De libero arbitrio

Аббат прикармливал кошку эдак с месяц, прежде чем она стала именоваться монастырской. Тощая и мелкая, зато белая — видна издалека даже в полумраке — она стала шастать к ним ближе к осени, и всё больше шипела, прижав уши, как только кто-то из братьев пытался до неё дотронуться. Ела, впрочем, за троих, жадно таскала куски мяса под каменную лавку во дворе и жевала, жмурясь мутным голубым глазом. Одно ухо у неё было порвано, нос, с уморительным тёмным пятнышком, будто испачкан чернилами, всё время держался по ветру, чуя опасность даже в шуршащем листе. Аббат, даром что никто не видел и не слышал, разговаривал с ней, умостившись на той же лавке. Кошка чавкала и слушала, а потом, коли был настрой, сидела, долго вылизывая лапу. — Скамьи в храме думаю сменить, — рассказывал тихо аббат, — да только не знаю, нужно ли. Хочется, чтоб красиво было, глаз радовался. И стены побелить в трапезной. Заказал бы туда фреску, да некому её будет писать. Кошка поднимала на него большие тоскливые глаза и рассматривала, будто вопрошая, зачем же вам, существам странным и противоречивым, столько лишнего. Скамья, побелка на стене, тарелка с ложкой. Аббат улыбался. — Оставайся у нас, куда ты всё время ходишь? — спрашивал он у сыто жмурившейся кошки. Та ответов, разумеется, не давала. Но приходить не переставала. — Ты чем-то на него похожа, — сказал ей как-то раз аббат, с тоской вглядываясь в скачущую в отдалении фигуру шута. В тот день распогодилось с самого утра. Шут, прости господи, ловил в воздухе то ли бабочку, то ли лист, и совершенно не обращал внимания, как аббат с кошкой на него взирают. — Приходишь, когда вздумается. Уходишь так же внезапно. Не требуешь от меня ничего, а я только и думаю — как бы побольше дать. Накормить, уберечь, оставить. Себе бы оставить. Без слов смотришь, и я думаю — вот бы подошла, потёрлась о меня. Может, и не нужен я тебе. Кошке, может, никто не нужен. А может ты только дразнишь меня мыслью, что останешься, а сама знай пойдёшь своей дорогой. Шут, издав радостный возглас, ухватил пальцами то, что ловил. Кошка лениво повернула мордочку на звук. Аббат снова всмотрелся в шута — хотелось, чтоб эта картина была запечатлена где-нибудь тоже, так же, как могла быть написана тайная вечеря на стене трапезной. Августовский мягкий полдень, запах травы и рыхлой от дождя земли, солнце, что пятнами ложилось на каменные полы аббатства, вежливо обходя стороной колонны. Пританцовывающий в его лучах шут. Аббат вздрогнул — кошка снялась с места, неслышно ступая лапками подошла к нему и ласково боднула лбом в руку. Потёрлась всем телом и вильнула хвостом. — Спасибо, — не сдержал улыбки аббат. — Останешься? Хоть ты оставайся насовсем. Шут завидел их издалека, снова что-то воскликнул и припустил бегом навстречу. Кошка и ухом не повела, только недовольно прищурилась на солнце. Аббат внутренне вздрогнул, протянул к ней руку, будто ища защиты от внезапно пронзившей его мысли. — Кошечка! — воскликнул шут в величайшем восторге. — Неужели наконец полюбила этого угрюмого аббата? Давно пора! Он присел на пятки, наклонился и ткнулся носом в кошачий, наморщившись от радости. Почесал её за ушами, накрыл ладонью голову и сжал. — Гляньте, совсем ручная! Чем таким кормите? — засмеялся он. — Кошачий характер, — привычно заворчал аббат, — сегодня ручная, завтра и показываться перестанет. Но… приятно, не спорю. Видно, много ей люди зла сделали, что так шарахается. — Правильно, кошечка, надо тебе в монастыре оставаться, аббат не обидит, братья и подавно, — увещевал шут, посматривая хитрым глазом, — и выкормят так, что будешь ходить, как брат Сандер, да покачиваться. — У брата Сандера просто… флегма преобладает над другими жидкостями в теле, поэтому… — начал было аббат, но умолк, засмотревшись на шута. Тот на мгновение поднял на него странный, серьёзный взгляд и тут же уткнулся обратно в кошку, прижался лицом к спинке и упоительно вдохнул. — Знаете ли, как восхитительно пахнет кошечка? Такая у неё шёрстка, откуда только взяла эти пятнышки, красивые, как с картинки, — забормотал он, проглаживая её вдоль спинки. — Давайте оставим. Уговорим, а? Кошечка моя, оставайся. Она улеглась на нагретую солнцем лавку, подобрала под себя лапы и с достоинством глянула на аббата. — Оставайся, — сказал он, и шут почему-то грустно улыбнулся. Кошка и в самом деле почти перестала покидать аббатство. За тёплым августом прошли и тихий сентябрь, и холодный октябрь, и дождливый, совсем уж стылый ноябрь. Зима тоже их края не пощадила. Кошки считались аббатом крайне благоразумными животными, и эта не подвела, осталась в тепле и сытости. Цокала коготками по каменным полам, запрыгивала на столы и таскала из тарелок еду. Будучи допущенной до кельи аббата, с удивлением взглянула на дремлющего на жёрдочке кенаря: он, наверное, показался ей совершенно бесполезным созданием, и не стоило даже утруждать себя попыткой его поймать. Кошка лишь зевнула, потрогала клетку лапой, встав на задние, и потеряла к птице всякий интерес. Шут, как приходил в аббатство, подолгу сидел с кошкой, гладил её и вообще обожал с ней возиться, хоть она то, обычно, не очень любила. Аббат слышал, как шут разговаривает с ней, но всегда только урывками — он стыдился подслушивать и считал это недостойным человека, тем более его сана. — Кошка, кошечка моя хорошая, — шептал ей в подрагивающие в любопытстве уши шут, когда его никто не слышал, — что же делать мне, а? Вот аббат, как вижу его, так не могу ни о чём думать, кроме него. И всякое разное думаю, срамное и не срамное тоже. Видела, кошечка, какие у него руки красивые? Он ими тебя часто гладит, а вот меня… Да кто ж меня станет. Волосы у меня жёсткие, как солома, приятного мало. Да и физиономия… А у тебя то, что надо. Носик какой, а. Дай поцелую. Шут с кошкой будто установили какое-то подобие негласных взаимоотношений, в которых аббату не было места. Но разве ж это плохо? Коли животное в тепле, ему привольно, спокойно, на кенаря не охотится, иногда разве что цапнет лениво брата Якоба за рясу, да и спит себе в лучах скупого зимнего солнца. — Смотрите, потолстела как, — сказал шут, притащив кошку к аббату на руках. Аббат сидел в лазарете — ну, как, в небольшой комнатке на четыре кровати да шкафчик со снадобьями. На носу у него красовались причудливые окуляры — две линзы в оправе, соединённые наверху. Так было проще читать этикетки, которые сам же аббат и подписывал ранее своим размашистым, не очень разборчивым почерком. — И впрямь, — хмыкнул он ощупывая недовольную кошку за пушистый живот. Потом нахмурился и потрогал ещё раз, уже тщательнее. Мягко отнял у шута из рук, поставил себе на колени и прижал всю ладонь к тёплому кошачьему боку. — Понесёт она скоро, — сказал он, — не потолстела. Смотри, чувствуешь? Шут, не помня себя от удивления, положил ладонь на другой бок, ничего не почувствовал, но в детском изумлении распахнул глаза. — Быть не может! Вот бы… А что… не опасно ли? А вдруг?.. Я помню, в детстве при монастыре кошка рожала, так померла сразу же. — На то воля божья, — с неудовольствием ответил аббат, вглядываясь в подрагивающий кошачий хвост. — Разве ж бог и за кошками смотрит? — спросил шут, всё ещё хмурясь, будто мог сейчас эту самую кошку у бога отвоевать, чтоб ничего не случилось. — Сложный богословский вопрос, юный шут. Но всё на свете подчиняется божьей воле, так или иначе. И все животные — божьи творения. Кошка устала их слушать, зевнула и растянулась у аббата на коленях, благодарно впилась коготками ему в ногу. Конечно, от большой любви. — Буду следить, — сказал шут, яростно хлопая глазами. — За ней. А к середине зимы кошка пропала. Братья, даром что обычно зимой сидели в тепле, обошли всю округу, заглядывая даже в залитые стылой водой овраги. Шут бегал по городу, но конечно, найти такую маленькую кошку не смог. Аббат, казалось, и не переживал вовсе, так был смиренен и спокоен, но шут видел, какие у него иногда делаются глаза — потерянные и отчаявшиеся. — Вы не переживайте так, найдётся, — преувеличенно спокойно сказал ему как-то шут, когда они оба сидели на той самой лавке. — Найдётся, — тихо повторил аббат, вперившись взглядом в хмурое зимнее небо. — Дай бог найдётся, хотя, знаешь, на моей памяти… Кошка надолго ушедшая — либо беда, либо на то её воля была. Не возвращаются. — Но вы мне скажите, что эта найдётся, — попросил шут, обернувшись к аббату. — Не уследил я, чтоб меня. Глаза у него были на мокром месте, даже кончик носа покраснел. — Понимаете, я к ней так… привязался, она столько всего знает. И шёрстка у неё тёплая, мягкая, и глаза такие грустные… Не встречал ещё такой кошки, которая будто бы всё понимает этими самыми глазами. А какой нос у неё! Не буду говорить «был», чтобы не… Скажите, что вернётся, а? Аббат моргнул, кивнул шуту на своё плечо. Тот споро двинулся на лавке, ткнулся в него лбом, да так и застыл. Его волосы, чуть встопорщенные ветром, щекотали аббату шею. «Не будешь же ты вечно вот так ко мне ходить, тоже уйдёшь. А мне кто тогда скажет, что вернёшься?». — Найдётся кошка, найдётся, — вместо этого сказал аббат. Шут благодарно хмыкнул, не двигаясь с места. И сколько они так ещё сидели, одному богу известно. К концу зимы потеплело, снова распогодилось. Солнце стало выходить чаще, дни сделались длиннее. Аббат подолгу сидел во дворике, молился и размышлял, и в тот день было так же — покуда брат Якоб не позвал его каким-то уж больно взволнованным голосом. — Вы гляньте только, а! Чудо какое! Ну, идите же скорее! Аббат торопливо поднялся на ноги, пошёл на зов, недоумённо хмурясь. В привратницкой на койке, свернувшись клубком, лежала их кошка — и не одна, а с тёмным полосатым котёнком. Тот таращил круглые мутные глаза прямо на аббата, в любопытстве расставив уши. — Пришла, смотрите-ка, беглянка! И кого ещё притащила. А мы уж было думали… Аббат не выдержал, рассмеялся от облегчения. Делал он это редко, брат Якоб аж приоткрыл рот. — Ну здравствуй, — сказал аббат кошке. Осторожно погладил её по уху, тронул пальцем хвост. Кошка открыла один глаз, моргнула ему, как старому знакомому, и снова закрыла. Аббат взял котёнка на руки — тот, крошечный, утонул в его больших ладонях и принялся радостно пищать. — Покормить бы их. Вон, как опять исхудала, — сочувственно сказал брат Якоб, отламывая кусок от вчерашнего пирога с рыбой. — И где её только носило? Кошка заинтересованно повела ухом. Аббат на секунду прикрыл глаза, чтобы справиться с накатившей на него радостью. Не дело, не дело так поддаваться… чувствам. Или что же, не может он порадоваться тому, что не погибло божье создание? Аббат не удержался, поднёс котёнка к лицу и понюхал шёрстку. Брат Якоб уставился на него в изумлении, жалостливо покачал головой. — Это всё Анджей виноват, взял моду, тоже мне, кошек нюхать, — заворчал он себе под нос лучше любого аббата. — А чего ж их нюхать, когда лучше бы гладить да пусть мышей ловят. Шут пришёл в аббатство через пару дней. Всё это время кошка только и делала, что ела и спала, иногда вылезала погреться на солнышко. Её отпрыск пытался бегать по двору на нетвёрдых пока ещё ногах, падал и запинался, но уверенно ковылял дальше. Кошка спала, да одним глазом постоянно следила, что и как, это было прекрасно аббату видно с соседней скамьи. Шут, завидев аббата, сначала пошёл было к нему, а потом, издав радостный, почти жуткий вопль, помчался к кошке. Обнял её руками, уткнулся лицом и так и сидел, не шелохнувшись, пока не надышался от души. Кошка терпела, хоть и неприятно ей было, что что-то сверху капает и мешает спать. — Кошка, кошечка, ты чего так… Ты… Ну и куда ходила, что видела? Где была? — сбивчиво спрашивал шут, присев около неё на пятки. Кошка с достоинством молчала. Шут, наконец, заметил ковылявшего неподалёку котёнка, воскликнул что-то совсем уж восторженное и пополз к нему по земле. Тот выгнулся дугой и распушил хвост. Шут, изловчившись, поймал его правой рукой, прижал к груди и глянул на аббата круглыми, ошарашенными глазами. — Гляньте, и не боится совсем! Что же это такое, она что, прямо сюда пришла? — Брат Якоб сказал. В привратницкой спала. — А это, вашвашество, кошечка тоже! Посмотрите! И красивая какая, а, полосатая вся, а лапы белые! С чёрным. Господи! Аббат улыбнулся, не таясь. Шут повозился с котёнком — сажал его себе на голову и ждал, пока тот переползёт на спину, давал палец и смотрел, как тот его покусывает. Потом отпустил, посадил на землю и подошёл к аббату, присел рядом. — Не думал никогда, что буду так рад кошке, — тихо сказал он. — И я не думал, честно тебе скажу. — У меня внутри будто скачет всё и напрыгивает друг на друга. Смелый становлюсь, хоть и… Вот скажите, — шут развернулся к аббату, алея ушами, — если я… обниму вас, не оттолкнёте? Аббат вздрогнул, перевёл на него удивлённый взгляд. — Не оттолкну. Шут потянулся вперёд, обхватил аббата за плечи, порывисто прижался головой к груди. — А если… если коснусь вас как-то ещё, оттолкнёте? Вы только правду скажите. — Коснёшься как? — Поцеловать вас хочу. Я… голова не на месте от радости. Чувствую, что на всё способен, всё у вас попросить могу, и если откажете, не расстроюсь, только крепче вас… — шут замолк, обхватил аббата сильнее. — Один раз, — тихо сказал аббат, отдаваясь тому же, пьяному от радости чувству. Шут отнял голову от груди, улыбнулся. Уши у него заалели ещё больше. Как же красив, подумал аббат с неожиданным чувством, поняв, что это не то, чтобы обыденная красота — а внутренняя, иная, от которой всё лицо шута светилось. В богословии называли это… как-то… аббат на мгновение позабыл. Что-то о сиянии души? Разве ж может такое быть с человеком от кошки? Может, наверное, раз случилось. Шут мягко прижался к аббатовому лицу губами, коснулся самого уголка его рта. Целовал целомудренно, будто и ничего не хотел больше вовсе, но оба они знали, что это не так. Аббат закрыл глаза. Остановить бы… момент, запечатлеть его как-то, закупорить в склянку, и доставать потом, хмурым одиноким днём. Отчего у него столь мягкие губы? Как могут у человека они быть такими? Шут отстранился, весь взволнованный и покрасневший, неуверенно улыбнулся. — Спасибо, что не… не остановили. Век буду помнить, — сказал он, опуская глаза. Аббат, сам раскрасневшийся и взволнованный, хотел было что-то ему возразить, сказать, что и сам будет помнить, что… что один раз — может и не один хочется? Может, и два было бы можно. Но не смог вымолвить ничего, только тоже опустил глаза, рассматривая мёрзлую землю под ногами. Кошка перестала вылизывать лапу, взглянула с молчаливым укором, будто всё знала наперёд лучше них обоих.