De libero arbitrio

Кончилась зима, пришла весна — робкая, едва тёплая, как поначалу бывало в их краях. Братья по прежнему мёрзли по ночам, но хоть вода в кувшине с утра не покрывалась ледяной коркой, и то хорошо. Брат Ксандр подолгу оставался на кухне стряпать хлеб — никак не мог после долгой зимы нагреться у печи. Не верилось, что солнце светит ярче и впрямь греет, что птица за окном поёт наяву, а не привиделась после бессонной ночной службы промозглым февралём. Но уже март, а значит скоро братьям надобно вспахать монастырские виноградни, да так, чтоб лоза потом росла здоровая. Местное вино ценилось — аббат сам кое-чего смыслил в виноделии, читал книги и от души возился с землёй и виноградом, закатав по обыкновению рукава и полностью уйдя в себя. Братья от него не отставали, учились тут же, а потом и сами начинали разбираться в вине так, как и не снилось самому зажиточному сеньору. По весне аббатов кенарь чистил пёрышки с утра каждый день, будто ждал гостей — солнце и тепло и ему кружили голову. Аббат слушал, как он всласть почирикивает и беззаботно щебечет, щёлкает клювом целыми днями, и всё вспоминал шута. А как было не вспоминать? Уж больно похож, даже так же резко поворачивает голову на звук, моргая круглым глазом. Только кенарь — он вот, сидит себе да клюёт зёрна, дремлет на солнце — а шут… Шут в аббатстве давненько не бывал. И ни слуху от него, ни духу. Аббат поклялся себе не справляться в городе, не докучал этим ни единой живой душе, но горько было, хоть вой. Поначалу, конечно, казалось, будто ещё день-другой, и придёт, появится, как обычно, на тропинке к аббатству — но дни шли безрадостно, как в аббатстве бывает, тянулись без конца и края, а шут всё не являлся. — Что-то Анджея давно не видать, — хмурился брат Якоб, прибираясь в трапезной. Аббат сидел там же, жевал хлеб и гонял по столу крошки. Вечно серьёзный такой, будто уже с самим чёртом за свою душу договаривается. — Спросить, может, в городе? — Нет. — Но вдруг… узнаем чего, а? Не упрямьтесь. — Нет нужды. Шуты народ вольный, к монастырям не приписанный. Якоб задавил хмурую улыбку и отвернулся. Аббат ходил по монастырю спокойный и тихий, раздавал указания, какие надобно, истово и подолгу молился, читал службы, работал в библиотеке и всё было будто по-старому — а глаза были как неживые. — И чего брыкается? — тихо посетовал как-то днём Якоб брату Сандеру, примостившись на каменной скамье во дворике. — Скажи же, как больной на вид. Не говорит ничего, но я умею отличить. — Не хочет взаправду узнать, что Анджея давно и след простыл, — просто ответил брат Сандер, прищурившись на мятежное весеннее небо. — Так у брата Михала хоть какая надежда есть. А то скажут добрые люди — и всё, пропало. Якоб простодушно всплеснул руками. — Не уехал он! Не может такого быть. Так любил, так… Брат Сандер только тихо посмеялся. — Да, как ты ту девицу из города люб… — Молчи! Братья присмирели, разом затихли: мимо, в обыкновенном своём задумчивом молчании, прошёл аббат — волосы спутанные, глаза воспалённые. На рукаве рясы дырка, а он её третий день не замечает. И что с ним, таким, делать? Одному богу ведомо. Ночами, когда со службы все разбредались по своим кельям, аббат выходил во двор. Спать ему было нелегко: стоило провалиться в дрёму, как шут возникал подле койки и мучал, терзал, пил аббата по капле. То был ласков, целовал и гладил, шептал на ухо, что никуда и не девался, то являлся покрытый ранами и звал на помощь — а то и дразнился, что просто надоело ему быть подле монастыря, вот и уехал. Такие сны напрасно терзали аббата, даже если были пленительны. Что толку в грёзах? Шут жался щекой к аббатовому горячему лицу и шептал ему, что видел в далёких странах — какие там шумные люди, какие высокие дома из глины, какие туманные, снежные горы. Сокрушался, что аббат, бедолага, ничего-то в жизни не увидит. Рассказывал, будто встретил девушку и она ждёт от него ребёнка, а потом вдруг разворачивался к аббату всем телом, опускался на колени и по-хозяйски трогал его поджавшийся живот поверх рясы, просил, чтобы и аббат носил его дитя — тогда шуту можно будет вернуться. Дурные это были сны, грязные. Аббат понимал, что они значат, не дурак был иной раз прочесть книжку о трактовании сновидений — но с тем становилось только хуже. Сны, не в пример аббатовому трусливому сердцу, говорили о нём хоть какую, но правду. Он без устали мерил шагами двор, от угла и обратно, и всё молился — но выходила какая-то ерунда. Как только просил у бога облегчить свои страдания, сразу страшился, что больше никогда не увидит шута. Разве не в этом смысл? Получалось что нет. Значит, не осталось больше сил. — Верни мне его, — просил он шёпотом. — Молю, верни. Я… знаю, что слово божье не есть только запреты, и что бог милостив. Я устал, так устал. Знать бы, где он — только знать, ничего больше, и чтобы стало легче. Я слаб, душа измучилась, и не осталось сил. Молю, верни. Аббат мёрз и страдал во время ночных прогулок — и считал это даже малым для себя наказанием, ведь у него было крепкое, выносливое тело. Хворал он редко, видел как птица, спал хорошо и не мучился ни животом, ни иными болями, разве что изредка ныли зубы. Он пробовал после иных снов резать себе руку, чтоб отворить кровь и выгнать из тела всё дурное, но раны затягивались, а сны возвращались. Аббат резал снова, и снова ничего не помогало — а постыдные шрамы потом только напоминали ему, что он слаб. И всё же прогулки дарили мимолётный покой. Аббат оказывался наедине с собой и погружался в созерцание: себя, других, мира, сотворённого Господом, и понимал, что любви в нём так много, что станется с него принять что угодно. Эта любовь иногда теснилась в груди, будто болела, и аббату невыносимо было от того, сколько её, как она бесполезна и тяжела. Он бы хотел отдать её богу, как должно любому монаху, но ничего из этого не выходило. Иной раз ночной ветер трепал полы его рясы и свистел в ушах, гнал по небу низкие облака, а в другие дни во дворе было тихо и в небе мерцали далёкие небесные светила. Смотрит ли сейчас на них шут? Или, может, спит рядом с кем-то. Или… Весенний ночной ветер выл, покачивая медленно наливающиеся почками кусты. В начале апреля аббат несколько раз сходил в город и между делом не выдержал, спросил о шуте — у трактирщика, где шут раньше снимал комнату, и у местного сеньора. Ни тот, ни другой не слыхали, что да как, но трактирщик хмуро заявил — коли мессер аббат так хорошо знает шута, пускай забирает его пожитки, иначе он, трактирщик, собственноручно вышвырнет их прочь. За комнату уже хрен знает сколько не плачено! Аббат покивал, не зная, что и делать — раз вещи здесь, что… — Забирайте, забирайте святой отец. А этот пускай проваливает, чёрт ушастый, это ж надо… — ворчал трактирщик, протирая кружку грязной тряпкой. В комнате у шута было тоскливо, как в гробу. Узкий матрас, набитый соломой, мутное оконце, колченогий табурет без спинки. Аббат, словно во сне, обошёл всё по кругу, притрагиваясь рукой то к запылённому дереву, то к шершавой холодной стене. Сюда, значит, шут его звал? В гости. Аббат горько улыбнулся — кабы он знал, он бы… Он бы пришёл в тот же вечер. Здесь же одиноко, как вообще можно вот так жить? А как он жил? Засыпал, просыпался, ворочался на этом матрасе. Пел по вечерам, наигрывал на лютне. Ел хлеб с сыром, запивал кислым трактирным вином. Водил сюда кого-то. Было ли ему тут хорошо? Аббата кольнуло разочарованием — он хотел бы видеть, как шут спит и ест, поёт и молчит. Это всё можно, как водится, вообразить, и аббат частенько таким занимался, но видеть самому, воочию… И знать, что шут сюда никого больше не водит, только его. — Да кому ты нужен, — недовольно сказал себе аббат и нахмурился, — это всё глупости. Блажь. На табуретке зачем-то лежала одна из шутовых шапок, красно-зелёная, с бубенцами. Аббат взял её в руки, бестолково покрутил, перевернул и быстро спрятал лицо в истёршейся подкладке. «А придёте ко мне? Придёте же? А вот вы не подумайте, я не, я… Что смотрите так? Думаете, я срам какой предложу? Я бы, честен буду, и предложил, да только знаю, что ответите. Приходите просто так. Пирогом угощу, вина налью. Песенку вам сыграю, коли попросите. Улыбаетесь? Это хорошо, значит может и придёте». Аббат весь скривился, сморщил лицо, будто собирался заплакать, как в детстве, но слёзы не шли. Шапка неуловимо пахла шутом — то ли его волосами, то ли просто им самим. «Вот я и пришёл. Поздно, получается. Прости меня». А если шут уехал, чего шапку с собой не взял? Лютни же нету. Не надобна ему, значит, эта шапка — так аббат с собой заберёт. Ему почему-то она очень нужна. «Чего, вашвашество, никак не идёте? Я вас жду-жду. Вы хоть предупредите меня, ладно? Вот вы молчите опять, и совсем непонятно. Улыбнётесь быстро и тут же улыбку прячете, а зря, она у вас красивая. Я же ничего такого, клянусь, вот, видите. Мне с вами просто хорошо, спокойно… Хочу показать вам, чем живу, как живу, коли вам не всё равно. Зачем показать — и сам не знаю. Придёте?». И аббат думал — а что было бы, если б он пришёл? В середине весны совсем потеплело. Земля налилась первыми весенними дождями, набухла, приняла посевы. Монастырская кошка теперь всё время спала на лавке в клуатре, а вторая всё больше бегала за птицами да жуками. Аббат, глядя в окно, иногда терял ощущение времени — будто прошли уже и год, и два, и десять лет разом, а он остался заперт в своей безмятежной монастырской вечности. Какой здесь, в самом деле, шут? На что он, аббат, надеялся? Это же так, мимолётная радость, издёвка. Может, и не было его никогда, привиделся аббату во сне. — Чего ж вы так убиваетесь, — тихо спросил как-то брат Ксандр, не выдержав аббатовых жалобных глаз, — не год же прошёл. Всего ничего. — Я думал, что так будет. Знал. — Давайте пари, как в городе делают. Что вернётся наш Анджей. — Побойся бога! Что надумал ещё. — Давайте-давайте. Всего два золотых ставлю, что вернётся через месяцок. — Не буду! Не участвую я в таком, в твоих вечных… — Да вы просто не хотите, чтоб он возвращался. Вам так удобнее, себя мучить и корить, думать, что это нарочно посланное наказание какое-то. Никто из братьев не скажет, а я вам прямо скажу, чтоб вы эти свои штуки заканчивали — придёт Анджей, и мы ещё все посмеёмся, что и как. Аббат вздохнул, взглянул на брата Ксандра иначе: как иные дети, когда им страшно. — Два золотых? — Ну хотите, три можем. Говорят, аббаты да монахи народ богатый. — Хоть десять, я всё равно прав буду, что не вернётся. — Десять так десять. Они пожали руки, как подобает, и разошлись, довольные собой. Аббат даже посмеивался про себя впервые за чёрт его знает сколько времени. Вернётся, как же! Уехал давно и думать не думает… А через три дня, ближе к Пасхе, шут вернулся. *** Он пришёл ранним утром, после всенощной. Солнце уже встало, но ещё висело у земли — это был тот самый магический рассветный час, когда всё замирало между сном и явью. Аббат в этот день не спал, после службы опять бродил по саду и молился, а потом сидел на скамье и читал книгу. Ему сегодня было удивительно спокойно, и даже лёгкий полусон, в которой он упал на несколько минут, не мучал его — там не было ни шута, ни терзавших его сомнений, ничего — только покой. Шут зашёл через главные ворота, миновав прикорнувшего на посту брата Якоба. Монахи, что с них взять. Не заботятся о том, что буквально в паре дней пути один сеньор снова воюет с другим. А коли захватят монастырь, что тогда? Шут прошмыгнул мимо Якоба, покачал головой и осмотрелся — давненько не был тут, в самом деле. И так прихватило глупой радостью, что аж сердце защемило. Вот, надобно было уехать, чтобы понять, где твой дом; хотя шут, сказать честно, давно всё про себя знал. Он прошёл по коридорам, а потом не выдержал, побежал со всех ног, хоть в боку до сих пор болело и тянуло. Приветливое весеннее солнце грело лицо, и он улыбнулся ему. Как там аббат? Не забыл ли? Хотя прошло всего ничего, ей богу. Рад, может, что пакостника наконец-то сплавил из своей обители, а он тут как тут. Шут повесил нос, встал подышать-передохнуть, а потом не выдержал и опять побежал вперёд. Аббат всё сидел на скамье, полностью погружённый в книгу — не смотрел по сторонам, ничего не видел и не слышал. Шут подошёл ближе, встал рядом, смущённо потеребил свой рукав. Позвать его, что ли? Или сам заметит. Мог бы и заметить уж, не каждый раз вот так вот со всех ног бежишь. Но аббат сидел неподвижно, только иногда шевелил губами и моргал от солнца. — О чём читаете? Аббат не поднял головы, даже не вздрогнул. Слегка нахмурился. — Всё тебе скажи, юный шут. — А вам жалко? — Нисколько. — Так скажите. Аббат помедлил, перевернул пару страниц. — О божественной природе красоты. — И что книга говорит? — Что природа всякой красоты божественна. Шут не выдержал, фыркнул от смеха, хотя на душе отчего-то тянуло и болело. Почему он на него не посмотрит? — Стоило ли ради этого писать книжку? — Всякая книга — утешение нашему разуму, даже в самые чёрные времена. — У вас такие? Аббат ничего не ответил. Шут подошёл ближе, взглянул на его склонённую макушку. Пряди серебрятся, красиво. Отчего он весь такой? Божественная природа… — Вы хоть по мне скучали? Немножко? Шут опустился на колени прямо на мокрую от росы землю, попытался заглянуть аббату в лицо. Тот упорно смотрел в книгу, завесив лицо волосами. — Я вот по вам очень скучал, хотите верьте, хотите нет. Всё думал, как вы там, по прежнему или… Рады ли, что меня нет? Ну, вы понимаете, не так, а… Аббат судорожно вздохнул. — Я тебе рад, коли не снишься сейчас. — Чего? — Мне повторить? Шут улыбнулся дрожащими губами. — А почему я вам должен сниться? Вон, потрогайте руку, настоящая. Он протянул её ладошкой вверх, и аббат тут же вцепился в его запястье. Поднял, наконец, на шута красные, мокрые глаза. Тот аж ахнул от неожиданности. — Вашвашество, вы чего?.. Вы чего! Вы чего вздумали, а? Шут быстро потянулся к нему, встал грязным коленом на скамью, прижал голову аббата к своей груди. Тот не сопротивлялся, наоборот, как-то обмяк в его руках. Шут баюкал его, как ребёнка, и всё говорил и говорил, лишь бы самому не завыть от того, как стало аббата жаль и как же он его, оказывается, любит. — Я болел, сильно болел, простите меня, ради бога. Поехал в соседний город с парнями, что торгуют лесом — хотел заработать там, потом вернуться, знаете, как обычно. Ну и на них всех напали, лес отняли, меня ножиком пырнули, несильно, но больно было, жуть. Мы — бежать, добрались до деревни, там я слёг с лихорадкой, бабка местная выхаживала… Да что вы, что вы, в самом деле, ну подумаешь, с кем не бывает! Аббат спрятал лицо у шута на груди и молчал, пережидал, пока плечи не перестанут трястись. — И ну вот, как выздоровел, к вам поехал. Вы уж только, пожалуйста, поверьте мне. У меня и шрам, и всё такое есть, я покажу! Он потянулся задирать кафтан и рубашку, закатал подол и впрямь показал едва заживший, красный, выпуклый шрам, ползущий от груди вниз, к животу. — Если и дальше плакать будете, не покажу больше. — Я… я не плачу. — Ага, за дурака меня держите. Видел же! — Ничего ты не видел. Забудь. Шут улыбнулся, глянул на аббата: тот хмурился, краснел с досады, тёр воспалённые глаза. Потом нагнулся ближе и припал к шраму губами, да так, что шут охнул и покраснел сам. — Что ж вы делаете… Аббат взял его за талию покрепче, прижал к себе и поцеловал снова, прижался губами уже к коже около шрама — чувствительной, будто оголённый нерв. Шут вцепился аббату в плечи и уставился во все глаза. — Так сильно скучали?.. — Помолчи, пожалуйста. — Мне уж… больно приятно… Вы смотрите аккуратнее там… Аббат кивнул и поцеловал ещё и ещё, ближе к животу, потом в самый живот у пупка, потом выше, в солнечное сплетение, и дальше, у самого соска. Шут вздрогнул и попытался вывернуться из его рук. Аббат послушно опустил плечи и просто прижался щекой к тёплому, круглому от дыхания животу. — Так не нравится? — Очень нравится. Даже слишком. Что на вас нашло? — А ты будто не понимаешь? Шут погладил аббата по голове, пробрал в пальцах красивые, чуть вьющиеся прядки. — Расскажите. Аббат вздохнул, прижал его к себе крепче, чтобы, если что, не сбегал. — Я думал, ты больше не вернёшься. Причин не знал, и… Ты мне снился. То мёртвым, то просто. По-всякому бывало. Я раньше всё думал, что тебе бы и впрямь уйти, не возиться здесь со мной, с монахами, ведь ты молод и… Но как и в самом деле ушёл, я… Грешно так говорить, но жить мне расхотелось. Я много думал, что сделал бы иначе, вернись ты наяву, а не только во снах. И вот. Аббат снова прижался губами к его животу, поцеловал ещё и ещё, ткнулся лбом и затих. Шут тоже не двигался, даже волосы гладить перестал, лишь тихо, быстро дышал. — Я теперь твой. Если захочешь взять, — глухо сказал аббат, не поднимая головы. — Захочу. Вы… вы взаправду? — Да. — И поцеловать вас можно? — Да. — А взять, вы имели в виду… Аббат поднял красное, совершенно растерянное и прекрасное лицо от его живота, нахмурился, заговорил скороговоркой. — Имею в виду всё. Что захочешь. Что я попрошу. Что… Нет, не улыбайся, я серьёзен, как никогда. Мне… Я хочу, Анджей. Ну вот чего ты? А шут ничего толком не мог ответить — только кивал, перебирал аббатовы волосы, гладил его по лицу и улыбался как никогда, потому что оказывается, ещё ни разу не бывал до этого счастлив.