Потерянный родственник

Там... что-то было. Кто-то находился недалеко от него, все чувства рыцаря затрепетали от пробудившигося инстинкта хищника — как бы ни было слабо его тело, этот инстинкт не умер. Оно прошло через бесчисленные туннели, не встретив ни одной души, каждую оболочку и тень отпугнул его шум. Это была печальная имитация того, как оно когда-то двигалось при дворе белого дворца, в тренировочном зале: его гибкие суставчатые ноги не шумели по камню, мрамору и песку, рост и массивность купировались его тишиной. Теперь оно шаталось и покачивалось, его единственная рука беспомощно сжимала рукоять гвоздя, когда оно цеплялось за грубые стены, боль и потеря пустоты заставляли его неожиданно заваливаться. Тем не менее, оно продолжало двигаться. Сквозь агонию зараженного плеча, вновь вспыхивающего при каждом шаге. Через пульсацию в голове, через частицы пустоты, которые вырывались из его ран и плавали в удушающем воздухе, через ноющую тяжесть рогов, тянущих его к полу. Раньше, оно было на этом пути лишь раз, в карете, возглавлявшей процессию к Запечатыванию. К процессии стекались как дворяне, так и простой люд, и очередь всадников растянулась почти до самого города. В храм допускались только священники и его отец, а затем даже священники остановились у дверей внутреннего святилища, оставив его наедине с королем в его последние минуты свободы. Даже тогда король ничего не сказал, даже когда протягивал цепи через наплечники и штамповал их заклинаниями против ржавчины и гниения. Даже когда он поворачивал лебедку, чтобы подвесить его, даже когда первые приступы боли пронзили шею и плечи от напряжения, он ничего не сказал. Как и должен был. Дело короля было выполнено, и у Чистого Сосуда не было мыслей которые можно было выражать даже в кульминации своей жизненной цели. Даже если оно хотело бы заговорить, оно не смогло бы, и даже если бы королю было что сказать, он не показал бы этого. На пороге он остановился лишь на мгновение. Оглянулся на своё дитя пустоты, на свое творение, на работу своих рук, и, казалось, его крылья задрожали, единственная слабость в его сияющей оболочке, единственная трещина в его безразличии. Рыцарь часто думал об этом моменте, после того как печати с грохотом встали на место, после того как опустилась тьма. После того, как Сияние ворвалось со всей яростью и слепой силой умирающей звезды, после того, как все его воспоминания сгорели дотла, после того, как оно давно перестало думать о чем-то, кроме боли. И оно решило, что это было неправильно. Должно было быть. Король не был ни слабым, ни глупым, ни склонным к фантазии. Если бы король заботился о нем, чувствовал сожаление, горе, что-то кроме удовлетворения, то они оба были бы неправы — неправы, в том, что сосуд был всего лишь пустой оболочкой, неправы, в том, что сосуд родился чистым, неправы, в том, что сосуда было достаточно, чтобы сдержать силу божества. Кто может любить пустой панцирь? Кто мог почувствовать искру в своём сердце к статуе, насмешке над жизнью, какие бы дивные обстоятельства её ни сотворили? Кто мог чувствовать что-либо, кроме презрения к существу пустоты, которое пробралось в тело их ребенка и украло в нем жизнь? Нет. Бледный Король был непогрешим и неоспорим. И поэтому в его глазах не было печали. Этот момент был воображаемым, временным утешением, ложным бальзамом от боли, которую он даже не должен был чувствовать. Но оно не могло выкинуть это воспоминание из головы. Даже в моменты чистой боли, даже когда оно было настолько охвачено агонией, что казалось, будто оно состояло из нее, что это было его естественное состояние, что это было вовсе не существо из небытия, а проводник боли, пустая форма, предназначенная для наполнения огнем. Даже сейчас, когда оно наконец рухнуло, когда его рука провалилась в пустоту, а ноги отказались выдерживать его вес. Теперь, когда оно было поглощено мыслью о том, чтобы снова увидеть отца, воспоминания были сильнее, чем когда-либо, его предательский разум показывал образ монарха с жестокостью, которую даже Сияние никогда не выказывало. А потом- Шаги. Шелест ткани. Вдох, высокий и недоверчивый, из маленького горла, которое, казалось, дрожало при прохождении воздуха. Сначала оно напряглось, чтобы прыгнуть, ища шанс на облегчение, отчаянно пытаясь высосать душу из другого живого существа, чтобы продлить свою разрушающююся жизнь. Но когда оно пошевелилось, повернуло голову, чтобы посмотреть, на того, кто на него наткнулся, что-то заставило эти инстинкты замолчать, как приток холодной воды. Потому что существо, которое его потревожило, этот маленький силуэт, эти блестящие карие глаза, эти гладкие рога и этот плиссированный красный плащ, было существом, которого оно знало. И хотя это было невозможно, даже несмотря на то, что она должна была быть последней, кто нашел бы его здесь, даже когда она приняла боевую стойку и вытащила иглу ярким серебряным хлыстовым ударом, оно захлебнулось в очередном тяжелом вздохе, потому что она была здесь, она была здесь, она была жива. Сестра.

***

Хорнет отпрянула назад, обмотав руку шелком, готовясь к броску. Боевой порыв прокатился по ее нервам, сбривая края зрения. Она проверяла свою иглу на многих сосудах, но ни разу на этом. Никогда — на Чистом Сосуде. О боги, что он здесь делает? Её дыхание словно разбудило их, рыцарь развернулся, черные конечности дернулись, один рог с нечестивым воплем зацарапал камень. Их маска повернулась к ней лицом, косые отверстия для глаз наполнились бесконечной чернотой. Бархатная ночь пустоты смотрела на нее, непроницаемая, непознаваемая. Она отступила назад, когти покалывало от предвкушения, от готовности — к чему? Борьбе? Она не знала, что значит, то что он находится здесь. Здесь и сейчас. Сейчас, когда баланс мира был нарушен, когда вся ее интуиция кричала, что что-то не так. Что произошло? Как ему удалось освободиться от уз в храме? Была ли теперь инфекция освобожденной, неконтролируемой? Даже сейчас, стремится ли он заявить права на то, в чем ему так долго отказывали? Рыцарь зашевелился. Длинная рука с острыми суставами высунулась из-под плаща и схватила рукоять блестящего длинного гвоздя, который был прижат к его телу. Хорнет поправила хватку, ее игла внезапно показалась ничтожно короткой по сравнению с ним. Чистый Сосуд всю свою жизнь готовился к войне, которая, казалось, никогда не закончится, против врага, которого никто другой не мог одолеть. Каков шанс у нее был против такого? Если бы он решил сокрушить ее, что она могла сделать, чтобы остановить его? Что-то в ней кричало в страхе, что-то зудело, как укус паука. Она дышала медленно, вдыхая и выдыхая, и смотрела, как рыцарь оттолкнулся рукой с гвоздём от земли, поднимаясь на колени, даже так он был выше неё... Его трясло. Ей пришлось моргнуть обеими парами век, чтобы убедиться, что это правда, а не только страх, подстраивающий происходящее под её желания. Когда рыцарь поднял голову и освободил гвоздь до конца, его конечности подергивались и дрожали, каждое движение было сплетено в неустойчивой насмешке над грацией. И даже когда он вонзил кончик гвоздя меж камнями, его голова наклонилась вперед, как будто маска была сделана из мрамора, а не из такого же твердого и легкого хитина, как у неё. Хорнет подвинулась, глядя на ловкие черные пальцы рыцаря на гвоздевой рукоятке, на мощные символы, струящиеся по мерцающей длине орудия. Она наблюдала, как он использовал его на практике, на турнирах, когда была еще совсем маленькой. Он казался частью его самого, столь же единым с его движениями, как и с длинными когтистыми конечностями и серебристо-белыми заклинаниями, которые он мог бросать смертоносными дугами. Она никогда не видела его без гвоздя, никогда не видела, чтобы он путался или падал… — и поэтому она должна бежать. Ей следует оставить его здесь, отказаться от этого странного момента, бежать к безопасности Глубинного гнезда и надеяться, что инфекция не успеет найти её там. Теперь не было никакого спасения, если Полый Рыцарь наконец потерпел неудачу, если печати наконец были сломаны. Не было утешения даже в надежде на долгую жизнь, проведенную в движении, нигде не обосновываясь, изо всех сил стараясь остаться вне досягаемости инфекции. Она была свободна, она придет за ней, за всеми, кто еще остался. Халлоунест действительно пал. И теперь у нее не было ничего, кроме глупого желания умереть в месте, которое она выберет, — не здесь, не от клинка своего полу-брата. Не от единственной семьи, которая у нее осталась.