Потерянный родственник

Хорнет оставалась рядом с Холлоу на протяжении несколько часов. Она наблюдала, как его дыхание выровнялось, возвращаясь к глубокому, почти беззвучному ритму, в который он погружался во сне, прерываемому лишь остаточной дрожью, возникшая после того как его тело начало разворачиваться из тугого кольца. Его кисть и рука постепенно расслабились, потеряв часть напряженной жесткости, шелк и подкладка, которыми она его обернула, расположились под поджатым подбородком. Ее рука болела, но она не останавливалась. Она медленно пошевелилась, сопротивляясь желанию застонать или вздохнуть меняя положение, не переставая проводить рукой вверх и вниз по его маске. Устроившись поудобнее, она придала прикосновениям немного большего веса, слегка согнув пальцы, чтобы когти могли мягко царапать едва заметные завитки живой кости. Она вспомнила, как успокаивающе было ощущать мамины когти на своем лице, их прикосновение, острое, как лезвие ножа, использованные с такой нежностью, что слабая вибрация отдавалась в ее черепе, и Холлоу, казалось, тоже это чувствовал — его веки опустились, сомкнувшись над вечно кружащейся пустотой. Время тянулось, пока она сидела на корточках, не обращая внимания на растущую боль в коленях, не обращая внимания на все, что она собиралась сделать. Она не могла отметить ни момент, когда он заснул, ни то, что подсказало ей, что он это сделал, она знала только то, что настороженность покинула его, и затихла последняя гудящая струна напряжения. И все же она не останавливалась. Свет за окном уже погас. Единственное освещение исходило от углей забытого ею очага и скопления волдырей, все еще слабо пульсирующих на груди Холлоу. Остальные его раны перестали светиться, приобретя темный и угрюмый цвет, который она едва могла различить на фоне темного панциря. Инфекция покидала его. У нее был шанс спасти его, больший, чем она ожидала или надеялась получить, и она не знала, что с этим делать. Что осталось от ее брата под покровом пренебрежения, боли и воспоминаний о пытках? Под завесой пустоты, которая, как ей сказали, лишила его жизни? Больше, чем она думала. Больше, чем она когда-либо могла себе представить возможным. Она позволила своему взгляду блуждать, пока он неподвижно лежал под ее рукой, сходства и различия вновь поражали ее слабыми толчками, словно накопленным статическим электричеством. Кем он был? Что в нем изменила пустота? Что оставила неизменным? Он мог общаться. Он мог рассуждать. Он мог чувствовать боль, страх и что-то вроде утешения, если судить по его относительному спокойствию сейчас. Что она сделала с сосудом, который не только пережил инфекцию, но и был разумным? В какой степени? У него явно был разум, но она не знала, как он может оставаться в здравом уме после того, что ему пришлось пережить. Его разум может быть так же сломлен, как и его тело. Он может оказаться быть способным передавать лишь самые основные понятия: да или нет, боль или удовольствие. И делало ли это его менее достойным уважения, менее достойным чести? Оправдывало ли это то, что она сделала и как с ним обращалась? Нет. Но если она была проклята, то и ее отец, и ее мать, и все остальные, кто когда-либо относился к нему как к предмету, как к вещи, были прокляты. Каким жуком мог он быть после того как вся его жизнь была полна пренебрежения и страданий? Кем он был когда-то и во что превратился? Она знала, что его воспитание было строго практичным, а часы бодрствования были заняты тренировками и подготовкой. Она редко видела, чтобы Чистый Сосуд простаивал. Самым схожим на это было его присутствие в тронном зале, пока Бледный Король вершил суд, что само по себе было редким событием. Он был белой тенью на краю ее поля зрения, не нарушавшей своей неестественной неподвижности, со сложенными на рукоятке гвоздя руками облаченными в броню. Он был символом силы, решимости, и она едва могла видеть это в нем сейчас, таким сломленным и обездоленным он был. Был ли он таким же одиноким, таким же напуганным, даже тогда? Неужели этот идеальный образ был не чем иным, как проекцией? Если так, если его осознанность и не была чем-то новым, то он скрывал это так хорошо, что у нее никогда не было причин сомневаться в том, что он был чем-то большим, чем то, что он показывал миру. Она попыталась представить свою жизнь без малейших удобств, без улыбки, ласки или теплого слова матери, без непринужденной компании и нежной опеки Ткачей. Без какого-либо признания воли, какого-либо уважения к ее решениям – какой-либо возможности принимать решения вообще. О, боги – без голоса, без способности смеяться, плакать или кричать, когда ей нужно, без слов, чтобы выразить или объяснить себя, без возможности петь, напевать или шептать самой себе в темноте. Только вечное молчание, вечное повиновение существу, создавшему ее, без выбора, кроме как стать той, кем он хотел ее видеть. Ее следующий вздох едва не сорвался, едва не раскололся, едва не обнажил все, что она пыталась скрыть. Утешали ли его когда-нибудь подобным образом? Говорили ли ему когда-нибудь доброе слово или тепло обнимали? Думал ли кто-нибудь когда-нибудь утешить его, когда дни становились длиннее, когда королевство рушилось, когда мир сужался и сжимался вокруг него, как стены гробницы? Конечно, Сияние этого никогда не делала, и она не могла себе представить, чтобы ее отец когда-нибудь пытался бы утешить существо, которое, по его мнению, не обладало разумом. Даже когда он был детенышем, даже до того, как он вырос, чтобы выполнять роль рыцаря, подумал бы кто-нибудь из его родителей о том, чтобы позаботиться о ребенке, которого они считали давно умершим? Брал ли кто-нибудь его за руку, когда он спотыкался, или поднимал его, когда он слишком уставал, чтобы идти самому? Был с ним кто-нибудь, пока он бессонно лежал в темноте? И насколько сильно он в этом нуждался, чтобы бросить вызов всем трудностям и подать ей знак сейчас? Каким же отчаянным он должен был быть, чтобы просить ее о помощи, подставляться под ее прикосновения, хотя она не причинила ему ничего, кроме боли — Мне жаль, — снова прошептала она, слова едва не застряли у нее в горле от боли. — Мне так жаль. С ее стороны было трусостью сказать ему об этом сейчас, когда он не мог ее слышать. А даже если бы он и услышал, то не смог бы ответить. Его голос был украден давным-давно, когда Бледный король впервые опустил его яйцо в Бездну, когда детеныш внутри него утонул во вздымающейся пустоте, принесенный в жертву и возродившийся еще до того, как сделал свой первый вдох. Но она не хотела бы услышать, что он простил ее. Она не заслуживала прощения. На его месте она не предложила бы прощения. Она бы хлестнула зубами и когтями, выжимая кровь за кровь, боль за боль, издавая крики там, где ей давали только тишину. А если бы на ее плечи легла тяжесть целого королевства? Если бы от ее существования зависели тысячи или миллионы жизней? Если бы сама цивилизация зависела от ее сотрудничества? Может, она бы поступила также. Может, она бы подавила каждую искру гнева, каждую вспышку сожаления и брела по своей жизни, как призрак, веря, что способна на невозможное. Может, она бы смирилась с требованиями своего отца и исполнила каждое его желание, позволив его воле действовать через ее руки и приняв каждую боль и ужас, которые он причинял ей, и все это ради королевства, которое она любила, несмотря ни на что. Хорнет сжала лежащую на коленях свободную руку, чтобы унять дрожь. Когда она думала об этом таким образом, она уже делала это. Она уже жила этой ложью, уже разыгрывала этот спектакль. Она все еще была привязана к поручению, цель которого становилась все более шаткой, все еще присягала королевству, которое почти рассыпалось в прах. Она не могла уйти, но и стоять в стороне и ничего не делать тоже не могла. Ее назвали Защитницей. Это было единственное имя, что она носила, которое все еще что-то для нее значило. Даже несмотря на то, что она провалилась. Ее зрение снова затуманилось от усталости и голода. Она моргнула, чтобы прояснить вид. До сих пор она не позволяла себе думать об этом, но свидетельство ее неудачи лежало перед ней: Полый Рыцарь, свободный от вериг, от печатей которые обеспечивали его стазис. И, несмотря на все хрупкие, отчаянные планы, которые она строила все это время, она так и не приблизилась к открытию другого временного средства, другого метода сдерживания распространения инфекции. Наконец все закончилось Хорнет яростно качнула головой. Она не могла себе позволить так думать. Она не могла позволить себе быть слабой. Что бы ни случилось с печатями, она найдет способ восстановить их. Если понадобится, она сама войдёт в Грезу. Сияние не могло быть обрушено на мир. От этого пострадает не только Халлоунест. Но где она ошиблась? Возможно, она слишком часто позволяла себе колебаться. Возможно, она была недостаточно сильной. Возможно, после бесчисленных лет, проведенных в наблюдении и ожидании, ее бдительность ослабла. Ее даже не было рядом, когда сломалась печать ее матери. Она не почувствовала, что это произошло, хотя всегда думала, что почувствует. Херра умерла в одиночестве, во сне, окруженная трупами своих людей, а ее дочь даже не заметила этого. Раньше она просиживала там часами, в те дни, когда больше не могла выносить хаос рушащегося королевства. Спальня была неизменной, тем, куда можно было вернуться и на что можно было положиться, всегда та же умиротворяющая тишина, всегда те же печати, ярко сверкающие на шелке и душе. Она спала рядом с Херрой, когда не могла уснуть больше нигде, держала мать за руку, разговаривала с ней и прикасалась к ней – почти так же, как сейчас, с Холлоу. Холлоу не был Херрой. Холлоу, по крайней мере, проснется. Хорнет посмотрела вниз, прослеживая плавный изгиб его маски, пока он спал, ее большой палец задел слабый шов под ней там, где открывался рот, которого она никогда его не видела. Были ли у него такие же клыки, как у нее, спрятанные за челюстями? Короткие, зазубренные гребни, как у королевы? Или ряды острых зубов, которые могут угрожающе обнажиться, как у их отца? Она позволила своей руке соскользнуть с его рога, не ослабляя прикосновения и поддаваясь любопытству. Там, под челюстью, где заканчивалась маска, где темная кожа исчезала под ослепительной белизной, были отверстия. Вентиляционные отверстия, которые бесшумно открывались и закрывались в такт его дыханию, были едва заметны, но обдавали ее пальцы ровным потоком воздуха, слегка теплого. Сама кожа была гладкой, мягкой, как вельвет, настолько мягкой, что слегка цеплялась подушечек ее мозолистых лап. Она простиралась вниз под тонкую, твердую пластину, почти похожую на чешую, покрывающую его горло. Во многом он походил на Бледного Короля, хотя некоторые части его биологии все еще были ей незнакомы, не отражая ни Корня, ни Вирма. Возможно, в пустоте закодировано что-то древнее, какой-то отпечаток жизни, когда-то существовавшей там. Все сосуды были схожи в нескольких заметных отношениях. Рогатые маски. Черный хитин. Пустые, пристальные глаза. Но у нее никогда не было причины задерживаться на них, удивляться их форме или сравнивать ее со своей собственной. Все остальные ее встречи… Ее рука остановилась. Все остальные ее встречи с сосудами заканчивались убийством. Кроме одного. Она вдохнула прохладный воздух, который, казалось, был слишком разрежен, чтобы поддержать ее. Внезапно она снова оказалась над собой, отброшенная назад и из своего тела силой врезавшегося в нее осознания. Столько сосудов. Они вспыхнули в ее памяти: белая маска на белой маске, бездушные глаза и маленькие цепкие ручки, и легкость, с которой они умирали, попавшие под ее иглу или задушенные в ее шелке. Сейчас это казалось немыслимым, но она никогда не утруждала себя их пересчетом. Сколько? Сколько? Все ли они были такими, как Холлоу? Были ли они… чувствовали ли они? Боялись ли? Жаждали ли они компании, сочувствия, милосердия, вплоть до того момента, пока ее клинок не расколол их и их тени не вырвались на свободу? Сколько сосудов она убила? Раздался высокий свистящий вой, и она в тревоге посмотрела на Холлоу, прежде чем осознала, что ее собственное горло дрожит от этого звука, ее рука задрожала на маске, а глаза горели яростно, как огонь. Хорнет отпрянула, проглотив звук, прежде чем он смог разбудить его. Он не пошевелился, изнуренный, и она не могла его винить. Она причинила ему боль. Но, по крайней мере, он жил. Она не могла сказать того же о других. Она думала... она думала... Но сейчас это не имело значения, не так ли? Они были мертвы. Они все были мертвы. Рыдания, которые она похоронила ранее, вырвались на поверхность. Ее дыхание стало поверхностным, быстрым, как взмахи крыльев, и трогательно высоким, перекрывающим медленный, хриплые вдохи Холлоу. Он не проснулся. Она не думала, что смогла бы вынести, если бы он это сделал. Если бы он посмотрел на нее этими бездонными глазами, если бы он потянулся к ней, если бы он доверился ей… Он не мог знать, что она сделала во имя его защиты. Жизни, которые она оборвала, могилы, которые вырыла, потери, которые она никогда не оплакивала. Потери, которые она никогда не догадалась оплакивать. Во имя обеспечения стазиса. Во имя сохранения королевства. Продления его страданий. Она убила их. Она убила своих братьев и сестер. Я не знала. Я не знала— И это не имело значения. Стены смыкались, и когда она поднялась на дрожащих ногах, ей показалось, что ее рога вот-вот заденут позолоченный потолок. Комната была маленькой, тесной, сырой, холодной и удушливой, и она не могла. Она не могла. Она больше не могла это терпеть. Она, пошатываясь, подошла к очагу, где лежали ее вещи, и собрала их, чуть не уронив иглу на пол, когда ее дрожащие руки почувствовали ее тяжесть. Сосуды для души и запасные ножи в рюкзаке зазвенели, как бьющееся стекло, и она, задыхаясь, прижала их к себе, боясь оглянуться через плечо, боясь обнаружить, что потревожила его, боясь снова встретиться с этими глазами. Он не знал, но она все равно видела в них отражение своей собственной вины. Она увидит обвинение, боль. Скольких ты могла бы спасти? Почему я тот, кого ты выбрала? Ее панцирь плотно сжался вокруг сердца. Ее легкие влажно трепыхались о грудную клетку. Ей нужно было уйти. Ей нужно было выбраться из этого дома, из этого города, из собственной кожи. Окруженная головокружением, она прижала свои вещи к груди одной рукой, а другой шарила по стене, шлепая ногами по ковру в темноте, глаза горели, не мигая. Ей пришлось уйти. Куда, она не знала, ей было все равно. Ей нужно было лететь, нужно было двигаться, нужно было вырвать эту вину из своей груди. Ей нужно было бежать, нужно было чувствовать жжение ног и гул шелка, пока боль в теле не заглушит боль в душе. Она будет срезать каждую оболочку, которую увидит, рисуя в уме резкие очертания битвы, запечатлевая их снова и снова, пока это запутанное пятно горя не исчезнет. Она будет убивать и убивать, пока не уравняет чаши весов, пока не перевесит жизни, отнятые ее запятнанными пустотой руками. Как этого может быть достаточно? Как ее могло быть достаточно? Не могло. Не могло бы. Никогда не будет. Она бросила последний отчаянный взгляд через плечо. Холлоу лежал на матрасе, скрючившись, колени свисали с края, спина и бока были испещрены чернильной пустотой и пятнами потускневшего золота, которые стали тусклыми и темными теперь, когда его раны наконец затянулись. Она спасла его. Она обрекла его. Она сделала то, что должна была сделать. Этого больше не было достаточно. Треснувший хитин, вытекающая пустота. Бледная маска, расколотая надвое. Мягкие когти царапают, круглые глаза кровоточат, плачут. Конечности обмякают, маленькие тени вырываются на свободу. Обвиняющий взгляд этих ярких-преярких глаз. Хорнет поперхнулась. Отшатнулась назад, упершись в стену, отделявшую ее от него. Свободной рукой она нащупала дверь; у нее хватило ума открыть ее медленно, чтобы петли не скрипнули. Ключ болтался у нее на шее; она вставила его в замок и повернула уже скользкими от дождя пальцами. И если бы слезы катились по ее маске среди холодных следов дождевых капель, если бы из ее горла вырывались приглушенные рыдания, если бы она на мгновение застыла, сгорбившись, прислонившись к двери и прижимая руку к изношенной временем панцирной древесине, если бы она прошептала слабые извинения та жалкая мольба была бы не слышна под проливным дождем, прежде чем она оттолкнулась и, пошатываясь, побрела прочь... Если это было так, то там не было никого, кого можно было бы увидеть.

***

Хорнет побежала. Она бежала, пока у нее не заболели колени, пока не задрожали бедра, пока не онемели руки, а дыхание не стало першить в горле. Она бежала, пока дождь не превратился в мелкую морось, а затем в редкие холодные капли, которые со стуком падали на ее перепачканную грязью маску. И когда она больше не могла бежать, она полетела, нанизывая и бросая иголку в бешеном ритме, рассекая свистящий воздух, как будто ее преследовал самый смертоносный из врагов. У нее не было ни плана, ни направления, и она знала, что это глупо, но ее это не волновало. Горящей энергии в ее сердце было достаточно. Быстрого вспыхивания инстинкта было достаточно. Чего угодно, чтобы удержать ее от мыслей, от воспоминаний о горячем и холодном укусе пустоты на ее панцире, о хрусте расколотого хитина под иглой, о подергивании руки или ноги, когда она стояла и смотрела, ожидая тишины истинной смерти… Ее полет резко оборвался, и каменная платформа врезалась ей в грудь. Воздух внезапно вырвался из ее легких. Ее игла со стуком отлетела в сторону, за пределы досягаемости; под ее шаркающими ногами зияло пустое пространство, пыль и камни падали в тускло-голубую даль и исчезали в тумане. Ноги соскользнули. Когти скользнули назад. Охваченная паникой, она издала хриплый вопль, выпустив беспокойное облако шелка. Огромный порыв души вспыхнул в одно мгновение, проявившись в тонких, извивающихся нитях, которые окутали и ее, и платформу, опутав ее неуклюжей, липкой паутиной, которая, к счастью, приняла на себя часть ее веса и позволила ей наполовину подняться, полуизвиваясь вверх по боку, царапая маску и при этом ударяясь коленями о шероховатую поверхность. Ноги не удерживали ее стоя. Тяжело дыша, она перекатилась в безопасное место и легла лицом вверх, левой рукой небрежно нащупывая иглу, хотя ее пальцы были слишком слабы, чтобы схватить, когда она нашла ее. На мгновение, на одно-единственное благословенное мгновение, она вообще ни о чем не думала. Высота, боль и пронзительный ужас лишили ее всего этого. Потом пустота стала недостатком, впечатлением что, чего-то не хватало, и она вспомнила. Убийца. Что-то вырвалось у нее из горла. Всхлип. Жалкая . Все, кто видел или слышал ее сейчас, сочли бы ее легкой добычей, а она лежала, безвольная и изнуренная, на виду, в месте, которое она даже не исследовала, в пещере, в которой не было никаких признаков того, что там можно безопасно отдохнуть. Где она была? Сесть было одной из самых трудных вещей, о которых она могла подумать, но она сделала это, борясь с усталостью, которая тянула ее вниз, с головокружением, которое заставляло дрейфующий туман наклоняться и раскачиваться. Первым, что дошло до нее, было ощущение тишины, жуткой незавершенности, нарушаемой только далеким капанием со сталактитов. Ни шаркающие шаги, ни хриплое дыхание не нарушали тишину, что указывало на то, что поблизости нет оболочек — по крайней мере, совершенно безмозглых подвидов, часто посещающих Город. Воздух был влажным и холодным, но более серым, с липким, соленым запахом, который она сразу узнала. Далеко-далеко, в конце комнаты, у потолка мерцал ровный свет, будто из сна, словно кусок ткани, подвешенный в воздухе. Вот почему в комнате было так тихо. Она находилась в пещерах под Землями Упокоения. Она убежала почти до самого Голубого озера. Именно так это и называлось — Убежала. Оставить Холлоу одного, когда он был так уязвим, когда его состояние так быстро ухудшилось в последний раз, как она его оставила, когда она знала, что его лихорадка все еще не спала, что ей еще предстоит работать. И это было только начало. Лица сосудов вторглись в ее поле зрения, одно сливалось с другим, почти одинаковые, но такие разные, в тех отношениях, что она никогда не удосужилась изучить. Ей говорили, что они неразумные, пустые, всего лишь оболочки, и она никогда не видела смысла их различать, запоминать формы рогов или тусклые цвета плащей. Никогда не хотела заглянуть глубже всеобъемлющей черноты, которая плавала за их глазами, никогда не хотела поразмышлять о том, какими они могли бы быть до того, как пустота поглотила их. В ее жизни было достаточно боли. Она не видела смысла причинять еще больше. Мысли о том, кем могли быть эти сосуды, о том, какая жизнь у них могла быть, никогда не сделают ее менее одинокой. Это никогда не сделает их семьей. И все, что она тогда отложила, каждая мысль, которую она пыталась похоронить, и каждая случайная фантазия, которую она отбросила, — все это теперь теснилось в ее разуме. Большинство из них были маленькими и слабыми. Их было легко прикончить. Упорные, хотя и в таком слепом, целеустремленном отношении, что она приписывала это тому, что бездна наделяла их каким бы то ни было рода подсознанием. Они хотели того же, чего хотела пустота, а именно сплочения. Единства. И они никогда не перестанут добиваться этого, даже ценой того, что осталось от Халлоунеста. Эта цель побудила их попытаться распечатать Полого Рыцаря. Благодаря ей никто из них не продвинулся в этом далеко. Она кашляла, сильно и долго, а когда снова смогла перевести дыхание, оно задребезжало почти так же сильно, как у Холлоу. Приглушенный сине-серый цвет пещеры на мгновение сменился черно-белым, пока она не успокоилась, не моргнула и намеренно не сделала один глубокий вдох, затем два. Делали ли сосуды только то, что она сделала бы для одного из себе подобных? Были ли они единственными, кто мог понять, как сильно страдал Холлоу? Как она могла убить их за это? Вслепую, жесткими и механическими движениями Хорнет перетащила иглу в сторону и приподнялась с ее помощью, стоя из-зо всех сил, ее ноги все еще дрожали, как листья. Даже когда ее энергия иссякла, даже когда горло горело при каждом вдохе, она не могла остановиться. Она все еще могла бежать. Она должна была. Она будет бежать, пока... До- Она просто побежала. Ее игла отскочила от камня при первом же броске, и она выругалась, наматывая ее обратно, шелк струился прохладной, как вода, струей сквозь ее слишком горячие ладони. Ей снова нужна была душа, и как можно скорее; она израсходовала слишком много своих запасов в этой неистовой шелковой буре. Такого рода недисциплинированное использование было именно тем, что ее наставникам приходилось выбивать из нее. По крайней мере, это сохранило ей жизнь. Она хрипло рассмеялась и снова бросила иглу, целясь в колеблющийся свет, а затем спрыгнула с платформы и поднялась в воздух.