Зависимость

Олег по своей метафизической, необъяснимой, совершенно инопланетной природе, всегда приходит в тот самый момент, когда уже целиком и полностью перестаешь его ждать. В тот момент, когда окончательно отчаиваешься, когда теряешь всякую, даже самую зыбкую, надежду, когда приедаешься к чувству извечной давящей горло тревоги, учась сосуществовать с ней точно также легко и просто, как с собственным дыханием, и в тот момент, когда настолько привыкаешь к пробивающим среди ночи кошмарам, что перестаешь и вовсе обращать на них внимание. Когда начинаешь работать в полную силу, когда перестаешь оглядываться, с нервным ожиданием всматриваясь в каждую тень за углом, и когда начинаешь уверенно свыкаться со перманентным существованием в клокочущем и бескрайнем пространстве выжирающих поедом мрачных и муторных мыслей. Вот именно тогда и приходит. Сваливается на голову, как Челябинский метеорит, неожиданно, резко, с ослепительной вспышкой непреодолимо-дерьмовых последствий, тихо открывает балконные створки (не ходится котам через двери), вваливаясь в просторную двушку на Крестовском, плотно задергивает за собой шторы, и смотрит. Смотрит, демон, своими искренними и неподкупными желто-зелеными глазами, моргая через несколько раз, и... улыбается. Тепло так и запросто. Миша ему уже раз двадцать говорил, чтобы, если уж и не хочет по-человечески и заранее предупреждать, то хотя бы во входную дверь, что ли, стучал условной морзянкой. Скребся бы хоть, постукивая короткими ногтями по тяжелому металлу, звонил бы в три коротких и один длинный, да все без толку. Рубцову что в лоб, что по лбу. В самых неожиданных местах караулит, со спины вылавливает, до чертиков пугая, либо прямо так заваливается, даже не переживая за то, что может по чужой наработанности даже пулю в упрямую башку по несчастливой случайности получить. За все это долгое время Шибанов его, и впрямь, ниединоджы едва насмерть не пристрелил. Слышал негромкое лязганье металла по ту сторону темного окна, ловил тихую, крадущуюся поступь, подскакивал из раза в раз в холодном поту, и вскидывал выуженный из-под подушки ствол в сторону извечно открытого окна. Заколотить его, блядь, что ли?! Сколько раз подполковник всерьез чуть спусковой крючок от неожиданности не дернул, с замиранием сердца глядя на то, как на скрипучий пол в спальне, прямо с подоконника ловко спрыгивает темно-серая и гибкая тень. И знал ведь каждый раз, что никто это иной, кроме как Пилигрим, и быть не может, да вот только ему по роду деятельности все так легко, просто и на веру принимать нельзя. В общем - пугался Миша немало. Резко вскидывал ручной фонарь, намеренно светя ярким лучом прямо в сморщенное и нахмуренное лицо с прижмуренными глазами, шипел что-то витиеватое, непременно матерное, и больше всего на свете в те моменты хотел с мясом выдрать тонкие и длинные пальцы, коими Рубцов наглую кошачью физиономию прикрывал. С нервным грохотом откладывал ствол на тумбочку, безжалостно запаляя ночник, добавляя в комнату света, плотнее прикрывал тяжелые непросвечивающие шторы, сопел громко, раздраженно, как раненый буйвол, и непременно коротко и крепко прописывал с правой прямо "в душу", заставляя майора согнуться и хрипло закашляться. Ну, так, чисто из вредности, чтобы в следующий раз неповадно было. Но так повторялось. Снова, снова, и снова. Пилигрим - Пилигрим не за просто так. Это тебе не хухры-мухры. Целый скиталец, странник, путешественник. Дурак последний, вообще-то, наглючий, борзый, непосредственный, вечно пропадающий пес знает где целыми месяцами, а после сваливающийся прямо посреди ночи, как ледяная дождевая капля за пазуху. Он такой по духу, по праву рождения, с первым вздохом впитавший в себя непокойность, неусидчивость и феноменальную тягу к приключениям самого различного толка. Неугомонный, живой, не имеющий морального права находиться без движения ни единой минуты, словно акула, которая должна непременно погибнуть, стоит ей лишь ненадолго притормозить, останавливаясь на своем бесконечно-долгом и бескрайнем пути. Даже когда он рядом, даже когда искренне, тепло и крепко держит за руку, приваливаясь чугунной головой к плечу, Миша знает, что он обязан всецело и непременно дать по тапкам. Через день, через месяц, через минуту. Его непреодолимо тянет к Шибанову, и это, вообще-то, совершенно взаимно, но, Миша, в свою очередь, еще ни разу не пытался создать собой конкуренцию его самой главной и самой безудержной любви в его жизни: его пути. Никогда не останавливал, никогда не держал, никогда не отговаривал, нехотя, с тяжелым сердцем отпуская горячее запястье, напоследок тычась губами в вечно сморщенный лоб, и долго, отчаянно смотрел в спину, пока Пилигрим за очередным жизненным поворотом не скрывался. Благословлял. Молился даже про себя, чтобы с этим придурошным не случилось ничего. Ладанку Чудотворца, как горячо верующий, однажды подарил, на массивную собачью цепь на чужой шее цепляя. И никогда не обещал ждать, потому что по родным желто-зеленым глазам все прекрасно видел. Олег его наизусть знает, им и разговаривать-то порой не нужно. Майор и без его высокопарных громких обещаний и так в курсе, что Шибанов ждать будет. До острой ломоты в ребрах, до зудящего горла, до трясущихся пальцев и сжимающих ребра кошмаров - каждый Божий день. Миша, в свою очередь, прекрасно знает, что Рубцову смертельно опасно было задерживаться где-то больше, чем на несколько суток. Плевать, что все уже закончилось давным-давно, об осторожности в их работе забывать чревато. Можно и стуком собственного сердца поплатиться. Знает, что тот из раза в раз себя под безжалостный удар подставляет, вот так запросто заявляясь к подполковнику в шумный и утыканный камерами Петербург в своих неизменных солнцезащитных очках в любую погоду, дурацкой кепке с размытым штрихкодом, и повидавшей виды серой толстовке, охватывающей манжетой рукава перемычку между большим пальцем и основной ладонью. Шибанов ее сам дарил. На какой-то из очередных праздников, еще тогда, когда они со спокойной душой и с любящим сердцем, ни на что не оглядываясь, могли очередной новый год вместе встречать. А еще знает, что Олег, дьявол беспокойный, вернется всегда и при любых обстоятельствах. Вернется непременно. Если сможет дышать и идти - обязательно дорогу к Мише найдет даже в самые темные и отчаянные времена. Дни с ним пролетали с безжалостной скоростью шаттла в открытом космосе. За секунду, по щелчку пальцев, оставляя после себя лишь едкое послевкусие невытравливаемой с языка горечи очередной потери, да ощущение липкой, зудящей и тянущей тревоги. Опять ушел. Опять где-то за тридевять земель лезет в каждую бочку неугомонной затычкой, опять где-то рискует на грани слабоумной отваги, опять кидается с головой в омут, считая себя непобедимым, пуленепробиваемым и бессмертным. Миша-то знает, что это не так, Мишу-то не обманешь. И Миша до щиплющей кислоты на зубах боится, что когда-нибудь это осознает и сам Олег. Когда-нибудь внезапно поймет, что жизнь у него одна, неуловимая, хрупкая и хрустальная. Когда-нибудь... когда неминуемо, рано, или, поздно, обязательно окажется на распутье, на той самой грани, выбирать на самом краю которой у него уже не будет ни возможности, ни времени, ни сил. И надеется искренне и отчаянно, что это "когда-нибудь" все же никогда не наступит. Пусть и понимает, что шансов на это выпадает едва ли меньше, чем на их долгую, счастливую и беззаботную совместную жизнь. Для таких, как они - та невозможна по определению. Миша не любит громких и пафосных словечек из серии "супер-секретной разведагентуры", и предпочитает называть их просто "госслужащими" под подпиской акта о неразглашении. Повелся, когда-то, в свое время, на сладкие и многообещающие мурлычущие олеговы речи, кинулся в это чистилище, очертя голову, и... ни о чем, в сущности, особенно сильно-то и не пожалел с тех пор. Может, разве что, немного совсем. С чрезвычайно-легким сердцем бросил оперативную работу в наружке, не приносящую ничего, кроме сколиоза, геморроя и артрита коленей, собрал документы, и немало удивился тому, что даже для такого упрямого коня, как он, нашлась своя новая, невозделанная борозда. К Рубцову в "Ноль восемнадцать" его, разумеется, не взяли. Слишком уж требования там высоки, буквально до самых звезд задраны, но зато вовремя нашлась своя, более низкая и не менее беспокойная ниша. Шибанов, руку на сердце положа, свою работу любит горячо и искренне, уже несколько долгих и насыщенных лет чувствуя себя на своем непререкаемом и бессменном месте. Это тебе не угро с давящей горло бюрократией, миллионом и десятком ограничений, завинчивающими гайки начальниками-самодурами и полным, почти детским бессилием перед многогранной, беззаветно подмявшейся под политику, системой. Подумал, покумекал, помусолил, и решил твердо: "была ни была". Теперь вот, вполне довольный собственным решением (и рубцовской смелостью), уверенно наносит этому миру непоправимую пользу и причиняет непререкаемое добро. И готов бы был поклясться, что мог бы спать на этом месте глубоко, крепко и спокойно, если бы... если бы не один беспокойный и широкоплечий лобастый фактор с подвижной мордой и беспечными желто-зелеными глазами. Познакомились они... десять? Двенадцать лет назад? Нет, точно - второе. В ментовке-то, к слову, и снюхались, когда еще оба в операх ходили, беспечно кидаясь и в огонь, и в воду, и в медные трубы. Олег ему тогда жизнь спас, как бы громко это ни звучало. Сам нахуебесил, вообще-то, но сам же и вытащил героически, после долго и терпеливо латая россыпь осколочных ранений в корпус. Миша еще тогда понял, что талантов у парня - хоть отбавляй. И стрелок, и медик, и спринтер, и самбист, и аналитик, и швец, и жнец, и на шибановских нервах тонкий игрец. А еще понял, если честно, что влип конкретно так и по самые уши. Как раз в тот самый момент, когда Олег еще только учился своими невозможными глазами в самую душу глядеть сосредоточенно, хмуро, даже виновато почти, штопая длинными пальцами кривые и рваные рассечения, крепко поджав серые губы, морщил еще молодой, но уже настырный, лоб, и громко, шумно сопел разбитым и посиневшим длинным носом. Шибанов уже тогда заподозрить умудрился, что вот так запросто все это не закончится. И даже не удивился нисколечки тому, что ни на единую минуту в этом не ошибся. В парне в том зеленом, мокроносом, совершенно невероятном и невыносимом, не ошибся. Где теперь тот парень? И где мишины тридцать лет? Безвозвратно-далеко. Там, где не достать уже, не разархивировать, не выкрасть, не вытащить. Уже и седины на голове порядком, и одышка, порой, знать о себе дает, и затянувшиеся глубокие шрамы все чаще на погоду ноют, а он все в зеркало каждый день заглядывает с надеждой, и удивляется. Заново и неприятно. Да и от парня от того только название одно и осталось. Не парень уже вовсе. Взрослый, солидный, матерый, до остервенения красивый и статный мужик с россыпью благородных морщин по худому лицу. Миша им каждый раз, как в первый, любуется, заново изучая, и все никак привыкнуть не может к тому, что Олег этот уже много лет как его весь. Целиком, полностью, и без остатка. Со всеми своими ужимками, улыбками, оскалами, взглядами, веснушками и откровенной неуправляемой дурью. Верит, гаду, больше, чем самому себе в те редкие моменты, когда Рубцов ненавязчиво и легко напоминает о том, что любит, вообще-то, сильно и накрепко, и искренне отвечает Пилигриму исключительно тем же. А будь оно иначе, разве слег бы в реанимашку и инфарктом после того, как Идальго ему в телеге ссылку на их личные дела, слитые в "Darknet" в "Tor"е скинул? Тогда это казалось неминуемым и непредотвратимым концом. Миша все шало бегал глазами по обширным резюме агентов "Ноль восемнадцать", и даже ни минуты не думал поздравлять себя с тем, что в их число в свое время, по какой-то величайшей вселенской милости, не вписался. Смотрел слепыми глазами на фотографии Олега, Майи, Димана, листал бесконечные списки контактов и проведенных операций с их участием, и чувствовал, как пол из-под ног уходит, а все то, что с теплом грелось в пальцах все это время, ускользает со скоростью пули, вылетевшей из автоматного ствола. С тех пор вся их жизнь, ожидаемо, переменилась в корне. С ног на голову встала. Вот только то, что в тот момент казалось беззаветным концом, по итогу, стало лишь очередным новым и трудным началом. Для них для всех. И даже для Миши, который, на первый взгляд, и касательства-то к этому никакого не имел. Работал все там же, служил все с тем же искренним рвением, не болтал попусту, стрелял метко, бил точно, жил, как и жилось, с разницей лишь в том, что теперь все это приходилось делать с зияющей пустотой сквозной дыркой в груди. Уже три долгих года, три долгих долбанных года Олег бездумно скитался по их бескрайней, огромной и неприветливой стране, и пытался выжить. Скрывался, прятался, выжидал, затем безбашенно лез на рожон, стреляя направо и налево, спасая беззащитных, наказывая виновных, наживая себе все новых и новых кровожадных врагов, и снова ложился на дно где-нибудь в крошечной и тихой деревеньке под Псковом. Бередил душу, до мяса расчесывал шаткие шибановские нервы, то и дело проскальзывая где-нибудь в новостных каналах едва узнаваемой тенью, строчил короткие и сухие письма без обратного адреса, ощущался самой периферией сознания, сваливаясь, будто снег на голову, и бесследно исчезал снова. Снова, снова, и снова. Тем, кто думает, что к этому со временем привыкнуть можно, Шибанов самолично в челюсть с размаху засадит. Потому что, с-сука, нельзя. Ни единой минуты нельзя, ведь каждый очередной день томительной и совершенно чистой, как первый декабрьский снег, неизвестности, только лишь точит сильнее, будто вода камень. Миша, вон, весь уже в этих выщерблинах, с изредка потрясывающимися руками и дергающимся нижним веком. Олег, к его чести сказать, уже ни раз все эти мучения закончить пытался. Приходил, профессионально врал в лицо о том, что больше не чувствует ничего, и что лично пришел сказать только лишь потому, что уважает как друга и как профессионала, но оперативно и уверенно получал с правой в скуластую морду, заводясь по щелчку пальцев, настырно и отчаянно кидался в непродолжительную, но грубую драку, а после неминуемо лежал на ковре с разбитой физиономией и вжатыми в пол запястьями, и разочарованно, болезненно смотрел прямо в разъяренные шибановские глаза, раздосадовано скалясь окровавленным клыкастым ртом. Ну, да, родное сердце. Снова не прокатило. Один раз даже как-то письмо написал. В своей привычной манере. Коротко, по факту, левой рукой и без обратного адреса на конверте. Едва ли не умолял не искать, говоря, что границу пересекать собирается, начиная новую жизнь, вот только будто и забыл вовсе о том, что они оба - отчаянные и законченные эгоисты. Миша его тогда сам нашел. Заебался знатно, поднимая все возможные сугубо закрытые каналы, но, нашел. В Рудногорске, блядь, на заводе работающим. И Олегу тогда крупно повезло, что Шибанов его в реанимацию сгоряча не отправил. Потому что мог бы. И Олег, в общем-то, мог, даже еще пуще Миши, да вот только не стал бы ни в жизнь. А Миша, вот, стал бы. Миша не честный и непорочный герой бульварного детективного романа. Он в поддавки с судьбой не играет, оттого и бесится порядочно в те моменты, когда понимает, что Рубцов снова _позволил_ ему себя уложить. В этом во всем что-то определенно есть. Миша это, положа руку на сердце, принимает. Вечный адреналин, вечный эффект неожиданности, ожидания и драмы. Вечное беспокойство, раскрашивающее мир в нервные и яркие цвета, редкие, но бурные, чрезмерные в своей эмоциональности встречи, долгие и отчаянные прощания, вечно зудящая под кожей тревога вперемешку со слепыми и теплыми чувствами, забравшимися глубоко под ребра. Любовь, м-мать его. Странная такая, необычная, совершенно ненормальная. Нечеловеческая. Мише нравится чувствовать Рубцова даже сквозь непомерное и неизвестное расстояние, нравится беспокоиться, ждать, нравится непременно дожидаться, нравится целовать его до остервенения и искр, хватая за воротник плотной куртки, и нравится громко и рвано выдыхать, крупно вздрагивая, чувствуя ледяные длинные пальцы, с порога забирающиеся под одежду. Нравится видеть его живым и невредимым, нравится гладить по чугунной голове с утра, слушать спокойное и мерное дыхание, зарываться носом в волосы, касаться губами теплого изгиба спины в чутком сне, проходясь ладонью по расслабленным острым лопаткам, и нравится понимать ту непреодолимую и безмерную ценность каждого ускользающего момента, проведенного рядом. Больше бы ему, разумеется, нравилось бы просыпаться с ним каждое Божье утро, целовать еще теплого, мягкого и податливого в приоткрытые губы и прижмуренные веки, самозабвенно лаяться по поводу вновь незакрытой подполковником зубной пасты, пить сваренный колумбийский кофе, фривольно шлепая по подтянутой заднице перед самым выходом из квартиры, и с замиранием в душе ждать очередного совместного вечера. Да. Так было бы многим лучше. Почти непередаваемо-хорошо. Прямо, как раньше. Вот только с недавних пор Миша благодарен судьбе уже за то, что может хотя бы изредка снова чувствовать родной запах, слышать мурлычущий хриплый баритон, и накрепко сжимать, грея в ладонях длинные и холодные после улицы смертельно-опасные пальцы Пилигрима, вновь вернувшегося именно к нему. Соседская собака воет уже битый час. Надломлено так, остервенело, глубоко-тоскливо и непередаваемо-жутко. Буквально до мурашек по коже и холодно сжимающегося в груди сердца. Миша, в общем-то, совсем не суеверный, вот только подобные ночные концерты не по заявке ему волей-неволей тревоги и беспокойства добавляют. Гребанный Тузик, и не спится же ему в такой поздний и глухой час. Изредка, когда совсем на отчаянье срывается, ему вторят другие, кто дальше, кто ближе, сливая влажную и прохладную областную ленинградскую ночь в единое переливье леденящих кровь звуков, будто из чистилища свору адских гончих выпустили. Жуть. Шибанов слушает настороженно, подкидывая в камин наколотых ясеневых поленьев, и привыкнуть никак не может. Все тревожно щурится, поминутно оглядываясь на темные окна, и будто ждет кого-то. Кого-то незваного, негаданного, опасного и чужого. Расслабиться не получается, как из кожи вон не лезь. Миша с тяжелым выдохом мнет ладонями сосредоточенное лицо, растирая веки пальцами, и, недолго думая, достает из кобуры пистолет, укладывая его на журнальный столик в аккурат возле открытой бутылки холодного пива. Исключительно на всякий случай. Хотел ведь посидеть по-человечески, долгожданный, но безрадостный отпуск отметить с самим собой под российскую премьер-лигу, да вот только матч уже три часа как кончился в сухую, а он еще даже первую бутылку не осилил. Не лезет. Горло острым спазмом сжимает чувство холодной и непокойной тревоги. Будто что-то вот-вот случиться должно, неминуемо вскрывая воспаленный нарыв непроглядно-глухой и темной июньской ночи, да не случается никак. Болезненно пульсирует в висках, в венах, под кожей бьется, зудя и маясь, и не проходит, не давая расслабиться и отпустить. Миша своим ощущениям полностью и всецело доверять привык. Оттого и пистолет не убирает, покрепче задвигая и без того запертую задвижку тяжелой и массивной дубовой двери - параноит привычно. В их деле без нездоровой, излишней, почти ненормальной осторожности - никуда. Уже на второй год работы ты неминуемо начинаешь видеть везде врагов. Идешь по улице, заходишь в магазин, заезжаешь на мойку с острым ощущением того, что все вокруг смотрят именно и только на тебя. Смотрят, знают и, что страшнее - замышляют. От этого с ума можно бы было сойти, если бы не были Мише известны те, кому в сотню, а то и в тысячу раз хуже может быть. Те, кто не знает ничего вообще. Кто спокойно пьет кофе в кафешке на Невском, с легкой душой спускается в метро, затыкая уши наушниками по дороге в офис, и даже не думает о том, сколько, в самом деле, дерьма происходит за плотно прикрытой ширмой государственной тайны. Хорошо, в общем-то. Меньше знают - крепче спят. И именно ради их неведения Миша все с бронелобой уверенностью с катушек слетать отказывается. Не бросает, не бежит трусливо, поджимая облезлый хвост, а из раза в раз берет себя в медвежью хватку, поднимает голову и идет дальше. Альтруизм, м-мать его. Никак от Олега половым передавшийся. Шибанов как раз ворошит в камине с жаром догорающие ясеневые поленья, разбивая их в мелкие, отдающее тепло, угли, когда слышит то, что заставляет сердце оглушительно забиться в ушах, а внутренности свернуться в один тугой и пружинистый комок мгновенной боеготовности. Ему не показалось, нет, он знает точно, даже за треском рассыхающегося дерева улавливая на тридцатиметровом расстоянии тихий скрип предусмотрительно запертой изнутри металлической заборной калитки. Резко поднимается на ноги, взвешивая в ладони покрытую сажей кочергу, и с холодеющим сердцем замечает в окне яркий свет уличного фонаря со встроенным датчиком движения. Будь его воля - он бы еще и растяжек по двору наставил, и рвов накопал, и кольев бы воткнул, и систему самонаведения у крыльца пристроил. Вот только всей даже самой отъявленной и отчаянной паранойе должен быть свой допустимый и разумный предел. Миша целиком и полностью превращается в слух. Вытягивается, как струна, чувствуя, как забиваются икры, а по венам с нечеловеческой скоростью разгоняется обжигающая изнутри кровь, и даже отсюда ловит тихий, зубодробительный скрип плотного засова, медленно загоняемого обратно. Выключать свет уже слишком поздно - снаружи хорошо просматривается широкая гостиная с ламповыми отблесками, пробивающимися даже сквозь плотно-задернутые глухие шторы. Соседский Тузик срывается на октаву выше, хрипло подвывая из последних сил, и, резко затыкается, гремя длинной цепью, наконец, ускользая обратно в покосившуюся и рассохшуюся конуру. Шибанов даже слышит, как острые когти по древесине царапают, чего уж говорить о тяжелых шаркающих шагах по мелкому гравию, неумолимо направившихся к дому? Для соседей уж больно поздно, не так ли? Да и для всех залетных, случайных и проезжих у Миши на двери не просто так ярко-красная кнопка дверного звонка намертво приварена. Да и слава тут у подполковника громкая и известная. Никто в здравом уме и твердой памяти, да даже бухой, обдолбанный, или жаждущий легкой наживы, на участок к менту по легенде, не полезет. Значит, кто-то чужой. И, все же, не настолько профессиональный для того, чтобы нахрапом брать двухметровый секционный забор с острым металлом по краям. И только лишь это успокаивает. Разве что, совсем слегка. Шибанов неслышно откладывает кочергу на пол, подсев на пружинящих ногах, подбирает со стола ствол, снимая тот с предохранителя и медленно взводя большим пальцем курок, и неслышно перебирается к плотно зашторенному окну, вжимаясь плечом в угловое схождение деревянных стен. Не дышит даже, только аккуратно поддевает ладонью тяжелые и грубые на ощупь занавески. Теперь бы выглянуть как-нибудь исподтишка, да вот только погрузившийся снаружи в темноту загородный дом с включенным в стенах светом - идеально просматриваемая, уязвимая и абсолютно-невыгодная позиция. Видно даже малейший перелив тени, неудачно попавшей под оконный обзор, чего уж говорить про яркий отблеск ночника, радостно вырывающийся наружу из-за приоткрывшихся занавесок. Миша не дышит все еще. Ждет терпеливо, когда тяжелые, какие-то даже хаотичные и совсем не скрывающиеся шаги, дальше к навесу прошлепают, минуя подполковничью позицию изнутри, и хмурится, щуря глаза и перетирая челюстью. Нет, обычно так дела не делаются. Во всяком случае - точно не профессионалами. Когда незваный ночной гость неожиданно и гулко запинается о деревянную ступеньку, с мешковатым картофельным грохотом опадая прямо на крыльцо, Шибанов отмирает, будто по щелчку пальцев. Встряхивается, растирая рукоятью зажатого в пальцах пистолета сжавшийся спазмом лоб, и, уже не скрываясь, выглядывает в окно, всматриваясь в разрезаемый редкими деревенскими фонарями полумрак, пытаясь рассмотреть силуэт, прикрытый от поля зрения углом дома и тяжелым деревянным столбом, удерживающим навес. И успевает заметить, разве что, только медленно подтягивающуюся к ступеням ногу в белом кроссовке, с гулко ухающим внутри сердцем понимая, что кроссовки эти ему знакомы ничуть не меньше, чем собственные пять пальцев. Потому что заебался в свое время знатно, за долговязым недоразумениям по обувным вышагивая, потому что ничего-то его, модника додельного, принципиально и придирчиво не устраивало. Рубцов. И в этот раз что-то пошло не по плану. Миша даже не спрашивает, один ли Олег, потому что знает, что один, иначе бы его живым тут не было. Порывисто открывает задвижку, проворачивает нижний замок, на всякий случай не выпуская пистолета из пальцев, даже будучи уверенным на все пятьсот, и резким рывком дергает дверь, застывая прямо на пороге, будто молнией пораженный. Это... его Рубцов? Всесильный, ловкий, мощный профессионал и непобедимый борец за справедливость? Сердце останавливается, застревая в горле, переставая биться на долгие и ощутимые в гробовой тишине мгновения. Пилигрим похож на кого угодно, но только лишь не на Пилигрима. Едва держащий равновесие на одном колене, из чистого бараньего упрямства ничком на деревянный пол не рухнувший, вцепившийся длинными трясущимися пальцами в край перилл, в мешковатой, не подходящей по размеру олимпийке, с еще сильнее запавшими щеками и бесновато сверкающими глазами неопределенно-мутного цвета. Бледный, перепачканный то ли в своей, то ли в чужой крови, конвульсивно трясущийся от холода и усталости, и, все одно, не падающий, остающийся верным собственной настырнючести, только лишь тем напоминая Шибанову того самого знакомого и до теплоты родного Олега, умчавшегося по бесконечному пути еще в середине минувшего апреля. - Какого беса?.. - Не слыша собственного голоса цедит Миша, вышагивая за порог и нервно, тревожно оглядываясь по сторонам, замечая на участке лишь глухую и безопасную пустоту. Калитка закрыта, забор цел, отключившийся датчик движения не сигнализирует о посторонних, но это яростно беснующейся души подполковника не успокаивает. Успокоишься тут, как же. - Ты где был, вообще?! - Шипит яростно, зло, обеспокоенно и... напугано до жгучего холода, внутренности туго сжавшего. Подсаживается ниже, бесцеремонно поддевая майора подмышку и потянув вверх, ставя на слабо подгибающиеся и ходящие ходуном ноги, и с ужасом отмечает то, что тот будто и не весит больше ничего. Обещает подумать об этом чуть позже, чувствуя, как конвульсивно-крепко перепачканные запекшейся кровью пальцы вцепляются в футболку на боку, и едва ли не волоком затаскивает Рубцова в дом, запирая дверь, дергая сбившуюся штору, торопливо уводя Олега к дивану. Едва не спотыкается вместе с ним, путаясь в чужих длинных ногах, ловит крепко, металлически, подхватывает под подогнувшиеся коленки, и с плохо скрываемым изумлением взвешивает некогда буйволиное тело в собственных руках. Мише не тяжело. Миша сто пятьдесят от груди спокойно жмет, с нынешними майорскими... шестьдесят пять?.. максимум?.. и сравнивать нечего. Ужас цепенит еще сильнее. Охватывает разум, впиваясь сотней ледяных игл, холодит лоб, покрывая тело липкой испариной, и окончательно отключает ранее хотя бы мало-мало, но здравую голову. - Олег, говори. - Рычит на инфразвуке, крепко стискивая скрипящие зубы, и с плохо скрываемой бережностью, как будто экспонат выставочный, укладывает Пилигрима на диван, предварительно смахивая с него телевизионные пульты, с грохотом падающие на пол, разлетаясь мизинчиковыми батарейками по дорогому дубовому паркету. - Нормально, Миш. Нормально, не суетись. - Голос... чужой почти. Только лишь отдаленно знакомый. Не привычно хриплый, но окончательно сорванный, беззвучно глохнущий на высоких нотах, почти совершенно отсутствующий и бесцветный. Как и весь Рубцов. Шибанов упирается коленями в пол рядом с диваном, подкладывая под безвольно опускающуюся голову подушку, и коротко отмечает пальцами грязную и клочкастую спутанность некогда мягких и пушистых волос. А еще к очередному приливу ужаса чует, что от Пилигрима нестерпимо тянет подвальной сыростью, терпким и едким запахом намертво въевшегося пота, металлически-ржавым запахом крови и чем-то едва уловимо горелым. Будто сахаром жженым. - Какое, нахуй, "нормально"?! - Не орет, права не имеет, цедит только, едва языком ворочая, касаясь трясущимися пальцами черепа, обтянутого восковой и бледной кожей, отмечает обилие желтеющих синяков и уже сходящих кровоподтеков, болезненную припухлость едва закрывающейся челюсти, и пропускает губительную и паническую мысль: "попался". Оно и не мудрено, столько судьбу на прочность проверять, отмеряя количество подаренных жизнью лет очередными несдержанными в своей справедливости непоправимо-добрыми и благими поступками. И куда его в очередной раз его хваленое геройское благородство завело?! - За тобой кто-то идет? - Спрашивает, потому что должен. Потому что должен готов быть в любую минуту пустить пулю в лоб незваному гостю, пришедшему по родную и любимую душу, делиться которой Шибанов ни с кем ни намерен. - Эти меня точно не выследят. Можешь быть спокоен. - Тонкие, до морозильного состояния холодные пальцы касаются запястья, и у Миши окончательно зуб на зуб перестает попадать. Его и самого начинает ощутимо трясти, но терять самообладание сейчас он не может ни при каких из возможных обстоятельств. - С тобой быстрее в морг загремишь, чем успокоишься. Выкладывай живо. Не заставляй меня угадывать. - Подполковник обязан знать, что с ним было. Хотя бы для того, чтобы постараться посильно оказать первую медицинскую помощь, не гадая и не строя предположения лишь на взятом в зрительное внимание. - Э-э-э, не-не, ты куда собрался-то? Я сказал: "рассказывай", а не "вырубайся". Пилигрим, я с кем, блядь, разговариваю вообще? Сам с собой, что ли? - Миша подскакивает, как ужаленный, глядя на то, как закатываются бесцветные глаза, и отчаянно хлопает парня по щекам, замечая, как болезненно и криво морщится от всех действий Рубцов, все же, не успевший уплыть окончательно. И даже упрямится почти привычно, медленно, но настырно отворачиваясь от тяжелых запястий подполковника. - Обычно не заткнешь его, а тут, гляньте-ка, в Штирлица поиграть решил. Говори давай, кому в этот раз дорожку перешел? Шибанов поднимается на ватные ноги, подходя к комоду, рывком выворачивая оттуда верхний ящик, и вытаскивает сразу все, что, впоследствии, может ему пригодиться. Ему с Олегом не в первой играть в медбрата, травматолога, хирурга, ортопеда и костоправа. Вот только теперь бы знать, к чему быть готовым. - Кубинскому наркокартелю. - Едва слышно шипит Рубцов, вытягивая по дивану длинные ноги, и пытается отмахнуться от пропитанного аммиаком куска ваты, уверенно подсунутого под длинный и любопытный, сейчас посиневший и припухший нос. Реакция есть. Все уже не так плохо, как казалось на первый взгляд. А может еще хуже?.. - Где ты, и где наркота? Или, опять в Майора Справедливость играл, пока я не вижу? - Миша уверенно возвращает худое лицо к себе обратно за скулы, и лишь едва успевает пальцы разжать, глядя на болезненный, нездоровый оскал, и нервно дернувшуюся в крупной и заполошной судороге челюсть. Не спрашивает даже. Просто не глядя берет в слегка подтрясывающуюся руку мобильник, запаляя фонарь, и аккуратно, со стоматологической точностью давит большим пальцем на изрядно заросший подбородок, шире открывая чужой рот, всматриваясь с цепким и внимательным прищуром. И не нравится ему то, что он видит. Но, приблизительно так и предполагал, собственно. Вместо двух нижних восьмерок в темно-бурых деснах зияют две широкие, уже чуть поджившие дырки, и что-то подсказывает Шибанову, что сверху у него все ровно то же самое. Расклад откровенно-хуевый, Миша это понимает, нервно перетирая зубами и едва слышно рыча на инфразвуке. Но, даже несмотря на это, Пилигриму еще крупно повезло, что челюсть и вовсе не воспалилась, а зараза на голову не перекинулась. Рубцов, вообще, всегда чрезвычайной стойкостью и заживляемостью отличался. Так что, это уже даже не удивление почти. - Долгая история. - Небрежно и слабо отмахивается Олег, слегка подталкивая покрытыми запекшейся бурой кровью пальцами подполковничье запястье, и Миша только лишь сейчас понимает, что у Пилигрима ни единого ногтя нет. Внутри сжимается еще холоднее и яростнее. Зубы сами собой скрипят еще громче, а на глаза вот-вот готовится опуститься темная пелена, но, есть и еще кое что. То, что в голове звенит тревожным сигналом, только лишь сейчас в четкое понимание формируясь: вторая рука майора все также прижата к дивану без видимых признаков жизни. Обычно Олег всегда до конца идет - пихается сразу обеими, цепляется, шипит раздраженно, как кошка, или, ребенок капризный, а тут, разве что, одной вяло и исключительно для вида сопротивляется. - Да я и не спешу. Руку вторую дай. - Шибанов уверенно тянет ладонь, нетерпеливо перебирая пальцами, и едва в голос не воет, когда Рубцов только решительно-отрицательно головой упрямой мотает. - Да я же тебе, дураку картонному, помочь хочу. Но сделать этого не смогу, пока ты тут из себя малолетку на приеме у доктора строишь. - Смотрит, демон. Смотрит нихуя не согласными, все такими же настырными и мутными глазами, да губы в плотную линию жмет. Сопротивляется. А если сопротивляется, значит, жить точно будет. Правда, не факт, что долго. Потому что у Миши тоже терпение не металлическое. - Миш, мне просто поспать надо. А потом уже допросы будешь устраивать. Окей? - Едва слышно, но зато, с-сука, укоризненно уже. Даже с явной попыткой воззвать к чужой совести. Вот только Шибанов ее еще в прошлом десятилетии в ломбард сдал, да пропил. И с ним все эти рубцовские фокусы со сведенными домиком бровями, еще лет с тридцати пяти не работают. Миша безапелляционно поддевает чужую, ничего не весящую, и все одно сопротивляющуюся руку, за рукав аляпистой, растянутой темно-серой олимпийки, и чувствует, как с плохо скрываемым изумлением округляются его собственные глаза. Олег, в ответ на чужие эмоции, только затыкается как-то резко, совершенно бесцветно, раздувая широкие ноздри, с силой закусывая нижнюю губу, и отворачивается к диванной спинке. Замолкает. А лучше бы к стыду взывать продолжил, подполковнику хоть не так страшно было бы. Нет, дело не в переломе. И даже не в вывихе, как он изначально думал. Все дело в обилии черных, синих, желтых, красных, вздувшихся, покрытых зарубцевавшейся и вскрывшейся коркой, точек - следов от инъекций - усыпавших сетку фиолетовых вен на внутреннем сгибе запястья. И что-то подсказывает Мише сейчас, что это - вовсе не пентотал натрия, коим еще в бородатые годы КГБшники из врагов государственной власти информацию несуществующую вытягивали. Сердце стремительно ухает вниз, отдаваясь щемяще-пустой слабостью под ребрами, вот только на новый инфаркт сейчас Мише рассчитывать откровенно-некогда. Он внимательно, цепко, с хорошо, почти профессионально скрываемой паникой, пытается поймать чужой взгляд, отведенный в сторону, и по болезненному прищуру худого лица понимает - если это не полный пиздец, то, определенно, самая из крайних и беспросветных его стадий. В мозгу резко всплывает уже затершийся сладковато-жженый запах горелого сахара. Не тот это сахар. Другой. Коричневый. "Хмурый". "Перешел дорогу кубинскому наркокартелю..." Все происходящее с оглушительно-громким щелчком встает на свои места. Мишу встряхивает, будто от удара током, заставляя вскочить на ноги, и, первым делом, неумолимо потянуться к мобильнику. Замирает под тяжелый, бесконечно-уставший и бесцветный взгляд некогда ярких желто-зеленых глаз, несколько раз шумно вдыхает и выдыхает, перетирая челюстью, и понимает, что звонить ему некуда. Некому. Да и незачем. В рехаб майору решительно нельзя - выследят и убьют, повезет, если легко и быстро, а не так, как пытались уверенно и медленно в прошедший... месяц? Никак не меньше. За пару недель из мощного, статного и сильного мужика в полуживую мумию превратиться ой как сложно. В голове всплывают давние угрозы едко петушащихся латиносов, коим, в свое время, пришлось накрепко перекрутить весь поступающий кислород, вот только Миша думал, что задушили они их безвозвратно и окончательно. Теперь же по одному только лишь взгляду на болезненно-худого, мелко подрагивающего Пилигрима, нервно натягивающего рукава олимпийки до самых кончиков пальцев, на себя не похожего, понимает - не перевелись еще бармалеи на земле русской. Придется, видать, по старинке - выслеживать по одному и кончать с каждым собственноручно. - Слушай, не смотри так, а? - Олег морщится, скалясь широко и карикатурно, но слабо так, беспомощно, и, даже несмотря на это, все одно бронелобо-уверенно упирается ходящими ходуном локтями в диван, приподнимаясь, и искренне старается одарить подполковника одним из своих фирменных, самодовольно-самоуверенных взглядов. Непокорный, с-сука. Настырнючий. Сильный такой, что Шибанов до сих пор диву дается. Вот только сегодня все потуги сделать из себя непосредственного и недосягаемого распиздяя выглядят... жалко. До сжимающихся внутренностей жалко, болезненно и непередаваемо-безвыходно. Миша насилу сглатывает подкативший к горлу тугой и колкий комок, и резко качает головой, наклоняясь ниже и расстегивая пластиковую молнию на чужой кофте, подсовывая руку под костлявую поясницу для того, чтобы усадить майора в вертикальное положение. - Поменьше драмы, подполковник. Долго живу, много знаю, спра-а-авимся. - Тянет так беспечно, как только Пилигрим может, придерживаясь пальцами за спинку и край сидения, не мешая, и даже помогая Шибанову стащить с себя пропитанную посторонними запахами грязную и затертую вещь. Вот только от того, что открывается его глазам, Мише еще дурнее становится. Пол стремительно уходит из-под ног. Голова резко превращается в вертолетную лопасть, заставляя темно-красную пелену окончательно рухнуть на глаза железным занавесом, и Шибанов сам не чувствует того, как неумолимо и медленно осаживается на войлочный коврик под диванными ножками, упираясь коленями, и с силой растирая ладонями сведенное спазмом лицо. Он обещал себе не показывать слабости. Обещал не пугать и не дестабилизировать Рубцова собственными реакциями. Много чего обещал. Но сейчас все обещания сквозь пальцы, словно вода, проскальзывают, оставляя на коже только мокрую и прохладную память об их наличии. Хочется плакать. Нет, хочется выть. Громко и в голос. Но позволить себе этого Шибанов не может. Только сильнее давит пальцами на веки, затирая багровую пелену, прорезая ее сотнями мельтешащих цветных искр, судорожно тянет сквозь сжатые ладони воздух, и резко отстраняет те от лица, принимая свое более привычное и естественное положение. Едва успевает от чужих тонких пальцев увернуться, что к голове уверенно потянулись, чтобы не отвлекали и не сбивали с толку, и жмет губы в плотную линию, раздувая ноздри и перетирая челюстью, снимая остатки эмали. Так. Так, ебаный ты в рот. Нехуя ныть. Нужно просто собраться, и продолжать. - Когда в последний раз? - Мише нужно знать, иначе Миша с ума сойдет от неизвестности, осматривая десятки (сотни?) уже затянувшихся и зарубцевавшихся, россыпи уже свежих и воспалившихся, порезов на некогда упругой, пусть и укрытой многочисленными шрамами, коже, и старается пальцами без нужды не трогать. Сосредоточенно кусает губы, оглядывая обилие уже сошедших и заново расцветших на худом теле гематом, срываясь дыханием, осматривает покрытые густыми синими пятнами вены на внутренних сгибах локтей, и пытается на вскидку оценить наличие переломов, вывихов и трещин. Били много и с душой, как и обещали когда-то. Не врали и в том, что на части резать начнут, медленно, аккуратно и уверенно не давая сдохнуть. Ну, кто бы мог подумать, что латиносы такие люди ответственные и верные собственному слову? Жаль, скоро говорить им нечем будет. Миша им языки через гортань наружу вытянет. Каждому. - Ну, еще часов пять для того, чтобы побыть человеком, у меня есть. Если ты об этом. - Майор, кажется, начинает постепенно приходить в себя, чувствуя родное и надежное плечо рядом с собой. Усмехается даже, понимая, что скрывать ему больше нечего, зябко ведя плечами с ярко торчащими на них костями, и трет ушибленную, покрытую мелкой сеткой затянувшихся порезов, ключицу. - Миш, ты же не думаешь, что я сам? - Спрашивает, все-таки, язва. Мог бы и воздержаться, блядь, по старой-то памяти. Шибанов на это только резко вскидывает подбородок, гневно раздувая ноздри, и сильно хочет сказать все, сейчас что думает по этому поводу. Но, глядя в потерявшие цвет, выжидающие, и даже растерянные слегка глаза, только шумно выдыхает и плавно качает тяжеленной головой. - Вот я бы обиделся, но, не буду. Потом тебе выскажу. Обязательно выскажу. Но только когда на ноги встанешь. - Миша знает Пилигрима уже очень, очень и очень долго. Очень долго для того, чтобы быть железобетонно уверенным в том, что он может быть кем угодно: придурком, наглецом, убийцей, профессиональным снайпером, дзюдоистом, актером, футболистом, дипломатом, психопатом, отпетым мошенником и великолепным любовником. Кем угодно, двумя словами. Но только не добровольным наркоманом. А еще, где-то в глубине души, искренне надеется на то, что майор, несмотря на все, произошедшее с ним сейчас, сможет найти в себе те самые архивные резервные силы для того, чтобы перебороть, восстановиться и не сломаться далеко в дальнейшем. Героин - смертельно опасная, губительная, черная и непроходимо-дрянная вещь. Попробовавший его хоть однажды... нет, думать об этом решительно не хочется. Миша коротко, бездумно притирается небритой щекой к мягко прислонившейся к лицу холодной и сухой ладони, и снова поднимается на ноги, протягивая Пилигриму руку. - В ванную пошли, что? Неизлечимо-смертельных ранений у тебя нет, так что, не отлынивай. - Доселе искренне-вопросительный взгляд медленно сменяется смиренным и покорным принятием. Еще с несколько минут назад откровенно выключающийся из реальности Рубцов собирает себя по частям, чувствуя помощь, поддержку и понимание. Цепляется ледяными пальцами за запястье, упираясь в диван и поднимаясь на некрепкие ноги, держится за плечо, перекинув через него изрядно отощавшую руку, и настырно перебирает в сторону душевой. Когда согреется - легче станет соображать. А там уж... что-нибудь да получится. Миша раздевает бережно и аккуратно. Усаживает на край ванной, стягивая местами порванные, некогда дорогущие импортные штаны по сбитым до синяков и ссадин ногам, отмечает все то же отсутствие ногтей и нездоровую синеву ледяных стоп, но успокаивает себя тем, что сейчас не зима - не отвалятся. А отвалятся... и хер бы с ними. Лишние, значит. Меньше, чем сейчас, Шибанов любить майора из-за этого точно не станет. Как бы ни больше. Долго, муторно настраивает журчащей водой капризную газовую колонку, стараясь лишний раз не смущать и без того разобранного по частям Рубцова собственными косыми взглядами, и начинает мерно, мягко смывать с родного и заученного наизусть тела следы уже пережитого и канувшего в небытие. Олег морщится, шипит, болезненно скалясь в моменты, когда вода первично попадает на открытые раны, цепляется пальцами за предплечья и края ванной, но у Миши на этот счет всегда был исключительно короткий разговор. Надо, значит, "надо". Подполковник тщательно промывает спутавшиеся и торчащие клоками грязные волосы, и думает, что Пилигриму еще крепко повезло в том, что не успели завестись вши, прощупывает пальцами уже закорковавшиеся ссадины на чугунной голове, и надеется, что упрямый и настырный мозг не сотрясся с их последней встречи еще с пару-тройку раз. Олег и без того человек тяжелый, неуправляемый, может статься, что теперь еще хуже сделается. Собственно, все сомнения он и подтверждает, уверенно собираясь подняться на ноги для того, чтобы закончить самостоятельно, и даже в словесную дискуссию умудряется с Шибановым вступить на тему того, что он, вообще-то, не ребенок, не кошка и не инвалид. Миша бы поспорил. С первыми двумя пунктами. Вот только сил у него остается лишь на то, чтобы уверенно усадить упертого барана в лице рассекреченного агента "Ноль восемнадцать" обратно, безапелляционно ливанув душевой водой прямо в сморщенное в недовольстве лицо. Как же, с-сука, с ним иногда тяжело бывает. - Давно они тебя взяли? - Наконец, набирается смелости спросить подполковник, устраиваясь на краю ванной и, все же, решает прийти с Рубцовым к компромиссу - он держит душ, а Олег трет с той силой, с которой сам нужным посчитает. Пилигрим на вопрос только щурится сосредоточенно, морща нос и приподнимая уголок правой губы, обнажая острый клык, прикидывая что-то в мокрой голове, ищет глазами ответ на белом потолке, и сомнительно фыркает, наконец, возвращаясь в реальность. - В начале мая вроде. Или, в конце апреля... я что-то вообще эти праздники не помню, если честно. - Ты, будто, часто их помнишь. - Глухо посмеивается Шибанов, коротко, мягко ероша мокрые волосы под укоризненный взгляд утомленных глаз, и спешит согласиться с чужим негласным обвинением. Бухает майор до синьки, и впрямь, крайне и крайне редко. - Как ты вообще им попался? Они же латиносы. Мелкие да бестолковые. - Ага, зато злые и мстительные. Глупая история вышла, на самом-то деле. Но, я там сам накосячил, так что... - Пилигрим отмахивается небрежно, подставляя лицо под теплые струи воды, растирая кожу пальцами, и, наконец, начинает приобретать мало-мальски здоровый цвет кожи. Немудрено, что сам. Небось, опять барышню красивую от беды спасал, да так увлекся, что, потеряв бдительность, вовремя не заметил, как мышеловка захлопнулась. - "Так что" понятно с тобой все, герой бульварного романа. - Миша выдыхает тяжело, но уже более спокойно и ровно. Тянется к раковине, цепляя тюбик зубной пасты и дожидающуюся Рубцова зубную щетку, и вкладывает в, наконец, переставшие подрагивать длинные пальцы с небольшими отростками ногтей, от смывшейся крови видными. Сразу, значит, выдрали, раз уж подрасти успели. Олег только мычит неопределенно. То ли соглашается, то ли нахуй посылает, аккуратно приоткрывая саднящую челюсть, болезненно морщась от наработанных действий, от которых наверняка в тамошних казематах отвыкнуть успел, и попеременно сплевывает на дно ванной густые потеки темно-бурой крови, сочащейся из открытых после "удаления" коренных, ран. Ничего. Денег у них достаточно, стоматология у Миши в конторе хорошая, пристроит по старой памяти. Поставят ему хорошие керамические протезы, еще лучше прежних, и проблем знать не будет до самой старости. А пока... придется потерпеть. - Ты можешь не смотреть, а? - Искаженно бубнит Пилигрим, сурово сводя к переносице густые брови, дирижерски взмахивая зубной щеткой, а Шибанов только тяжело и трагично выдыхает, закатывая глаза и намеренно-демонстративно отворачиваясь к противоположной стене. - Это ж с каких пор мы такие стеснительные стали? Прям даже глянуть нельзя. Чего я там не видел-то? - Прав. Кругом прав. Но за свою правоту все одно получает слабый, но уже куда более уверенный тычок мокрым кулаком под ребра. И ничего сейчас не успокаивает подполковника сильнее, чем этот настырный и упрямый жест. Миша полностью игнорирует укоризненный и недовольный взгляд родных глаз в тот момент, когда помогает Рубцову выбраться из ванной, накрывая мокрую башку тяжелым махровым полотенцем и крепко растирая, встрепывая чистые волосы, заставляя те разметаться в разные стороны. Его бы подстричь не мешало бы. В идеале еще и побрить, а то зарос, как домовой, но вот уж чего-чего, а посягательств на свою псевдо-пародию на эспаньолку Пилигрим уже совершенно точно не выдержит. Еще и руку сломает сгоряча, справляйся с ним потом одной левой. Шибанов аккуратно промакивает потерявшее вес тело мягкой тканью, с болезненным шипением отмечая изуродованную кривым ожогом библейскую татуировку на ребрах справа, и, наконец, понимает, что у страха глаза велики. Да, майор действительно сильно схуднул, но не до болезненной бухенвальдской анорексичности. Будто бы на сушке с месяц просидел. Ему, в самом-то деле, не идет нихуя, но могло бы быть и хуже. И хорошо, что не случилось. Откормит, выходит, отогреет, кукушку на место поправит, и выпустит навстречу очередным приключениям, как новенького. Вот только что-то внутри тревожно и с холодком нашептывает вразрез здравым мыслям: не выпустит. Не сможет. С ума сойдет от неизвестности и беспокойства. Миша терпеливо и скрупулезно обрабатывает каждый свежий порез и каждую нарывающую рану. Плюет с высокой колокольни на чужое недовольство и раздраженное шипение, и старается не обращать внимания на то, как болезненно и сочувственно сердце отзывается на каждое крупное вздрагивание изнуренного тела. Потерпят, не маленькие. Клеит, стягивает и бинтует все, что клеится, стягивается и бинтуется. Укрывает толстым слоем мази Вишневского уже местами желтеющие и загноившиеся следы от игл, крепко фиксирует повязками, и едва удерживает себя от нотаций на тему того, как вредно, болезненно и опасно чесать и трогать все это в дальнейшем. А то, что чесаться будет - это как пить дать. Пилигриму очень крупно повезло в том, что сепсис прямо там не словил. Видимо, так хотел на белый свет выбраться, что попросту не давал себе ни единой поблажки. Тело обдает внезапной и обжигающе-горячей волной от кристально-простого, не пришедшего ранее, понимания. Там ведь не только сепсис можно было схватить. Вряд ли специально для майора каждый раз вытаскивали новую чистую и стерильную иглу. Скорее всего, использовали общую, а это значит, что... Нихуя это не значит, вот что. И думать он об этом будет многим позже, а никак не сейчас, глядя на то, как чугунная башка постепенно в его сторону клонится, клюя длинным, чудом не перебитым, носом. - Олежа, - Миша ловит за скулы, коротко и мягко проходясь по ним пальцами, и пытается призвать потерпеть еще немного, - Олеж, давай последний заход, и я тебя лично спать уложу. Как мамка прямо. Договорились? - Ищет здравость в расфокусированных бесцветных глазах, с очередным коротким уколом ужаса глядя на то, как постепенно все сильнее сужается чужой зрачок. Плохой признак. - Оке-е-ей. - Встряхивается заново. Великой и непомерной силы человек. Поднимает голову, упираясь затылком в дощатую кухонную стену, ободряюще похлопывает Шибанова по плечу, и трет пальцами тонкую посиневшую переносицу, моргая через раз. Договорились, значит. Майору в ближайшее время ничего кроме диеты из шестой палаты больше не грозит ничего. Миша тоже долго живет и много знает, ни раз вот таких вот едва дышащих, смертельно-голодных и изнуренных на белый свет собственноручно вытаскивал. Коллег в том числе. После этого только длительный выход, затем вар, пар, не жирное, не жареное, не сладкое, не соленое, в общем - не жизнь, а ад кромешный. Шибанов всовывает в длинные пальцы стакан теплой воды, на всякий случай караулит, чтобы не выронил, слыша, как сходится спазмом отвыкшее горло, и мягко гладит по уже подсохшим волосам, отставляя стакан в сторону. Есть ему нельзя еще, как минимум, дня три. Иначе пиздец безвременный придет, а они тут, на минутку, профессионалы. Ради такого случая приходится достать из каморки трехлитровую закатку томатного сока, подаренного на Троицу добродушной хозяйкой соседского Тузика. Сам он, в общем-то, чрезвычайно позитивно к таким пищевым извращениям относится, вот только знает, что Олег помидоры на дух не переносит. Не из-за аллергии совсем. Так, из исключительной противнючей вредности. - Уж лучше сразу убей. - Щурится, качает головой упрямо, настырно, выставляет руку вперед, подталкивая Мишу в грудь подальше от себя, но, под убийственно-строгим взглядом разразившегося раздраженной чернотой подполковника, все же, сдается. Смотрит так, с плохо скрытой ненавистью и неприязнью на протянутый стакан, будто на врага государственной власти, нервно икает, спазмом идет, и морщится, с внезапно-прорезавшейся резкой решимостью забирая стекло из чужих пальцев. - Убирать сам будешь, если что. Миша только кивает. А что ему еще остается в таком случае? Следит внимательно, прихватив с собой тряпку, на сжурившегося Рубцова, мелко цедящего помидорные выжимки, и сжаливается где-то после второй трети стакана. Да вот только майор тот в руки уже сам не отдает. Показательно уводит подбородок в сторону, громко фыркнув, едва не подавившись, и дотягивает до конца, с громким стуком припечатывая тяжелое дно к столу и прижимая тыльную сторону ладони к скривившимся губам, шумно дыша носом. Это после зубной-то пасты. Ну, герой. Ну, молодец. И какого хрена Шибанов его каждый раз вот так на понт брать должен? - Кремень. - Похлопывает по плечу мягко, аккуратно и бережно. Будто боится, что рассыплется тот же час, и с видимым облегчением растягивает рот в улыбке, глядя на длинный и тонкий средний палец, вскинувшийся в его сторону. Вот это уже больше на Пилигрима похоже. Накаченного анальгетиками Олега срубает почти сразу, едва ли не в полете до подушки. Миша предусмотрительно не лезет. Не поправляет, не обнимает, не двигает, не трогает, разве что ногу с пола на край кровати закидывает, потому что убрать самостоятельно не успел, прикрывает одеялом, и усаживается дежурить в кресло. Лечь с Рубцовым его сейчас под страхом расстрела заставить не выйдет. Потому что знает себя. Потому что отрубится даже на пару минут по случайности, размашется руками, заденет, поддаст, пнет неаккуратно, тревожа чужой сон. А потом поедом себя сожрет. Это здоровый, мощный, подготовленный боец "Ноль восемнадцать" ему особенно сильно ерзать не позволял, мог и локтем к постели придавить, чтобы не бесновался, но, сейчас у подполковника в кровати далеко не секретный агент болезненно посапывает. Уставший и изможденный, обессиленный парень, едва Богу душу не отдавший - да, это сейчас про Олега. Оттого и сон его тревожить преступно, грешно и незаконно. Выпить хочется до чесотки. Миша, даже несмотря на свои габариты, натихую выскальзывает из спальни, забирая из гостиной недопитую бутылку пива, телефон и заскучавший на столике пистолет исключительно на всякий случай, возвращается обратно, изредка поглядывая на дрыхнущего Пилигрима, неторопливо цедит прямо из горла, и с мелким внутренним тремором вчитывается в основные этапы отвыкания после отмены дозы. Читает внимательно, цепко, и чувствует, как все сильнее и сильнее холодеет собственная душа. Будет тяжело. Будет непередаваемо тяжело. И мысленно благодарит Брагина (лучшего, прекраснейшего, наичудеснейшего руководителя) за то, что отпуск ему так вовремя подписал без лишних вопросов. Как будто чувствовал. Уже на второй странице в браузере Шибанов понимает, что без помощи квалифицированного нарколога они не справятся, какими бы профессионалами не являлись. Да вот только никого из знакомых на примете у Миши нет. Есть хирург. Патологоанатом есть. Терапевт, травматолог, даже акушер, м-мать его, и тот имеется. А вот нарколога - ни-од-но-го. На дворе ночь темная, ленинградская, непроглядная, кого сейчас вызванивать? Кому писать? Кого искать? Пес его знает. Вот только времени у Шибанова уже нет. Его еще тогда не стало, когда латиносы Пилигриму первую дозу "хмурого" по венам ширнули. Вдове не хочется писать до последнего. Не потому что не справится, а потому что... потому что. Потому что не хочет, чтобы уже через пару часов Майя была здесь, нервно размахивала стволом, и с тактичной аристократической хладнокровностью угрожала пристрелить всех, кто к этому причастен. Миша и сам так может, к слову. Вот только сути дело это не меняет. Выход остается только один - Женек Комаров. Тот самый квалифицированный хирург/терапевт/диагност, швец, жнец и еще много-много чего. Жэка "Диагноз" - такое погоняло у него еще в школе было, когда всего по нескольким клиническим признакам мог почти с детекторной точностью болячку распознать. Он тебе и заражение крови на дому выявит, и гепатит, и СПИД, и сифилис, тьфу-тьфу-тьфу, с-сука. Шибанов понятия не имеет, что там было с Олегом, пока тот на кубинской сиесте сполна хлебал, а значит, что сейчас он подвержен буквально любому, даже самому фантасмогоричному подозрению. Версий множество, все они нападают на подполковника безжалостной и голодной сворой, рвут на части, вгрызаются зубьями-иглами в воспаленный мозг, и сейчас без посторонней помощи он оказывается совершенно бессилен. Он не может даже точно сказать, есть ли у Пилигрима внутренние повреждения. А ведь каждый час промедления (и это приходит в голову только сейчас?!) может привести к самым непоправимым (смертельным) последствиям. Шибанов пишет. Не звонит. Потому что знает, что Комаров в любое время дня и ночи ему ответит незамедлительно. Точно так, как происходит и сейчас. Уж больно давняя у них дружба, чтобы вот так запросто отмахиваться, решая отложить насущные сторонние проблемы ради пары лишних часов сна. Миша тоже, при случае, хоть на Алтай к нему сорвется, тем и держатся друг за друга уже несколько десятков лет. Переписываются долго, тщательно и скрупулезно. Подполковник щурится, понимая, что пора бы уже очки заводить, стараясь детально описать все, что видел собственными глазами, но, Женек - не дурак. И "диагнозы" свои заочно ставить не будет. Спрашивает только, куда подъехать, и, получая неоднозначный ответ: "на шашлыки", тарабанит, что начинает собираться. И от этого неминуемо легчает. Да так сильно, что глаза сами собой закрываться начинают. Вот только этого допустить никак нельзя. Это только в геройский русских сериалах агенты солнечными лучами и пачкой анальгетиков исцеляются. Пальцами пули вытаскивают, подорожник к проникающим ножевым прикладывают, зубами рвут бинты, перетягивая артериальные кровотечения, подбирают вываливающиеся кишки, и смело и уверенно идут дальше справедливость вершить. В жизни-то, оно, куда как сложнее. В жизни оно все не так красиво, легко и с налетом супергеройского пафоса. В жизни те самые агенты сопят громко, шумно, судорожно и болезненно. Жмутся во сне, ближе подтягивая бесконечно-длинные ноги, морщась от ломоты во всем теле, до скрипа сминают пальцами покрывало, морщась покрытым испариной худым и небритым лицом, и скулят едва слышно, перетирая зубами. Олег поспал спокойно, дай Бог, часа три. А после начал неминуемо метаться. Ерзать, возиться, сжиматься, скручиваться, исходиться мелкой дрожью, покрываться крупными мурашками, и бодать упрямым лбом мягкую ортопедическую подушку. Мише смотреть на это больно. До сжимающегося сердца и едкого мятного привкуса от закинутого под язык валидола. Нет. Не выйдет. Сначала надо Пилигрима на ноги поставить, а уже после и самому со спокойной совестью копыта отбрасывать. Шибанов подходит ближе, тянет руку, накладывая ее на покрытой крупными градинами пота лоб, и нервно щурит глаза, поджимая губы. Огненный. Больше всего подполковник боится... а всего, и сразу, чего тут врать-то самому себе? Боится сепсиса, пневмонии, внутреннего кровотечения, начала неминуемой и обязательной ломки. И понятия ни малейшего не имеет о том, что ему сейчас делать. Жэка запретил любые лекарства давать, пока сам не приедет, да и Миша медик только от слова "покараулить поставили". Он даже трогать майора боится. Раньше-то оно как-то проще было. Когда совсем глупыми еще ходили. Касательные пулевые, проникающие сквозные, резаные ножевые - все было понятно, явственно и четко, будто в энциклопедии. В мясо вошло, значит, само когда-нибудь заживет. Чуть глубже и дальше, уже вызывая сомнения, значит, Жэку вызванивать надо. Не кровит сильно - ну, и хорошо. Кровит, значит, опять Жэке звонить. Всегда было ощущение нестерпимого волнения за родную и любимую жизнь, всегда был этот глубокий, болезненный, сочувственный спазм и желание неминуемо облегчить страдания, но еще никогда (ни-ког-да) подполковник не чувствовал себя таким беспомощным, как теперь. Может, стареть стал. А может, мудреть. Бог им теперь судья, он же и помощник. Выкарабкаются, как-нибудь. Со скрипом. Миша сидит на кровати рядом, почти вплотную, мерно гладит Пилигрима по взмокшим волосам, с глубоким внутренним надрывом наблюдая за частой, болезненной сменой мимики, и едва не рычит, видя посыпавшиеся из глаз искры в тот момент, когда Олег внезапно стискивает его пальцы своими. Блядь, он и забыл уже, что в нем, с виду таком обманчиво-расслабленном, уязвимом и хрустальном, силы столько, что рельсы можно гнуть. Рубцов скалит длинные клыки, крепче сводя мелко потрясывающиеся плечи, до хруста цепляясь за шибановское запястье, и, очевидно, находя в нем ту самую необходимую сейчас опору, расслабляется. Медленно, плавно и постепенно. Дышит глубже и реже, спокойнее, разводит лопатки, притираясь небритой щекой к светлой наволочке, еще пару раз нервно дергает носом и густыми бровями, почти как кот, которому ебанина снится, и тянет длинные ноги обратно по кровати - укладывается. Снова начинает мерно и гулко сопеть, забираясь татуированным запястьем под подушку, удобнее подминая ту под себя, тычется длинным носом, ощутимо растекаясь по кровати, и, к величайшему мишиному облегчению, наконец, перестает конвульсивно дергаться от каждого вдоха. Шибанов только глаза возводит, прикрывая их веками и растирая свободной рукой вспотевшее лицо, и думает, что если и сам эту ночь переживет - неплохо будет. А это ведь еще только лишь самое начало. А впереди еще самый темный, самый беспросветный и самый лютый пиздец, который только возможен. Впереди отсутствие дозы. Впереди ломка. Впереди самый настоящий ад. Комаров стучится одиночным и ненавязчивым сообщением уже ближе к утру. Миша, успевший некисло так придремать прямо на полу, привалившись спиной к кровати, только глазами удивленно хлопает, потеряв счет времени и нить связи с реальностью. Может, приснилось ему это все? Может, и не было никакого Пилигрима, к нему на дачу, как снег на голову, свалившегося? Может, мается где-то, сердешный, в поселке городского типа магазинным грузчиком, и думать ни о каких латиносах не успевает? Хорошо бы, если так. Вот только Рубцов все так же лежит на кровати, сжавшись в удивительно несоответствующий его габаритам комок, лишь одной лохматой макушкой из-под одеяла выглядывая, а под забором снаружи уже ждет примчавшийся по первому зову Диагноз. Вот только Жэка, к огромному удивлению подполковника, оказывается не один. Шибанов распахивает калитку, и мгновенно меняется в лице, резко заводя руку за спину, потянувшись пальцами к заткнутому за пояс пистолету, но, видя округлившиеся черные глаза Комарова, мужественно закрывающего собой какого-то незнакомого, чахлого и тощего молодого паренька, притормаживает. Рано еще слишком, стрелять-то. Всю деревню перебудить можно. Кивает только нервно, вопросительно вскидывая брови, оправляя задравшуюся ткань футболки, и смеряет выглядывающего из-за чужой широкой спины мальчишку цепким и ядовитым взглядом. И где они таких берут только? Соплей перешибить можно. А туда же - смотрит так... бойко, уверенно, резво почти. Напугано только совсем слегка. Потому что мишиной невыспавшейся рожи даже Пилигрим порой с утра побаивался, пусть и не признавался в этом никогда. - Это еще кто такой? - Не дожидаясь вразумительного ответа, даже не здороваясь, цедит Миша, вытягивая из кармана джинсов смятую пачку сигарет и нервно прикуривая, отходя в сторону и впуская ранних гостей на участок, плотно задвигая за ними скрипучий засов. - Нервничаете, еще и курите. Вредно. - Мальчишка... типично "молодой". По нему сразу видно. Похож на воробья, наглый такой, нахохленный, с тонкими ножками, а все туда же - лезет разозленного кота за усы дергать. Миша только глаза поднимает, медленно так, тяжело и исподлобья, чуть склоняя голову набок (рубцовская привычка), и выпуская дым в сторону наморщившегося парня, и также неспеша переводит взгляд на Комарова, требуя с него объяснений, как со старшего. - Антон это. Антон Рожков. Ты ж сам нарколога просил. Вот я и привез. - С Жэки взятки гладки. Разводит простодушно широкими руками, все еще на всякий случай прикрывая тощее недоразумение от чужого праведного гнева, и предостерегающе поднимает вверх ладони, глядя на то, как неумолимо чернеет и без того хмурое лицо подполковника. - Да, я просил. Нар-ко-ло-га. - Цедит четко и по слогам. - А ты кого притащил? Дите? У меня одно есть уже, вот, лежит, отдыхает. - Миша кивает в сторону дома, и нервно дергает щекой, слыша горячечное шипение, фонящее в сторону его информационного пространства. - У меня, между прочим, квалификация. - Поднимает вверх тощий указательный палец, лезет из-за комаровского плеча, но, получает локтем под ребра, и угоманивается, обиженно затыкаясь и потирая ушибленный бок, громко сопя. - Да погоди ты. Не лезь. - Отругивается Жэка, гулко, беззлобно, порыкивая на непокойного, а Миша только глаза к постепенно светлеющему, красивому такому предрассветному июньскому небу возводит, и вздыхает. Долго, шумно и тяжело. - Миш, я за него ручаюсь. Головой. Уж мне-то ты веришь? - Смотрит. Внимательно так, хмурясь, вгрызаясь черными глазами в подполковника, а Шибанов понимает, что да. Верит, вообще-то. И очень сильно. И сам успокаивается внезапно. Даже руку новоявленному чуду протягивает, в треть силы пожимая тонкую и узловатую ладонь. Представляется коротко, сухо, по первичному позывному: - Черт. Для тебя можно просто "дядь Миша". - Стебется не со зла, скорее, потому что не умеет по-другому. Не понимает он в его уже без пяти минут преклонном возрасте их, молодых, свежих и самоотверженных. Не верит малоопытной зеленой и бурно цветущей юности, одним словом, но, если тот, и впрямь, хорошо со своей работой справляться будет, какая там, к дьяволу, разница: пятнадцать, или, пятьдесят? - А можно по имени-отчеству? - Вопросительно тянет бровь парень, сжимая холодными пальцами тяжелое запястье, и тушуется слегка от чужой прямолинейной грубости. - Нельзя. - Чеканит, как на духу, но ловит на себе укоризненный взгляд черных глаз, и значительно смягчается чертами лица, отпуская узкое запястье. - Михаил Владимирович. Парень смотрит внимательно, изучающе так, морща чуть кривой нос от едкого сигаретного дыма, будто пытается что-то в шибановских глазах высмотреть, и, очевидно, находя, коротко и понятливо кивает, поправляя массивную сумку на тощем плече и бегло осматриваясь по сторонам. Цыкает негромко, глядя на то, как Комаров, поддавшись дурному примеру, тоже за сигаретами в карман лезет, закатывает глаза и показательно отходит в сторону, принимаясь с искренним любопытством осматривать пушистые стрелки-шапки густой в этом сезоне, душно-ароматной таволги. - Опять Пилигр... - Осекается, сосредоточенно прикусывая нижнюю губу, хмурится, растирая пальцем кончик носа, и шумно выпускает ноздрями дым. - Опять Олежа твой в говно наступил? Кивает. Молча. Потому что да, с-сука, опять. Обеими ногами да по самые уши. И бесцветно смотрит в сторону, перетирая невидимый комок нервов, застрявший в зубах, и рассматривает тощую и долговязую фигуру Рожкова, с птичьим интересом изучающего небольшой, но аккуратный и ухоженный участок подполковника. Видимо, взгляд говорит сам за себя, потому что Комаров как-то едва заметно тушуется, дергая плечами, и прячет ладони в карманы, стряхивая пепел с сигареты нервным движением массивной челюсти. - Ну, у тебя Рубцов, у меня Рожков. Оба проблемные. Но за обоих мы головами поклянемся, или, скажешь, не так? - У них с Женьком друг от друга никогда секретов не было. Хорошо это, к слову, потому что теперь Миша, в действительности, начинает переживать многим меньше. Не сказать, конечно, что вкусы кента давнего разделяет всецело, но, принимает, скупо улыбаясь и похлопывая Диагноза по плечу. Нормальная Антонина. Как раз до пары этому Айболиту. Рубцов, вон, тоже много кого бесит. А Мише, ничего, нравится. Привык уже даже за столько лет. Любит даже. Сильно очень, если честно. - Так, Жэка. Все так. - Шибанов кивает искренним черным глазам, и шумно и резко вдыхает, выбрасывая вперед ладонь, и едва лишь только успев сконтролировать громкость собственного голоса. - Да не лезь ты на газон, балбес. Дорожки для кого придумали? - И беспомощно смотрит на Комара, требуя (нет, умоляя) присмирить этого юного натуралиста и не отпускать от себя дальше расстояния вытянутой руки. Жэка понимает чужую престарелую ворчливость. Зовет коротко, но ласково как-то, что ли. Тепло так, пусть и исковеркано: "Тоха". "Тоха", к слову, реагирует сразу, как собака выдрессированная по команде. Выпрямляется весь, в слух превращается, и, глядя сразу на две протянутые руки, сходит воробьиными ногами обратно на гравий, пряча тонкие ладони в карманы и возводя глаза к небу, пересчитывая редкие утренние облака. Так-то лучше. - Его как так угораздило, вообще? - Вопросительно тянет Комар, стряхивая с куртки пепел, упавший на воротник, и, поймав на себе предупредительный взгляд подполковника, понятливо кивает. - Меньше знаешь - крепче спишь. Ладно, чего стоять, в ногах правды нет. В дом пошли. Пока этот долдон мне тут всю траву не истоптал. - Бубнит уже как самый заправский пенсионер. С разницей только лишь в том, что он все еще имеет способность переломить кому-то гортань голыми руками, или же, как сейчас, щелчком отправить сигаретный окурок точно в мусорку у самого крыльца. Талант, как говорится... Комар на такие риски не решается. Знает, что потом бычок придется из густого ряда полосатой хосты выковыривать, и доходит до урны, перестраховываясь. Правильный. Всегда таким был. И нарколога с собой тоже правильного притащил. Потому что, даже несмотря на все излишнее любопытство, поперек батьки в пекло Антоша не лезет. Стоит подле крыльца и терпеливо ждет, пока пригласят через порог. Что упырь. Извиняться за беспорядок Миша ни единой минуты не думает. А вот завтрак с кофе, напротив, с ходу предлагает, предварительно заглянув в спальню, отмечая, что Олег даже положения не поменял, все так же в подушку свистяще посапывая, и едва слышно прикрывает за собой дверь. Неплотно только. Мало ли... Комаров от еды на его памяти еще ни разу не отказывался. Также, как и теперь. Аккуратно сгружает две забитые под завязку сумки в гостиной, тщательно, по врачебному моет руки, и передает чужое гостеприимство Рожкову, кажется, от Миши его целиком и полностью не воспринимающего. Не ломает. Мужик уже взрослый, двадцать четыре годика, как Жэка проколоться успел, сам разберется, если захочет. От завтрака тактично отказывается. Просит только кофе. Черный и без молока, потому что лактоза/фруктоза/целлюлоза. Молодежь... что у них нынче в головах творится? И все равно на парня не давит, хотя и понимает, что Антоша ему, в общем-то, в сыновья годится. Как и Комару, если честно, но, в каждой избушке... не Мише тут морали нравственные читать. Без него справятся. Шибанов ставит на стол оперативно заваренный кофе, пододвигая ближе к Рожкову литровую банку с конфетами, и по заблестевшим глазам понимает, что угадал. Да индийский же ты оперный театр. То есть, лактоза и никотин - вредно, а сладости на голодный желудок с кофе точить - это как две недели в санаторно-курортном на Минводах? Умереть и не встать. Но, да-да, Миша не лезет. Жарит суровую мужицкую яичницу с сосисками, достает буханку бородинского, запотевшую банку соленых огурцов, и так, по мелочи, и грузно усаживается за стол вместе с остальными. Потому что прав Жэка - жрать хочется зверски. По телеку в такое время смотреть решительно нечего, и им остается только одно - разговаривать. Диалоги ранним деревенским утром под шум молоденького березняка за окном клеятся как нельзя лучше. Они даже прошлое умудряются с теплом вспомнить, делясь самыми сокровенными моментами с новоявленным молодым, потому что если уж Комар ему доверяет, то почему Миша-то сомневаться должен? Смеются даже, долго так, искренне, но негромко, рассказывая, как физрука в спортзале на палку от швабры закрыли за то, что он им по две параши за курение возле школы влепил. И как потом Артем Васильевич этой самой палкой их вокруг той же школы и гонял... весело было. Весело, искренне и беззаботно. И куда то время так быстро делось? Шибанов смотрит на него, на молодого, и завидует всей душой его чистому и невинному неведению. В таком возрасте и не представляешь даже, насколько жизнь скоротечной оказывается. Все лучшее кажется только впереди, и Миша - совсем не тот, кто распрощается с совестью для того, чтобы переубедить его в обратном. Пусть цветет, пусть пахнет, пусть пьет кофе на альтернативном молоке и лопает соевое мясо. Это его путь. И пройти его он должен исключительно самостоятельно. - Михаил Владимирович, прошу прощения, Вы слышали? - Антон, как кролик из мультика про Винни Пуха. Умный и воспитанный. Прерывает, извиняясь, а Миша и впрямь понимает, что слышит тоже. Только сейчас, с-сука. Молодой, вон, и тот услышал, а агент спецслужбы сидит и откровенно в уши долбится. Расслабился чрезмерно. Он себе на этот счет чуть позже мозги выест. А пока просто рывком встает на ноги, благодарно хлопнув Рожкова по тощему плечу, заставляя инертно покачнуться, теряя равновесие, и идет в сторону спальни, немало удивляясь увиденному прямо с порога. - И далече же ты собрался, родное сердце? - Миша прислоняется к дверному косяку и складывает руки на груди, с пока еще хорошо скрываемым подозрением глядя на то, как натягивает на себя мишины джинсы на два размера больше (теперь уже на три) Олег, нервно перетягивающий под шлевками ремнем, раздраженно шикая отсутствию должного количества дырок. Точно не в себе, раз забыл напрочь, что у него тут, вообще-то, свое отделение для шмоток имеется. Дача-то общая, как ни крути. - Ухожу. - Роняет коротко, не своим голосом, бросая горящий взгляд в сторону подполковника, а Миша, стараясь не обращать внимания на разведенную суету, только посмеивается. Тяжело, негромко и совсем невесело. - Навсегда и до ужина? - И плотно прикрывает за собой дверь, пересекая комнату, и мягко перехватывая судорожно мечущиеся по полке шкафа запястья сверху. Стискивает совсем неплотно, аккуратно мажа пальцами по уже поджившим костяшкам, и отводит их обратно, разворачивая все такого же бледного и худого Пилигрима к себе. - Не смешно. Миш, я хуйню сделал. Зря пришел. Если кто-то додумается, если они меня выследят, если придут, я... - Сбивается, бубнит, дергая подвижным лицом, глядя куда угодно, но не в глаза, а в голове громкой тревожной кнопкой сигналит: "первая стадия". Раздражение, беспокойство, беспричинная паранойя. - "Я", "я". Последняя буква в алфавите. Ты, это, давай успокойся. Никто сюда не сунется. - А если сунутся, Миша непременно сыграет им громкий и помпезный душевный прием. Не за просто так статус агента спецслужбы носит. Вот только для Рубцова, уже все для себя в чугунной голове решившего, это все еще не аргумент. Упирается, как баран последний, коим порой и является без меры. Вытаскивает руки, жестикулирует не в пример активно себе привычному, расслабленному и непосредственному, только укрепляя засевшие в голове подозрения. - Я тут шутки, что ли, шучу? - О, а это уже исключительно мишины выражения. Нахватался. - Если Гевара узнает, где я - тут всем пиздец. И тебе, и соседям, и даже Тузику этому. - Кивает нервно куда-то в сторону стены, по факту все еще метко и уверенно угадывая расположение чужого участка, а Шибанов, не поддаваясь чужой сумбурной суетливости, только за впалые скулы крепко фиксирует, стараясь не давить на воспаленные десны. И смотрит. Долго, внимательно, убеждающе. Проецирует изо всех сил собственное бесперебойное спокойствие, и мягко водит пальцами по заросшим колючим щекам. - Майор, отставить панику. Угомонись, раскинь мозгами своими светлыми, и сообрази уже, наконец, что я тебя в таком состоянии никуда не выпущу, хоть усрись. Если надо - в подвале запру, а на входе столб вобью десятитонный. Услышал меня? - Олег, к чести сказать, не вырывается. Видать, не в полную силу еще накрыло. Молчит, сопит только громко, шумно, хмуря подвижные брови, отчего складка извечная над переносицей снова ложится, придерживает пальцами тяжелые запястья, и думает. Громко так думает, Мише даже на расстоянии слышно. Ишь, какой, блядь. Два часа назад помирал еще, пластом валялся, а теперь, поглядите на него - встрепенулся, оживился, и летит уже куда-то, очертя голову. В себя поверил. Не проканает. Не в шибановскую смену. - Да услышал, услышал. Отпускай уже. - И вот это на него не похоже ни единого раза. Пилигрим (его Пилигрим) контактный до беспамятства. К рукам ластится трепетно и безмерно, только повод дай, а тут, вместо этого, только выпутывается настойчиво, уходя от прикосновений, да на кровать тяжело опускается, растирая длинными пальцами белое, как мел, лицо. Движения нервные, сумбурные, порывистые. Начинается. - Олег, ты меня сейчас послушай внимательно, идет? - Как с ребенком. Мудро, вкрадчиво и доходчиво. Миша, скрепя сердце, медленно подходит ближе, опускаясь перед Рубцовым на корточки, упрямо вновь обхватывает пальцами широкие мокрые и горячие, не в пример ледяным пальцам, ладони, оглаживая большими самый центр, и смотрит прямо в бесцветные глаза, с замиранием внутри отмечая ненормальную, нездоровую крупность черных, как ночь, зрачков. "Приплыли, блядь" - загнанно проносится в голове, но Шибанов уже слишком много дерьма за всю свою жизнь схавал, чтобы все свои страхи вот так запросто показывать. Смотрит спокойно, даже доминировать старается, взывая к рассудку, потому что с Олегом, с таким вот взбалмошным и резким, только так, и никак иначе. Дышит ровно, громко и глубоко, неосознанно подстраивая майора под свой ритм, и с немалым облегчением чувствует, как сжимаются в ответ длинные ледяные пальцы. Как из морозилки, ей Богу. - Слушаю. - Клонится вперед, наконец, принимая свой мало-мальский привычный вид. Видимо, сдается все же под чужим натиском, понимая, что в одиночку скурвится непременно. Утыкается чугунным лбом в лоб подполковника, выдыхает шумно, судорожно, и крепче жмется ногами к бедрам. - Там Жэка приехал. Не один. Со спецом по наркологии. И прежде чем ты начнешь орать, бить себя в пяткой грудь и доказывать мне, что с тобой все "норма-а-ально", то я хочу тебе напомнить про то, что выйдешь ты отсюда только тогда, когда я тебе это позволю. Договорились? - У Шибанова выхода другого нет. Он чувствует, как дергается на все его заявления Пилигрим, как порывисто отстраняется назад, выдергивая руки и глядя так, как будто это именно Миша, как минимум, слил в темные сети личную информацию всего их отдела. Как на Иуду, в общем. "Сдурел, подполковник?!" - ему не нужно говорить для того, чтобы Черт это услышал. Он слишком хорошо знает Пилигрима для того, чтобы он должен был озвучивать каждую свою мысль, пришедшую в его бедовую башку. И медленно, предостерегающе качает головой из стороны в сторону, будто бы напоминая Олегу о том, что его тоже не на китайском заводе абы как наскоро лепили. И, если он разозлится (если действительно разозлится), то совладать с ним будет едва ли проще, чем с вошедшим в полную силу Рубцовым. А Рубцов сейчас от этого далек, как его, Миши, деревня от Луны и через лес пешком. - Нахуй я вообще к тебе пришел? - Звучит не обидно. Да и обидеть Олег не пытается, так, скорее, ноет для острастки, потому что понимает, что выхода у него другого нет. Клонится назад, откидывается на кровать, вжимаясь в покрывало острыми лопатками, пальцы на ногах поджимает, как кот недовольный, и накрывает ладонями лицо, судорожно и шумно выдыхая сквозь них воздух. - Захуй. Потому что ты хороший спец. Ну, и не дурак далеко. Иногда. Так что, сам соображалкой своей понимать должен, что надо, а что нет. Не будем мешать доктору делать себе мнение. Слушать будешь - быстро на ноги встанешь. А, как встанешь, со спокойной душой можешь свистеть на все четыре стороны. - Миша тяжело поднимается, и усаживается на кровати рядом с великовозрастным дитем, косо поглядывая на выступающие остротой тазовые кости, выглядывающие из-под спущенного пояса неподразмерных Пилигриму штанов. Они у него всегда торчали, даже когда весь из себя ладный да массивный был, а теперь-то и подавно. Шибанов бы протянул руку, дотронулся бы, прошелся бы пальцами по впалому животу, вот только понимает, что на майоре сейчас и места-то особо живого не осталось. Не разбежишься. - А если дурковать не будешь, то постараюсь пообещать тебе про Гевару ничего не спрашивать. - Вот уж где точно не секрет. - Олег никогда (ни-ког-да) не разводит паники на пустом месте. Но Гевара и вся его развеселая пиздобратия профессиональных киллеров - это уже, в действительности, очень и очень серьезно. И если они и впрямь завялятся сюда всей толпой, подполковник, не мудрствуя лукаво, предпочтет использовать личную дачу, как трупный домик. Взорвет все к чертовой матери вместе с ферзями этими, и сам рядом ляжет, потому что воевать с ними в одиночку, все равно, что на танк с перочинным китайским ножиком кидаться. Шибанов надеется, что им не хватит ума выслеживать Пилигрима здесь. Но сам факт того, что они уже уцепились за его след, не дает никаких обнадеживающих ожиданий. Рано, или поздно, они его непременно достанут - просто вопрос времени. - Тогда обещание свое назад беру. Выкладывай. - Миша, все же, несдержанно, но аккуратно тянет руку, мягко зарываясь пальцами в лохматые, вечно всклоченные волосы, прочесывая их ото лба, глядя на то, как медленно Рубцов отводит от лица ладони, и как прижмуривает сухие и пошелушившиеся веки, крепче подставляясь под чужое прикосновение. Вот, это уже больше на Пилигрима похоже. Пусть и не до конца еще. - Их Диего нанял. Даже бабок не пожалел, чтобы меня найти. Комплимент, так-то. - Скрипит так, будто и впрямь собой доволен. Хотя, Миша на этот счет уже и не обманывается давно. Конечно, доволен, потому что ему очередная проблема, что личный вызов, азарта и радости дурной добавляет. - Ну, нашли. Но, я там... - Олег тянет углы рта в скалистой улыбке, усмехаясь и хмыкая, открывая глаза, и со слабо пробивающейся долей задора, пускающего облегченное тепло по груди, глядит на подполковника, а Шибанов заочно знает уже, чем там все дело закончилось. - Пошумел немного. Так что, у них ко мне теперь: "личное". Миша ухмыляется только невесело. Он в этом даже ни минуты не сомневался. Рубцов умеет, и, главнее всего, искренне любит наживать себе врагов и недоброжелателей, раскрашивающих его, по сугубо личному олегову мнению, недостаточно киношную жизнь, яркими красками. И этот раз разительным исключением из правил, ожидаемо, не стал. Шибанов головой тяжело качает, улыбаясь одними губами, аккуратно массируя большим пальцем покрытый морщинами чугунный лоб, и уже не видит смысла читать нотации. Он с этим опоздал, как минимум, лет на десять. Вместе с этим приходит очередное малоприятное осознание: теперь ему совершенно точно придется вызванивать Вдову. И Идальго, в идеале. Можно с Брагиным поговорить еще, как вариант, потому что чем больше людей встанут на их сторону, тем больше шансов разойтись с профи хотя бы краями. Черт Гевару знает - договариваться с ним нет никакого смысла. Он не признает авторитетов, для него не существует ни правил, ни законов, ни ценностей. Ему не свят сам Бог, и не страшен сам Дьявол. Он-то тот самый Дьявол и есть. Во бренной человечьей плоти. Некоторые даже поговаривают суеверно, что гипнотизер, экстрасенс, не колдун только лишь едва ли. И, если он уже вышел на след Пилигрима, нет никаких сомнений в том, что он пойдет до самого конца, оставляя за собой кучи пепла и горы трупов. И впрямь по киношному получается. Прямо-таки супер-враг нарисовывается. И можно было бы это на тормозах спустить, вот только Олег уж слишком многим в своей агентурной деятельности насолил порядком. Жизни даже поломал. Черные, криминальные, ничего не стоящие, и, все же, жизни. Правда, подумать об этом стоит несколько позже. Сейчас нужно решать проблемы исключительно по мере их поступления. К величайшему мишиному облегчению - Олега, как капризного ребенка, уговаривать не приходится. Жэка с ним еще лет пять назад каким-то небесным чудом общий язык умудрился найти, с тех пор они даже братаются при встрече, как самые настоящие кореша. У Комарова, конечно, взгляд немело удивленный, но, в целом, обнадеживающий. Потому что Женек тоже мужик неглупый, и паники на пустом не разводит. Смотрит "от" и "до". Начиная от реакции зрачков, заканчивая наконец приобретшими нормальный оттенок, пальцами на ногах. Крутит суставы, как только количество повреждений позволяет, прощупывает ребра, стучит по животу и проекции груди, в общем - делает себе профессиональное мнение, поверхностно собирая от скрипуче хрипящего Рубцова анамнез. Он и сам-то не особенно хорошо все помнит. Колотили, кололи, резали, и начинали сначала. Ничего принципиально выходящего из рамок набившего оскомину порочного круга Олег не выводит. Миша слушает в стороне и тактично-молча, стараясь не концентрироваться на самой ситуации для того, чтобы прямо сейчас не подняться на ноги, распечатывая засигнализированную КХО, вытаскивая оттуда все, что унести сможет, и выдвигаться на преследование. Он повторится в десятый, в сотый, в тысячный раз - он очень хорошо знает Рубцова. И знает, что для того, чтобы заставить его орать во всю глотку, нужно, как минимум, пропустить решающий гол в финале английской премьер лиги. Или, в очередной раз не закрыть тюбик с зубной пастой после суматошных и тяжелых рабочих суток. Он даже когда пулю в ногу от Шибанова получил по стечению экстренных обстоятельств - чертыхался только без передышки и скулил негромко, яростно и зло. Так что же такого умеют делать эти латинские бесы для того, чтобы суметь заставить Пилигрима сорвать голосовые связки? Только от мыслей об этом Шибанова нездоровая дрожь пробивает. Внутри будто врата в чистилище открываются, сжирая подполковника хорошо скрываемой яростью, пуская по венам обжигающую ненависть, не вырывающуюся из-под контроля только потому, что это Рубцова непосредственно заденет. Ну, не любит он, когда ему о собственных слабостях напоминают. Когда жалеют - не любит тоже. Внимание - обожает, демонстрант вшивый, ему только волю дай к себе лишние глаза и уши притянуть, но как только то, даже совершенно случайно, пересекает грань искреннего волнения и сочувствия - его будто черти подменяют. Трудный. Но именно таким и дорог. Женек всю чужую подноготную тоже выучить успел - хлебнул в свое время сполна, оттого, как с писаной торбой, не носится. Бубнит что-то себе под нос на уровне их с Пилигримом обоюдной слышимости, ковыряется уверенно и не опасаясь причинить лишней боли, бинты, навязанные Мишей, с рук срезает, оглядывая обилие темных точек, и весьма определенно ведет широкими плечами. Не отчитывает, значит, не накосячил Шибанов нигде. - Жить будешь. Правда, не могу обещать, что долго и счастливо. - Еще и язвит. Молодец. Шибанов это уважает. - Несколько трещин в ребрах, ушибы, рассечения, но ничего критичного. Сказал бы, что до свадьбы заживет, но уж слишком долго ждать придется. - Комаров с деловитым видом снимает "уши" стетоскопа, цепляя его на шею, и начинает самозабвенно копаться в бездонной сумке, переместившейся из гостиной к кровати, наконец, доставая оттуда запечатанный шприц и парочку вакутейнеров. - Повезло. Даже переломов нет. - Кости крепкие. - Хрипит, усмехаясь, Рубцов, обнажая острые клыки, но едва ли не в ту же секунду меняется в лице, заметно бледнея еще на пару тонов. Жмет губы, ноздри раздувает, и невольно поджимает к себе руку, глядя на то, как Жэка безапелляционно распаковывает комплект одноразовых игл. Сердце у Шибанова опять пару ударов пропускает, на это глядя, и больше всего сейчас хочется подойти, сесть поближе, притянуть буйную голову к себе и сказать что-то вроде: "не смотри". Но позволить такое прилюдное унижение в отношении майора не имеет никакого морального права. Оттого и не дергается, беззаветно вверяя родную (такую хрупкую, в самом-то деле) жизнь в руки исключительного профессионала. У Диагноза, к слову, не забалуешь. Это он с виду такой валенок простодушный, а будь он таким на самом деле, хер бы в позапрошлом году Орден Пирогова на грудь получил. И хватка у него железная - попадешь, и не вывертишься уже. - Даже не начинай. - Вот и весь разговор. Женя смотрит черными глазами цепко, внимательно, не давая ни малейшего шанса для возмущений и пререканий, и кивает на сжавшуюся в кулак руку, устроенную Пилигримом на собственной груди. И это тоже случай ни разу не рядовой. Олег себе в свое время даже в сустав умудрялся инъекции строго самостоятельно колоть, хотя и не положено. И сейчас липкий, едва ли не панический страх, с которым Рубцов выставляется на сверкнувшую в ламповом свете иглу, Шибанову дик, противоестественен и непривычен. Пилигрим нервно водит скулами, слышно перетирая зубами, сопит шумно, будто риски оценивает, но, прикидывая что-то в своей светлой и умной голове, руку, все же, тянет. Последнюю, где запястные вены еще уцелеть смогли. Попросту добраться не успели, оно и к лучшему. Комар воняет на всю спальню медицинским спиртом, даже Мишу заставляя поморщиться от всплывающих в памяти ненавистных образов больничных стен и кушеток, и без лишних церемоний забирает кровь на анализ. Олег предусмотрительно не спрашивает, скорее всего потому, что ответ, данный ему, не понравится от слова "нихуя". Женек набирает сразу две. Одну сует в карман нацепленного для важности медицинского халата, а вторую обкладывает пластинами с сухим льдом, и убирает в здоровущую сумку, в которой, при желании, сам Шибанов поместится. Причем целиком, даже не по частям. Жаль, что не все инфекции можно сразу и на дому диагностировать, значит, придется еще помучиться пару-тройку суток. - Слушай, а это обязательно? - Рубцов нервно трет след от укола смоченной в спирту ваткой, и, морща нос, подозрительно косится на постепенно растущий рядом с кроватью медицинский штатив для физрастворов. Мише, вообще-то, тоже капельницы не нравятся. Но, если Комаров решил, что "надо", значит "надо" непременно и безо всяких отлагательств. - А ты как думал? Подорожник приложу, и свободен? - Жэка сосредоточенно крутит алюминиевую трубку к треноге, а Пилигрим только дальше двигается, болезненно скалясь и садясь на кровати, поджимая к себе по-турецки длинные босые ноги. Ерошит пальцами лохматые волосы, растрепывая еще сильнее, и неопределенно ведет плечами, прилипая пересохшими губами к бутылке с водой. Ну, хотя бы та в него лезет, и это уже дает шанс на ускорение прогресса в предстоящей реабилитации. Мише только одно не нравится - то, как нездорово Рубцова потряхивает. Как нервно сжимаются спазмом мышцы, как едва заметно тот выкручивает суставы, пытаясь найти удобное положение, как излишне резко трет лицо, дышит, скалится, чешется, будто вместо организма у него - одна сплошная невралгия. - Ну, типа того. - Пьет снова. Много, жадно, косясь на наблюдающего за ним Шибановым, не проронившего за последние полчаса, кажется, ни единого слова, и вопросительно вскидывает брови, перегоняя воду из одной щеки в другую. Подполковник на немой вопрос только головой качает. "Ничего". - Ну, "типа того", друг, это не ко мне. Это к знахарям и бабкам. Я медик, а не колдун, так что терпи. Штатив ты еще долго обнимать будешь. - Жэка на кислую пилигримовскую мину ровным счетом никакого внимания не обращает. Только навешивает крюки, доставая из сумки моток инфузивных трубок, и кивает Шибанову для того, чтобы подошел. Миша, так-то, еще с предыдущего бесчисленного количества раз все помнит прекрасно, но не избегает возможности посмотреть снова, освежая затертые в годах воспоминания. Комаров обстоятельно объясняет процесс. Закладывает банку с физраствором, тычет в нее шипом, крутит что-то, считает, вымеряет, а подполковник только диву дается, как уверенно и бодро Женек со всей этой медицинской околесицей смотрится. Профессионалов сразу видно. Миша с таким лицом только оружие чистит, да позвоночники выламывает. А тут, поди же ты, система тонкая, хрупкая, хрустальная, как и белый, будто мел, майор, с неприязнью поглядывающий на все их манипуляции. - Руку давай. - Кивает Комаров, а Олег только скалится вымученно, не имея ни малейшего желания физически связываться с этой надежной, как мир, системой жизнеобеспечения. - Не хочешь руку, тогда шею давай. Говно вопрос. - Для Жэки что рука, что шея, что задница - очередной кусок мяса, и чужая безапелляционность Рубцова, как и ожидалось, покупает с потрохами. - Не, шея - это перебор. - Пилигрим, морщась, трет выступающую на горле артерию, глубоко вздыхает, набираясь решимости, и тянет Диагнозу запястье, смотря куда угодно, но не на то, с какой отточенностью Женек вводит в вену катетер, закрепляя тот лейкопластырем. Пускает бесцветную жидкость, объясняет Шибанову рекомендуемую скорость прокапывания, заново учит пользоваться системой регулировки потока, выставляет на тумбочку несколько дополнительных банок и косо поглядывает на Рубцова, уже протянувшего любопытные пальцы к одной из них. Выглядит, и впрямь, не в пример забавно. Олег вчитывается в состав с такой цепкой внимательностью, будто, и впрямь, что-то там понимает, и сосредоточенно сдвигает к переносице брови, поджимая серые губы и шумно фыркая длинным носом. Не нравится. Еще бы. - Мы тебя пока с Антонио оставим, пообщаетесь. Ты только, это... не обижай его. - Миша указывает пальцем на дверь, ловя все такие же бесцветно-прозрачные глаза Рубцова, и усмехается едва заметно, чувствуя, как Пилигрим снова пытается привычно прожечь в нем укоризненную дырку. - Ты меня за кого держишь? - Сводит брови привычным домиком, откидываясь на подушку и вытягивая босые ноги в брендовых спортивных штанах (пижон), забираясь стопами под одеяло, и, что-то прикинув в голове, смягчается лицом, и кивает уже более спокойно и вдумчиво. Знамо дело, за кого. За демона. Опасного и непредсказуемого, исключительно из-за нынешнего нестабильно-нервного состояния. Убить - не убьет. Не ударит даже, еще не то пока состояние. Но ядом заплевать может так, что Рожков весь по швам разойдется. Миша и Комаров-то, они, и привыкли уже. А вот мальчишке с такими, как Черт с Пилигримом, лучше бы и вовсе не взаимодействовать никогда. Не поймут их едкую офицерскую грубость простые гражданские, как лбом об стену ни бейся. - Ла-а-адно, понял. - Мурлычет уже совсем по рубцовски, но Миша знает, что это - явление временное. Еще пара часов и скрывать очевидное станет сложнее - у Олега начнется открытая ломка. И тогда сам на себя он останется похож даже меньше, чем уже сейчас имеется. - Жэка, ты иди, а я сейчас подойду. - Шибанов задерживается под всепонимающий кивок, и терпеливо ждет, пока Комаров закроет за собой дверь для того, чтобы усесться на кровать рядом, аккуратно поправляя пальцами змейку инфузивной трубки. Пилигрим даже не сторонится. Даже наоборот - еще ближе двигается, вжимаясь бедром в поясницу, и смотрит. Глубоко так смотрит, заранее ожидающе. Молча предоставляет подполковнику слово. - А сейчас серьезно. - Набирает в грудь воздуха, делая то, чего с Олегом ранее никогда не требовалось: подбирает нужные слова, но осекается, даже не успев начать, чувствуя, как обхватывают собственное запястье длинные и холодные пальцы. - Миш, я тебя прошу, избавь меня от необходимости универские лекции вспоминать. Не ребенок уже, понимаю все, тебе не обязательно слова тратить. - А вот это уже действительно по взрослому звучит. И даже с легким укоризненным налетом. До этого капризный, морщащийся, косо поглядывающий на медицинское оборудование Олег, крепнет сорванным голосом, и будто на несколько тонов серьезнее и вдумчивее делается. Агентом, а не мальчишкой, которого силком в травмпункт притащили коленки щипучей зеленкой мазать. Это успокаивает. Шибанов разворачивает запястье, подставляя ледяным пальцем расчерченную кривым шрамом ладонь, и перетирает скулами, сосредоточенно хмурясь. Вообще, да. Не ребенок. Не парень даже, а мужик. Взрослый, умный, расчетливый и смертельно опасный. Почему Миша, вообще, каждый раз имеет неосторожность об этом забыть? - Значит, ты и сам в курсе того, что дальше будет. - Глядя на Рубцова к подполковнику закрадывается мысль о том, что все происходящее - трагедия только лишь для него самого. Олег выглядит измученным, уставшим, раздраженным, невыспавшимся, голодным, больным, каким угодно, но не напуганным, и не сомневающимся. Он всегда был многим сильнее самого Черта, и теперь Шибанову предстоит в очередной раз в этом убедиться. Пилигрим улыбается только. Да так, что Мише начинает казаться, что это он тут его, вообще-то, за дитя неразумное держит. Садится, упираясь ладонью в ладонь, двигается ближе, оглаживая пальцами напряженное предплечье, и наклоняет голову, притираясь небритой щекой к плечу, следом мягко тычась сухими губами. Шибанов глаза закрывает. Как же сильно он по этому скучал. Тянет руку, зарывается пальцами в пушистые волосы, чувствуя, как Рубцов в треть силы обнимает поперек спины, и клонит тяжелую от переполняющих мыслей башку ближе, утыкаясь носом в упрямый лоб. Горячий. Огненный почти. А руки ледяные... Пилигрим Пилигримом пахнет даже сейчас. Даже с чужим шампунем, даже с еще не выветрившемся окончательно запахом сырости, гари и пыли, все одно - тепло, знакомо и по родному. Миша жмурится, накрывая губами глубокую складку, залегшую между бровями, и медленно отстраняется, оглаживая пальцами впалую щеку с пожелтевшими следами от чужих костяшек. Сейчас Олег не вызывает никаких сомнений. Глаза только все такие же бесцветные и с нестабильными зрачками. А так - все тот же почти. Ласковый, податливый, притирающийся к пальцам и мерно водящий холодной ладонью по напряженной подполковничьей спине, настырно сдерживающий все нервные судороги, пробивающиеся наружу. - Знаю я все. Не просто так в контору взяли. Так что возьми себя в руки, и угомонись. Спра-а-авимся. - Эта рубцовская кошачья манера местами глотать, а местами растягивать гласные, его когда-нибудь в гроб вгонит. И гвоздями сверху наглухо забьет. Шибанов усмехается криво, и уже тянется было вперед, но ловит губами оторопело выставленные ледяные кончики пальцев, и вопросительно вскидывает брови. - Ошалел? Сифака не боишься? - Ты дурак, что ли, прости, Господи?! - Да, ошалел. И еще как. От таких беспардонных заявлений. Миша отстраняется даже, нервно смаргивая и пытаясь понять, шутит Рубцов, или, нет, но, видя в родных глазах отблески искреннего волнения, только цыкает звонко и лоб ладонью трет. - Точно, дурак. Сифак-то у тебя откуда? Язык бы тебе твой вырвать. - Мало ли. - Уже более расслабленно мурлычет Олег, все-таки своего добившись, мажет шире ладонью по лопаткам, и укладывается обратно, снова потянувшись к бутылке с водой, напоминая подполковнику о том, что его бы, по хорошему, еще парочкой стаканов сока накачать нужно, даже несмотря на чужую непременно сжурившуюся морду. - "Мало ли". - Передразнивает, поднимаясь на ноги и отодвигая штатив чуть в сторону, чтобы на проходе не мешался. Нервничает. Сильно, если честно, но показывать старается совершенно другое. - Вот что ты за человек такой, Рубцов? - Диагностика придет, тогда и целоваться лезть будешь. А то я будто не понял, на кой хер Комар два забора делал. Все, подполковник, иди. Не нервируй меня. - Гад ползучий, этот Пилигрим, вот он кто. Смотрит наигранно-сурово, у Шибанова этой привычки и нахватавшись, а глаза, даже непривычно-бледные, все одно мерцают задорно. Мишу это покупает с потрохами каждый Божий раз. Черт хмыкает под нос, наклоняется снова, утыкаясь губами в чугунную макушку, и, наконец, идет догонять Комарова, предоставляя следующий заход промывки мозгов уже мнущемуся за дверью тощему юному натуралисту. День проходит стремительно и неумолимо-быстро. Миша суетится беспрестанно, и крупно, и по мелочи, пользуясь тем, что Рубцов пока под присмотром двух пар глаз находится, даже до магазина и аптеки смотаться успевает, чтобы после как минимум дней пять ни в чем нужды не было. И хотел бы мести все и без разбору, вот только вовремя себя окорачивает - у них не конец света, а просто непродолжительный и вынужденный рехаб (фу, слово-то какое противное). Берет только самое необходимое, то, без чего обойтись нельзя, написанный в две руки список смотрит, кляня, на чем свет стоит, малоразборчивые комаровские каракули, и не забывает попеременно (на всякий случай) оглядываться. Хвост он срисует в два счета, потому что паранойя собственная еще с полудня от бессонной ночи и несметного количества обрушившихся на голову нервов зашкаливать начинает. По большому счету переживать им не о чем. Жэка с юнармейцем по дороге сюда сменили аж два такси и словили случайную попутку, номер у Шибанова на время отпуска левый и никак с ним не связанный, камер тут по всему райцентру, дай Бог, штук пять рабочих, а это значит, что и переживать за просто так, накручивая себя без меры, не стоит. И все одно не выходит. Миша провожает Комарова, рассчитываясь с ним без лишних вопросов и строго по факту, потому что дружба давняя, она тем и хороша, что знает, где кончается искренняя бескорыстность, и начинается откровенное свинячье потребительство. Это тебе не рядовой выезд, где от Жэки только и нужно, что обеззаразить, заштопать, да ободряюще похлопать по плечу. Это - целая тщательно спланированная медицинская спецоперация. Многоаспектная, тяжелая и затратная. Они только медикаментов на себе с Рожковым тысяч на пятьдесят притащили, и это еще по закупочной клинической цене. Про оборудование, слепо выписанные рецепты, экспресс-анализы и прочую ерунду можно и не спрашивать. Шибанов, собственно, так и делает. Тянет Жэке наличку, но натыкается на недоуменный взгляд черных глаз, глядит на указательный палец, нервно вращающийся возле седого виска, и вопросительно вскидывает брови. - Сдурел? Я ж не человека убил. - Обсчитался, кажется. Комаров хмурится сосредоточенно, поджимая губы, забирая деньги, вытягивает три красных бумажки, и уверенно сует все оставшееся обратно подполковнику. Не обиженно, не в жэкиных правилах, но явно со сделанными молчаливыми медико-психиатрическими выводами. - Ага, а такси? А попутки? А обратная дорога? А прогул на работе? А молодому еще здесь чалиться? А... - Хуй на, Миш. - Перебивает грубо и резко, и по стремительно заполняющимся густым черным дымом глазам, Шибанов понимает, что в этот раз ему стоит непременно заткнуться и хотя бы постараться сойти за умного. - Ладно, я это запомню. - Черт поднимает вверх указательный палец, но деньги забирает, потому что меньше всего хочет цапаться из-за них с давним, надежным и верным другом. Убирает обратно в комод, потому что от Диагноза у него никаких секретов нет, и идет договариваться с Иннокентием Викторовичем для того, чтобы Комара до станции подбросил. Оттуда такси вызвать проще. Сам не едет только лишь потому что молодого одного с Пилигримом оставлять боится. Пес его знает, что в мишино отсутствие здесь случиться может. Антоша натура тонкая и впечатлительная, а Олег... солдат, конечно, ребенка не обидит, но лучше бы все одно на всякий случай присмотреть. Сосед, белый, как лунь, но бойкий, никогда не сидящий на месте старичок, соглашается на раз. Даже не спрашивает у Шибанова, с чего бы это ему самому не прокатиться, только ловко подхватывает ключи и уходит тарахтеть стареньким отечественным металлоломом в сарае. Миша косо поглядывает на такого же пожилого и седого одноухого Тузика, не дающего ему покоя всю минувшую ночь, и не понимает, как в нем, в таком тощем и облезлом, столько голоса помещается. Брешет ведь без остановки, Шибанова уже всего с ног до головы обматерил, чует, видать, такую же вредную собачью душу. Вот и надрывается, на чем свет стоит. Он только на Олега голоса не подает, да на хозяйку - Алевтину Александровну, ту, что закрутками Мишу вечно балует. Хвостом только виляет, прижимая седое ухо к такой же седой башке, руки лижет и скулит едва слышно. Удивительно даже. Может, оттого и выл, что Рубцова за версту чуял? Да разве узнаешь от него, четверолапого? Подполковник прощаться не мешает. Тактично уходит в дом, напоследок крепко пожимая комаровскую руку, похлопывая по плечу, и даже из-за шторы не выглядывает, потому что всему личному и пространство свое должно иметься. Хотя подмывает люто. Уж больно ему интересно, как это со стороны выглядит, когда два мужика милуются. Да и вообще, знать хочется, как они сошлись-то, такие разные и непохожие? Ладно они с Олегом. Оба твердолобые, оба наглые, оба долдоны, еще и менты бывшие в придачу. А эти-то какими краями зацепились? Небось, на очередном дюже умном медицинском симпозиуме? Но, да не мишино это дело. Хотя, при случае, спросит обязательно. Рубцов, сморенный долгим отсутствием сна, тихо и спокойно давит подушку в спальне, по привычке обняв ту татуированной рукой. Физраствор снял жар и ломоту, первично вывел основной токсин из организма, а сунутый в зубы молодым бупренорфин купировал симптомы первой стадии абстинента. Антоха, вообще, по умному предупредил, что с заместительной терапии потом тоже слезать заебешься, но это все еще лучше, чем наживую дергать пулю вместе с мясом. Далеко не факт, что Олег в таком истощенном состоянии сможет все это вытащить, и поехавшая кукуха явно стоит на последнем месте из всего списка возможных и непредвиденных тяжелых последствий. Миша смотрит на него, стоя в дверях, и дышит тихо и через раз. Пилигрим красивый феноменально. Даже теперь, с болезненно выступающими лопатками и заметной змейкой посиневших позвонков, с россыпью багровых полос на худой спине - теплый, и трогающий до самого сердца. Особенно, когда спит. Он в те моменты вообще каким-то неземным делается. Умиротворенным таким, расслабленным, податливым и обманчиво-уязвимым. Шибанову очень хочется рядом лечь. Сгрести в охапку, уложить бедовую голову на плечо, целовать, целовать, целовать, пока кислород не закончится, но... нельзя. Нельзя ни сейчас, ни завтра, и еще долго нельзя будет. Пока не затянутся ребра, пока не уйдет тошнота и головокружение, пока не заживут порезы и ожоги, пока десна, в конце-концов, нарывать не перестанут. И пока не откормит обратно, и это тоже затем, чтобы не сломать случайно, потому что Миша, порой, сам в себе забывается. В общем, работы у них еще много. Восстановление будет долгим и тяжелым, потому что это только в обычное время на Олеге все, как на кошке, заживает, а тут повозиться знатно придется. Месяц в подвале на пайке из воды и герыча, он даже по самым сильным и несгибаемым кувалдой без жалости долбит. Шибанов все смотрит. Оглаживает мягким взглядом вздымающуюся городьбу из ребер, и, видя, как начинает возиться Рубцов, очевидно, даже сквозь сон ощущающий чужой взгляд, заставляет себя выйти и прикрыть дверь. Пусть спит, пока спится. Хоть все время проспит - так даже лучше будет. Вот только собственная чуйка Мише подсказывает, что не выйдет так. Слишком, сука, просто. Молодой возвращается смурным, нахохленным и с блестящими глазами. Господи, ну не на год же расстаются, что ж такое-то? Миша чувствует острый, но короткий укол сочувствия где-то под солнечным сплетением, отечески хлопает парня по плечу, и настоятельно предлагает поужинать. И даже без мяса. Антон, скрепя сердце, все же, соглашается. Вызывается помогать, отлично вписывается в шибановскую кухню, хлопочет что-то, и впрямь не мешая, а дополняя, и в какой-то момент подполковник думает о том, что доверить все исключительно в его молодые костлявые руки - крайне хорошая идея. Потому что самого уже с ног косит неслабо. Потому что коленки вибрируют, пальцы потрясываются, а перед глазами то и дело вспыхивают большие черные круги. Рожков это ловит как нельзя более точно. Забирает из рук нож, жмет пальцами предплечье и вежливо, ненавязчиво предлагает поспать. Мысль, вообще, здравая. Потому что Мише и самому нужно момент ловить, пока за Рубцовым есть кому последить. Парень тоже не вечный, максимум дня на два останется, в лучшем случае, а это значит, что Шибанов, и впрямь, может подавить подушку лишние несколько часов. Подполковник уверяет мальца не осторожничать, не красться и не летать над полом, беззаветно вверяет собственный дом в чужие малознакомые, но автоматически внушающие доверие, руки (потому что Жэка кого попало не выберет), и валится на диван в гостиной, едва успевая натянуть на нос плед. И выключается в ту же секунду. Буквально по щелчку пальцев.