Gott weiß ich will kein Engel sein
Sie leben hinterm Sonnenschein
getrennt von uns unendlich weit
sie müssen sich an Sterne krallen
damit sie nicht vom Himmel fallen
♫ Rammstein — Engel
Спящая Элайза была похожа на спустившегося с небес ангела, и Фауст, сидя рядом с ней на кровати, не мог заставить себя ни отвести глаза, ни лечь рядом — смотрел на нее, завороженный, оцепеневший, снова не веря, что это реальность, что она — это она, а не сон. Сколько их было у него, таких снов, почти реальных, когда она приходила, смеялась, касалась, целовала, пахла ванилью, а потом он открывал глаза и чуть не выл от боли, потому что ее не было, потому что она умерла, а он почти поверил, будто это не так. Но это так. Элайза жива. И Элайза — не ангел. Ангелы — это либо святые сущности, небесные божьи создания, добрые и любящие, но любовь их платоническая и распространяется на всех, так же, как любовь Бога, либо это мертвые души. Говорят: он или она ушел на небо и стал ангелом. Они живут за солнцем, бесконечно далеко, и их нельзя увидеть. Может, они там совсем не счастливы. Может, наоборот. Может, там им одиноко и страшно, и они цепляются за звезды, чтобы не упасть с небес. Видит Бог, Иоганн не хотел бы, чтобы Элайза была ангелом — и она не умерла. Она вернулась. Фауст твердил себе это без устали, прокручивая в голове рефреном, и не знал, что делать. Прямо сейчас, ночью, когда все ушли спать, и Элайза заснула, едва опустилась на подушку. Проще всего — лечь рядом. Они муж и жена, для них естественнее всего спать в одной постели, у Анны даже мысли не возникло предложить постелить Элайзе в другой комнате. Лечь рядом, ощутить ее дыхание на своей щеке, привлечь к себе, разбудить поцелуем, почувствовать ее наконец… но тревожить ее сон ради этого нельзя. Ей нужно высыпаться. Пусть они бессмертны, все равно ей нужно быть здоровой. Утром они сядут на самолет, а вечером прилетят во Франкфурт-на-Майне — когда-то, повинуясь порыву, еще полный надежд на счастливый исход Иоганн купил там особняк. Чудесный дом в пригороде, но не на окраине, а в окружении соседних домов, где жили улыбчивые женщины, лысеющие важные мужчины и их шумные дети. Зимой там все должно было быть сказочным: белый пушистый снег, елки прямо рядом с окнами, садовые гномы. Лучшее место для того, чтобы отпраздновать Рождество. Первое Рождество новой жизни. Усталость накрывала с головой, покачивала на волнах, растекалась по телу слабостью, но это было почти приятно, и Фауст сдался — лег щекой на подушку, не сводя взгляда с лица Элайзы. Засыпать не хотел, боялся, что все повторится: он проснется, а ее рядом не окажется; эти пробуждения были хуже любых кошмаров — но заснул, и сам не понял, когда. Провалился, как в бездну.***
За окном громко щебетали птицы. Луч утреннего солнца сверкнул через всю комнату, озарил его лицо, заставляя проснуться. Не открывая глаз, Иоганн повел рукой в ту сторону, где спала Элайза — дотронуться, убедиться, проверить, понять, что она… …ее не было. Только простыни, и те не теплые, остывшие. Все внутри Фауста куда-то рухнуло, разбиваясь на осколки: опять, это опять произошло, он был таким идиотом, что позволил себе поверить, что допустил возможность счастья, и теперь в который раз горько поплатится за свою наивность… Уткнувшись лицом в подушку, на которой спало дивное видение его любимой, Иоганн хотел застонать, но вместо этого втянул носом запах — ваниль. Сладкий тонкий аромат от ее волос. И наволочка смята, а он был уверен, что спал только на одной подушке. Неужели… — Дорогой, ты уже проснулся? До сих пор солнце, светящее в комнату, было незаметным и блеклым, но стоило появиться Элайзе, и все тут же озарило сияние. Фауст сел, глядя на нее так, как на спустившееся с небес божество. — Ты… — Что? Что-то не так? У меня мука на носу? — она смущенно улыбнулась. — Я помогала Рю готовить блинчики. Или тебе нравится это? — Элайза поправила фартук — белый с розовой каемкой, он действительно очень ей шел. — Нет, просто… Встряхнув головой, Иоганн встал, покачнулся, как пьяный, подошел к ней и обнял. Теплая. Живая. Не сон. — Фауст, что такое? — и сердится. Какая она очаровательная, когда сердится. Взяв его лицо в ладони, Элайза отстранила мужа от себя, хмуря бровки. При ярком дневном свете она могла рассмотреть каждую черточку: черные тени под глазами, морщинки в уголках глаз, неестественную бледность. Хао обещал сделать их бессмертными, но не полностью здоровыми. — Я думала, ты просто похудел… — испуганно сказала она. — А ты… что ты с собой сделал, во имя всего святого? — Это ничего страшного, — попробовал отвертеться Иоганн. — Что именно «ничего страшного»? — тон Элайзы приобрел нотки скальпеля. — Ты же на зомби похож! И почему я вчера не заметила? — Просто ты возвращаешься постепенно, и это правильно. Нельзя в одну секунду оживить того, кто… не был жив долго, — слова «мертва» он тщательно избегал и смерть Элайзы упрямо воспринимал только болезнью. Комой. Летаргическим сном. Не тем, что необратимо. — Со мной все понятно, — нетерпеливо перебила его она. — А что с тобой? — Я же сказал, что ничего страшного… — Фауст! — она сжала его щеки, отпустила, внезапно потребовала, — Разденься. — Сейчас? Любовь моя, ты знаешь, я всегда готов, но в семь утра мы должны быть в аэропорту… — Тебе же нужно переодеться? Вот и переодевайся. Я твоя жена, — Элайза сложила руки на груди. — Сто раз уже видела. — А блинчики… — предпринял Фауст еще одну попытку. — В самолете поедим, — отрезала она. — Снимай рубашку. Немедленно. Путей отступления не осталось, и Иоганн обреченно расстегнул пуговицу. Вторую. Третью. Элайза ждала, приподняв бровь, но не выдержала. — Oh mein Gott, такое чувство, что я собираюсь тебя изнасиловать! — шагнув к нему, она расстегнула последнюю пуговицу и тихо охнула. На груди — полоса серой кожи, пришитая неровными швами. На боку — зашитый порез, чуть выше, на ребрах — еще один. На шее черная татуировка в виде кости. — Какого… — Элайза подняла глаза на Фауста. Тот виновато улыбнулся, хотел запахнуть рубашку, но она его остановила, схватив за руки, и повторила, — Какого черта? — Я же сказал, ничего страшного. Правда ничего. — О да, совсем ничего. Просто ты пришил к себе кусок непонятно чьей кожи, — покивала Элайза. — И решил несколько раз порезаться, а потом зашить. Для красоты, наверное. И сделал татуировку. В салоне? — Это сейчас модно. — Модно, — с сарказмом повторила она. — Вот как. Ты следовал моде. — Хотел нравиться тебе еще больше, — пошутил Фауст, но шутка вышла неудачной. Элайза отступила от него, поджав губы. — Нам пора собираться, да? — бесцветно спросила она. — В семь утра самолет? Во Франкфурт? Пойду попрошу Анну заказать такси, — из комнаты Элайза почти выскочила, глотая слезы. Что, что, что он с собой сделал? Зачем? Это для некромантии? Чтобы воскресить ее? Семь лет он занимался этим… Элайзу пробрала дрожь. Семь лет. Она была где-то далеко, а Фауст целых долгих семь лет был один, и ему было больно, и некому было его утешить. Прислонившись спиной к стене коридора, Элайза постаралась сдержать очередной плач. Не время плакать. Зачем плакать? Все хорошо. Они оба живы. Через час они вместе улетят в Германию. Король душ сказал, что смерти для них не существует. Сам король душ. Кто это, Элайза понимала смутно, но если он был тем же, что бог — то в его словах нельзя было усомниться. Что бессмертным порезы, пришитая кожа и синяки под глазами? Зачем она делает еще хуже, устраивая сцены? — Тебе нужно это принять, — услышала она голос. — Переварить. За один день не получится. Заговоривший мужчина приблизился незаметно, неслышно, как призрак. На его открытых руках тоже были швы. Кожа — сероватая, нездорового оттенка. Он не был живым. Дух-хранитель Джун Тао, девушки-китаянки, с которой Элайза почти сразу подружилась. Цзян-ши. В мифологии цзян-ши были вампирами, но легенда вновь не совпала с реальностью. — Вы подглядывали? — напряглась она. — Немного подслушал, — он потер затылок. — Извините. Но не надо меня стесняться. Я никому не рассказываю то, что слышал или видел, а вы, к тому же, не делали ничего плохого или стыдного. Ли Пайлон оперся спиной на стену рядом с Элайзой. Звезда боевиков, мастер боевых искусств, трагически погибший непонятным образом — тела не нашли, только кровь. Он был женат, у него были дети. Молодой, успешный, на самом пике популярности. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». — Мы видели фильм с вами в главной роли, — сказала Элайза. — Мы? — Я и Фауст. — А, да… и какой фильм? — Кажется, «Крадущийся тигр». Да, точно. — И как вам? Понравилось? — с живым интересом спросил Пайлон. — Да, хотя я не разбираюсь в боевых искусствах, но это выглядело красиво. И ваша актерская игра была на высоте. И сюжет мне понравился, хотя я больше была увлечена романтической линией. — Этот фильм получил много наград. После него мне прочили карьеру за пределами Китая — в Голливуде, например. Меня видели всемирно известной звездой, и я так этим гордился, — Пайлон горько скривил губы в усмешке. — Так гордился. Думал, действительно стану знаменитым на весь мир и буду нести всем искусство дао дань до. Найду последователей, стану таким, как мой учитель. Был так воодушевлен… ощущал себя на вершине… а потом, — он указал пальцем в центр лба, — пуф. И все. — Вас тоже? — Элайза расширила глаза. — Тоже — сюда? — подражая ему, она указала себе в центр лба. Пайлон пожал плечами. — Если стрелять именно туда, то жертва умрет мгновенно. — Вас убили завистники? Или безумный фанат? Извините, что лезу в такие личные вещи, — тут же устыдилась вопроса Элайза. Пайлон покачал головой. — Все нормально. Меня убили не завистники и не фанат. Меня убили Тао. — Кто? — ахнула Элайза. — Тао? — Джун-сама в этом не виновата, — предупредил он. — Джун-сама была ребенком, и в ней проснулись способности даоса. Ей был нужен цзян-ши, и ее дедушка выбрал меня. — Но… убивать человека, чтобы он стал чьей-то… — Элайза испуганно замолчала — то, что она почти сказала, прозвучало бы грубо. — Куклой? — подсказал он. — Да, родственники Джун-сама не образцы морали и человеколюбия… Но, по правде говоря, я даже рад. Я все же не совсем мертв. Я продолжаю заниматься дао дань до. Я полезен Джун-сама. Если бы я не умер тогда, сейчас был бы уже почтенным старцем, а я всегда боялся старости, хотя моему учителю не мешал возраст и он побеждал меня, будучи стариком, но это все равно другое. — Другое, — согласилась Элайза. — Но я думаю, что старость — это дар. Возможность жить долго — это дар. — Как и возможность жить вечно. Иногда судьба не спрашивает нас. Никогда не спрашивает. Она просто случается, прилетая пулей в лоб. А потом ты открываешь глаза, и понимаешь, что все изменилось… а потом понимаешь, что тебе это нравится. — Пайлон прищурился. — Вам несказанно повезло, Элайза-сан. — Если бы Джун и вы были там, когда тот мальчик стал божеством, то, может… — Нет, я не о том, — он качнул головой. — Не о воскрешении и бессмертии. Вам повезло, потому что вы точно знаете, что вас любят, и ваша любовь… нормальна. Она ни у кого не вызывает вопросов. Никого не удивляет. Вы женаты. Теперь у вас даже могут быть дети. Понимаете? — Вы… вы любите Джун? — шепнула Элайза, озаренная догадкой. Пайлон медленно кивнул. — Потому я и рад, что остаюсь ее хранителем. Ответить она не успела. — Элайза! — Фауст выскочил из-за угла — полностью одетый, аккуратно причесанный, совершенно приличный человек. — Вот ты где! Я уже заказал такси, идем! — на цзян-ши он едва глянул. — Простите, но мне пора, — сказала Элайза Пайлону. — Было приятно познакомиться, — кивнула, получила кивок в ответ и поспешила за мужем, на ходу приглаживая волосы.***
Зимней одежды у нее не было, и пришлось надеть пальто Джун — размеры у них оказались одинаковыми, и дочь клана Тао наотрез отказалась от того, чтобы вещь возвращали и чтобы за нее платили. Пальто было хорошим, но простым, поэтому на фоне элегантного Иоганна Элайза чувствовала себя серой мышкой, но сразу забыла об этом, сев в машину. Уставилась в окно — виды Токио поражали. Она не привыкла к мегаполисам, Гейдельберг был совсем не таким большим, и тем более — Альштадт, старая часть города, где она жила. — Какие красивые машины, — протянула Элайза. — И… о, это что, телевизор? Такой огромный телевизор на улице? — Да, это телевизионный экран, — Фауст глянул в окно с ее стороны. — По нему передают рекламу и экстренные новости. Добро пожаловать в двадцать первый век, дорогая. — Кошмар, — Элайза провела ладонью по лицу. — Я как будто путешественница во времени. Только недавно были девяностые, и вот двухтысячный… Если сейчас в воздухе пролетит машина, я вряд ли удивлюсь. — Не пролетит, — успокоил ее Иоганн. — А вот мы с тобой будем лететь четырнадцать часов. — Так долго? — Это почти что другой конец земли. Когда приземлимся, там тоже будет утро. По этому поводу Фауст переживал, не зная, как отреагирует организм Элайзы на перелет и смену часовых поясов, но ей про это не сказал — иногда достаточно напомнить человеку про вероятность чего-то нехорошего, чтобы это случилось. — Франки… — она забеспокоилась о другом. Пес сидел в багажнике и вел себя смирно, но мог испугаться самолета. — С ним все будет хорошо, — сказал Фауст. — Мы уже летали вместе, хотя он и был тогда духом, но характер у него не изменился. Он очень спокойный и умный. Иногда я даже думал, что он — твой дух-хранитель, как в тех легендах, где умерший предок следит за потомком в теле животного. — Почему мой, а не твой? — Ты же его нашла. Я не успел сказать, но в тот день сумел предложить тебе съехаться только благодаря ему. Все время стеснялся, — неловко признался Фауст. — Боялся, что ты согласишься, чтобы меня не обидеть. Ты еще тогда переживала, что со мной что-то не так, и думала, что я заболел. А потом ты нашла Франки, и меня осенило, что в той квартире, которую я думал снять, разрешали держать собак… Кстати, он благодарен тебе за это. Пока он был духом, я мог с ним общаться. Вряд ли это можно назвать настоящим общением, но он передавал мне что-то вроде эмоций и мыслеобразов. Ты спасла его, и взамен он решил защищать тебя… и меня тоже, но, думаю, я был для него приложением к тебе. — Ты тоже спас его, — возразила Элайза. — Ты его вылечил. И мы повезли его именно к тебе. — Когда ты долго с ним гуляла, я почти жалел, что мы взяли его, — вспомнил Иоганн. — Ты уставала, но ты была так счастлива. — Эта усталость такая ерунда, — отмахнулась она. — Я даже не замечала. Привыкла. — Зато я замечал. Элайза положила голову ему на плечо. Втянула носом запах горьковатого одеколона — Иоганн не сменил парфюм, пах все так же, привычно, по-родному. Такой же смешной и трогательный. Просто прошло семь лет. Просто он зачем-то резал свое тело. Просто он мало спал и наверняка очень мало ел. Все внутри нее сжималось от нежности и сочувствия. — Я люблю тебя, — шепнула Элайза. — Я так сильно тебя люблю. — И я тебя очень сильно люблю, mein Ein und Alles, — откликнулся Фауст.***
Все прежние тревоги вылетели из головы, стоило подняться по трапу в салон самолета. Элайза ни разу не летала, видела это только в кино, и ее завораживало все, от кресел до очередей, от проверки багажа до ремней безопасности, и мысль, что они взлетят в воздух и четырнадцать часов проведут в небе, не пугала, а восхищала. — Можно, я сяду у окна? — попросила она Фауста. Тот замялся — не был уверен, насколько это безопасно. Прочитав сомнения по его лицу, Элайза фыркнула: — Mein Lieber, если самолет попадет в авиакатастрофу, то, по-моему, уже нет разницы, кто где сидит, а я хочу ближе посмотреть на облака… ну пожалуйста! Отказать ей, когда она так просила, он не мог — отступил в сторону, давая пройти. Довольная Элайза уселась у иллюминатора. Конечно, она любит небо — все ангелы его любят. Нет, исправил себя Иоганн. Она не ангел и он не позволит ей стать им. Небо, пожалуйста, не делай ее ангелом, мысленно взмолился он, не зная, к кому обращается — потому что небо не могло слышать. Небо было всего лишь пространством, и отправившиеся туда астронавты не обнаружили ни следа Бога.***
Зря он боялся, что Элайза испугается — взлет ее восхитил, и за руку она его схватила не от страха, а от полноты чувств. Смотрела в иллюминатор, сияя от счастья, и так же сияюще улыбнулась поприветствовавшей их стюардессе — так, что Иоганн даже нелогично заревновал. Заказанный завтрак она съела с аппетитом, и, закончив с ним, пила горячий шоколад, блаженно прикрывая глаза. Себе Фауст попросил принести крепкий кофе. Через час Элайзе стало скучно — надоело наблюдать за облаками, книг с собой в дорогу она не взяла, потому что у нее их не было, и делать ей оказалось нечего. Спать тоже не хотелось. — Фауст, — позвала она. — На какой мы высоте? — Ты боишься? — с опаской уточнил он. — Нет, мне интересно. — Хм, думаю, около семи тысяч метров. Может, чуть больше, — прикинул Иоганн. — Даже представить себе не могу, — она покачала головой. — Так высоко. Но это хорошо, что мы летим. Мы вправе лететь туда, куда захотим, и быть такими, какими мы созданы… помнишь? — Помню, — улыбнулся Фауст. — Я помню, как ты восхищалась, когда читала эту книгу. Помню все, что связано с тобой. Каждую мелочь. Элайза задумчиво коснулась губ указательным пальцем. — Правда? Давай проверим. Какой джем мой любимый? — Вишневый. Лучший вишневый джем готовила твоя бабушка. — Хм… а какую книгу я прочитала последней? — «Декамерон» Боккаччо. — Да, точно… а какой мне нравится сок? — ее глаза лукаво блеснули. — Томатный, — усмехнулся Фауст. — Пятно от него навеки украсило твое свадебное платье. — И твою белую рубашку. — Потому что ты меня испачкала. — Потому что ты надо мной смеялся. — Я не смеялся! — возмутился Фауст. — Я радовался! Это был самый счастливый день в моей жизни! — Был? — Элайза вскинула бровь. — Был, потому что день, когда ты вернулась, счастливее, — кивнул он. Но тогда… тогда все казалось таким прекрасным. Ее жизни больше не угрожала болезнь. Они жили вместе, уже как настоящая семья, брак был бы всего лишь официальным тому подтверждением, но обойтись без него было нельзя — Фауст не сразу решился сделать предложение, но колебался меньше, чем перед признанием в любви и предложением съехаться, потому что ее ответ уже был почти очевиден, и она не сказала бы «да», не желая обидеть. Они устроили венчание в церкви, полной гостей — его родители не пришли, они давно избегали сына, лишь присылая ему деньги на счет, но пришла ее семья и их общие знакомые. Вольфганг договорился о том, чтобы церковь разрешила им провести обряд, несмотря на то, что Иоганн был атеистом, а тогда венчания атеистов не одобрялись. Он не особенно хотел венчаться, но знал, что Элайзу это порадует, что ей будет недостаточно просто расписаться. Она заслужила праздник, на котором была бы принцессой. …но она казалась не принцессой и не королевой — богиней в этом белом пышном наряде. Спустившейся с небес Мадонной. Олицетворением красоты. Увидев ее, Фауст расплакался, но когда они принесли клятвы и началось торжество, и когда она случайно пролила на себя томатный сок, споткнулась о подол и упала, а он, пытаясь ее удержать, упал вместе с ней — не смог не рассмеяться. Не над ней и не над собой, ни над кем — от радости. Тогда он сказал, что пятно от сока не нужно выводить, потому что благодаря ему через десять лет можно будет, посмотрев на платье, вспомнить этот момент, а Элайза, надув губы, прижала испачканную в соке ладошку к его груди, и потом, сидя на полу, они целовались под одобрительный шум гостей. Тем же вечером пол их маленькой больницы алым залил вовсе не томатный сок. Тоже вспомнив это, Элайза опустила глаза. Восторгаясь новыми видами, поглощенная новыми впечатлениями, она снова забыла — позволила себе забыть. Их свадьба была прекрасной, но потом… у них все отобрали. Все сразу. Первую брачную ночь, первую годовщину брака, возможность говорить друг о друге «мой муж» и «моя жена». Всю их жизнь, которую они могли прожить счастливо — отняли. У них обоих. — Мы можем все исправить, — Иоганн сразу понял, о чем она думает. — Нет, не так, мы обязательно все исправим. Хочешь, обновим свадебные клятвы? Купим тебе новое платье? Устроим праздник только для двоих? Но сначала мы отпразднуем Weihnachten. Украсим дом, выберем елку, сделаем Adventskranz, сходим на ярмарку. Покатаемся на коньках, напьемся глювайна, приготовим кучу вкусной еды. Можем сходить на мессу. Как ты думаешь? — Я думаю, — сказала Элайза, — это звучит превосходно. А про себя решила, что приложит все усилия, чтобы он стал таким, как раньше. Чтобы он улыбался без затаенной боли. Чтобы он больше не страдал. Все это время она почти ничего не отдавала — только получала: Фауст заботился о ней в университете, потом искал способ вылечить ее, потом — лечил, потом, даже когда она выздоровела, больше делал он. Она чаще мешала — ее неловкость не позволяла ей быть хорошей медсестрой, и на кухне тоже она чаще портила еду, чем готовила вкусно; хозяйки из нее тоже не получилось. Обычно от Элайзы не было никакого толку, и она не понимала, что Фауст нашел в ней, почему именно она стала его избранницей — обычная девушка, без особых талантов, она знала, что привлекательна, но этого было недостаточно. Смертельно больная студентка факультета философии — вот кем она была, и чудесное выздоровление не прибавило ей ни ловкости, ни умений. Но он любил ее, и если бы Элайза сказала вслух, что постарается стать лучшей женой — Фауст бы начал возражать, и это бы его расстроило, а она и так уже не раз сегодня его расстроила. — Что-то не так? — он улавливал малейшие перемены в ней. Словно был настроен на ее частоту — только на ее частоту. — Я… — Элайза моргнула, чувствуя, как к глазам почти подступили непрошеные слезы. — Я приготовлю печенье, которое не подгорит. И испеку гуся. И сделаю самый вкусный картофельный салат. — Ты что, переживаешь из-за такой ерунды? Она мотнула головой. — Я не переживаю. — Элайза, — серьезно сказал Фауст, — мне достаточно уже того, что ты сидишь рядом и говоришь со мной. Что я слышу твой голос и что ты улыбаешься. Что ты ешь блинчики и пьешь шоколад. Что твои руки теплые. Этого хватит. — Тебе, может, и хватит, — проворчала она. — А мне нет. Поэтому я обязательно покажу, как сильно могу любить. Я собиралась начать после свадьбы, но… — уголок ее губ дрогнул. — Но начну теперь. И не спорь. Даже не вздумай. — Но гусь и картофельный салат — это же правда ерунда… — Дело не в еде. — Хорошо, — взяв ее руку, Иоганн поднес пальцы жены к своим губам. — Давай вместе покажем, как сильно любим друг друга. Заново. С первого декабря. Элайза улыбнулась — сияние ее глаз словно озаряло его лицо. — Давай.