De libero arbitrio

Шут снова пришёл, конечно. Сир Мартен отрядил в аббатство, занести дражайшему прелату бочонок вина, передать, так сказать, прошение о грехах. Знал, что аббат такого не жалует, всё хранит в кладовой, но сам — не дай бог. Однако ж, дары слал. — Лучше б дерева привезли, у нас вон скамья треснула, или денег, — ворчал по обыкновению аббат, всякий раз, как дары эти принимал. Мерил торопливыми шагами трапезную. Вспоминал, как художника искали прошлой осенью, расписать стену над дверью, чтобы братья во время приёма пищи созерцали благостное и поучительное. Тайную вечерю думали изобразить, да мастер за такие деньги не нашёлся — так и ели, глядя на голую краску, да и то хорошо. Это всё, честно говоря, итальянские новшества, может оно без росписи и спокойнее. В тот раз, когда шут прикатил бочонок вина, был день всех святых. В монастыре месса шла за мессой, просто ни продохнуть: он неприкаянно повертелся на пустом, безжизненном клуатре, пообломал пару веточек с куста, устыдился и побрёл к библиотеке. Аббата не видать было нигде, да и немудрено. За шутом увязалась та самая кошка, побежала рядом, помахивая хвостом. Пришлось взять её на руки, почесать за ухом — брат Ксандр так откормил, что у шута аж руки заломило. Кошка, довольно урча, тыкалась мокрым носом в шею, выпрашивая ещё ласку. — Что ж ты, кошечка, послушаешь меня? — зашептал ей на ухо шут. — Никто кроме тебя не станет. Он дошёл до библиотеки, опустился прямо на каменный пол у её дверей, прижал кошку к груди. Вечерело, отовсюду наползал полумрак — тихо было, уютно, как у бога за пазухой. Издалека слышались песнопения, стройные голоса монахов долетали до чуткого уха — и шут отчего-то вспомнил, что его аббат поёт лучше всех. Как затянет низко и трубно, аж мурашки берут. Ему бы быть менестрелем, петь своё, а не господово. Он вздохнул, погладил кошку по пушистой спинке, пощекотал под мордочкой. По стенам дрожали пламенем редкие светильники, и шуту было тепло, покойно, только одиноко, разве что. — Я, кошечка, тут будто дома нахожусь, — поведал шут, как в детстве вверял секреты щели в полу. — Только мне тут не место. Не ждёт меня никто, даже аббат мой любимый. Монахи все в Господе нашем, помыслами туда, в высокое устремляются, им мирская суета не ведома. А я тоскую, не приткнусь никак. Кошка помяла лапками его разноцветный кафтан, улеглась поудобнее. Слушала, как умела. — Вот он мне «не приходи» говорит, а сам ждёт, вижу я. Зачем ждёт? Не ответила кошка, но размурчалась пуще прежнего. Шут прикрыл глаза, вытянул ноги, уставшие от долгой дороги, накрыл пальцами тёплые ушки, ласково сжал в горсти. — Думаю я, кошечка, что ходить мне сюда, покуда жив, или пока аббат палкой не прогонит. Намалюю ему Тайную вечерю, такую, что все годами говорить будут — только пусть не отсылает. Вдалеке послышались торопливые шаги. Шут улыбнулся, не открывая глаз. Сидел, размышлял, чем пахнет монастырь, считал в уме — сырым камнем, горящей свечой, пергаментом, хлебом, летом — травами и цветами. Благовониями пахнет в церкви, сухим деревом и металлом, если прижаться губами к реликварию. Аббат его очень гордился, что в монастыре есть святыня, иссохшая рука святого Себастьяна — шут же искренне считал это чёрт его знает чем, только не реликвией. Но аббату не перечил. Тот ему неверие прощал, говаривал, мол, «в монастырь ты тянешься не по вере своей искренней, что худо, но по наитию и природной склонности, что хорошо». Шут только посмеивался. Торопливые шаги приближались. Кто-то навис сверху, загородив собой ближайший светильник, похмыкал знакомо. — Кошечке исповедуюсь, — улыбнулся шут, открывая глаза. Аббат даже бровью не повёл. Он был какой-то больно уж одухотворённый, глаза сияли — Господь его так распалил, с неясной ревностью подумал было шут, но одёрнул себя. — Богохульничаешь, — поведал аббат. — Грешен. — На мессу бы заглянул, полезно тебе. — Я там, святой отец, не к месту. Вас отвлекать только буду. Взгляд аббата потяжелел. Он пошарил за пазухой, достал ломоть хлеба, протянул шуту и дождался, пока примет. — Знали, что вас ждать буду? — спросил тот, с наслаждением вгрызаясь зубами в корку. — Знал, как не знать. Бочонок вина притащил, всех на уши поднял, брата Каспара от мессы отвлёк, — заперечислял аббат, загибая пальцы. — Вставай, налью тебе кружку, праздник сегодня. Шут прижал к себе кошечку, поднялся на ноги, покачиваясь от накатившей усталости. Аббат махнул рукой на дверь в библиотеку, сумрачно улыбнулся, мол, проходи, только кошку на пороге оставь. — Как? Пить и есть в святая святых? — искренне изумился шут. — Болтай меньше, — отозвался аббат, легко улыбаясь. — Всё свято, где присутствие есть Господне, и не дело ему гневаться, что какой-то юнец с дороги поужинает и отдохнёт. С ним сегодня, ей богу, творилось что-то неладное. Праздник, что ли? Шут аккуратно взял кошку под животик, поставил на пол: та встрепенулась, задрала хвост, потёрлась пару раз об его ноги и потрусила прочь по коридору, прижимая уши от далёкого колокольного звона. В библиотеке они зажгли свечи, блуждая в закатном сумраке средь столов и стульев. Аббат достал невесть откуда взявшуюся кружку, налил оттуда что-то из поясной бутыли у пояса, и в нос потянуло травяным ароматом, специями и вином. Шут благодарно вытаращился, но решил смолчать, раз уж такая благодать даётся безо всякой на то причины. Он принялся есть хлеб так, что за ушами хрустело, глотнул вина и чуть не обжёгся, какое оно было горячее. — Это что там? — не выдержал он, кинув на аббата изумлённый взгляд. — Придумка моя, — довольно откликнулся аббат, опустив глаза, — смешал травы разные, измельчил, нагрел с вином и кореньев ещё… добавил. Лечит недуги, горячку прогоняет. Пей. — Но горячки у меня нету! И недугов… — Пей, кому говорят. Шут доел хлеб, хмыкнул, прихлебнул странный напиток, жмурясь от удовольствия. Его аббат сидел напротив, укрытый полумраком, молчал и опять, кажется, погрузился в свои мысли — глаза его остекленели, застыли, а губы легко шевелились. Шут принялся рассматривать диковинные книжные корешки, потом переключился на аббата и снова начал крутить в голове у себя картинки, которые Господь не одобрил бы ни в коем разе. Пришлось в кармане сложить украдкой пальцами «рожки», мол это я так, неправду думаю. Вино согрело желудок, разгорячило разум, наполнило щёки румянцем. Шут захмелел с голоду и усталости вдвое быстрее, чем обычно бывало. Скучно стало сидеть. — Святой отец, — позвал он тихо. Аббат встрепенулся, кинул на него быстрый взгляд, сцепил перед собой руки. — Сыт? Согрелся? — Почти. — Вина тебе ещё плеснуть? Смотри, юный шут, не захмелей в доме божьем. — Вы меня согрейте, — ляпнул тот, блестя глазами. Аббат вздрогнул, поднял свои скорбные глаза, укоризненно взглянул. — Говорил я тебе по-хорошему… Шут порывисто взял аббата за запястье, потянул к себе слабо сопротивляющуюся руку и уложил на жаркую щёку. — Вы сегодня такой добрый, — сказал шут, пока жался к прохладной ладони. Аббат следил за ним глазами, не отрываясь. Молчал, будто онемел. — Помните, вы мне недавно признались… взяли бы в ладони, — выдохнул шут, мучаясь своим неловким чувством, — вот я вам тоже скажу, сейчас всё скажу… Я же словоплёт, кому, как не мне. Ходил, в голове составлял… Аббат молча вывернулся из ослабшей хватки, но руку не убрал совсем — передвинул шуту на рот и крепко прижал к губам. Посмотрел с немой мольбой и играючи охватил длинными пальцами всю челюсть, сжал щёки. Шут слабо замычал, распахнул глаза. Подумав,вытянул губы и легко поцеловал аббата в ладонь. Вино с травами горячило грудь. Когда, если не сейчас? Вот теперь точно прогонит. — Что ты делаешь? Зачем? — нарушил всё-таки молчание аббат, горько сощурился. — Кто тебя мне послал, скажи? Шут поцеловал ещё, постарался нежнее, чтобы передать то, чего не мог выразить словами. Аккуратно взял ладонь аббата в свои, палец за пальцем отцепил от лица, взглянул на крупную, будто не у священника, а у крестьянина, кисть; благодарно поцеловал в костяшки, припал губами к тыльной стороне ладони, словно приветствовал именитого кардинала. Обхватил губами косточку на запястье: аббат хрипло выдохнул, глаза у него сделались болезненно воспалённые, заблестели. — Делай, что хочешь, юный шут, — уязвлённо сказал он, — но души моей не получишь. Холодно всё таки в библиотеке было, как в могиле. Свечи — и те не грели, как не старались. В кружке чернело остывшее вино. Шута разобрала обида, почти как в детстве, жгучая и противная, неясная — отчего и как. — Вы, святой отец, ничего не понимаете, — упрямо заговорил он, — хоть и учёный и в бога веруете лучше прочих. Вот я, мне что, грешно чувствовать? Как я могу… избавиться? — Молись. Не потакай телу. Слушай слово Господне. — Как вы, что ли? — Да хоть бы и как я. Руки аббат не отнимал, позволял гладить себя по загрубевшим пальцам. — Вам тоже чувствовать не грешно, — уверенно решил шут, — ничего бог не сделает. Он, может, помудрее прочих. — Слова юнца. — От труса слышу! Аббат поджал губы, насилу справляясь с собой, перехватил руку шута и сжал в своей почти до боли. — Ты — нечто юное, неопытное, но по-своему мудрое. Учишь меня жизни, которой я никогда не знал, в которой нет сомнений, лишь удовольствие — нет, не кривись, я тебя не оскорбляю. Оно не только плотское, а скорее есть истинное наслаждение жить полным сердцем и пить до дна. Я же… Он растерял все слова, упёрся взглядом в растерянную, возмущённую физиономию шута. Хотелось сказать, что он, аббат, уже старик, что ему недоступны плотские соблазны, что шуты разговаривают на языке, которого аббаты не понимают. Но сердце отчего-то билось быстрее. Шут понял по-своему: рванулся вперёд, навис над столом, дохнул аббату в лицо травным, терпким вином и порывисто поцеловал куда-то в скулу. Тут же отстранился и навострил уши — бежать, остаться? — Ага, — сказал он, отчего-то улыбаясь. — Ты… — Не понимаю языка человечьего! — Ты, шут!.. — Мне этого на месяц, пожалуй, хватит, — расцвёл тот, глядя на аббата во все глаза. Кошечка преданно ждала за дверью, разлеглась на камнях и вылизывала лапу. Шут выкатился в коридор, задыхаясь от страха и восторга, подхватил её на руки, прижал к груди и пустился бежать прочь по длинному коридору. Светильники подрагивали на его пути, а братья, расходящихся по спальням после молитвы, жестами указывали друг другу на маленькую, яркую фигурку, которую уже совершенно привыкли видеть в аббатстве.