как всегда уклончиво отозвался Грюм, неопределённо пожав плечами. — Ему досталось побольше твоего… Но теперь всё будет в порядке. На суде вам слова не дадут, адвоката тоже не будет, сама понимаешь. Сущая формальность, только и всего. — Во сколько? — без особого энтузиазма поинтересовалась она, стряхивая седой пепел прямо на бетонный пол. — В десять утра. Прямо перед вами допросят Игоря Каркарова, он хочет добиться смягчения приговора и готов назвать имена… — изложил старый мракоборец, потирая свежий шрам на кончике мясистого носа. — Но вряд ли поганец скажет что-то, чего мы ещё не знаем. Ты нам здорово подсобила, многих тёпленькими взяли. Ну, мне пора идти… Бывай. Когда за Грюмом закрылась дверь и лязгнул тяжёлый засов, Уэнсдэй устало опустилась на койку и прикрыла глаза. Вот только заснуть не удалось — все предыдущие недели, когда её регулярно лишали сна и истязали всеми возможными и невозможными способами, она старалась урвать любую свободную от пыток минуту, чтобы забыться. Но теперь, когда раны больше не беспокоили, и действовала убойная доза укрепляющего зелья, в голове начали крутиться разные навязчивые мысли. В основном, конечно, о Торпе. Как он себя чувствует, о чём сейчас думает? Боится ли оглашения приговора — или Грюм объяснил ему, что поцелуя и пожизненного не будет? Завтра они увидятся спустя несколько невыносимо долгих недель. Пусть совсем ненадолго — но ей будет достаточно и малого. Просто взглянуть в малахитовые глаза, увидеть его ясное лицо с выразительными чертами, побыть рядом хоть несколько минут. Урвать у безжалостной судьбы последние крупицы несбыточного счастья перед окончательным падением в бездонную пропасть. Потом подумалось о родителях — и стало тоскливо от мысли, что те практически в одночасье лишились обоих детей, ведь Пагсли арестовали одновременно с Антонином. Уже минуло Рождество… В детстве Уэнсдэй вполне искренне любила этот праздник — венки из омелы, запах нарядной пушистой ели, алые носки с бантиками, висящие на каминной полке. Теперь в их родовом поместье наверняка царит безмолвный траур. Выдержит ли слабое сердце Гомеса, когда его дочь и сына приговорят к пожизненному? Сумеет ли он справиться с таким кошмарным ударом? Увы, она не знала. Оставалось только одно — верить. И если педантичный наследник леди Ровены с глазами цвета малахита и смог научить Аддамс чему-то стоящему… То это определённо было стремление верить в лучший исход. До самого конца. До самого рокового финала.***
В его малахитовых глазах горит пламя надежды. Порывисто хватая её за руки, он сбивчиво бормочет отрывистые фразы — что во Франции его ждёт неплохая прибавка к жалованию, что они не будут нуждаться и что кардинальная разница в происхождении не имеет никакого значения… Смотрит снизу вверх, прямо и неотрывно. Взъерошенный, взбудораженный, смешной. Преданный ей и преданный ею. А Уэнсдэй безжалостно мотает головой, швыряет колкие беспощадные слова — словно остро заточенные ножи вонзаются аккурат в центр мишени. И уходит, снова уходит из крохотного домика в глуши с гордо поднятой головой и мучительно кровоточащим сердцем. Жуткие воспоминания крутятся в голове на бесконечном повторе, пока покрытая струпьями рука дементора сжимается вокруг её запястья. Кошмарное хрипящее существо в чёрных развевающихся лохмотьях тащит Аддамс по коридору — её конечности свободны от оков, однако оказать сопротивление всё равно не удастся. Стражам Азкабана не нужны цепи, чтобы удерживать узников. Они парализуют разум и порабощают волю, вызывая из глубин души самые потаённые страхи. Их с Ксавье отрезают друг от друга на платформе Сент Панкрас. Её палочка с треском ломается, его тащат прочь… Он орёт во всю силу лёгких, исступленно бьётся в руках мракоборцев, выкрикивает её имя. Нет. Всего этого не существует. Это только иллюзия из прошлого, порождённая влиянием дементоров. Всё уже закончилось. Но увещевания рационального мышления нисколько не помогают побороть накативший липкий страх. Волны ужаса окутывают разум, вызывают лихорадочную дрожь во всём теле — Уэнсдэй практически не видит длинного тёмного коридора, который ведёт к залу суда. Зато видит леденящие кровь воспоминания о том, как потеряла единственного, кого любила. В первый раз, семь лет назад — а затем и во второй, совсем недавно. Путь до Визенгамота длится совсем недолго, однако ей кажется, что эти несколько минут растянулись на целую вечность. А мгновением позже сквозь пелену худших кошмаров вдруг прорывается смазанная картина из реальности. Ксавье, её Ксавье стоит возле двустворчатых дверей в окружении шестерых дементоров. Бледный как сама смерть, с болезненно запавшими глазами, с ввалившимися щеками. Тюремная роба висит мешком на исхудавшем осунувшемся теле. Но это по-прежнему он. Не сумев сдержать короткий сдавленный вскрик, Аддамс резко бросается вперёд, к нему — но не успевает сделать и двух шагов. Мерзкая лапа дементора крепче сжимается вокруг её руки, не позволяя приблизиться к мракоборцу. Только спустя минуту она замечает Антонина и Пагсли. Долохов, осунувшийся, безразличный и какой-то совершенно машинальный, смотрит прямо перед собой затуманенным взглядом ртутных глаз. Он похож на памятник разорившемуся аристократу из дальней части их запущенного сада. На перекошенном лице Пагсли ярким пламенем горят только безумные чернильные глаза. Он явно не в себе, и от припадка его удерживают только стоящие вокруг дементоры. — Уэнс… — одними губами шепчет Торп, поймав её расфокусированный взор. Слабо вскинув худую как плеть руку, он тянется к Аддамс словно утопающий к последней спасительной соломинке. Кошмарный страж Азкабана мгновенно выплывает между ними, заслоняя обзор — несокрушимая преграда, которую уже не преодолеть. С её искусанных губ срывается сдавленный судорожный всхлип, но обсидиановые глаза остаются абсолютно сухими. Нельзя, категорически нельзя, чтобы кто-то узнал, что она сломлена. Нет, такого удовольствия Уэнсдэй никому не доставит. Наследники славного Салазара не сдаются. Даже если битва заведомо проиграна. Сердце сжимает тугой обруч, желание прикоснуться к нему хоть на секунду затмевает все прочие мысли — даже самые страшные образы, навеянные дементорами, отступают на второй план безо всякого Патронуса. Строптиво дёрнув кистью, она предпринимает новую попытку вывернуться из железной хватки… Впрочем, безуспешную. Торп болезненно морщится, неотрывно наблюдая за её жалкими потугами. А через несколько мгновений тяжёлые двустворчатые двери беззвучно распахиваются, и четверых волшебников вводят в забитый до отказа зал. В просторном помещении, напоминающем амфитеатр, безраздельно властвует гробовая тишина — хотя людей собралось так много, что буквально яблоку негде упасть. Скудный свет множества факелов вырывает из темноты искажённые ледяным гневом лица. Аддамс невольно удивляется. Большинство из этих людей она никогда не встречала… Однако они синхронно сверлят её такими ненавидящими взглядами, будто она вырезала их семьи в полном составе. Впрочем, есть вероятность, что это правда. Как ни прискорбно, а от её руки и впрямь погибли десятки, если не сотни людей. Дементоры подводят их к металлическим креслам и заставляют сесть. Уэнсдэй и Пагсли — посередине, Ксавье и Антонин — по краям. Неловко вывернув шею, она снова ловит взгляд притихшего Торпа. Тот с явным усилием выдавливает слабую кривоватую улыбку. Словно призванную приободрить… Даже в такой безвыходной плачевной ситуации. Невольно поразившись стойкости его духа, Аддамс заставляет себя улыбнуться в ответ. Стражники Азкабана уже отошли прочь, и с груди словно рухнула неподъёмная скала. Даже дышать становится немного легче. — Слушается дело: Антонин Долохов, Пагсли Пьюберт Аддамс, Уэнсдэй Эллен Долохова и Ксавье Оскар Торп против законодательства магической Британии по статье… — Крауч старший начинает зачитывать обстоятельную длинную речь, изредка перемежаемую ударами молотка. — Вам предъявлены обвинения в попытке государственного переворота, геноциде магглов и магглорождённых волшебников, содействии запрещённой террористической группировке, многократном применении… Мертвенную тишину в зале прерывает чей-то сдавленный всхлип. Машинально повернув голову к источнику звука, Уэнсдэй невольно вздрагивает всем телом. На одном из нижних рядов восседают её родители. Вот только довольно сложно узнать в сгорбленной рыдающей женщине блестящую аристократку леди Аддамс… В её собранных в ракушку волосах серебрится седина, по мертвенно бледным щекам катятся крупные бисерины слёз. Мортишу придерживает за плечи Гомес — буквально посеревший от горя, измождённый и поникший. Они оба словно одновременно лишились стати и благородного лоска, и ей вновь становится мучительно больно. Страшно даже представить, сколько искалеченных судеб видели эти жуткие тёмные стены с пылающими факелами. Титаническим усилием воли Аддамс заставляет себя отвернуться и не смотреть на родителей. Как бы она хотела уверить их, что всё обойдётся… Но это ложь. Хорошо не будет. Пресловутое «хорошо» осталось где-то в другой жизни. — Антонин Долохов, — скрипучим голосом чеканит Крауч, вперившись в абсолютно бесстрастного Пожирателя презрительным взором. — Вы совершили множество гнусных преступлений против человечества, наказание за которые может быть только одно — пожизненное заключение в Азкабане. Господа присяжные, я прошу поднять руки тех, кто считает также. Долохов взирает на судью абсолютно отрешённым взглядом, с вызовом вскинув голову — даже сейчас, прикованный цепями и облачённый в тюремную робу, он умудряется держаться с надменным достоинством. Все присяжные одновременно вскидывают руки, и Крауч гулко ударяет молотком, переходя к следующему обвиняемому. — Пагсли Пьюберт Аддамс… — продолжает он, почти в точности воспроизводя прежнюю речь. — Нет, мой мальчик! — истерически вскрикивает Мортиша и подскакивает на ноги, выронив кружевной платок и страдальчески заламывая тонкие руки. — Присяжные, — землистое лицо Крауча кривится в гримасе отвращения, и он повышает голос, чтобы заглушить стенания леди Аддамс. Гомес предпринимает слабую попытку урезонить сорвавшуюся супругу, прижав её к себе. Волшебники на скамьях начинают перешептываться, щёлкает несколько вспышек фотоаппаратов. Воспользовавшись всеобщей суматохой, Уэнсдэй снова ловит взгляд Ксавье. На дне малахитовых с золотистыми крапинками глаз сквозит целый океан бушующих чувств — он словно пытается сказать ей всё то, чего не успел сказать до этого… Она представляет, как они сидели бы на залитой солнцем террасе. Как Торп согревал бы её в кольце невыносимо бережных объятий, как целовал бы её губы с невыносимым трепетом, как прижимал бы к себе её разгорячённое тело долгими жаркими ночами. Как они прожили бы вместе целую жизнь — и состарились бы бок о бок. Вот только теперь у них всё это отняли. Присяжные единогласно выносят Пагсли пожизненный приговор, и он начинает тихонько плакать, низко опустив голову. Уэнсдэй хочет было приказать брату вести себя достойно, однако всё её внимание сейчас занимает только один человек во всём зале. Во имя Салазара, даже ценой титанических усилий она не в силах прекратить смотреть в подёрнутые болью и любовью малахитовые глаза. Мортиша со стоном оседает в руки мужа в глубоком обмороке. Тем лучше. Потому что Аддамс знает, что её собственный приговор будет следующим. Maman не нужно этого слышать, она слишком ранима и слишком слаба. Ей не вынести. Отец поджимает губы, баюкая на груди бесчувственную супругу — каким-то невероятным чудом ему удаётся стоически держать лицо. — Уэнсдэй Эллен Долохова и Ксавье Оскар Торп, — продолжает Бартемиус Крауч, нахмурив брови. — Ваше преступление заслуживает особого внимания. Поскольку… Она моментально холодеет от ужаса, не понимая, почему их имена произнесли вместе. Во имя Салазара, у них ведь должны быть разные приговоры… Лихорадочно крутя головой, Уэнсдэй отыскивает глазами Грюма — сидя в верхнем ряду и опираясь на узловатую трость, тот ободряюще кивает. Старый Аврор выглядит довольно спокойным, разве что на виске пульсирует жилка. Это воодушевляет… Настолько, насколько вообще возможно испытать воодушевление в подобной плачевной ситуации. — Поскольку вы намеревались сбежать из страны и уйти от правосудия, — заключает глава Департамента. Публика начинает роптать, в них поминутно тычут пальцами, вспышки от камеры мелькают всё чаще, и Крауч вынужден стукнуть молотком по трибуне, чтобы унять всеобщий гомон. — Я настоятельно требую для миссис Долоховой пожизненного приговора и прошу не учитывать тот факт, что обвиняемая является женщиной. Учитывая тяжесть и жестокость совершённых ею преступлений, это не смягчающее обстоятельство, а отягчающее. Господа присяжные, проголосуйте. Не то чтобы она надеялась на лучшее — но сердце всё равно предательски пропускает удар, когда все двенадцать человек вскидывают руки, даже не стараясь скрыть мстительного злорадства. У Ксавье вырывается шумный рваный вздох, и он строптиво дёргается в кресле. Музыкально длинные пальцы сжимаются в кулаки, лязгают толстые звенья стальных цепей… Толпа начинает шептаться ещё громче, возмущённо выкрикивая нечто вроде: «Аврор на скамье подсудимых! Неслыханно! Накажите его!» Проклятые грязнокровки и магглолюбцы. Аддамс окатывает публику арктически ледяным взглядом, полным презрения. Что они вообще понимают, жалкие людишки? Никому из них никогда не испытать и сотой доли той любви, которая связала их с Торпом навечно. — Но ещё большего порицания заслуживает человек, предавший товарищей, — Крауч вдруг вскакивает на ноги, упёршись ладонями в трибуну и подавшись корпусом вперёд. — Тот, кто поднял палочку на своих. Тот, кто осознанно связался с нашими врагами. Тот, кто убил своих же соратников без тени сожаления… Во имя Салазара, что он городит?! Разве такое судья должен говорить, прежде чем вынести приговор на обещанные пять-семь лет?! Нет. Пожалуйста, нет. Это просто не может быть правдой. Вот только это правда. Крауч швырнул спичку в сухостой — и лес занялся сокрушительным верховым пожаром, всеобщая ненависть вспыхнула в считанные секунды. Монотонный ропот толпы сменяется самым настоящим скандированием. Словно озверев от слепой ярости, волшебники вопят во весь голос, выкрикивая проклятья в адрес Торпа и прожигая его исхудавшую фигуру взглядами, полными безудержной ненависти. Окончательно растерявшись, Уэнсдэй машинально вцепляется пальцами в холодный металл подлокотников, едва не ломая ногти. Вновь находит Грюма глазами — и сиюминутно понимает, что он не знал о намерениях Крауча… Старый мракоборец выглядит совершенно сбитым с толку, а его бугристое лицо искажено гримасой неподдельного страдания. Что ж. Он не лгал. Его обманули, также как и её. Вот только от этого осознания ничуть не легче. — Пожизненное! Пожизненное! Пожизненное! — в один голос вопит проклятый сброд, вскакивая со своих мест и тыча пальцами в Ксавье. Не привыкший ко всеобщему осуждению, он потерянно озирается по сторонам, вжавшись спиной в кресло. Ясные малахитовые глаза расширены от шока и непонимания, губы слегка приоткрыты — он кажется таким удивлённым и таким взволнованным, что у Аддамс буквально подгибаются колени. Ей хочется ринуться к нему, заслонить его собой, заключить в объятия… Как всегда делал это он, когда она была близка к точке срыва. Но цепи держат чертовски крепко, и такой возможности нет. Она вообще ничего не может сделать. Может только безвольно наблюдать, как жизнь самого дорогого и самого любимого человека летит в пропасть со скоростью пущенного под откос поезда. Фиаско, туше, шах и мат. Главная битва безбожно проиграна, и даже великому Салазару уже не под силу спасти их души. Присяжные одновременно вскидывают руки, даже не дождавшись вопроса Крауча. Толпа заходится прямо-таки оглушительным воплем, а Грюм подскакивает со своего места и покидает зал, неловко подволакивая левую ногу. Крауч остервенело колотит молотком по трибуне, и гулкие удары эхом отражаются от стены — но их словно никто не слышит. Сквозь всеобщий гул, биение пульса в ушах и водоворот отчаяния Уэнсдэй вдруг ощущает противный холодок, скользнувший вниз по позвоночнику — это возвращаются дементоры. Бесшумные мрачные тени ростом больше девяти футов подходят к ним сзади, а заколдованные цепи с лязгом падают на бетонные плиты. Не дожидаясь, пока её позорно поволокут по проходу, Аддамс выпрямляется сама, вперившись в ненавистного Крауча немигающим взором исподлобья. О, если бы только у неё была палочка… Если бы только она могла выместить на нём свою боль и свой безудержный гнев. Пагсли тем временем утрачивает последние остатки самообладания и вцепляется изо всех сил в подлокотники кресла — дементоры тут же обступают его, и младший брат заходится воплем от накатившего ужаса. И ровно в эту секунду, воспользовавшись замешательством стражников, к Уэнсдэй со всех ног бросается Ксавье. В мгновение ока преодолев расстояние между ними, он порывисто хватает её за талию, привлекая к себе. Рвано выдохнув и невольно зажмурившись, она буквально повисает у него на шее. Их губы сталкиваются в иступлённом жадном поцелуе, украденном у беспощадной судьбы. Во имя Салазара, Аддамс чувствует едва уловимый запах полыни — и это подобно мощнейшему урагану последней категории. В зале повисает звенящая гробовая тишина. Гомон толпы обрывается так резко, словно ко всем присутствующим одновременно применили заклинание немоты. Впрочем, она этого не замечает, утопая в блаженном ощущении его горячих и слегка шероховатых губ, накрывших её собственные. Руки Торпа железной хваткой смыкаются на её талии с торчащими рёбрами, поцелуй набирает обороты, языки сталкиваются — и под дых бьёт осознанием, что это в последний раз… Никогда больше им не коснуться друг друга, никогда больше не увидеть. Но любовь разлукой не убить — запретное чувство будет вечно тлеть в истерзанных сердцах, пока они могут дышать. Они обречены вечно тянуться друг к другу как два разнополярных магнита, как два полюса, между которыми — расстояния, года, каменные стены и толстые прутья решётки. А потом мертвенное безмолвие прерывается звуком одиноких аплодисментов. Машинально приоткрыв глаза и скосив взгляд, Уэнсдэй вдруг видит, как Антонин медленно хлопает в ладоши. Один раз, второй, третий — словно чеканит ему одному известный ритм. Бескровные губы её законного мужа кривятся в сардонической усмешке, после чего он внезапно запрокидывает голову и начинает хохотать в голос. Безумный клокочущий смех эхом отражается от высоких сводов мрачного зала. — Увести! Заберите их в Азкабан, и пусть они там сгниют заживо! — верещит Крауч, брызжа слюной и остервенело стуча молотком как заведённая механическая игрушка. — Вы пожалеете! — внезапно выкрикивает Пагсли, высоко задрав подбородок. Дементоры держат его под руки, однако младший Аддамс больше не трясётся словно осиновый лист на ветру. Его полубезумное белое как снег лицо с бешено горящими обсидианами глаз кривится в гримасе нечеловеческого гнева. Пожалуй, если бы не стражи Азкабана, он накинулся бы на судью с голыми руками. — Вы пожалеете! Тёмный Лорд вернётся, и тогда вы захлебнётесь своей грязной кровью! Вы все, слышите?! Ненавижу вас, ненавижу! Он кричит ещё долго, пока Уэнсдэй и Ксавье продолжают лихорадочно цепляться друг за друга, а Антонин аплодирует с механической ядовитой усмешкой, намертво прилипшей к его измождённому лицу. Вспышек фотоаппаратов становится так много, что они освещают весь зал… Крауча колотит от бессильной ярости, толпа безмолвствует, испуганно округлив глаза. Происходящее напоминает театр абсурда, но цель достигнута — им удалось посеять страх в сердцах врагов, даже будучи лишёнными возможности колдовать. А потом их уводят дементоры.***
В этих стенах время утрачивает всякое значение. Поначалу Уэнсдэй пытается отмечать дни и недели, рисуя чёрточки при помощи камня с острыми гранями, но вскоре прекращает это бессмысленное занятие. Считают, когда чего-то ждут. Ей ждать уже нечего. Оковы никогда не спадут, а весь её мир отныне и навсегда сосредоточен в тесной кирпичной клетке с одиноким зарешечённым окном под самым потолком. Ей больше не вдохнуть полной грудью воздух свободы, не ощутить дуновения весеннего ветерка, не увидеть цветущего на холмах вереска, не почувствовать тонкого запаха распускающихся почек… Ничего этого теперь не будет. Всё кончено. Остаётся только одно — до конца дней утопать в вязком болоте из бесконечных однообразных кошмаров, вызванных дементорами. Раз за разом будто воочию видеть искажённое болью лицо Ксавье. Когда она оставила его одного в их крохотном уютном домике, когда они безбожно попались на платформе шумного вокзала, когда им обоим огласили пожизненный приговор… На бесконечном повторе, без пауз. Замкнутый круг из худших воспоминаний, которые невозможно выкинуть из головы. Единственной отрадой становится Пагсли, камера которого по счастливой случайности расположена ровно напротив в самом конце извилистого коридора на самом верхнем ярусе. Долгими ночами, когда порывы северного ветра сотрясали каменную башню, затерянную среди бушующего моря, они ложились возле решётки, просовывали руки сквозь толстые прутья — и говорили, говорили, говорили… Дотянуться и коснуться друг друга всё равно не получалось — мешали тяжеленные кандалы, но таким образом создавалась зыбкая иллюзия близости. Счастливые моменты старались не вспоминать. Слишком тяжело. Вдобавок стоило подумать о чём-то хорошем, как со всех сторон стягивались дементоры, летящие как мотыльки на яркий свет. — А знаешь, я завидую тебе, сестренка… — как-то раз признаётся младший брат, кутаясь в лохмотья, очень отдалённо напоминающие одеяло. — Я никогда никого не любил. Жил только войной и служением Милорду. Может, я ошибался, а? Может, упустил что-то важное? Аддамс отстранённо поводит плечами, не находя ответа. На улице свирепствует метель, надрывно завывает ветер, а сквозь решётку на окне задувает редкие снежинки. Они не тают, а просто опускаются на ровный каменный пол, устилая его алебастрово-белым полотном. От пронизывающего холода у узников буквально зуб на зуб не попадает, поэтому она находит силы только на то, чтобы отползти в дальний угол и вымученно прикрыть глаза. Пагсли заходится приступом лающего кашля и вскоре затихает. Уэнсдэй надеется, что он заснул, а не… Но надежды тают — в отличие от снега. Он умирает спустя пять или шесть зим. Дементоры уносят тело далеко не сразу — и сладковатый зловонный запах разложения успевает намертво въесться в её тюремную робу, заставляя раз за разом сгибаться напополам в приступах тошноты. Вот только желудок почти пуст, и рвотные позывы не приносят никакого облегчения. И тогда Уэнсдэй начинает завидовать ему — своему мёртвому брату, который наконец-то обрёл покой. Ему больше не больно, дементоры больше не терзают его разум самыми кошмарными воспоминаниями, не высасывают из него жизнь по капле, по крупице… Изо дня в день, из года в год. Бесконечно и беспрестанно. Для него страдания закончились, для неё — увы, продолжаются. Горизонт наглухо затянут низкими свинцовыми тучами, и луч надежды давным-давно погас. Понемногу Аддамс окончательно утрачивает ощущение времени, путая день и ночь, зиму и лето. Но нити серебряной седины в спутанных волосах цвета воронова крыла говорят сами за себя. Прошёл уже не один год… А может, даже не одно десятилетие. Сжимаясь комком в углу своей вечной клетки и безуспешно пытаясь согреть едва тёплым дыханием покрытые цыпками руки, она больше не мечтает о залитых солнцем виноградниках на Ривьере. Отныне она мечтает только об избавлении. Но Азкабан не отличается милосердием — здесь всё создано для того, чтобы узники умирали медленно. Чтобы успели вдоволь хлебнуть горьких страданий. Чтобы успели достигнуть крайней степени отчаяния. Иногда она кричит. Срывает глотку до хрипоты, вцепляется исхудавшими пальцами в волосы, выдирая растрёпанные лохмы, гремит цепями подобно зловещему призраку Кровавого Барона. Надрывные вопли не приносят облегчения, а только приманивают дементоров — те роятся вокруг камеры словно стервятники над падалью, постепенно вытягивая жизненные силы. Впрочем, Аддамс наплевать. Она уже давно не цепляется за собственную жизнь. В этих жутких стенах большинство жаждут смерти, и она не становится исключением из правила. Даже образ Торпа, подпитывающий её существование прежде, постепенно стирается из памяти. Порой Уэнсдэй начинает казаться, что жизни до заточения не было вовсе, что ей всё это привиделось… Воспалённое сознание путает реальность, смазывает драгоценные воспоминания, выжигает из мыслей безупречно красивое лицо с выразительными чертами. И потому, когда одной глухой зимой Аддамс вдруг заходится в приступе болезненного кашля — а после обнаруживает на мертвецки бледной ладони капли густой крови, она не испытывает страха перед грядущей смертью. Одно только блаженное облегчение от осознания, что скоро всё кончится. И всё действительно кончается. Но не совсем так, как она ожидала. Вернее, совсем не так.***
Той ночью Северное море штормит особенно сильно. В воздухе пахнет сыростью и солью, а стены буквально содрогаются от шквального ветра. Промаявшись в горячечной лихорадке всё утро и весь день, Уэнсдэй зябко кутается в тонкое подранное одеяло, намертво пропахшее грязью и потом. Впрочем, за прошедшее время этот запах стал привычным и уже не вызывает рвотных позывов. Перевернувшись на спину, она задирает рукав тюремной робы и упирается взглядом в странно потемневшие контуры Метки — кажется, была весна или лето, когда магическое Тавро внезапно вспыхнуло отголосками жгучей боли… Аддамс тогда отреагировала абсолютно равнодушно, не испытав и тени эмоций. Разве что пожалела, что Пагсли не дожил до этого дня… Пожалуй, он бы обрадовался. Она не могла знать наверняка, что означают эти неясные ощущения в левом предплечье, но интуитивно догадывалась, что Милорд на самом деле не погиб — и теперь понемногу обретает былую мощь. Вот только для неё это не значило ровным счётом ничего. Даже если Повелитель решит вытащить из Азкабана остатки собственной армии, Уэнсдэй уже не входит в их число. В лучшем случае ей окажут милосердие и мимоходом прикончат, в худшем… Оставят как есть — гнить за тюремной решёткой и медленно выплёвывать лёгкие вперемешку с кровью. Чертовски хочется пить. Стиснув зубы, она волевым усилием сползает с койки и нетвёрдой походкой направляется к стоящему в углу ведру, цепляясь за стену ослабевшими руками. Вода, которую не меняли Мерлин знает сколько дней, ощутимо воняет болотной тиной. Но выбора нет. Зажав нос пальцами, Аддамс очень осторожно опускается на колени, зачерпывает мутноватую жидкость ладонью, подносит к губам… И вдруг замирает, уловив странный трещащий звук по ту сторону каменной кладки. Во имя Салазара, что это… Заклинание? Немыслимо. Невероятно. Ещё не до конца притупившиеся боевые инстинкты срабатывают быстрее мозга — она проворно отшатывается назад и отползает к кровати, суча ногами и руками по полу. И ровно в эту секунду большую часть стены выносит мощнейшим взрывом Бомбарды. В воздух взвиваются клубы пыли, несколько обломков камней долетают до койки, ударив по босым ступням. Вздрогнув от вспышки боли, Уэнсдэй поспешно подтягивает колени к груди, зажав пальцами небольшое рассечение на лодыжке. А когда пыль наконец рассеивается, она изумлённо округляет глаза — заклинанием вынесло не только уличную часть стены, но и ту, что выходит на извилистый тёмный коридор… Дверь из толстых стальных прутьев болтается на остатках покорёженных петель. Не веря в собственную удачу, Аддамс поднимается на ноги и очень медленно шагает в сторону открывшегося прохода. Налетевший с улицы порыв стылого северного ветра треплет спутанные пряди, швыряет в лицо солёные морские капли, но ещё никогда это ощущение не было таким упоительным. Остановившись напротив двери, она глубоко втягивает свежий морозный воздух, отчего истерзанные болезнью лёгкие словно расправляются. Дышать становится легко. Наверняка это только временный эффект, самообман подсознания — но Уэнсдэй достаточного и малого. Ощутив невероятный прилив сил, она уже намеревается выйти в коридор… Как вдруг замирает на месте, боковым зрением уловив движение в конце пролёта. Человек в мантии Пожирателя и маске с серебристыми вензелями горделиво вышагивает по проходу, осматривая камеры. Он поминутно останавливается, чтобы отпереть двери Алохоморой, а его семенящий позади спутник услужливо протягивает узникам волшебные палочки. Ещё до того, как Аддамс видит длинные платиновые локоны, она узнаёт волшебника в авангарде — это Люциус Малфой. Нельзя, чтобы он её заметил… Раз он избежал заключения, то не упустит шанса выслужиться и собственноручно прикончить предательницу. Резко отшатнувшись назад, она вжимается спиной в стену. Нет, этого недостаточно… Он увидит, непременно увидит. Взбудораженный разум моментально подсовывает рискованную, но единственно правильную идею — рванув к полуразрушенной уличной стене, Уэнсдэй ловко перебирается через обломки. Выступ на высоте не меньше ста футов выглядит устрашающе скользким и ненадёжным, однако выбора нет. Цепляясь руками за кирпичи, она выбирается на улицу и спускается немного ниже. Устраивается на узком выступе, изо всех сил схватившись за омытые дождём камни. В лицо хлещет ветер, грозящий вот-вот столкнуть хрупкую фигурку с головокружительной высоты… Она трусливо зажмуривается, опасаясь взглянуть вниз. Нет, было бы невообразимо глупо погибнуть вот так — когда совершенно неожиданно ей открылся путь к свободе. — Здесь никого, идём дальше, — сквозь шум непогоды Аддамс с трудом различает голос Малфоя. — Надо отыскать Беллу и Руди… Кажется, она даже прекращает дышать. Шаги в коридоре удаляются, а потом и вовсе стихают. Неловко развернувшись на недлинном выступе, Уэнсдэй на четвереньках направляется обратно в камеру. Одно движение, второе — и босая правая нога внезапно срывается вниз. Пискнув от страха, она едва успевает ухватиться за первую попавшуюся неровность. Тише. Вдох. Выдох. Вот так. Всё хорошо. Всё будет хорошо. Прильнув животом и щекой к сырой каменной поверхности, Аддамс ползёт назад, стараясь не опускать глаза на бушующие чёрные волны. В какой-то момент начинает предательски кружиться голова, однако она и не думает сдаваться или останавливаться. Продолжает свой путь с исступленным упорством человека, которому посчастливилось буквально восстать из мёртвых. Её не убил Азкабан — и уж точно не убьёт глупое падение с огромной высоты. Благо, всё получается. Перебравшись через обломки, Уэнсдэй вновь оказывается в своей темнице. Отводя с лица прилипшие мокрые волосы, она осторожно выглядывает в коридор — и едва не вскрикивает от радости, когда обнаруживает, что путь абсолютно свободен. Только бы отыскать Ксавье. Только бы он был жив. Только бы он дождался.***
Она мчится по извилистым коридорам подобно стремительному вихрю, лихорадочно цепляясь за решетчатые двери и с надеждой заглядывая внутрь. Но всё тщетно — большая часть камер оказывается пуста, а в нескольких запертых обнаруживаются незнакомые волшебники, которые просовывают руки сквозь прутья и умоляют о помощи… Аддамс отшатывается назад, качая головой. У неё нет палочки, чтобы открыть заколдованные замки. Простреливает жуткой мыслью. Что, если она найдёт Торпа, но не сумеет отворить дверь? Липкий страх ползёт вдоль позвоночника, заставляя её ускориться и вновь помчаться по извилистым коридорам с одного этажа на другой. О том, что она может не найти его вовсе, Уэнсдэй старается не думать. Нет, он не мог умереть. Не мог ведь, правда? Это слишком несправедливо, чтобы быть реальностью. Так не должно быть. От стремительного бега она очень быстро выбивается из сил. Грудную клетку сдавливает тугим обручем, из охрипшего горла вырывается надсадный кашель. Опасаясь, что её могут услышать другие Пожиратели, Аддамс поспешно зажимает рот рукой — на ладони вновь остаются багряные капли. Нет, неважно. Нестрашно. Если они выберутся отсюда, она поправится. Зелья способны излечить и не такое. Только бы оказаться на свободе. Но без Ксавье свобода ей не нужна. Как и жизнь. Привалившись спиной к стене и позволив себе передохнуть несколько минут, Уэнсдэй с новыми силами бросается на поиски. Коридоры кажутся абсолютно одинаковыми — утопающие во тьме, пропахшие смрадом и сыростью, извилистые, длинные, запутанные… Кажется, она давно уже сбилась с пути, а теперь бродит по кругу словно в лабиринте Минотавра. И только безотчётная надежда вновь увидеть Торпа заставляет её передвигать ноги и цепляться за поросшие плесенью стены. Уже не разбирая дороги, Аддамс наугад сворачивает в ближайший проход — и внезапно лицом к лицу сталкивается с другим человеком. Он выше её на полголовы, поэтому приходится вскинуть подбородок, чтобы заглянуть в лицо. Борода скрывает черты, а клубящаяся темнота скрадывает обзор, но она узнаёт его мгновенно. Потому что невозможно не узнать того, с кем засыпала и просыпалась в одной постели на протяжении нескольких лет. Антонин взирает на неё сверху вниз, стальной хваткой стиснув исхудавшие хрупкие плечи. Уэнсдэй рефлекторно пытается отшатнуться, но, разумеется, безуспешно — даже после длительного пребывания в самой жуткой тюрьме он намного превосходит её в физических силах. Сердце невольно пропускает удар, в районе солнечного сплетения возникает спазм от накатившего страха… Потому что она понимает, яснее ясного понимает — ему ничего не стоит задушить её голыми руками. Прямо сейчас. Прямо здесь. — Ты, — выплёвывает Долохов, отшвырнув жену от себя. От неожиданности она не может удержать равновесия и с размаху врезается спиной в стену, ощутимо приложившись плечом. Застонав от внезапной боли, Аддамс невольно ёжится под его тяжёлым пристальным взглядом. В течение нескольких секунд, показавшихся вечностью, он буравит её глазами с нечитаемым выражением лица. Она зажмуривается, ожидая удара… Или новой боли. Или чего угодно. — Живая, — вдруг сдавленно шепчет Антонин. Она готова ко всему — но точно не к тому, что он решительно шагнёт вперед и притянет её к себе, заключая в объятия. Сухие бескровные губы прижимаются ко лбу долгим поцелуем, после чего Пожиратель тихо отстраняется. Оглядывает притихшую Уэнсдэй с головы до ног, обхватывает её подбородок ледяными цепкими пальцами, поворачивает лицо под разными углами — как делал это после каждого рейда, чтобы убедиться в отсутствии мелких ранений. Она боится даже шелохнуться, зная, что его сенбернарское спокойствие в любой момент может обернуться всплеском ярости. — Ненавижу тебя, Вэнди, — глухим голосом констатирует он. — Ненавижу. Ты мучила меня все эти годы. Подумать только! Кто-то видел здесь образы своих жертв, кто-то — самые страшные потери… А я видел только тебя. Аддамс с трудом понимает, что он несёт. Даже думает, что Долохов рехнулся. Догадкой осеняет только спустя пару минут — неужели дементоры и впрямь вызывали у него воспоминания о ней? Неужели именно она и их совместная жизнь являлись его самым жутким кошмаром? Это кажется абсурдом. Хотя… как знать. Что, если хуже обречённой любви может быть только безответная? У них с Ксавье было множество моментов обоюдного счастья. Антонин же был лишён даже этого. Она ни разу не дала шанса их браку. Но он ведь и не просил! Ничем не давал понять, что собственная жена имеет для него значение! Разумеется, все его притязания заведомо были обречены на провал — потому что в сердце Уэнсдэй никогда не было места для мужа. Однако их отношения могли быть намного теплее. Наверное. Откуда-то из глубин коридора доносится неясная возня и приглушённые разговоры. Похоже, это снова Люциус — отчётливо слышен этот вкрадчивый голос, раздающий указания. Разом забыв обо всех размышлениях, Аддамс предпринимает попытку поспешно ретироваться и даже делает пару шагов в противоположную сторону… Но её останавливает крепкая ладонь Долохова, сжавшая руку повыше локтя. — Отпусти меня, — одними губами шепчет она почти умоляющим тоном, заглядывая в ртутные глаза. — Я просто хочу уйти. Пожалуйста. Он колеблется с минуту. Стреляет глазами из одного конца коридора в другой, сводит на переносице тёмные брови, проводит тыльной стороной ладони по лбу… Уэнсдэй близка к тому, чтобы рухнуть перед мужем на колени. Гордость больше не имеет значения. Всё, чего она жаждет — поскорее отыскать Ксавье. Убедиться, что он дождался. Что он выжил, что не сошёл с ума от бесконечных мучительных кошмаров… И если ради этого потребуется унизить себя мольбой, она готова заплатить эту цену без колебаний. — Прошу, отпусти меня… — повторяет Аддамс, накрыв его ладонь своей. — Дай мне свободу. Их взгляды сталкиваются в непримиримой борьбе — обсидиан против ртути, отчаянная любовь против отчаянной ревности, жажда свободы против жажды обладания. А мгновением позже Антонин вдруг опускает глаза. Она почти физически ощущает, как невидимая чаша весов склоняется на одну сторону — и понимает, что одержала безоговорочную победу. — Идём, — резко подорвавшись с места, он увлекает её в глубины извилистого коридора, таща за собой, словно на привязи. Поминутно оглядывается через плечо, в последний раз сражаясь с собой… И вдруг начинает говорить, обжигая внезапной откровенностью. — Сначала я думал, что это только похоть. Что на самом деле ты его не любишь. Не верил, что моя законная жена, моя блистательная Вэнди, могла полюбить какого-то безродного полукровку. Пока не увидел вас обоих в зале суда… Ты смотрела на него так, как никогда не смотрела на меня. Аддамс немного спотыкается, наступив пострадавшей ногой на острый обломок камня. Однако Долохов и не думает останавливаться, волоча её следом за собой к ведущей наверх лестнице. Ступеньки частично разрушены и завалены крупными валунами, но он нисколько не сбавляет шаг. В стене зияет провал, сквозь который виднеется кусочек низкого ночного неба и лоснящийся диск полной Луны. — И тогда я понял самое главное, — продолжает Пожиратель, ловко огибая груды камней. Она едва поспевает за ним, неуклюже прихрамывая на ноющую ногу. — Ты могла носить моё кольцо или даже моего ребёнка под сердцем. Могла засыпать со мной в одной постели, могла отдаваться мне. Я даже мог бы убить тебя… Поверь мне, я этого хотел. Он снова оглядывается назад, опасно сверкнув глазами. Достигнув верхнего яруса, Антонин уверенно сворачивает налево — словно точно знает дорогу. Уэнсдэй запоздало задаётся вопросом, куда они вообще идут. Не очень-то похоже, что он тащит её к выходу… К тому же, она не может покинуть тюрьму, не отыскав Торпа. Аддамс принимается упираться, схватившись за выступ в стене, однако супруг рывком дёргает её на себя будто строптивую кобылу. Неловко оступившись, она буквально влетает ему в спину. Долохов разворачивается, с силой сжав хрупкую талию с болезненно торчащими рёбрами. — Да только ничего из этого не сделало бы тебя моей, — он выплёвывает эту фразу абсолютно севшим голосом, сокрушенно мотнув головой. На заросшем щетиной лице со множеством белёсых боевых шрамов проступает выражение неподдельного страдания. — Потому что ты всегда хотела принадлежать только ему одному. Не сумев отыскать подходящих слов, Уэнсдэй виновато потупляет взгляд. Что-то внутри оцарапывает предательским чувством вины. Великий Салазар, что же они сделали друг с другом… Как сильно искалечили души… — А знаешь, что самое поганое? — его черты заостряются, искажённые гримасой слепой злости. — Что наши с ним камеры всё это время были друг напротив друга. Я смотрел на него каждый проклятый день. А видел только тебя. Аддамс не успевает даже осознать смысл услышанного в полной мере — сделав два шага вперёд, Долохов подталкивает её к решётке, за которой… Во имя Салазара! До боли знакомая фигура сидит спиной к двери, сгорбив спину и низко склонив голову. В каштановых волосах серебрится седина, сквозь изодранную робу торчат выступающие позвонки, худые как плети руки с голубоватым узором вен покоятся на коленях. Это он. Ксавье. Её Ксавье. С обветренных губ против воли срывается короткий судорожный вскрик. Поспешно зажав рот ладонью, она приближается к камере на ватных ногах — и вцепляется обеими руками в проржавевшие от вечной сырости прутья. Резко дёргает дверь, но прочная решётка никак не поддаётся. Торп не двигается с места и даже не оборачивается на возню позади. Словно и вовсе ничего не слышит. Во имя Салазара, да что с ним такое?! Неужели он… сошёл с ума?! Воспалённое сознание прошибает приступом панического ужаса. Разом утратив жалкие остатки самоконтроля, Уэнсдэй налегает на проклятую дверь из последних сил — однако ничего не выходит. Прочная преграда не сдвигается ни на дюйм. В пересохшем горле возникает ощущение колючего комка, в уголках глаз начинает щипать от подступающих слёз. — Вэнди, — стоящий за спиной Антонин зовёт её по имени, но она не реагирует, продолжая остервенело трясти решётку. Он повышает голос, в интонациях звенит сталь. — Вэнди! Посмотри на меня. Тебе нужна палочка. Аддамс резко оборачивается, взмахнув спутанной копной чёрных как смоль волос. Долохов протягивает ей короткую изогнутую деревяшку с причудливой вязью на рукоятке. Только сейчас она запоздало вспоминает, что Люциус раздал освобождённым Пожирателям оружие — наверняка отнятое у убитых врагов. Неверяще округлив глаза, она вытягивает вперёд правую руку, и Антонин вкладывает палочку в раскрытую ладонь. Немыслимо. Невероятно. Он что… действительно готов расстаться с едва обретённым оружием ради неё, своей неверной жены-предательницы? Это кажется полным абсурдом. Но… это действительно так. Она уже открывает рот, чтобы произнести слова благодарности — но из горла вырывается лишь сдавленный всхлип. Одна крохотная слезинка всё-таки скатывается по мертвецки бледной щеке. Аддамс поспешно утирает её тыльной стороной ладони и виновато отводит взгляд, не сумев выдавить ни единого внятного звука. — Запомни: ты умерла тут, — бескомпромиссно заявляет Долохов, отступив на шаг назад, под голубоватую полосу лунного света. — Так я скажу всем, кто тебя знал. И для меня ты умерла тоже. Но если я увижу кого-то из вас двоих хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь — вы умрёте на самом деле. Больше моя рука не дрогнет. Будь уверена. И с этими словами он разворачивается и уходит прочь, даже не попытавшись к ней притронуться и не обернувшись на прощание. Словно она и впрямь осталась лежать хладным безмолвным трупом посреди самой кошмарной тюрьмы. Но каким бы сильным ни было чувство вины перед мужем, всё её существо стремится к другому человеку — запертому в клетке и неотрывно глядящему в каменную стену. К тому, кого Уэнсдэй обречена любить до конца жизни. Алохомора удаётся не сразу. Слишком странно держать палочку после такого длительного перерыва, а движение кистью, заученное ещё на начальных курсах Хогвартса, выходит каким-то неловким и смазанным. Однако с третьей попытки дверь всё-таки поддаётся — распахивается с тихим скрипом, который эхом отражается от мрачных отсыревших стен. Затаив дыхание, Аддамс переступает порог. В нос мгновенно ударяет стойкий запах затхлости, вызвавший приступ хриплого кашля. Вот только Торп не оборачивается даже на этот звук. С трудом переставляя налитые свинцом ноги, она очень медленно обходит его и садится рядом на корточки. Несмело тянется рукой к исхудавшему плечу, пока сердце болезненно сжимается от жалости. Мракоборец напоминает обтянутый кожей скелет, в котором едва теплится жизнь… Во имя Салазара, а теплится ли рассудок? Увы, Уэнсдэй не может сказать наверняка. — Ксавье, — робко зовёт она, скользнув дрожащими пальцами вдоль его предплечья и накрыв широкую мужскую ладонь своей, узкой и миниатюрной. — Ты… меня слышишь? Словно встрепенувшись ото сна, он медленно поворачивает голову на её голос. Ликующий вскрик застревает в горле, когда Аддамс сталкивается глазами с малахитовой зеленью. Блёклой, выцветшей… потухшей. Он смотрит прямо на неё — и одновременно сквозь неё, будто она не больше, чем бесплотный призрак из вызванных дементорами воспоминаний. И Уэнсдэй с ужасом осознаёт, что опоздала. Он уже не здесь. Торп не видит её по-настоящему, он теперь навеки заперт в тюрьме своих самых страшных кошмаров, бродит во тьме в чертогах воспалённого разума, не имеющем выхода. А когда он начинает говорить, его голос звучит бесцветно и глухо, словно шелест истлевших пергаментов: — Уэнсдэй… Ты снова тут. Знаешь, я ведь купил тебе кольцо. И носил его с собой. Где же оно… — бывший мракоборец принимается ощупывать худую как скелет грудную клетку, слепо шарит руками по грязной и засаленной тюремной робе, продолжая смотреть прямо перед собой абсолютно расфокусированным угасшим взглядом. В его глазах лопнули капилляры, окрасив белки алыми кровавыми прожилками. — Я его потерял, Уэнс. Прости. И тебя потерял… Тебя ведь здесь нет. Где ты на самом деле? Я не знаю… Не знаю… Она беззвучно всхлипывает, не в силах поверить в увиденное. Во имя Салазара, нет… Это не может быть правдой. А потом Ксавье начинает нести совсем уж бессвязный бред, вспоминая давно погибших товарищей. — Карадок, поторопись, не то Аластор устроит нам взбучку… Я отправил сову Гидо ещё с час назад… А мама ждёт нас на каникулы, она приготовит на Рождество пирог с почками, — невпопад бормочет он, улыбаясь механической неживой улыбкой и невидяще вращая глазами. — Следующим уроком ведь трансфигурация? Нет, мы не выиграем в этом году соревнование факультетов, если будем вечно слоняться по Хогсмиду… Мерлин и Моргана, да где же это проклятое кольцо… Неужели выпало из кармана? Надо поискать в Большом зале… Аддамс судорожно хватает воздух мелкими порциями, спрятав лицо в ладонях. Хочется зажать уши руками, лишь бы только не слышать этого невразумительного потока слов. По бледным впалым щекам градом катятся слёзы — словно прорвало плотину. Разумом овладевает уныние. Всё кончено, теперь уже навсегда, теперь уже бесповоротно. Торп всё-таки оставил её — хотя клялся никогда этого не делать. Великий Салазар, как ей теперь быть? Милосерднее пустить ему в лоб Аваду, чтобы освободить душу от оков исхудавшего тела и больного воспалённого сознания. Вот только Уэнсдэй в силах направить на него палочку, чтобы нанести coup de grâce. Безвольное отчаяние сменяется вспышкой исступленной ярости. Похоже, началась истерика. Наплевать. — Нет-нет-нет… Пожалуйста, умоляю, вернись ко мне… Посмотри на меня, только не бросай меня… — скороговоркой тараторит она, осыпая градом хлёстких пощёчин ввалившиеся скулы, зарываясь носом в безобразно отросшие каштановые пряди с проблесками седины, лихорадочно прижимая к ноющей груди бессильно опущенную голову. — Ты слышишь меня, всё ещё будет! У нас всё будет так, как ты хотел! Целая плантация виноградников, терраса с видом на море, вино… Всё, что хочешь… Семья, свадьба, дети… Прошу тебя… Вернись ко мне… Без тебя у меня ничего не получится… Умоляю… Я… Я люблю тебя, слышишь?! Уэнсдэй захлёбывается слезами, поэтому сбивчивая спутанная речь вскоре обрывается, утонув в истошных рыданиях. Раскачиваясь назад и вперёд как безумная, она колотит его кулаками по лопаткам, затылку, торчащим позвонкам… Из сорванного охрипшего горла вырываются какие-то нечеловеческие вопли, изредка перемежаемые невнятными словами. — Прошу тебя… Умоляю… Взгляни на меня! — она обхватывает его лицо ладонями, целует везде, куда может дотянуться, тщетно пытается увидеть проблески осознания в тусклом взгляде. И вдруг… — Уэнс, это правда ты? — мракоборец несколько раз моргает, после чего принимается трясти головой. — Неужели мне это не снится? Ты правда тут… со мной? Резко подавшись к ней, Ксавье заключает Уэнсдэй в объятия. Прижимает к себе так сильно, что хрустят рёбра. Зарывается носом в копну спутанных волос с первыми нитями серебра. Держит в своих руках так крепко и так долго, что начинает не хватать воздуха. Но воздух ей и не нужен. Только едва уловимый горьковатый аромат полыни, вытравить который не смогла даже зловонная сырость Азкабана. И тогда Аддамс наконец-то понимает самое главное. Надежда — это вовсе не манящий луч маяка на затянутом тучами горизонте и даже не призрачный свет в конце тёмного тоннеля. Нет. Надежда — это тень узнавания, отобразившаяся в малахитовых глазах ровно за секунду до того, как над бушующими волнами Северного моря поднимется бледное зимнее солнце.the end.