Потерянный родственник

Рыцарь уже поднялся на колени, движимый той же сверхъестественной настойчивостью, которая поселилась в нем, когда оно оказалось снаружи храма, прежде чем оно поняло, что не может продолжать. Силуэт его сестры колебался, удваивался и утраивался, а затем снова соединялся в один, и боль кричала, кричала, кричала в нем. Прислонясь к своему опорочному гвоздю, борясь с гравитацией, борясь с собственным предательским телом, оно инстинктивно потянулось к ней рукой, которой у него больше не было, вывернув плечо вперед, вытягивая призрак былой конечности. Возобновившаяся агония обрушилась на него, как камень, прижав голову к груди, веки почти закрылись в мертвом обмороке. Нет. Нет. Оно продралось обратно в сознание, к ней, к единственной реальной вещи в мире, который стал ужасно расплывчатым. Красный цвет ее плаща, казалось, пронзил дымку, предлагая якорь, нить рассудка, за которую можно было ухватиться. Она сделала шаг назад, и даже это небольшое расстояние показалось ему пропастью, расширяющейся трещиной в и без того зыбкой земле. Ноги рыцаря подогнулись и рухнули под ним; оно больше не чувствовало их, только жужжащую пустоту, подобную той, где когда‐то была его рука. Оно зашло так далеко, опираясь на последний запас сил, который мелел и истончался и наконец иссяк. Теперь он был пуст, лишен сил, лишен цели, лишен воющей, кричащей богини, которая была его постоянным бременем на протяжении стольких лет. И его единственной мыслью было вернуться к своему отцу, своему создателю, монарху. Чтобы как-то искупить проигрыш в битве, в которой ему было приказано сражаться. Снова предложить себя, как чашу, кубок, сосуд, вмещающий невместимое. Но даже это не удалось. Оно стояло на коленях, тяжело дыша, дрожа, пустота тошнотворно кружилась под его панцирем, жалкое создание, бесполезное, но все еще, все еще желающее. Дотянуться до нее. Как-нибудь умолить о помощи. С того единственного шага она не двигалась, не шевелилась, если не считать развевающегося на горячем ветру плаща. Игла в ее руке блестела, острая, из ее навершия свисала готовая шелковая нить. Она не могла его искупить. Ей следует уйти, оставить его здесь, запятнанного неудачами, и позволить ему упасть, как это и было суждено. Она была чистой, доброй и настоящей, истинным дитя их отца, Дочерью Халлоунеста. И все же мысль о том, что она повернется спиной, уйдет, оставив его одного, одного, заставила что-то впиться ему в грудь, словно зубы, боль была такой внезапной и острой, что оно вздохнуло. Оно сопротивлялось желанию проверить наличие новой раны. Эта скручивающая боль под панцирем была слишком болезненной, слишком сложной, чтобы быть физической. И это тоже было предательством — предательством его цели, его родословной, всей тщательной работы его отца. Потому что это извивающееся-трепещущее-удушающее тело было чуждым, испорченным, было анафемой всему, чем должен был быть Чистый Сосуд. Нет сознания, чтобы думать. Нет воли, чтобы сломаться. Нет голоса, чтобы плакать о страданиях. Если это мучительное переплетение будущего и судеб в его голове было мыслью, значит, у него был разум. Его ломали всеми возможными способами, и у него никогда не было голоса, но оно могло страдать. Его тело, его жизнь, само его существование были экспериментом. И эксперимент провалился. Теперь ему нечего было предложить отцу. Ничего, кроме разочарования. Оно пыталось... старалось быть чистым, быть хорошим, оно так старалось... Когда оно впервые вошло в эту комнату, оно почувствовало огромную, холодную глубину. Камешки, вылетевшие за край, упали так глубоко, что эхо от них не вернулось. Теперь оно задавалось вопросом, могло ли оно наконец положить конец этому, могло ли долгое падение и холодный, твердый камень сделать то, что не удалось сделать Сиянию. Смогут ли заклинания все еще держаться на его маске, если эта маска рассыпется в пыль? Тихий шум прервал нисходящую спираль мыслей, и оно снова подняло взгляд из темноты. Оно не видело, что сделала его сестра, но ее плащ все еще колыхался от этого короткого движения, что-то быстрое, бессмысленное. Ее поза внезапно показалась нерешительной, ведущая нога слишком легко стояла на камне, чтобы быть устойчивой, рука беспокойно сжимала рукоять иглы. Оно попыталось встретиться с ней взглядом, с такими яркими даже под тусклым, рассеянным светом глазами, но она не смотрела на него. Она смотрела… — на его руку, на его пальцы, которые начали неметь в том месте, где оно сжимало гвоздь, на угол лезвия, направленный к ней, на сияющий металл, который был настолько же ярким и чистым, как рыцарь был сломанным. Она боялась. Она боялась его. Что-то кислотное, что-то столь же едкое, как инфекция, пузырилось в его кишечнике. Она думала, что оно оболочка, безумное, бессмысленное существо, которое разорвет ее на части, чтобы удовлетворить лихорадочные требования инфекции. Или, если не оболочка, то машина, неисправная конструкция, не подчиняющаяся ни одному хозяину, кроме насилия, для которого она была обучена. Даже если бы она была права – даже если бы оно не было проклято разумом, волей, этой ненасытной, неосязаемой болью, бурлившей в его сути, – оно никогда бы не причинило ей вреда. Оно бы предпочло быть опустошенным до последней капли пустоты, чем поднять на нее руку. Она была царственной, она несла кровь Отца, она была невинна во всех отношениях, в коих оно никогда не было. Внезапно, казалось, раскаленный добела гвоздь, обжег пальцы от стыда за ее подозрения. Рыцарь скорее нарушит любую клятву, не подчинится каждому приказу, чем допустит возможность его использования. А затем безрассудный поток тени наполнил его конечности, и он понял, что должен делать.

***

Рыцарь снова поднял маску, чтобы посмотреть на нее, от его взгляда по ее панцирю пробежала холодная дрожь, словно скольжение когтей. Он наблюдал за ней, так молчаливо как никогда раньше, ее взгляд снова нервно метнулся к гвоздю, проклиная себя, зная, что он поймет, что она боится. Когда он внезапно двинулся, она едва сдержала иглу, едва удержалась от того, чтобы бросить ее прямо в его потрескавшуюся маску. Но он не напал, не бросился на нее, не прыгнул, чтобы нанести удар. Он отшатнулся назад, вытягивая, впившийся кончиком гвоздь из грязи, а затем тяжелым взмахом швырнул его меж решетками лифта. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она услышала далекий звон его приземления. Рыцарь снова упал вперед, оперевшись о свою уже пустую руку. Дрожь вернулась, каждый край его рваного плаща развевался, как знамя, даже пластины панциря стучали друг о друга, как зубы. Хорнет просто стояла и смотрела, погрузившись в ледяной шок, от которого её ноги застыли на месте. Что… что происходит? Он бросил свой гвоздь. Это было против рыцарского кодекса, против всего, что было привито ему с момента вылупления. Вопреки приказам, которые были ему даны. Творения её отца никогда не нарушали его приказов. Но он видел ее страх, видел что она боялась именно его. Он все еще мог причинить ей вред. Он по-прежнему был оружием, обученным десятку форм боя, обученным всем атакующим заклинаниям, обученным тысячам различных способов убийства. Он не мог оставить позади свои тренировки и магию, как и не мог превратить свою пустоту в плоть. Но от гвоздя можно было добровольно отказаться. От гвоздя можно было отринуть. Гвоздь можно было выбросить. Добровольно. Было глупо использовать такие слова. У сосудов не было воли. Воля была слабостью. Воля была недостатком. Он был создан, чтобы быть чистым. Идеальным. Тогда почему он это сделал? Она подошла ближе. «Глупо», — подумала она, и голос в ее голове принадлежал ее матери. Глупо терять бдительность. Глупо надеяться на милосердие. Рыцарь наклонился вперед, как рухнувшая колонна, кончики его рогов почти задевали пол лифта. Подойдя ближе, она поняла, что слышит его — по крайней мере, его дыхание, дрожащее, неувернное, хрипящее откуда-то из глубины. Она была иррационально очарована; она никогда не слышала дыхания сосудов. Они молчали. Они должны были молчать. Рыцарь нелепо накренился, согнувшись пополам у ее ног, словно преклонив колени. Его медленное падение закончилось прежде, чем она успела достигнуть его, прервать движение, запоздало попытаться удержать его равновесие, он свалился, сложив локти, маска зазвенела о камень с громким треском, заставившим ее вздрогнуть. Она на мгновение остановилась, все еще на грани побега. Он лишь лежал, полу-повернутый на бок, откинув плащ, его грудь вздымалась от поверхностного дыхания. Что-то светилось под краем ткани, прямо на стыке его левого плеча. Внимательно наблюдая за ним, Хорнет протянула иглу и отодвинула плащ. Его тело превратилось в руины. Ей пришлось бороться со своим инстинктом податься назад при виде инфекции, её было больше, чем она когда-либо видела на другом существе – другом живом существе. Между пластинами панциря вздулись и светились опухоли света, такие же раздутые и оранжевые, как заходящее солнце. Раны от гвоздей покрывали его грудь, сочась черной пустотой и бледно-желтой жидкостью. Всё его плечо было массой пульсирующего света, а рука… Его рука отсутствовала. Хорнет сглотнула. Её руки онемели. Та тяжесть, то унижение при потери части себя из-за этого вторжения, из-за этой чужеродной инфекции — это было почти хуже, чем быть полностью захваченным, преданным безумию. По крайней мере, тогда ты не будешь осознавать, что она с тобой сделала. По крайней мере, тогда ты не вспомнишь, кем ты был когда-то. Она вспомнила. Она вспомнила, как Чистый Сосуд шагал по тренировочной площадке, высокий, гибкий и сильный, каждое его движение было изящным танцем между силой и контролем, и она глотала болезненную гордость за то, что разделяет кровь с этим существом, надеясь всем своим маленьким паучьим сердцем, что когда-нибудь она станет кем-то вроде него. С тех пор ее панцирь затвердел, а навыки отточились годами жизни в дикой природе. Она перестала желать быть похожей на кого-либо и стала самой собой, стала своей. Дни, когда она смотрела на него с тоской — по его силе и самообладанию, по какой-то связи между ними, по какому-то намеку на признание – прошли. Оба они всегда шли совершенно разными путями: одному суждено было принести неудавшуюся жертву, другой суждено править царством проклятых. Может быть, все-таки не такими уж и разными. Но рыцарь не выглядел зараженным. Его глаза были жидко-черными, тускло сияющими из отверстий маски, а не ярко-оранжевыми, как у ожившей оболочки. И даже если бы он был пустым, бездумным, как ее всегда учили, она бы не пожелала этого даже механизму, даже одному из неподвижных, невыразительных каролингов, охранявших ступени дворца. Она должна избавить его от страданий. Мысль мелькнула у нее в голове и застряла там, как светомуха в стеклянной колбе. Она покачала головой, как будто могла высвободить ее. За несколько минут она перешла от растерянности к ужасу, от ужаса к любопытству и к тому, что бы это ни было, к этой ноющей боли под грудной клеткой, похожей на укол иглы. Наблюдая, как он изо всех сил пытается двигаться, дышать, видя, как каждые несколько секунд по его конечностям пробегает дрожь, она думала, что он мог бы поблагодарить ее, если бы у него был голос. Пустота, вытекающая из его ран, начала собираться на плаще, беспомощно кружась, как будто ища, куда бы стечь. Он не должен был дожить до этого места, если он притащился сюда из храма, истекая кровью всю дорогу… Он повернул голову, чтобы посмотреть на нее, и Печать Связывания вспыхнула на поверхности его потрескавшейся маски. Конечно. Отец построил его для этого, сконструировал каждую его деталь так, чтобы она прослужила дольше обычной жизни. Он должен был быть почти нерушимым. То, что он выживал даже сейчас, не было свидетельством жизненной силы или воли, просто ему не было позволено умереть, его тень не могла выбраться из своей оболочки, как бы сильно она ни старалась. Сосуды не были похожими на неё, объяснила однажды мать. Они не думали и не совершали выборов. У них не было голоса, а если бы он был, им было бы нечего сказать. Они не страдали. Они не чувствовали. Печать не была жестокостью, как бы она ни выглядела. Это было практично. Но она отслужила свою службу. Хорнет могла попытаться сломать её. Это потребует времени и ресурсов, которых у нее здесь не было… Что-то внутри нее протестовало при мысли о том, чтобы расколоть то, что от него осталось, против того, чтобы загонять магию в трещины в его панциря, достаточно долго, чтобы его разрушить. Чем это будет отличаться от того, что Сияние уже сделало с ним? Разве это было бы менее жестоким, если она сделает это ради его же блага? Она колебалась, глядя в мрачную пустоту его глаз, в эту густую черноту, которая ни о чем ей не говорила, игла все еще указывала на его вздымающуюся грудь. Она не могла. Она не могла его убить. Она подняла другую руку, все еще обмотанную шелковой нитью. Возможно, был другой вариант. Прежде чем она успела придумать, как выйти из этой ситуации, она шагнула вперед, предупреждающе остановив иглу на его тонкой шее, чуть ниже изгиба маски. Теперь она была в пределах досягаемости для нападения, но у него не было гвоздя, а если и была душа, то он, вероятно, уже использовал ее, чтобы исцелить себя – разница в силе была невелика. Тем не менее, она протянула руку и взяла его запястье, привязав его к решетке лифта двойной шелковой нитью. Сделав это, она прошла вдоль длины его тела и связала ему ноги, чтобы он не смог застать её врасплох. Кожа между его хитиновыми пластинами была атласно-мягкой. Она этого не ожидала. Это выглядело смешно, когда она отступила назад, чтобы оценить свою работу. Рыцарь даже не мог стоять, и она все еще думала, что это необходимо? По крайней мере, ее шелк был мягче, чем цепи, которыми он был связан в храме. Ему может показаться, что особой разницы нет. С этой разочаровывающей мыслью она взялась за рычаг лифта. Металлическая клетка захлопнулась и пришла в движение, опуская их в темную шахту – в Город Слез.