De libero arbitrio

Носит шута всё время по земле, сил нет. Сколько себя помнил — в дороге, то к одному барону, то к другому рыцарю, всё в замках да на перевалах. Поёт песни, рассказывает похабные стихи, по самим гостям пройдётся так, что те смеются до слёз, а потом его гонят с собаками. Хорошо, что заплатили заранее. И тут вот тоже — едва утро, а он опять шагал, та же дорога, долгая дорога, месить осеннюю грязь. Ноги мокрые стали, пока соскальзывал со склизкой землицы. Вон, на пригорок там, потом возле дуба налево, и покажется вдалеке аббатство. Шут не выдержал, улыбнулся, вытянул шею — такой он был неунывающий малый, мелкой птичке, и то радовался. А тут целое аббатство, ещё и почти родное уже. Дуб возжелалось оббежать вокруг, погладить ладонью мшистую кору: стоял, будто его ждал, правда ж? Шут остановился, втянул носом сырой запах пожухлой листвы и глины, прижался щекой к стволу и потёрся о мох. Дуб — что твой аббат, молча ветвями поскрипывает, думает о своём, высоком, массивный весь, высоченный. Захотел бы, и то в ответ тереться не стал, не положено ему по положению, спасибо что веткой не огрел. В аббатстве было тихо и как-то уж больно благостно. От ворот уже тянуло запахом свежего хлеба: брат Ксандр, видно, опять тесто замесил, если пройти чуть дальше и направо, можно его встретить — бродит по монастырской кухне и напевает себе под нос, ждёт, пока испечётся. Шаги шута гулко отдавались под каменными сводами: направо трапезная, налево… кладовая. Туда нельзя — слишком уж много в монастырь прибывает запретных даров, нос совать в них запретили. Сейчас бы головку сыра, или ветчины байоннской с бокалом вина… Не может быть, чтобы аббат ни кусочка не брал. Шут задумался, едва не поскользнулся на свежей луже (дождь ночью был, и кто её, спрашивается, вытрет, монахи, что ли?), прошлёпал во двор, свернул к клуатру. Если его аббат не там, то чёрт его знает даже, где. И верно — высокая, худая фигура мерно шагала от куста к кусту. Листва с них уже давно опала, из земли торчали только тонкие чёрные ветви, то и дело норовили зацепить аббату рясу, но он и бровью не вёл, так задумался. Кутался, прятал руки в широкие рукава, хмурил брови. Шут их иногда рисовал рожицами на всём, что попадалось под руку: сначала насупленные брови, затем яркие, будто голодные глаза, нос, крупные, горестно изогнутые губы… — Пожаловал, — вместо приветствия сказал шуту аббат, останавливая свой шаг. — Радушия в вас ни на грош, — пожаловался шут, огибая острый куст, — вон брат Йорис меня вечно улыбкой встречает, а вы хоть раз… — Брату Йорису ты не намелькался так, как мне, — хмыкнул аббат. — Привыкли б уже. — Не считаю возможным. Они прошли к каменной скамье меж двух колонн, сели на расстоянии вытянутой руки, замолчали. Шут без стеснения вглядывался в аббата: тот повернулся к нему профилем, сомкнул губы и ловил лицом лёгкий осенний ветер. — Я вот к вам привык, — сказал он тихо, проезжаясь подошвой по утоптанной земле. — Привыкаешь ко всему, коли смирился, — туманно ответил аббат. — Я бы и к вам в монастырь пошёл, если б не искренняя тяга к перемене мест, — улыбнулся шут, — шёл мимо кладовой, так сыром потянуло… У сира Мартена в замке такого не водится. Аббат повёл плечом. — А вы что же, со мной не смирились? — не отставал шут, посмеиваясь. — Я же столько сюда хожу, уже все жесты ваши выучил, что есть хлеб, что сыр, а что рукоблудие… Ветер погнал к ним обоим соблазнительный запах выпечки. Шут вытянул шею, причмокнул губами, улыбнулся. Аббат глядел прямо перед собой, ссутулившись, и следил глазами за реющей в небе птицей. — И говорите сегодня меньше обычного, — нахохлился шут, — надоел я вам? Думаете, просто так хожу? — Думаю. — А вот и неправильно думаете. Аббат повернулся, наконец, упёрся в шута взглядом, осмотрел с макушки до пят — так, что уши отчего-то запылали. — Ходишь, чтобы житья мне не давать, — тихо сказал аббат, кривя губы, — а прогнать не могу. — Нравится вам, — выдохнул шут, сердце подскочило от радости куда-то в горло. — Ты человечьего языка будто не понимаешь. Шут подумал с пару мгновений, тряхнул головой, не в силах молчать. — Это я вам сам по себе нравлюсь, или, может, речи мои? Или рубашка расписная только? Лютня нравится? — зачастил он. — Как стихи складываю? Аббат сверкнул глазами; ветер встрепал ему волосы, чёрные, как смоль, с редкой проседью, кинул на лицо, будто его хлестнули. — Я, я себе не нравлюсь, горько мне, что ты, целиком с твоей лютней и рубашкой, жить мне мешаешь, — заговорил аббат, — в молитвы лезешь. Стишок мне прочитал, и из головы он не идёт. — И прогнать меня не можете? — тихо спросил шут. — Не стану. Может, испытания мне такие. — А что сделать хотите? Если не прогнать. По двору полетели чёрные сухие листья. Небо посмурнело, наползла с севера неповоротливая туча, прикрыла мутное утреннее солнце. На сердце у шута сделалось неспокойно, как перед грозой. Аббат повернул к нему голову, отвёл волосы от лица, зачесал за уши, потёр рукой побледневшую шею. Мимо них, прижав уши к голове, прошмыгнула толстая монастырская кошка — перебежала через двор, быстро перебирая лапками, скользнула под скамью, потом направо, в трапезную. Тоже почуяла хлеб. Аббат встрепенулся, глянул на темнеющее небо, потом повернул голову обратно. — Взять твоё лицо в ладони, как розы летние с вон того куста, всмотреться в глаза небесные, — заговорил он, вперив в шута отчаянный взгляд, — есть ли там мысль, или только одно бахвальство. Припасть губами, к векам, щекам, губам… Не смейся, шут, погоди как договорю. Узнать, ответишь ли ты мне, и если да, то… снять с тебя расписную рубаху, рассмотреть то, что ночами не даёт спать. Попробовать, узнать, какова твоя кожа наощупь, гладкая ли, мягкая, или сухая, как моя. Услышать тебя, тот звонкий голос, что стихи складывает, чтобы… по имени меня позвал, которое ты, вероятно, и не помнишь. Вот, смейся. Всего, что я хочу, я и не знаю — не знал, пока ты сюда не повадился ходить. Прогнать не прогоню, но сам уходи, если в тебе есть что человеческое. Аббат вскочил на ноги, кутаясь в рясу. Уже накрапывал тихий осенний дождь, крупные капли глухо падали во влажную с ночи землю. Светлые стены аббатства тут же потемнели. Шут сидел как оглушённый, приоткрыв рот. Беспокойство сгинуло, в груди у него снова потянуло от радости. Не понимал он, глупый, языка человечьего. Аббат глянул на шутовскую физиономию, горестно свёл брови и зашагал прочь через весь двор, низко опуская голову. Дождь, конечно же, безжалостно заливал ему за шиворот. — Глаза небесные, — шёпотом повторил шут, чтоб не забыть, — кожа гладкая. Голос… голос звонкий, вот. Приду, ещё приду, гореть мне в аду.