Zukunft kann man nicht beschwör'n
Duldet keinen Aufenthalt
Erschaffen und sogleich zerstör'n
Ich liege hier in deinen Armen
Ach, könnt es doch für immer sein
♫ Rammstein — Zeit
Его разбудило прикосновение к шее чего-то теплого. Щеку пощекотали мягкие сладко пахнущие волосы. Ладонь провела по груди, подушечки пальцев очертили шрам на ребрах. Фауст тихо застонал сквозь сон, прижимая к себе свое самое драгоценное сокровище. — Элайза… Он уже почти привык просыпаться так — боялся привыкать, но само собой получалось. Живое тепло тела рядом вызывало не столько изумление, потрясение и безумное счастье, сколько просто счастье. Безоговорочное, безусловное, светлое и всепоглощающее. Немного все такое же безумное, но это было не то безумие. — Элайза… Повторять ее имя он мог до бесконечности. Держать в объятиях, зарываться носом в золото волос, дышать ею и понимать: ему никогда ее не хватит. Даже в вечности. Все равно он будет хотеть еще и еще. Мог бы — вшил бы ее себе под кожу. — Фауст, — протянула Элайза, потеревшись носом о его скулу. — Любовь моя… На календаре было пятое декабря. Они прилетели во Франкфурт первого числа. Пять дней их новой жизни, пять дней Адвента. Скоро они зажгут первую свечу из четырех на Adventskranz. — Я не могу поверить, что это не сон, — сказал Фауст. — Тебе доказать? Ее рука скользнула с его груди ниже, погладила и сжала. — Элайза… — Интересно, — сказала она, — что ты делал с этим без меня? Каждое утро? Каждый день? — Сама знаешь, — он немного виновато улыбнулся. — Но это было недолго. Потом все просто исчезло. — Но сейчас все более чем в порядке, — довольно констатировала Элайза. — Нет, стой, — остановила она мужа, когда он хотел повернуться, чтобы быть сверху. — Я давно думала… это, конечно, странно… не двигайся. Иоганн послушно замер. Элайза провела рукой по его члену снизу вверх, отчаянно краснея — это было ужасно неприлично, то, о чем она думала. Ее подруги в университете, когда они обсуждали мужчин, говорили, что так делают только проститутки и порноактрисы, но после того, как Элайза прошла сестринские курсы и изучила медицину хотя бы частично, многие вещи перестали казаться ей ужасными. Они с Фаустом были женаты, и он бы принял любое ее желание в постели, если это бы не вредило лично ей — иногда Элайза думала, что если бы она захотела перерезать ему горло, он и тогда бы согласился. — Что ты делаешь? — Ты никогда не думал, что секс можно разнообразить? — она еще раз провела рукой, уже снизу вверх. Фауст вздрогнул. — А у нас однообразный? — тут же заволновался он. — Нет, что ты… но все равно я хотела бы попробовать что-то еще. Много чего еще. Расслабься, — попросила Элайза. Расслабиться было сложно. То, что она делала, то, какое у нее при этом было лицо, заставляло его напрягаться, как натянутая тетива. Элайза медленно наклонилась, вбирая губами головку. Обвела вокруг языком. — Да, — вырвалось у Фауста. — Ох, черт, да, — он зажмурился, когда она заглотила глубже, но тут же горячие губы разомкнулись. — Смотри, — говорила она так, чтобы дыхание опаляло кожу. — Смотри на меня. — Да, прости, — по привычке извинился Фауст. Элайза вернулась к ласкам, ускорила движения — как это делать, она знала только в теории, и из той же теории знала, что ее волосы должны намотать на кулак, задвигать бедрами, толкаясь в самое горло, но Иоганн ничего такого не делал, и сжимал лишь простыню. — Элайза… — его рука почти потянулась к ней, чтобы заставить ускориться, но ужаснувшись одной мысли, Фауст вцепился в простыни. Нельзя, как он мог даже допустить мысль? Ей может быть больно или неприятно, он бы с самого начала ее остановил, но ей этого хотелось, а говорить Элайзе «нет» он попросту не умел. По пояснице пробежали колкие мурашки, позвоночник словно пронзил разряд электричества. Фауст коротко вскрикнул, Элайза длинно застонала, слизывая с губ семя. — Господи, — выговорил Иоганн. — Когда ты успела научиться?.. — А я научилась? — она довольно заулыбалась, укладываясь рядом. Фауст поцеловал ее, заставляя приоткрыть губы. — Ты великолепна, — шепнул он в поцелуй. — Невозможно великолепна. Невероятно. Моя королева… нет, — отстранившись, Иоганн заглянул ей в глаза, утопая в небесной голубизне. Королева! Что королева! Она была прекраснее всех королев, лучше всех королев, она была неземной, она была подарком небес, сравнение с королевой показалось ему почти кощунственным. — Богиня, — с благоговением произнес Фауст. — Моя богиня. «Клянусь не перед Богом, а перед тобой, Элайза». — Можно? — он приподнял край ее пижамы, погладив плоский живот. Закусив губу, она кивнула, и его рука поднялась выше, накрывая ее грудь и нежно массируя. Элайза не сдержала стона — Фауст всегда знал, где и как касаться, и мог одними руками довести ее до пика, но не стал долго тянуть. Стоило ей застонать требовательнее, и он навис сверху, любуясь ее затуманенным от страсти взглядом и припухшими от поцелуев губами. Тратить время на то, чтобы раздеваться, не приходилось — Элайза спала в одной верхней части пижамы. После произошедшей перед сном вспышки страсти Фауст сам надел на нее эту забавную рубашку с узором из розовых слоников, чтобы она не замерзла. Остальные части одежды валялись на полу. — Элайза, — раздвинув ее ноги, Фауст сначала дотронулся пальцами. Она инстинктивно повела бедрами навстречу, цепляясь за его плечи. В такие моменты ее имя из его уст звучало почти молитвенно. — Хочу тебя, — почти всхлипнула Элайза. — Хочу, хочу, хочу… — Сейчас, любовь моя, сейчас, мы же… — Фауст засунул руку в тумбочку, вынимая презерватив. После того единственного незащищенного раза Элайза решила, что больше рисковать не хочет, и что лучше им двоим обойтись без детей, а Иоганн хотел того же, чего хотела она. — Сейчас… — торопливо он надел презерватив и вернулся к ней. — Сейчас… Элайза… Входить в нее всегда было чем-то, что сводило с ума; физиологический процесс превращался в таинство и священнодействие. Элайза обвила ногами талию мужа, подалась навстречу, впилась ногтями в его плечи, оставляя лунки на коже: соединиться с ним, врасти в него, чтобы чувствовать это вечно. — Элайза… Элайза… Э… лай… за… Приподняв ее под бедра, чтобы входить глубже, Фауст ускорился, не прекращая осыпать поцелуями ее плечи, грудь и лицо. Страх перед тем, что что-то пойдет не так, улетучился в первую же ночь, как и неуместная стыдливость — между ними не могло быть ничего, чего можно стесняться. — Фауст… я… я сейчас… Все ее тело накрыла волна удовольствия, захлестнув с головой, на миг словно лишив разума или чувств. Фауст хрипло застонал над ухом, вжимая ее в себя еще крепче, прежде чем отпустить, падая рядом. — Наверное, пора завтракать, — сказала Элайза. — Может, еще полежим? — он попробовал притянуть ее ближе, но она села, нахмурилась и провела пальчиком по его груди. — Я твои ребра могу пересчитать. Тебе нужно отъедаться, и я тоже проголодалась. Последнее было главным аргументом, чтобы Иоганн принялся одеваться.***
За пять дней кухня стала обжитой и уютной — на столе два конфетных фантика, дверца одного шкафчика приоткрыта, в раковине — забытая с ужина тарелка, которую Элайза тут же принялась мыть, краснея от воспоминаний, как прошлым вечером они не закончили ужин, и Фауст унес ее в спальню. Подхватил на руки и унес — не закинул на плечо, а поднял бережно и аккуратно. Как принцессу, или, как сказал сегодня — богиню. И потом все было бережно и аккуратно, и до невозможности хорошо, и… — Mist! Тарелка выскользнула из рук, разбиваясь на осколки. Иоганн подпрыгнул со стула, бросаясь к Элайзе, уже зная, что сейчас будет — в попытке поймать тарелку она не смогла ее удержать. — Я сам уберу, стой на месте! Элайза замерла — хотела начать собирать осколки, но вскрик мужа ее остановил. У Фауста это получалось лучше и быстрее: опустившись на колени, он быстро собрал осколки в совок. Элайза сглотнула — воображение услужливо нарисовало картинку, в которой она вправду королева, а он — ее рыцарь, и преклоняет колени перед ней вовсе не для того, чтобы принести присягу на верность, а чтобы… это тоже было неприлично, и к ее щекам прилила краска. — Ты не поранилась? — Фауст поднял глаза, глядя на жену снизу вверх. — Что такое? — ее изменившийся взгляд он заметил сразу. Элайза покачала головой, закусив щеку изнутри. — Н-ничего. — Совсем? — Совсем. Кивнув, Иоганн встал, чтобы выбросить в мусор то, что было тарелкой, и Элайза сама на себя рассердилась — за то, что испытывает такие желания и за то, что не в состоянии их высказать. Фауст сделал бы это; но, с другой стороны, он сделал бы все, нравилось бы ему или нет. Заставлять его делать что-то, что было бы ему неприятно, она ни за что бы не стала, но он все равно заверял бы, что хочет того же, что его заводит то же самое, и это иногда злило — и одновременно умиляло. Его безумная любовь, его самоотречение, его обожание пугали, но и заставляли ее любить его еще сильнее. Элайза не возводила мужа в ранг божества, как он ее, он не был для нее богом, но он был для нее всем. Всем, благодаря чему она жила. Забавно, подумала Элайза, это действительно напоминало отношения божества и верящего в него человека. Возводя божество на пьедестал, человек окутывает его опекой, пусть и в основном ради того, чтобы получить ответную опеку. Человек безгранично верит в божество, поклоняется ему, угождает и безропотно выполняет его волю. Божество же — не Бог, который должен был родиться двадцать пятого декабря, а языческое — буквально создано человеком и зависит от его веры, одаривая его взамен за это любовью и поддержкой. Хотела бы Элайза на самом деле быть божеством, владея теми силами, что позволили бы ей беречь мужа, защищать и хранить от невзгод. Она много чего хотела. — Любимая, — разобравшись с осколками, Фауст подошел к ней вплотную, заставляя отступить, прижавшись бедрами к кухонной тумбе. — Я… в общем, если тебе не понравится, скажи, — попросил он — и снова опустился на колени, но на этот раз медленно. Потянул вниз ее пижамные штаны вместе с бельем; Элайза переступила, помогая снять, и со стоном откинула голову назад, ощутив внутри себя горячий язык. — Да-да-да… — зачастила она, подаваясь бедрами навстречу и сжимая пальцы на его волосах. — Да, так, да… Люблю тебя, люблю, люблю, как же я тебя люблю… До первого завтрака они добрались, когда уже подходило время второго. Франки в качестве извинений за долгое ожидание в вольере получил двойную порцию корма и два кусочка ветчины; снега стало меньше, и пес мог ночевать вне дома. — Давай съездим купим елку? — предложила Элайза, жуя бутерброд с сыром. — Хотя, наверное, рано… но мы же возьмем искусственную. — Можем настоящую. Огромную. Под самый потолок, — предложил Фауст. — Но она осыпется до Рождества, — возразила Элайза. — А я не хочу долго ждать, — иногда она бывала капризной, как ребенок. Ее баловали, как балуют всех любимых детей, единственных и, к тому же, больных — все это, а также ее ангельское личико и ласковая натура заставляла ее родных делать все, чего бы она ни попросила. Ее родных, друзей и всех окружающих. Фауст любил эту ее черту. Фауст все в ней любил. — Давай купим две елки, — сказал он. — Одну сегодня, а одну — ближе к Рождеству. Сегодня искусственную, потом живую. И обе огромные. Глаза Элайзы засветились так, что Иоганн понял — угадал. — И погуляем по ярмарке, — добавил он. — Думаю, тебе уже можно пить глювайн.***
Рождественские ярмарки открывались еще в ноябре, и сейчас все было в самом разгаре — Иоганн еле нашел, где припарковать машину. Элайза оглядывалась вокруг, раскрасневшаяся от радостного возбуждения и легкого мороза; хотелось схватить ее в объятия и зацеловать, но сейчас было не время — и все же, когда она, выходя из машины, поскользнулась на снегу, Фауст поймал ее и перед тем, как отпустить, подержал, поцеловав все-таки в щеку. Элайза смущенно засмеялась. — Опять я падаю на ровном месте. — Здесь был лед, — сказал Иоганн. — Кто угодно бы мог упасть. И вообще, фрау Фауст, зачем вы выходили замуж? Вас есть кому подхватить. «Фрау Фауст». Элайза раскраснелась еще больше: она называла себя так только мысленно, когда речь о браке не заходила, но уже было понятно, что все к тому идет. У Иоганна была красивая звучная фамилия, книжная фамилия, и примерять ее было очень приятно. Особенно приятно — слышать, как обращение к себе и в сочетании со своим именем. Элайза Фауст. Она писала эти два слова в своем дневнике, обрисовывая их виньеткой с сердечками и завитушками, и казалось, что так звучит намного лучше и роднее, чем фамилия отца. Почти музыкально. Почти сказочно. Здесь, на площади Рёмерберг, они словно оказались посреди настоящей рождественской сказки — ярмарка в Гейдельберге никогда не была и вполовину такой праздничной, а Франкфурт дышал волшебством и сказкой. Огромная елка сияла разноцветными огнями, в свежем воздухе разливались удивительные ароматы из палаток и уличных кафе. На каруселях катались смеющиеся дети, откуда-то играла музыка. — Куда сначала пойдем? — Иоганн взял ее под руку, так, чтобы не могла снова упасть. — Нам некуда торопиться. Можем поесть чего-то или покататься на коньках. — Я хочу выпить глювайна, — подумав, решила Элайза. — Ни разу его не пила, а всегда так хотелось. Моя бабушка варила вкусный глювайн — так говорили, а мне нельзя было даже попробовать, — она обиженно надула губы. Обижалась не на бабушку и не на родителей — на болезнь, которая мешала ей полноценно жить. Пить напитки, в которых присутствует алкоголь — не то, что называется полноценной жизнью, но Элайзе было досадно, что ей нельзя даже убедиться в том, что это гадость, и что она не пьет не потому, что выбирает трезвый и здоровый образ жизни, а потому, что ее попросту убило бы это. — Любое ваше желание, meine Göttin. Куда бы они ни зашли, в каждом кафе в период Адвента наливали глювайн, и они выбрали первое попавшееся, где у входа стоял очень милый игрушечный снеговик. Заказанный напиток подали в симпатичных высоких кружках с толстыми стеклами. С галантной помощью отодвинувшего стул мужа сев за столик у окна, откуда были хорошо видны рыночные лотки, Элайза осторожно понюхала глювайн, обнимая чашку ладонями. Пахло приятно — гвоздикой и анисом. Медленно пригубила — вкус был кисло-сладким, пряным и насыщенным, и немного обжигал горло то ли из-за того, что был горячим, то ли из-за того, что был спиртным. — Ну как? — спросил Фауст. — Вкусно, — неуверенно ответила она. Сделала еще глоток, задержав во рту, чтобы распробовать. — Вкусно! — расплывшись в блаженной улыбке, Элайза откинулась спиной на спинку стула. Все внутри согревалось, и становилось весело. — Фауст, я опьянею? — спросила она, но без опаски — скорее с любопытством. — Вряд ли, — он отпил из своей кружки. — Здесь должно быть не больше семи процентов алкоголя. В рецепте только красное вино, а при нагревании алкоголь выпаривается. Но даже если ты немного опьянеешь, это не причинит вреда твоему организму. — Не причинит вреда, — Элайза протянула это с искренним восторгом. — Моему организму не причинит вреда алкоголь… не причинят вреда аттракционы… не причинит вреда ни-че-го, — по слогам произнесла она. — Ничего. Я… Фауст, мы правда бессмертны? — Думаю, у Хао не было причин врать, — Иоганн пожал плечами. — Проверять не стоит, конечно. Мы и так поймем, когда обнаружим, что не стареем, потому что, видимо, это бессмертие значит, что мы навсегда останемся такими, как сейчас. В этом возрасте. — Как вампиры, — засмеялась Элайза. — Или нет, как алхимики, которым удалось создать философский камень. Твой предок был алхимиком, правда? — Он был шаманом. Он помог ему тогда, показал вход в секретную библиотеку, бросил под ноги нужную книгу. Тот Фауст был его копией — почти такой же, как потомок, и это пугало, пугал и книжный Фауст, хотя между ним и предком Иоганна не было ничего общего. Не было ни Мефистофеля, ни сделки с ним, ни несчастной Гретхен, чью жизнь тот Фауст против желания погубил. — Здесь жил Гёте, — вспомнила Элайза. Помрачнела, уставившись в ополовиненную чашку. — «Остановись, мгновенье, ты прекрасно»… когда-то я любила эту книгу. Мне нравился и Фауст, и Мефистофель, и Маргарита-Гретхен… красивые образы. А теперь… в нашей библиотеке есть эта книга. Я взяла ее, пробовала читать, но не могу отделаться от ассоциаций, — она встряхнула головой. — И все же мне до сих пор нравится, что после смерти Фауст воссоединился с Гретхен. Хотя он был виноват во всех ее бедах, но с другой стороны… он не знал. Он не знал, что она забеременела, и что она случайно убила мать. — Вольфганг тоже сравнивал, — бросил Фауст. Элайза вздрогнула. — Он? Он сравнивал? Он посмел сравнивать? И кого? Тебя с Фаустом, меня — с Гретхен? Но он тогда был Мефистофелем! Не Фауст убил Гретхен! Мефистофель убил их обоих! Мефистофель обманул обоих и задурил им головы! Вот кем был Вольфганг! Verdammter Teufel! — Любимая… — Фауст примирительно накрыл ее ладонь своей. — К чему это… — Только не говори, что простил его! — вспыхнула Элайза. Иоганн побледнел, сжав губы. Простить Вольфганга он не мог. Понять — не хотел. — Если на свете есть Ад, — отрезал Фауст, — то он горит в нем. И будет гореть вечно. Элайза допила глювайн и провела ладонью по лицу — сначала ей было весело, потом она разозлилась; все-таки немного захмелела с непривычки. Подумалось: если она не сможет идти, то Иоганн снова возьмет ее на руки. Снова — бережно, словно она хрустальная. — Прости, — сказала она. — Кажется, я немного опьянела… но я рада. Я всегда хотела немного опьянеть. Так же, как покататься на американских горках… и на лыжах. И на коньках. — Мы обязательно покатаемся, — Фауст взял ее руку, целуя кончики пальцев — Элайза была в перчатках, но это его не смутило. — И на лыжах, и на коньках, и на американских горках. А пока, может, пойдем на воздух? — Да, — согласилась Элайза. — Пойдем. Мороз немного усилился, и один порыв ветра, мазнувший по щекам, привел ее сознание в порядок. Элайза крепко держалась за руку Фауста, но не потому, что ей было трудно идти — потому, что хотелось держаться за него, быть поближе к нему. Настолько близко, насколько это возможно. Рождественская ярмарка изобиловала самыми разными товарами; больше всего Элайзу интересовали игрушечные ряды, где, кроме игрушек, которые можно было найти в любом магазине, продавались эксклюзивные, созданные мастерами из Рудных гор. Марионетки, щелкунчики, деревянные куклы, жестяные автомобили, музыкальные шкатулки, заводные петушки и зайцы… Она разглядывала все это великолепие, восторгаясь, как ребенок, но особенно ее внимание привлек один щелкунчик. Зубастый, смешной, деревянный — у него были светлые волосы и почему-то уставшие глаза. — Смотри, — Элайза показала мужу игрушку, — он похож на тебя. — Да? — Фауст придирчиво присмотрелся к щелкунчику. — Уж не хочет ли фройляйн Гофман сказать, что собирается меня заколдовать? Ее девичья фамилия тоже была созвучна с фамилией писателя, что иногда служило поводом для шуток, но все эти шутки звучали скорее как комплименты. Элайза спрятала смешок под ладошкой. — Я уже тебя заколдовала. Разве ты не заметил? Я посыпала на тебя волшебный порошок и ты влюбился в меня. Вот что это. Это приворот, а ты — обреченная жертва. — Если это приворот, то самый удачный приворот на свете, а я — счастливейшая из жертв, — серьезно сказал Фауст. — Купим его? — кивнул на щелкунчика. — Да, и… и ее! — Элайза взяла с прилавка жестяную балерину. Если повернуть ключик и завести ее, она танцевала. — Это будет его Мари. — Может, тогда это будет его Фриц? — предположил Фауст, включаясь в игру и показывая ей деревянного солдатика. — Да! — хлопнула в ладоши Элайза. — Это Фриц! А это — Крысиная королева, — выбранная ею плюшевая игрушка совершенно не выглядела злой — толстая плюшевая мышь с забавными сонными глазками. — Но она не та злодейка, — уточнила Элайза. — Это добрая Крысиная королева. — А это звездочет, — Иоганн взял фигурку старика с длинной бородой и в халате, усыпанном звездами, который мог быть только звездочетом. — Угадай, кто будет Дроссельмейером? — лукаво прищурилась Элайза. — Он? — попробовал угадать Фауст, указав на другую фигурку старика. — Да нет же, — Элайза засмеялась. — Вот же он, — ее пальчик дотронулся до груди Иоганна. — Я? — Ну да. И не спорь, — она вздернула носик, — Потому что я, как бывшая фройляйн Гофман — автор этой истории. Автор другой сказки, где крысы не злые, принцесса не заколдована, а щелкунчик… щелкунчик все же заколдован, но поцелуй Мари снова превратит его в прекрасного принца. Мы развесим их на елке, — решила она. — Да, — вспомнил Фауст, — Елка! Идем выбирать, пока не разобрали все самые лучшие! Разных елок здесь тоже было множество: живых и искусственных, уже наряженных и просто зеленых, разнообразных размеров и форм. Не только елки, но и сосны, и туи, но Элайза хотела именно елку, а не другое дерево, и выбрала большую, пушистую, чьи ветви были без игрушек, но их украшал также искусственный снег. Дотащить ее до дома вдвоем они не смогли бы, и заказали доставку, решив еще немного побродить по ярмарке и выйдя к набережной Майна, через которую тянулись торговые ряды. — Говорят, это печенье любил Гёте, — сказала Элайза, откусив кусочек Bethmannchen. Марципановое печенье с миндалем таяло во рту. — Неудивительно, оно очень вкусное, — Фауст обнял Элайзу за талию. — Тебя это волнует? — обеспокоенно уточнил он, но она покачала головой. — Нет, не волнует, завораживает. Мы гуляем там, где когда-то давно гулял сам Гёте… едим то, что он любил… — Гёте был всего лишь человеком, — сказал Фауст, которого никогда не завораживали такие мысли. Элайза хотела возразить ему, но не стала, вдруг озаренная догадкой: восторгаясь гением Гёте, она не задумывалась о том, что прямо сейчас рядом с ней — другой гений. Родной, любимый, любящий… и если Гёте и Гофман создали бессмертные произведения, тем самым вписав себя в вечность, то они с Фаустом оба — вечные. Вместо возражений она поцеловала его, и у поцелуя был сладкий вкус марципанов. Фауст зажмурился, отвечая на поцелуй: снова захотелось кричать, как он любит ее, снова возмутило до глубины души, что прохожим нет до них дела, лишь некоторые, замечая, с мимолетным умилением или завистью смотрят на влюбленных, не догадываясь, какое чудо они видят, не догадываясь. что Элайза — чудесный пример воскресшего человека. От полноты чувств Фауст приподнял ее, покружив над землей. Опустил — Элайза прильнула к его груди, ожидая головокружения, но его не последовало. И она совсем не устала, хотя они много ходили пешком. — Давай попробуем еще Brenten, — Иоганн погладил жену по волосам. — Да, — согласилась она. — И Brenten, и жареную колбасу, и каштаны… Будем гулять здесь до тех пор, пока не зажгут фонари, и их огни не отразятся в водах Майна. А потом приедем домой, и перед сном я почитаю тебе «Щелкунчика». — Отлично придумано, фройляйн Гофман, — Иоганн поцеловал ее в лоб. — Нет, — возразила Элайза. — Я больше не фройляйн Гофман. Я фрау Фауст, — и снова поцеловала его в губы.