Зависимость

В доме темно как у негра в... кармане. Темно и тихо. Тихо совсем не подозрительно, а умиротворенно, как-то, что ли. Миша медленно садится на диване, растирая заспавшееся лицо ладонями, и прислушивается, вылавливая для себя, разве что, мерное дренчание холодильника на кухне, громко отсчитывающие секунды большие гостиные часы, и гулкий шум июньского ветра во дворе за окном. Благодать почти. Как в деревне у бабушки, когда посредь ночи встаешь, и бесы тебя на крыльцо несут на звезды смотреть с голыми пятками и без тапок. И мир в те моменты огромным и добрым кажется, а жизнь беззаботной да бесконечной. Ровно до тех пор, пока все той же тапкой по заднице не получаешь, на третьей космической прячась обратно под тяжелое ватное одеяло. Жаль. Жаль того, что сейчас под одеялом уже не скроешься. Мишу, как в старые добрые, все одно тянет на крыльцо. Вот только не красотой бескрайнего мира любоваться, а курить, потому что руки уже чешутся. На небе, как нарочно, ни звездочки - все сплошь темно-серыми облаками затянуто, будто крышкой. Ветер гудит, рубашку на груди рвет нещадно, бьет по флюгерам, суматошит молодой березняк за забором. Нагнетает, натягивает, вот только Шибанов дождя не боится. Проводка у него исправная, да и автономный генератор, на всякий случай, имеется, но все равно, неспокойно как-то. Дома лучше было. Подполковник глубже тянет носом воздух, будто, и впрямь, посторонние запахи услышать хочет, осматривается по сторонам, поглядывает на плотно запертую калитку, тушит окурок, и снова крепко закрывает за собой тяжелую дубовую дверь. И на ключ, и на засов. И плевать, что окна большие да стеклянные, залезай - не хочу, все одно, так спокойнее. Антоша обнаруживается на кухонной софе. Тихий, скромный, укутавшийся в узорчатое одеяло, что на спинке всегда вместо подголовника лежало, даже не сопящий почти. Тоже умаялся, бедолага. Миша пытается припомнить, говорил ли он молодому о наличии еще одной спальни на втором этаже, и, безуспешно копаясь в чертогах разума, делает вывод о том, что забыл. В противном случае чего бы ему тут, длиннобудылому такому, в комок жаться? Разбудить и предложить перелечь духу и совести не хватает. Чайник включить, или в холодильник залезть - тем более. Шибанов только бутылку воды со стола берет, и на тихую ретируется, чтобы пацана не разбудить, стараясь не скрипеть дощатым полом, подходя к угловой комнате и прислушиваясь с сосредоточенным прищуром и изо всех сил к тому, что происходит за дверью. А за дверью - ти-ши-на. Гробовая такая. Даже света нет. Миша насилу давит лезущие из ушей подозрения. Ночь глухая - спят все, он тут один, как медведь-шатун, шастает. И все одно ничего с собой поделать не может. Легко подталкивает незакрытую дверную створку, и коротко обмирает в миг ухнувшим в пятки сердцем. Кровать расстелена и пуста. Паника резко бьет в виски колокольным набатом, и Шибанов уже хочет свет запалить, как дергается еще сильнее, лишь по счастливой случайности не поймав еще один инфаркт на истрепавшуюся и больную мышцу. - Да здесь я. - Рубцов обнаруживается у окна, живой, на своих двоих, и не съебавшийся в закат исподтишка, воспользовавшись случаем. Миша только вздыхает громко, судорожно, шумно выпуская из сжавшихся легких воздух и негромко, витиевато костерит матом, прикрывая за собой дверь. - Елки-палки, я чуть душу куда рано еще, не отдал. Тебе какого лешего не спится? - Шибанов не включает свет, и так все видно, если приморгаться, медленно подходит со спины, сверля взглядом яркое белое пятно в виде чужой футболки, и внимательно прислушивается к свистящему и поверхностному частому дыханию. Пилигрима начинает неумолимо забирать. - Не спится. - Давит. Белые в полумраке пальцы с еще не успевшими отрасти огрызками от ногтей с силой жмут подоконник, локти ходят мелким ходуном, лопатки то сводятся, то разводятся нервно, а босые стопы непоследовательно топчутся по голому полу. Началось, с-сука. Миша, конечно, ждал, но даже не думал, что окажется к этому так непрофессионально не готов. - Слушай, давай мы тебя прокапаем еще разок, а? Уже можно. - Шибанов неспеша заходит сбоку, медленно так, осторожно, будто Рубцов кинуться может на любое неаккуратное и резкое движение, приваливается плечом к оконной раме, и с болезненным прищуром всматривается в острый профиль, кажущийся еще более худым и безжизненным в далеком и тусклом уличном свете. - Угу. - Гудит, скорее, больше раздраженно, чем согласно. Ходит заросшими скулами, сжимает зубы, кадыком дергает, напрягает мышцы шеи, и даже не меняет траектории взгляда, устремленного Бог весть куда. Не моргает. Только длинными ресницами дрожит, грубо зажевывая потрескавшиеся серые губы. - Олег. - Тянет уже было руку для того, чтобы коснуться пальцами запястья, но Пилигрим то только дальше отводит, резким движением притягивая ладонь к себе, сжимая в кулак, и предостерегающе качает головой, пружиня на длинных ногах. - Лучше не лезь сейчас. Не то время. - Оборачивается медленно, будто обороты на записи снизили, а Шибанов даже сглатывает сухо и нервно, глядя в горящие провалы пустых и стеклянных глаз, зияющих на грубо очерченном восковом лице. Суровый такой, дикий, жуткий даже немного. Что хищник. Раненый, загнанный в угол и смертельно-опасный. Хоть предупреждает - уже хорошо. Меньше всего подполковнику сейчас с Рубцовым сраться на пустом месте хочется. - Да не лезу я, не лезу. Че завелся-то? Нервный такой. - Шибанов обезоружено поднимает вверх пустые ладони, будто лишний раз подтверждает, что не опасен, и со сжимающимся сердцем глядит на то, с какой силой Рубцов растирает пальцами худую и изможденную физиономию, жмурясь и судорожно выпуская из легких воздух. - Давно проснулся? - Переводит тему, складывая руки на груди, больше не предпринимая попыток прикоснуться, и только косится на то, как Пилигрим тянет на себя оконную ручку, открывая раму, и на то, с какой голодной жадностью ловит раздувшимися ноздрями холодный ночной воздух. - С полчаса, может. - Сам себя успокаивает, скрипя зубами и опуская голову, бодая упрямым лбом распахнутую створку, и неожиданно-резко выпрямляется, встряхиваясь и разводя нервно сжатые между собой плечи. В руки себя пытается взять, вот только безуспешно почти - стелет его неплохо. Миша эти попытки видит, мог бы - все свои силы парню отдал, вот только невозможно это, и осознание снова колет в мозг сотней холодных игл. - Хочешь, пошли на улицу выйдем, пока любопытные соседские носы спят. Там, правда, ветер лютый, но не шибко-то и холодно. - Подполковник старается говорить вкрадчиво и без давления, потому что знает, на что способен нервный Рубцов, который не может по щелчку пальцев восстановить себя до состояния привычного супергероя. Олег от собственной беспомощности всегда бешеный делается, может даже ляпнуть случайно то, о чем непременно впоследствии пожалеет, но Миша уже привык понимать его. И принимать. Таким, какой есть. - Курить хочу. Как сволочь последняя. - Смещение одной зависимости на другую - такая себе история. Но, рассматривая ситуация под другим углом, Шибанов бы этому непременно потворствовал. Однако сейчас ему остается только головой отрицательно покачать, всматриваясь в бородатую физиономию, и надеясь увидеть там адекватное понимание ситуации. Его от одной тяги вышибет на раз, таскай потом его длинноногую тушу на себе. - Ну, тогда и ходить туда незачем. - Почти раздраженно, но Пилигрим даже сейчас старается умерить дозу язвительности в собственном сорванном голосе. Под вопросительный взгляд снимает с запястья лейкопластырь, вытаскивая катетер, и с совершенно непрошибаемым видом складывает тот в машинально протянутую шибановскую ладонь. Миша даже отсюда слышит, как чужое сердце колотится. Громко, гулко, аритмично. Припоминает, что Антон будто бы про кардиопротекторы ему говорил, но сейчас лезть к Олегу не решается даже ради его же собственного блага. _Временно_. - Ну, и куда ты опять собрался? - Катетер летит в мусорку у стены, как потраченный, пока Миша с цепкой внимательностью рассматривает Пилигрима, нервно стягивающего с себя пропитавшуюся токсичным и едким сейчас потом футболку. - В душ. - Звучит так, будто Шибанов у него про то спросил, отчего Земля круглая, но, впрочем, не обижается. Хмурится только, вопросительно наклоняя голову, и постукивает пальцами по предплечьям. - Не советую в таком состоянии. - Не запрещает, исключительно рекомендует, потому что этому демону попробуй - запрети. Он мужик, к сожалению, взрослый, и, к еще большему сожалению (или, все же, счастью?), имеющий свое собственное прямое, как палка, мнение, которое, зачастую, кардинально расходится с мнением самого подполковника. Как и теперь, собственно. - А я совета не спрашивал. - Сверкает глазами в полумраке так, что мурашки по коже идут, стягивая с себя штаны и набрасывая на плечо полотенце, а Миша с немалым облегчением думает о том, что в его движения, наконец, прокралась та самая уверенная, пусть и нервная, легкость, которая необходима для того, чтобы со спокойной душой оставить его одного. Не боясь, что настырнючий и непроходимо-упрямый Олег завалится навзничь и разобьет свою светлую голову о белый и скользкий чугун. - Я не собираюсь выглядеть как БОМЖ. - Смягчается совсем слегка, самостоятельно свою вину за излишнюю резкость чувствуя, подходит ближе, коротко тычется сжатыми сухими губами в небритую щеку, и Шибанов попросту не может его не отпустить. На всякий случай только в гостиной подкараулит. Чтобы, и впрямь, не случилось чего. Олег, конечно, на внешности порой зациклен до степени откровенного слабоумия. Зимой на него невозможно надеть ни шарфа, ни шапки, ни, боже упаси, теплого пуховика. Как можно? Нет, это же "не катит". Пилигрим будет шмыгать побелевшим носом, мелко трястись изнутри, поправляя синими пальцами воротник так себе утепленной джинсовки в ебейший мороз, и стоически строить из себя лондонского денди, только сошедшего с самолетного трапа. Хренов модник. Вечно расхристанный, с открытой шеей и голыми руками, на него, порой, даже смотреть холодно. Сейчас вот, несмотря на нервозно-занимающееся состояние откровенной ломки, все одно шлепает босыми ногами в ванную - в порядок себя приводить. Никак бриться, остервенело начищать острые клыки и заново мыть взмокшую от повышенной температуры голову. Не умеет он с собой с таким сживаться, как ни крути. Чистоплотный почти до маразма, но не подполковнику парня судить. У самого тараканов хоть отсаживай да в долг раздай - все равно башка битком набитой останется. Миша ждет его в гостиной, запалив ночник и включив ноутбук, предварительно скрутив громкость до минимума. Ему бы сейчас выход хотя бы на городские системы найти, чтобы хоть что-то для себя понять, но, он хоть в технике и силен (исключительно для его возраста), но без Идальго, один пес, не справится. Вот только светить Пилигрима перед бывшим коллегой без его ведома он права не имеет. Некрасиво это. Не по-человечески. Оттого пока просто прикидывает в голове, отсматривает карты местности, и пытается понять, откуда этого супергероя к нему вынесло. Спросить напрямую - не вариант, Рубцов все равно не ответит, пока в себя не придет, но для того, чтобы строить логические цепочки, нужен хотя бы мало-мальски собранный анамнез. А у Миши сейчас одно сплошное и тотальное "ни-че-го". Он только Королеву коротко по закрытому каналу пишет, чтобы пробил, как проснется, где Гевара со своими чертями ныне тусуется, ссылаясь на громкие события недавних дней, и будто и впрямь интересуется возможной связью команды черных профессионалов с подрывом картежа вице-губера в Липецкой области. На том решает и закончить. Прислушивается к шуму воды и жужжанию триммера в ванной, и только головой нервно трясет - металлический, блядь. Тихо крадется на кухню, насколько комплекция позволяет, закрывает собой траекторию падающего из холодильника света, открывая створку, и забывает, что ищет, слыша потревоженное сопение позади себя. Ну, разумеется, разбудил. - Че... чилось? - Антон лохматый, как Тузик соседский, трущий большими костяшками красные глаза, и пытающийся насилу разлепить десятитонные веки. Зевает широко, едва Шибанова не заражая, чмокает что-то, чавкает, и пытается с крепким прищуром всмотреться в массивную подполковничью фигуру. Забавный такой пацан. Может, они и сработаются даже, привыкнув друг к другу. - Ничего. Слушай, ты бы на второй этаж пошел, а? Там спальня есть и кровать застелена, не лазает никто, чего мучиться-то? - Миша подсвечивает холодильником бледное лицо, но Рожков, жмурясь от яркого света, только упрямо головой мотает, махнув тощей рукой и, понимая, что в Багдаде все спокойно, переворачивается на другой бок, утыкаясь носом в диванную спинку и натягивая одеяло по самую макушку. - Не-не, мне тут... удобно. Шумите. - Как ему тут удобно может быть? Острые коленки в спинку упираются, голые пятки из-под покрывала торчат, а Миша только тяжело вздыхает и глаза к желтому от света лампы потолку возводит. Теперь у него таких два. Долдоны упрямые. - Ты буди, если что... - бубнит сонно, едва различимо, а Шибанову решительно нравится это простое и панибратское: "ты". Так-то лучше во сто крат. Не привык Черт, когда ему знакомые "выкают". Даже тогда, когда дети такие. Вспомнив, зачем, собственно, пришел, Миша удивляется только, на кой хер в холодильник полез? Видимо, по машинальной привычке. Берет из стройно выставленной на столе батареи бутылок и банок литровку апельсинового сока в стекле, и искренне сочувствует Рубцову во всем произошедшем. Пилигрим, когда голодный, злой, как дух подземельный, а теперь нормальная еда ему меньше, чем через месяц, откровенно не светит. Женек, академик хренов, даже подробный план питания составил, правда, Олег его не видел еще, и Миша чувствует, что знакомство их будет нервным, раздраженным и безрадостным. Шибанов обосновывается в спальне. Сверяется с несметным количеством ценных фармакологических указаний, достает нужные колеса, и снова вздыхает тяжело и долго - ебучий лазарет. Когда с Пилигримом, вообще, по-другому было? Вечно у него то пулевое, то ножевое, то голова, то рука, то задница. Потому что приключений на нее больно много ищет. И, что самое страшное, всегда непременно находит. - Тебе меня постричь надо будет. Сам не достану. - Внезапный хриплый голос в дверном проеме снова заставляет сердце под ребрами зайтись. Миша дергается, подскочив на кровати, шипит сквозь плотно сжатые зубы, раздувая ноздри и глядя на этого хренова бесшумно крадущегося тигра, и только костяшками звучно по собственной голове стучит под чужой зубастый оскал. Весело ему, блядь. Посмотрите на него. - Когда ж ты, наконец, так делать-то перестанешь, а? Когда меня до второго инфаркта доведешь? - Шибанов сухо сглатывает, рассматривая и впрямь посвежевшего Пилигрима, натягивающего на себя чистую, не пропитанную болезненным потом, футболку, и замечает, что тот даже щетину умудрился подравнять, делая ее привычной и аккуратной. Это руками-то без ногтей. Ну, точно, пижон упрямый. - Ой, можно подумать, ты прямо пугаешься каждый раз. - Ухмыляется клыкасто, пуская от век лучи ярких морщин, а Миша жалеет, что сейчас под ребра ему в треть силы ткнуть не может. Смотрит только наиграно-яростно и руками разводит, мол, каков уж есть. Олег... молодец, вообще-то. Держится. Мажет сам потихоньку подживающие инъекционные следы, пластырем марлевым клеит, зубами упаковку раздирая, потому что подцепить нечем, закидывает в рот анальгетики, стоически разжевывая медикаментозную горечь, а Шибанов видит, как мелко потряхивает чужое тело и мышцы. Как трясутся длинные пальцы, как плечи ходуном ходят, и как косятся глаза с нестабильными зрачками на упаковку Субутекса, валяющегося на тумбочке. Пометка в голове сама ставится: придется прятать и выдавать строго по одной пилюле в сутки. Заместительная опиоидная терапия - не шутки. Если не соблюдать пропорции, с головой в омут кидаясь, то ничем от наркозависимости лечение отличаться не станет. - На. Дохтор велел. - Тянет заранее выдавленную пуговицу кардиопротектора, и уже всерьез подумывает о том, что надо будильники заводить. Фармокология - штука тонкая, все строго по часам, коли эффект нужен, а не инвалидность случайная, и Пилигрим, устало морщась, принимает таблетку в холодные, как лед, пальцы. Не противодействует, угомонился, значит. Надолго ли? Рожков еще антидепрессанты предлагал, чтобы легче слезать было, но Олег уперся рогом. Сильный, блядь, независимый. На стену лезть станет, но, ежели и решил что, то с намеченного пути не сойдет. Упрямец хренов. - Я от этих колес себе язву заработаю. - Ну да, как же. От шавухи на заправке и вечного кофе не заработает, а за таблетки, поди же ты, переживает. Прав, в общем-то, но без них Рубцову о возможной спокойной жизни напрочь позабыть придется. Миша только нервно губы поджимает, протягивая руку, оглаживая горячей ладонью напряженную спину тяжело приземлившегося на кровать Пилигрима, и ерошит пальцами мокрые волосы на затылке. - Будет язва с язвой. - Посмеивается тихо, слыша громкое недовольное фырканье, и тянет парню стеклянную литровку, замечая чуть большую оживленность на нервно очерченном лице. Кто бы мог подумать, что рано, или поздно, Шибанову придется немало заебаться поисками "живых" продуктов без сахара и лишних "ешек", но, ради того, чтобы любимого человека не скопытить, он и до Питера доехать был готов. Повезло просто, что сельский сетевик на различные категории граждан рассчитан. А то пил бы Олег томатные соседские выжимки до морковкиного заговеня. - У меня на апельсины, вообще-то, аллергия. - Подкалывает еще, падла такая, "легендой" их самого первого знакомства. Бог весть что тогда у Олежи в голове творилось, видимо, бурная юность и нереализованные актерские таланты. - Ой, да не пизди ты. Аллергия у него. Как на Новый год мандарины килограммами в одну харю трескать - ничего, не чешешься. Не заводи меня, вообще. - Цедит сквозь зубы, бесцеремонно всовывая бутылку в холодные пальцы, и уже с кровати встать хочет, чтобы не раздражаться лишний раз на всю тяжесть чужого характера, но Рубцов уверенно ловит за запястье и качает головой - без ненужных слов остаться просит. - А ты не заводись. - Ему так, обычно, только два человека говорят: Брагин, да сам Пилигрим. И только от них эта фраза не запускает обороты на максимум, а, и впрямь, успокаивает расшатанную нервную систему. Ладно. Не будет. - Я когда есть-то нормально смогу? - То ли косит, то ли, правда, не знает, но подполковник больше к первому склоняется. А агентов базовых знаний больше, чем у многих прочих, ему ли в курсе не быть? Разве что, лично от Шибанова это услышать хочет? - Через месяц. - Чеканит коротко, сухо почти, но в глубине души немало радуется тому, что Олег, в принципе, о пище думать способен. Значит, работает эта заместительная терапия, раз теперь он хотя бы мало-мальски на человека похож, а не на машину для убийств в поисках очередной дозы. - Лучше бы меня Гевара прямо в том подвале завалил. - Морщится, скаля зубы, делает несколько глотков из бутылки, прижимая пальцы к сведенной от резкого и яркого вкуса челюсти, возится нервно, находя удобное положение, и, наконец, укладывается, вытягивая длинные ноги и забираясь босыми ступнями под шибановскую штанину, заставляя сердце остановиться, а волосы на всем теле дыбом встать. Как из морозильника, честное слово. - Он там был? - Спрашивает аккуратно, ненавязчиво, вытягивая руку, дожидаясь, пока Пилигрим, привычно извозившись по новой, переползет ближе, укладываясь щекой на ключицу, и мягко обнимает того за плечи, накрывая горячей ладонью устроившиеся на груди холодные пальцы. - Ну... типа. В гости заглядывал. - Межуется, поняв, что лишнего сболтнул, но теперь ему, проговорившемуся, поворачивать уже некуда. Миша мягко гладит большим пальцем выступающую плечевую кость, и старается спроецировать на нервно подрагивающего Рубцова собственное спокойствие. Уж он-то любую информацию из его уст примет. Какой бы та не была. - Ради какой такой светлой цели? - Шибанов вскидывает брови, отводя голову, чтобы посмотреть на поднявшееся на него кислое лицо, но на чужое недовольство не покупается - давит до самого конца. - Проверял. Я на все сто уверен - он пожалел, что заказ выполнил. - Укладывается обратно, притираясь щетиной, колющейся даже сквозь ткань футболки, а Шибанов понимает, что не понимает вообще ничего. Еще и изъясняется Олег в своей привычной манере - зная что-то исключительно для себя, но не посвящая в это окружающих его лиц. - Объясни. - Бубнит, прижимаясь подбородком к мокрым волосам, придавливая чуть крепче, чтобы возиться, как уж, перестал, и Олег только выдыхает долго и шумно, складывая пальцы в кулак, утыкаясь костяшками в горячую ладонь подполковника. - Видно, что ему скучно. И с Диего он связался, потому что дело непосредственно меня коснулось. Черти эти - не его уровень. Уж не знаю, какие у него мотивы, но, мне кажется, что ему тупо по приколу с агентами возню затевать. - Рубцов себя по праву особенным считает. Как и они все. Миша понимает, что это - не пустая бравада, и, наконец, начинает осознавать суть того, куда именно клонит Олег. - Пожалел, что ферзя из игры добровольно вывел? - Шибанов скользит пальцами по сбитым костяшкам, а майор только угукает согласно, крепче прижимаясь к бесперебойному источнику живого тепла. - Прикинь. Сто пудов - это он человека своего заслал, чтобы меня вытянуть. Поэтому и всполошился за хвост, но, по пути сюда не срисовал никого. Возможно, фору дает. - Миша слушает, и ему все меньше нравится киношность возникшей ситуации. Если Гевара и впрямь решил "поиграть", найдя себе противника по статусу и умению, то он в самое ближайшее время непременно начнет двигать фигуры, делая первый ход. Правда, дожить еще сначала надо до этого "ближайшего времени". Пилигрим еще к четвертой стадии не подошел. - Олег. - Начинает тяжело, но понимает, что знать обязан. Рубцов, вообще, о своей работе и обо всем с ним на ней случавшемся говорить не любит до откровенного непринятия, но, с Мишей ему уже не первый год приходится наступать себе на горло. Да, Шибанов требует. Потому что все эти "секретики" никого до добра не доводят. Он тоже много болтать не привык по роду деятельности, но помнит прекрасно, как Олег еще лейтехой будучи из него жилы тянул, вопросами по самую маковку засыпая. - Ты как выбрался-то? И если ты опять скажешь, что тебе "просто повезло", то мы, как пить дать, с тобой непременно поругаемся. А оно нам сейчас, ну, вообще, никак нельзя. Пауза. Вот она, родная, тянется, как резинка жвачная, которую Олег извечно по челюсти туда-сюда гоняет. Пилигрим будто и сейчас с ней, зубами скрипит, пережевывая "неудобный" вопрос, не изворачивается только разве что, мозгами буксует, даже волосами на руках дыбом встает - так его бесит необходимость отвечать, но, все же, решает не ломать комедию. Не в этот раз. - Да, заявился как-то фрукт один. И рожа мне его такой знакомой показалось, будто виделись. "Охрану" (видел бы ты ту охрану...) расстрелял, в тачку засунул, и дело с концом. Я сначала думал - свой. Но, свои своих на обочине не бросают. - Пилигрим рассуждает пространственно, привычно прислоняя длинные пальцы к губам, как делал всегда, стоит лишь немного задуматься, и Миша понимает, что он и сам толком до сих пор не въехал в то, что с ним произошло. Мысли о возможном преследовании вновь полезли в голову, словно по отмашке, но, если Рубцов сказал, что хвоста не было, значит, его не было. Он даже в таком состоянии эффективно и профессионально мыслить на эту тему заточен. Не будь уверен - и сюда бы не пришел. - Слушай, а, может, и правда, свой? - У Миши в башке одна сплошная глухая и непроглядная дырка. Много вопросов - и ни одного ответа, много несостыковок - и ни одного внятного факта, много возможных вариантов - и ни одного единственно верного. Шибанов уже чувствует, как мозг закипать начинает от неизвестности и непонимания. - Очень вряд ли. Наши так грубо не работают. - Кусает костяшки, а подполковник едва давит в себе желание по запястью ему треснуть за дурную привычку, оттого просто мягко накрывает то пальцами и уверенно отводит обратно, вновь прижимая собственным. - А это смотря кто. Леха, вон, Королев, очень запросто так умеет. Не он был, нет? Ты с ним знаком, вообще? - Миша брякает, не подумав, и слышит только какое-то сомнительное и раскатистое хриплое посмеивание. Причина веселья Пилигрима ему не ясна, оттого только хмурится еще сильнее, снова запуская в голове нестройный ряд поломанных аналитических цепочек, промеж которых только дырки одни, и ничего больше. - Знако-ом я с Лехой с вашим. Было дело - работали вместе. Он бы точно на обочине не выкинул. - Олег говорит об этом как-то... странно, в общем, как-то говорит. Подполковнику даже не нравится занявшееся внутри чувство, квалифицировать которое он навряд ли детально возьмется. Больше всего ревность напоминает, колкую такую, едкую, невесть откуда взявшуюся, но на большее не распыляется. И без того голова до отказа забита. - Где было, хоть помнишь? - Тоже сомнительный вопрос. Олег даже отстраняется, чуть на локте приподнимаясь для того, чтобы, как на дурачка, с мягкой укоризной, глянуть, и неопределенно ведет костлявым плечом. Где-то на трассе между Петербургом и Колпино. Понес хуй туда тех латиносов, в столице северной им спокойно не сиделось. - Сюда как добрался? - Миша снова аккуратно давит на чугунную башку, призывая улечься обратно, и спрашивает не только лишь из нездоровой паранойи, но еще из банального человеческого любопытства. - Сначала на попутке, потом еще на одной, потом пешком. - Рубцов, наконец, свободнее говорить начинает, понимая, что Шибанов допроса с пристрастием устраивать, кажется, не собирается, только общими фактами интересуясь, и даже расслабляется немного. Правда, все одно не перестает дергаться нервно сокращающимися мышцами. - И тебя, такого, взяли? И даже не спросили ничего? - Подполковник для галки, если честно, выдает. С непередаваемым, почти нереальным обаянием Олега справиться попросту невозможно. И ведутся ведь, дураки, абсолютно все. И девчата, и мужики, и пенсионеры, и дети малые, даже собаки, и те не лаят. Шибанов, вон, тоже повелся в свое время. И как он с такой рожей врагов-то умудряется собирать - тот еще вопрос. - Ну, ты ж сам сказал когда-то - я красивый. - Придурошный. Смеется, ближе притираясь щекой, теснее ледяными ногами жмется, снова волосы дыбом поднимая, а Миша опять отчаянно с ним согласен. Еще какой. Но не только лишь в этом дело. - Я тебе точно говорю - это был человек Гевары. Уверен на сто процентов. - Возможно. Возможно, ты даже прав. Но мне чего-то не очень хочется в это верить. - Гребанный Шерлок, все же, добился своего, и нажил-таки себе злого и въедливого антагониста. Весь их специальный мир на глубоком и тонком балансе держится. На балансе общественно-опасного и опасно-пресекаемого. Если не будет таких, как Гевара, Олегу и Мише не найдется работы. А если не будет Шибанова и Рубцова, разве станут появляться теневые картежи криминалитета разной степени профессионализма? Замкнутый и порочный круг. Вся жизнь только на том и строится. Жаль, что откровенной киношности это знание у ситуации не убавляет. - Как лекарство от скуки. Вот только я с ним ламбаду танцевать не намерен. Пришью при возможности, и дело с концом. - Миша посмеивается невесело, поглаживая Пилигрима по мокрым волосам, и верит, вообще-то. Потому что Олег никогда за непрофессиональным гуманизмом замечен не был. И он никогда не оставлял шанса на жизнь тем, кто представлял опасность как для общества, так и для него самого. К великому шибановскому удивлению (и облегчению), Олег засыпает снова. Быстро так, почти мгновенно, как в детстве, когда набегаешься за целый день и выключаешься еще в полете до подушки. И это очень и очень хорошо. Как для восстановления всего организма, так и для сбережения нервных резервов самого подполковника. Лучше уж пусть Рубцов дергается во сне, судорожно, резко, морщится, хмурится, сводя и разводя брови, горит, как печка, занимающейся ломкой и воспалением больного тела, но спит, а не смотрит нестабильными зрачками, душу наизнанку выворачивая. Не плюется грубо и едко, бегая шалыми глазами по комнате в поисках несбыточного и невозможного, и не набирает себе на широкие плечи груза вины, отталкивая Мишу от себя с самым диким и загнанным видом. Миша-то переживет, даже в голову не возьмет, а вот Олег себя потом с потрохами сожрет. Знает он его, демона. Это с виду только такой весь из себя непосредственный, самодостаточный и с харизматичной ебанцой. Внутри, туда, куда подполковнику за столько лет доковырять посчастливилось, все тот же мягкий и податливый мальчишка, с которым познакомился в свое время. Олежа, конечно, уже и тогда важный был. С цепким таким взглядом задорных желто-зеленых глаз, наглый, дерзкий, бойкий. Смелый до крайности, и сбивающий с ног напалмом безбашенной и буйно цветущей молодой дурости. Шибанов даже не сразу понял, что с первого взгляда в этого сумасброда влюбился. В неконтролируемого, упрямого и неуправляемого. Рубцов ведь, он какой был? Слушал, слушал, внимательно смотрел исключительно-умным взглядом, а потом улыбался скалисто, широко и непосредственно, и делал все ровно наоборот. С виду весь острый такой, настырный, пружинистый, неконтактный и недосягаемый, а стоило лишь руку протянуть, с должным нажимом по голове приглаживая, так и растекался весь тот же час. Расплывался, фары свои наглые ресницами прикрывал, мурлыкал что-то, носом в плечо утыкаясь, и напрочь всю свою броню фальшивую с грохотом сбрасывал. Оголялся, как нерв, реагируя на любой стимул сногсшибательной реакцией. Не сразу, конечно, привык и подпустил. Ходил сначала по дальнему краю, котом самодостаточным посматривал, нос задирал, щурясь важно и не в пример по-взрослому, щетину еще жидкую и светлую скреб задумчиво, что-то в умной голове прикидывая, и все никак дистанцию не решался сократить. Приглядывался. С год все круги нахаживал, дефилируя, будто по Парижу, а потом, как водится, случайно и спонтанно вышло то, что вышло. Разве Миша, тогда еще тоже едва ли меньше зеленый, только тридцатку разменявший, мог подумать о том, что получится вот так надолго и накрепко? Разве мог себе представить, что то скуластое тощее недоразумение с глазами на пол-лица вот в такого красивого, статного и ладного киношного мужика вымахает? Да ни в жизнь. Знал бы, что так друг к другу прикипят, еще в первую неделю бы его завалил прямо в кабинете, ни минуты не думая. Мише только одного во всех этих прожитых годах непередаваемо жаль: что вернуть их обратно уже нельзя. Что нельзя категорически отговорить Олега влезать во всю эту агентурную хуйню, и что самого себя нельзя одернуть от ровно того же самого. Что нельзя Оригами в голову при только лишь первой встрече выстрелить, чтобы "Ноль восемнадцать" в будущем не сдал, спасая сразу несколько десятков жизней и свое тогда еще совершенно здоровое сердце. Что нельзя накрепко промыть мозги тому самому мальчишке о том, что жизнь - это и есть путь, и что не обязательно вечно скитаться по стране в поисках недосягаемого и несбыточного покоя. Потому что невозможен он, покой этот, по определению. Нереален и фантасмагоричен. Шибанов, едва ли шевелясь, мягко гладит кончиками пальцев пушистые волосы, и думает о том, что уже даже почти перестал его ревновать. Перестал испытывать чувство глубоко задавленной обиды и горечи за то, что Олег предпочитает находиться где угодно, с кем угодно и как угодно, бегая, скрываясь, скитаясь, но, не остается с ним дольше пары недель, или, месяца. Логика подсказывает, что Рубцов просто за чужую жизнь боится, а вот сердце... сердце понимает. Все понимает, вообще-то. И ему думается, что Пилигрим непременно умрет от скуки, если когда-нибудь остановится и перестанет бежать. Да вот только понимает Миша и еще кое что: от себя, куда не беги, все равно не скроешься. Только Олегу об этом не говорит. Знает, что тот и сам о том в курсе, оттого и летит еще дальше и упрямее. Они ведь до слива "Ноль восемнадцать" хорошо жили. Отлично, прямо-таки замечательно. Пусть и встречаясь едва ли менее редко, чем теперь, но хотя бы вместе. Обои вместе выбирали, ремонт вместе делали, дачу вместе строили, в командировки тоже вместе собирались. Всегда скребло в груди то самое чувство неумолимой тревоги и откровенного ужаса за родную жизнь, но, никогда не было этого липкого и зыбкого ощущения неминуемо ускользающего момента. Он всегда непокойным был, и дома ему не сиделось даже в выходные, вот только тогда все, как ни крути, иначе было. Теперь же Олег, словно гелий, просачивался сквозь ладони, пальцы, двери, окна и стены. Улетучивался, уходя без следа, а Миша, в очередной раз собираясь в гордом одиночестве, только зубы жал и воспаленным мозгом думал о том, куда уже вольного беглого Пилигрима вновь непременно завело его настырное мальчишеское упрямство. Все это пора заканчивать. Не расходиться, нет, Шибанов того не позволит. Если надо - в подвале запрет, как самый распоследний эгоист, но парня от себя больше не отпустит. Не после того, что было. Или, поступит по-другому. Хитрее. Уволится к чертовой матери и будет таскаться за Пилигримом хвостом, пока ему самому это не настопиздит. Может, и уговорит осесть где-то на постоянке, пусть это и маловероятно. И не отбрыкается больше Рубцов, все, хватит, ему и так Миша с лихвой уже три года позволяет в одинокого рейнджера играть. Доигрался, блядь. Лежит теперь пластом, плавно переходя ко второму этапу, трясется, дергается, огнем горит и скулит что-то малоразборчивое под длинный и чрезмерно любопытный нос. Шибанов его, даже сейчас, непокойного такого, от себя отпускать не хочет, понимает просто, что "на-до", поднимая руку и позволяя перекатиться на другой бок. Прикрывает сползшим от чужой возни одеялом, и упирается глазами в открытый воротом футболки загривок. Смотрит, как на восьмое чудо света, в общем-то. Такое же прекрасное, хрупкое и не имеющее цены. И губы поджимает, вспоминая о том, как сильно, дьявол дери, он его любит. Любит так, что страшно, если честно, становится. Так, как никогда не думал и не представлял. Не мыслил даже, что вообще способен на что-то подобное. Что душа уже столько лет на разрыв раздираться будет от одного лишь взгляда, а сердце, будто бешеное, будет набатом в ребра отдавать, с ритма сбиваясь. Настолько, что даже не представляет, как жить без Пилигрима станет, потому что без него уже попросту не умеет. И не сможет, случись что непоправимое. И тяжело выпускает из легких воздух, наклоняясь ближе и коротко, легко утыкаясь губами в лохматые волосы, слезая с кровати, и не находя ничего умнее, чем угрюмо поплестись на улицу, в гордом одиночестве встречая очередной июньский рассвет. К обеду сердце разрывается еще дважды. Первый раз от пришедшего от Комарова сообщения о том, что Олегу повезло, как Москве в сорок первом, и что максимальная метаморфоза его крови ограничилась лишь повышением уровня лейкоцитов, а второй раз от внезапного осознания того, что Рубцов, под воздействием медицинских опиоидов, внезапно пришел в себя до состояния адекватной вменяемости. Шибанов выполняет обещание - стрижет парня прямо у крыльца, посматривая с плохо скрываемым трепетом, как по-кошачьи Пилигрим щурится яркому летнему солнцу, то и дело поворачивая непокойную башку, куда не надо, и с ужасом ждет окончания эффекта от новой банки физраствора, запущенного по его венам. Антоша то и дело рядом крутится - не отходит. За состоянием следит ненавязчиво, но цепко, в зрачки поглядывает, тремор рук считывает, лоб иногда осторожно щупает под дозволительный и покровительственный взгляд из-под ресниц, а Миша думает: понторез. Такой же, как и он сам, в общем-то. Олег даже сам начинает пить по часам. С важным видом ошивается на кухне, расслабленный действием таблеток, снявших напряжение и боль, с моющим посуду Рожковым диалог заводит, и, по его окончанию, делает звучный и однозначный вывод: "а он мне нравится". Юный натуралист, кажется, пациентом тоже доволен без меры. Встретились два душных и занудных педантичных одиночества. Миша средь них себя как Громозека чувствует, оттого и старается не лезть в чужие разговоры, предоставляя массу возможностей для реабилитации. Разговоры по душам иногда тоже помогают немало (всегда, вообще-то, помогают). И все одно Шибанову происходящее не нравится, пусть и старается тщательно это скрывать. Ровно потому что он прекрасно знает, что будет уже через несколько часов, когда замещающий препарат растворится в крови, и на Олега безжалостно навалится новая гора неминуемых последствий. Но положением, все же, не воспользоваться не может. Дожидается, пока Тоха (Тоша, Антон, Антонина, Антонио, Антонидзе, Тома, Тоня и Антониель) любопытно свалит на улицу ловить теплое июньское солнышко, и, наконец, начинает с плохо скрываемой жадностью ловить каждый момент чужой здравости. И даже с дуру в полемику с Олегом вступает, зацепившись языками по очередному информационно-бытовому поводу. Наблюдает с плохо скрываемым восхищением за тем, как то и дело живо меняется красивое лицо, выгадывает все нужного момента, но, понимает, что того не может быть по определению. Оттого и решается, подходит медленно, не торопясь к разглагольствующему у кухонного стола Пилигриму, пытающемуся донести до Шибанова очередную прописную истину, плавно упирается в столешницу по обе стороны от бедер, и смотрит. Глубоко, внимательно, исподлобья глядит в узкие зрачки, замечая шальной блеск постепенно приобретающих цвет глаз внезапно заткнувшегося Рубцова, и ждет. Ждет только лишь его разрешения и согласия, доселе не спрашивающий ни единого раза. - Знаешь, а ты мне таким даже нравишься. Боюсь привыкнуть. - Голос постепенно крепнет, уже не такой сорванный и надломанный, уверенный, плавный, как и движения, с которыми Олег бережно обнимает за шею, забираясь удивительно теплыми пальцами в жесткие волосы на затылке. Пускает волны мурашек, мягко прочесывая подушечками загривок, смотрит так... как Пилигрим обычно смотрит, с легким налетом заговорческой вкрадчивости, и скалит клыки, глядя на чужую реакцию. - А обычно, значит, не нравлюсь? - Миша почти в самые губы говорит, усмехаясь, застывая в моменте, грозящемся перетечь в томную и мягкую вечность, и коротко щурит глаза, приподнимая голову, подставляясь прикосновению наморщенного носа, утыкающегося в его собственный. - Не цепляйся к словам, подполковник. - Притирается привычно и по-кошачьи, ближе тянет к себе, выдерживая обязательную паузу, и сам тянется к машинально приоткрывшимся губам, целуя так, как только он, сучонок, и умеет. Так, что пространство вокруг схлопывается, сжимаясь только до одной конкретной точки в виде потрескавшихся губ и горячего языка, мерно вылизывающего открытый рот. Теперь не боится. Сминает губы губами, не порывисто, но осторожно, плавно, притискивается ближе, аккуратно обхватывая сгибами переклеенных пластырями локтей за шею, и растворяется. Растворяет. Миша его даже трогать, такого, боится. Лишь совсем слегка прихватывает ладонями за бока под тканью вновь задравшейся футболки, и оглаживает пальцами уверенно заживающую кожу. Индеец хренов. Все-то на нем затягивается стремительно, тьфу-тьфу-тьфу. Олег, привычно нежный, искренний и открытый, целует так, как хотелось все это время. Напитывает эмоциями, подпитывается сам, мягко скользя языком по небу, шумно выдыхая в открытый рот и привставая на мыски, делаясь неминуемо-выше, утыкается носом в нос, изредка соскальзывая на небритую щеку, а Миша, в свою очередь, также привычно плавится. Потому что иначе с ним и не получается. И он бы вот так вплотную целую вечность стоял, мягко приобнимая и позволяя вести так, как самому Рубцову сейчас хочется, если бы не чувствовал, как неотвратимо кончаются чужие силы. Рано ему еще такие марафоны устраивать. Кислорода не хватает, Олега ведет в сторону, и Шибанов бережно придерживает его руками, отстраняясь и касаясь губами складки над переносицей под разочарованный и шумный выдох. Ну, а что еще делать? - Миш, прости меня, ладно? - Звучит тихо, хрипло, и так внезапно, что Черт даже отстраняется еще дальше, непонимающе хмуря брови и ловя взгляд узких зрачков, уверенно врезавшихся в его собственные. Гладит по теплой коже аккуратно, почти невесомо, и кивает, молча спрашивая. Пилигрим только зубы жмет сильнее. Хмурится, лицом очерчивается, приглаживая ладонями по плечам, скулами ходит, губы кусает, раздувая ноздри, будто с подполковником ему внезапно понадобилось слова подбирать. - За то, что случилось, и за то, что будет. - А будет непременно, Шибанов это и без Пилигрима знает, оттого только улыбается, качая головой, и снова тянется вперед, тычась губами в кончик длинного носа, на который тот вечно себе приключения ищет. И отходит не в пример вовремя, слыша, как открывается входная дверь. Нагулялся, натуралист. - Круто у Вас. То есть, у тебя. - Рожков солнечный весь, довольное дитя серого города и каменной коробки с лифтом, где до кнопки тянуться надо, врезается в пространство без малейших неудобств сразу со всех сторон. Прав Комаров оказался, когда его выбрал. Хороший парень, не напряженный, когда лишнюю инициативу не проявляет. - Я там немного на заднем дворе прибрался, а то бардак был, если честно. Вот. Сглазил. Миша только зубы жмет, порываясь упереть руки в бока, а Пилигрим, в свою очередь, смеется только. Низко, хрипло и мурлычаще, указывая на парня большим пальцем. - Он мне, определенно, нравится. Да расслабься ты, Миш, там реально черт ногу сломит. - Хлопает по плечу фривольно, гад ползучий, снова уходит из информационного поля, вспоминая о стакане скучающего сока, и это, в самом деле, все больше и больше начинает напоминать нормальную и привычную жизнь. - Черт сломит, а я не сломаю. Там все по феншую было, между прочим. - Ворчит как дед старый, если честно, угрюмо утыкаясь носом в чашку с давно остывшим кофе, и резко, предостерегающе выставляет в сторону руку, пресекая чужой искренний поток просвещения, ощутимо лезущий изо рта юного нарколога, свалившегося ему на голову. Хороший парень. И он Жэке об этом непременно расскажет. Если не прибьет раньше, разумеется. Все бы ничего, в общем-то. Все идет своим чередом, так, как должно. Олег дышит свежим воздухом у крыльца, предусмотрительно не высовываясь на просматриваемую сторону участка, находясь под бдительным присмотром тревожного Рожкова, буквально не расстающегося в последние сутки с чашкой кофе, а Миша своими делами занимается, пока время и возможность есть. Заново разбирает то, что молодой за домом наворотил, убирает щепки от дров, арматуру туда-сюда носит, думая, куда бы ее так пристроить, чтобы идейный натуралист, случайно, не напоролся, пистолет чистит, достает из импровизированной КХО на цокольном автомат под испуганно-недоуменный взгляд Антона, и палец к губам жмет под понимающий, но слегка нервный кивок. С Королевым созванивается по защищенному каналу, долго болтает с ним про Гевару и его молодцов-удальцов, делая утешительный вывод о том, что те по первому звонку, и впрямь, в Липецк сорвались, последствия разгребать, но с должной долей облегчения не выдыхает. Рано им еще расслабляться. Будь его воля - он бы и Пилигриму оружие выдал, вот только понимает, что сейчас это все одно, что обезьяне гранату вручить, как бы сухо, грубо и цинично это не звучало. Олег нестабилен. И сколько бы он не глядел укоризненно на разобранный и надраенный до блеска пистолет и автоматный ствол, он своего, пока нормальный размер зрачка не приобретет, не получит, пусть хоть головой о стену долбится. Разве что в самом крайнем случае. Но до этого, Миша надеется, не дойдет. На всякий пожарный случай, дожидаясь, пока Рубцов снова скроется в ненаглядной ванной, прячет автомат и патронаж в сейф, туда же и коробку с опиоидами ныкая, и накрепко закрывает, блокируя кодовый замок. Ключом-то, оно, вообще, надежнее, да вот только сейчас таких не делают почти. Всюду либо сенсор, либо клавиши, вот и пришлось выбирать что-то наименее запаристое и сложное. Чем труднее и тоньше система - тем проще ее сломать, Шибанов об этом не понаслышке знает. А вход по отпечатку - это сразу увольте. Ему этого геморроя и в конторе с головой хватает. Палец, в крайнем случае, и отрезать можно, а вот код срисовать куда сложнее, тем более, что Миша, зная все возможные многоходовки, буквально весь циферблат нещадно лапает, чтобы нельзя было степень нажатия отследить. Параноит, одним словом, как и обычно, изредка перебрасываясь с Жэкой сообщениями о том, что Пилигрим почти пришел в мало-мальскую физнорму, а Рожкова тут, вообще-то, обижать никто и не думает. Все бы ничего, да... Да вот только дело неумолимо к вечеру близится. Олег меняется со стремительной неуловимостью. Вроде, только-только созревшую жимолость на пару с молодым с угла дома трескает (потому что нельзя больше ничего), улыбается, смеяться даже пытается, перебарывая попеременно пробивающий озноб и густой потливый жар, скалясь все еще саднящей челюстью, а теперь, вот, внезапно начинает загнанным в угол хищником смотреть. Миша на него глядит, а у самого сердце останавливается, сжимается, и затем в аритмии заходится. Снова заходится судорогой, в этот раз уже менее контролируемой, срывается по любому даже случайному и косому взгляду, трет пальцами конвульсивно подрагивающие мышцы, и места себе не находит. Мечется из угла в угол, трет пальцами переклеенные локти и запястье, маясь зудом, глазами лютыми смотрит, и слушать никого не желает. Миша с Антоном его насилу в кровать укладывают, под очередную капельницу, но уже на половине бутылки физраствора у Олега совсем шарниры рвать начинает. Садится, катетер вырывает до брызг крови, рассыпавшихся по светлому пододеяльнику, отталкивает Рожкова, уверенно лезущего продезинфицировать, заставляя аж к стене отшатнуться, и смотрит совершенно незнакомыми, дикими, горящими глазами. Миша, даже не думая о том, как ему самому, если честно, страшно и жутко до усрачки, его искренне угомонить пытается. За плечи прихватывает, садясь напротив, махнув парню рукой, чтобы скрылся долой из комнаты, внимательно глядит в глаза, уговаривает, как ребенка, даже по голове гладит, вот только все без толку. И уже ближе к десяти Пилигрим окончательно перестает быть похожим на человека. Ломота, тщательно заглушаемая обилием препаратов, с которой Олег уверенно боролся последние сутки, становится ярче и острее. Шибанов ее сам почти чувствует, глядя на то, как Рубцов собственные суставы выкручивает, будто на место их стараясь поставить. Ходит туда-сюда по дому, будто заведенный, сминая пальцами предплечья и плечи, то и дело грозится пластырь с вен сорвать, но, при отсутствии ногтей, терпит фиаско, и злится еще сильнее, вцепляясь в волосы на затылке, и шипя, как раздраженная кошка. Устает уже через час где-то, тяжело плюхается обратно на матрас, подтягивает к себе босые ноги, пальцы на стопах поджимает, очерчиваясь бледным и восковым лицом, и шало бегает пустыми глазами с широкими, будто шар, зрачками по комнате. Потеет, как будто из ведра облили, звучно скрипит зубами, скрючившись на кровати, изредка раздается конвульсивной судорогой, пугая до чертиков слабое подполковничье сердце, а Миша думает, что хуже уже и быть не может. И ошибается. Потому что, сука, может. И будет. Майора неумолимо начинают забирать крупные и болезненные спазмы. Нет, еще не "та самая" ломка, в которой умереть хочется, но явно предшествующая ей стадия. Ему Антон уже все рассказал "от" и "до". Сам теперь может с наркоманами работать, по-своему правда, с индивидуальным подходом. Он же, к слову, и удачно в ванную его перетащить предлагает, пока совсем не схуевилось. Не мытьем, не катаньем, не уговорами, а грубой и надежной физической силой у Шибанова это, все-таки, получается. Как нельзя более вовремя, потому что выворачивает Пилигрима совершенно резко, неожиданно и безо всякого предупреждения. Интоксикация, наконец, начинает работать в обратную сторону, неумолимо вычищая организм самым простым и нехитрым, но безжалостно-болезненным способом. Олегу плохо, что пиздец. Шибанов за все двенадцать лет такого не видел ни разу, сколько бы тот сомнительной шавермы на заправках не перепробовал, и сколько бы мышьяка ему в еду "доброжелатели" не подсыпали (а было дело, да). Блевать ему откровенно нечем - в желудке только вода, таблетки, да скопившаяся опиоидная отрава, выходящая наружу едкой темной желчью. Миша понятия не имеет, что ему делать и чем помочь, оттого решает подумать о собственном беспомощном ужасе гораздо после, и просто стоит рядом, оглаживая ладонью сведенные спазмом лопатки, прочесывая пальцами мокрые от холодного пота встрепанные волосы. Рубцова мажет до полубессознанки. Покрытое крупной холодной испариной тело то и дело дергается от очередной судороги, Олег упирается в раковину, едва руками ее не обхватывая, почти укладываясь сверху, и слепо сует голову под льющуюся из крана воду, безвольно упираясь лбом в край крепкого фаянса. Синяк будет. Миша точно знает. По синей загульной юности и самого так полоскало некисло, и плохо было так, что хотелось только лишь одного: стечь по белой сантехнике и слиться по водопроводным трубам, зарекаясь из раза в раз, но все одно, впрочем, обещания, данного самому себе, не выполняя. Пилигрим даже не говорит ничего, что, к слову, странно. За долгие годы знакомства у них не единожды моменты случались, в которых еще тогда совсем зеленого и неопытного лейтеху полоскало, что дай Боже, но все еще не так, как теперь. Шибанов всегда старался рядом быть, по буйной умной голове гладил, уголь активированный подсовывал, и немало удивлялся тому, что Рубцов умудрялся болтать даже в таком состоянии. Бубнил, правда, что-то из серии: "умру сейчас", "пристрели меня", или "чтобы я еще хоть раз...", но, разговаривал ведь. Сегодня же молчит, как партизан, пугая до чертиков и трясущихся рук. Подставляет лицо под теплую воду, тянет подрагивающие пальцы для того, чтобы скрутить до ледяной, и только скулит негромко, когда Миша не позволяет. Не хватало еще башку с зубами окончательно отморозить. В дверь даже без стука суется Антон. Миша уже хочет на него люто глазами сверкнуть, но парень только бутылку с водой (мутной какой-то) тянет, насилу вкладывая в пальцы, и также плотно закрывая обратно, скрываясь за створкой. Шибанов смотрит с сомнением, болтает пластик туда-сюда, придерживая Пилигрима за плечо, чтобы в ванную не съехал, и видит на дне еще не до конца растворившиеся крупинки. Он в колесах не силен, но осознание само собой приходит: что-то водно-солевой баланс регулирующее. Мише такое прописывали, когда паленой водкой в шестнадцать лет отравился накрепко. Дело за малым - заставить Олега. Тот только отмахивается, мычит недовольно, устало, накрывая лицо пальцами и не вылезая из раковины, в которой, очевидно, прописаться решил, и шипит только с намеком на бессильную ярость, когда Шибанов его чуть ли не за волосы выдергивает, прислоняя горлышко к губам и вливая без страха, что пойдет не туда. Откашляется, не переломится. Хуже, чем сейчас, его горлу уже точно не будет. А вот ему самому, если Шибанов, все же, решится ему головомойку сейчас безо всякой жалости устроить, станет точно. Рубцов, очевидно, это интуитивно понимая, резко передумывает. Цепляется холодными и мокрыми пальцами за запястье, прихватывая пластик трясущимися зубами, пьет судорожно, крупными, болезненными глотками, морщится, как будто лимон подсунули, передергивается весь, расходясь дрожью, и снова заходится очередным приступом тошноты. Ну, это теперь не скоро закончится. Теперь им только принимать, терпеть и с ужасом ждать следующей стадии, в которой станет еще херовее, чем есть уже сейчас. - Бля, Миш, все... я сдаюсь... - Заговорил, родное сердце. Значит, не так все плохо, как ожидалось. Ну, либо же еще хуже... Шибанов садится на край ванной рядом, водит ладонью по залитым водопроводной водой лопаткам, и хмурится, поджимая губы, перетирая скулами и смахивая крупные капли пальцами в сторону. - Разбежался, смотрите на него. Офицеры не сдаются. Придется терпеть. - Голос грубый, сухой, эмоции скупые и резкие, но Миша сейчас на другое и не способен. Никакой жалости, во-первых - потому что это Рубцова бесит, во-вторых - потому что жалеть сейчас смысла нет ровным счетом никакого. Все одно не поможет. - Не могу. Все. Пиздец. - Очередной холостой спазм сжимает горло и грудную клетку, сводит мышцы между лопатками, а Черт морщится только, шипя сквозь плотно сжатые зубы: болеть все будет так, как будто семеро били. Ах, ну да... - Чего пиздец-то? Где пиздец? Отставить "пиздец", майор. Хватит скулить, и бери себя в руки. - Сердце жмет от ужаса, сочувствия и волнения так, что любая здравость в голове отключается, оставляя место только наработанным за долгие годы агентурным инстинктам. Миша коротко тычет кулаком под выступающие ребра, попадая точно промеж сетки заживающих разрезов и рассечений, а Рубцов только поджимается резко и крупно с той же стороны, растирая пальцами место ушиба, недовольно засопев, снова упираясь лбом в начищенную (олегова выучка) раковину. - Что ты за человек такой, Шибанов? Никакого сочувствия... - Кажется, начинает работать. Собственная безапелляционная и прямая строгость начинает возвращать младшего по званию к жизни. Рубцов даже почти решительно выключает кран, упираясь пальцами в края фаянса, стряхивает с волос воду, растирая лицо, и, все еще изредка крупно дергаясь, садится ровнее, придерживаясь ладонью за кафельную стену. - Нужно тебе оно сейчас, сочувствие это? - Смотрит с прищуром, искоса, подсовывая под нос открытую бутылку, и наблюдает за тем, как ходит острыми скулами Пилигрим, бездумно пялящийся куда-то в полотенцесушитель напротив. - Как зайцу лыжи. - Собирается потихоньку, но собственной заслуги подполковник в этом в упор не видит. Посматривает только на слабо покачивающегося из стороны в сторону Олега, и готовится в любой момент ловить в случае чего. Тянет руку, приподнимая пальцами донышко бутылки, не позволяя остановиться на паре глотков, и даже не ведется на вымученное лицо, с которым Пилигрим пьет наверняка омерзительную на вкус воду. Не развалится, пусть и хрустальный. - Так и не ной тогда. И без того тошно. - Вразрез грубым словам, за загривок придерживает не в пример мягко, аккуратно, бережно. Гладит пальцами мокрую кожу, жалея о том, что добавил очередного синяка, но виду не подает. Поздно уже. - Тут ты прав. Тошно, что пиздец. - Снова заходится спазмом, предусмотрительно нагибаясь ближе к раковине, но, тонко определяя ложную тревогу, садится обратно, обессиленно приваливаясь виском к мишиному плечу, окончательно распуская по футболке водопроводную влагу. Мокрые оба, как мыши, вообще-то, но сейчас на это уже глубоко наплевать. Ночь сегодня теплая, даже газ включать да камин топить не нужно - не околеют. У Олега, видимо, сил нет даже для того, чтобы бесноваться от зудящего желания ширнуться как можно быстрее. Видимо, организм, все же, вещь куда более хитрая и умная, чем они сами. Станет легче - снова начнет на окружающих кидаться, а пока... пока бы его спать уложить. Если, конечно, вырубиться сможет. - Пошли. Сейчас Антонио тебя еще раз прокапает, и полегче станет. - Приобнимает за плечи, коротко тычась губами в мокрые волосы, и тянется за полотенцем, сминая то в руке, мягко промакивая покрытую крупными мурашками кожу от лишней влаги. - Сам-то в это веришь? - Смотрит так... даже укоризненно слегка, а подполковник снова диву дается чужой силе воли. Он уже всякого начитаться успел, обычно, люди вообще все человеческое в такие моменты теряют, а этот, поди же ты, держится еще на исключительном твердолобом пилигримьем упрямстве. - Если скажу: "нет", лучше будет? - Тычет полотенцем в бледное и осунувшееся лицо, и слышит недовольное шипение раздраженной кошки. Холодные, мертвенно-бледные пальцы сцепляются на запястье, и у Миши у самого кровь от этого в жилах стынет. В Рубцове совсем тепла не осталось. Только лишь порой пробивающий тело болезненный жар, и не более того. От этого осознания Шибанов хмурится и темнеет лицом еще сильнее, поднимаясь на ноги и снимая насквозь мокрую футболку, небрежно бросая ту в таз для грязных вещей, и тяжело, протяжно выдыхает, чувствуя, как тычется холодным лбом в грудь Олег, некрепко обнимающий подрагивающими руками поперек поясницы. - Не-а. Зато честно. - Скрипит, притирается ближе, устало, обессиленно, а Миша только и может, что его по голове да плечам бездумно гладить, прекрасно понимая, что в ближайшее время "лучше" не будет точно. Дальше только хуже. Дальше все серьезно. Рубцов на исключительной силе собственного бесконечного упрямства даже сам до кровати доходит. Падает мешком, натягивая одеяло едва ли не до самого носа, подрагивая от приступа внезапно пробившего слабое тело крупного и морозящего озноба, и только смиренно запястье Антону из-под покрывала выставляет, чтобы заново поставил новый катетер, примериваясь к тонким фиолетово-синим венам на запястье. Олег себе самостоятельно и добровольно приговор подписал, едва ли не с мясом выдирая предыдущую иглу, и оставляя яркий кровоподтек на самой крупной. Теперь изъебываться немало придется, потому что горло для инфузии он не отдаст точно. Слишком уж оно у него ценное. Когда Миша хватает и жмет, не контролируя почти - это ему за радость только. А как для чего-то дельного, так сразу в кусты. Шибанов даже одеться забывает, так и сидит в кресле сбоку от кровати, на Рожкова бледного и сосредоточенного смотрит, и думает о том, что за пару суток с ними тот лет пять неожиданно прибавил. Может, все дело в аккуратной, почти благородной щетине, проступившей на тощем лице, а может, и во всем увиденном. Тот, наверняка, всего подобного ни раз ложкой щедро хлебал, вот только кому, как не Мише, знать о том, что все случающееся с человеком дерьмо вне зависимости от его опытной концентрации - случается будто бы впервые. Антон вообще как-то внезапно в себе замыкается. Не болтает больше по юному непосредственно, молчит только, глядя в телефон, тыча по экрану узловатыми пальцами, и снова цедит кофе, привалившись спиной к кухонной стене, укрытой налаченной вагонкой. Устал. Знамо дело - устал. Шибанов и сам-то от идеала далек, того и гляди в горло кому-нибудь вцепится от бессильной ярости и страха за родную жизнь, но статус обрекает продолжать делать важно-сосредоточенный и собранный вид товарища подполковника. - Давай я тебя домой отправлю, а? На работу небось надо уже, не в отпуске ведь. - Миша садится за стол напротив, складывая руки и внимательно глядя на парня, но тот только небрежно ладонью отмахивается, хмуря брови. - Да не надо. Я уже начальнику сказал, что заболел, он мне еще три дня дал. Потом отработаю. - Смотрит внимательно и искренне, а Шибанов только губы крепче жмет, шумно выпуская ноздрями воздух. Вот ведь человек, а? Бескорыстный гуманист самой высшей категории. Миша даже передать не может, как сильно ему благодарен, но, чуйка подсказывает, что ему бы лучше вовсе рта не открывать. Парень и без него все понимает, а больше, чем на сухое и скупое: "спасибо" Миша по определению не способен. А раз не умеешь - неча и языком молоть. - Спит? Черт коротко кивает. Антон ему впервые за все время половинку снотворной пилюли всучил, потому что ближайшие три ночи самые сложные будут, и обессиленный организм принял ту всецело и без остатка. Олега срубило прямо на глазах. - Хорошо. Я тоже пойду посплю. Буди, если что. - Рожков махом допивает остатки кофе, едва рукавом не занюхивая, будто чего покрепче хлопнул, и уже наторенной дорогой чапает к себе на второй этаж, где уже успел обжиться и обосноваться. Когда все это закончится, надо бы их с Комаровым сюда по человечески позвать. С баней, с шашлыками, с водочкой, с культурной программой. Чтобы все, как положено, а не пинком через изнанку. Миша провожает долговязого парня бездумным взглядом, и прислушивается к самому себе. Сам-то он, что теперь делать станет? Надо бы с Королевым связаться, кубинцев этих оставшихся пробить, выходы найти, с нужными людьми добазариться, вот только воспаленное сознание ему только одно подсказывает: спать. И чем быстрее, тем лучше. Непроглядный и беспросветный пиздец наступает уже к утру. Быстро так, как будто запись в ускорении безжалостно вперед отмотали до самого конца. В этот раз Миша просыпается не сам. Сквозь плотное марево в сознание намертво въедается нервный и суетной шум, и остатки сонливости улетучиваются, будто водой холодной облили. Подполковник с уже облюбованного дивана пулей подскакивает, даже не умываясь, только футболку попутно натягивая, и едва ли не с ноги дверь в спальню вышибает, загривком чувствуя, что тот самый край, к которому все и подходило, с резкой внезапностью остался позади. Теперь только ощущение свободного полета и неминуемое дно где-то там впереди. Вчера, думая о том, что Олег в моменте окончательно перестал быть похож на самого себя, Миша и предположить не мог о том, насколько сильно ошибается. Вот где истинная лють-то. Пилигрим даже человека уже мало напоминает. Руками только, ногами, всклокоченной головой и двадцатью пальцами с короткими отростками ногтей. Дикий, совершенно невменяемый, с горящими паническим ужасом стеклянными глазами, он больше на умирающего хищника в состоянии агонии похож. Опасный, неконтролируемый и готовый броситься в любой момент. Миша и рад бы верить тому, что сил у него не хватит, вот только слишком уж давно он со всеми рубцовскими тараканами знаком лично и за руку для того, чтобы знать точно: загнанный в угол, Олег способен на все. И, говоря "на все" - Шибанов в этом ни единой минуты не сомневается. Комната еще не вверх дном, но Пилигрим с настойчивой уверенностью как раз к этому и движется, выгребая из шкафа вещи, но уже не для того, чтобы одеться. Нет. Ищет. Вопрос только: что именно? Мифическую дозу, или же коробку Субутекса, запертую в сейфе в гостиной? Подполковник с холодной, отстраненной решительностью наблюдает за нервными и судорожными движениями, и лишний раз убеждается в том, сколько же в Рубцове сил. Иной бы пластом лежал, скрючившись, и выл бы на одной ноте, а этот, поди же ты, еще и чередить умудряется. - Чего потерял? - В Мише сейчас уже ни жалости, ни сочувствия, ни страха, ни ни ярости не осталось. Не потому что не любит до потери пульса, не потому что не переживает до тахикардии, а потому что не поможет попросту. Бессмысленно и бесполезно, только душу на части рвать. Собирай ее потом, сшивай, штопай, заплатки ставь - Шибанов не швея-мотористка, лучше бы ему поберечься. А Рубцову-то и подавно его сопереживания сейчас нахуй не нужны, потому что смотрит так, что хоть из дому на вокзал беги, да билет до Анадыри покупай. Поворачивается медленно так, опасно, всем корпусом, на полусогнутых пружинит, будто, и впрямь, кинуться думает, ходит желваками на худых скулах, зубами скрипит так, что у Миши аж мурашки по коже пробегаются табуном, и рычит. Ебаный же ты в рот, и правда, рычит. Низко так, гулко и раскатисто, словно и не человек вовсе, а Миша только сглатывает сухо и нервно, игнорируя холодный озноб, инстинктивно пробивший все тело. Теперь между ними все ровно как в цирке, или, на работе - слабость покажешь, и пиши пропало. - Таблетку ту чертову дай. Пока я весь дом не перевернул. - Все, блядь, приплыли. Гребли все, гребли по-тихому, опасаясь да осторожничая, и в водоворот случайно попали - хуй выберешься теперь. Миша очерчивается лицом, сжимая челюсть, и медленно, предостерегающе качает головой, видя, как нездорово кривится родная и любимая физиономия. Олег скалит длинные резцы, глаза горящие щурит, нос морщит, как зверь бешеный, разве что слюна с губ не капает, и смотрит... с такой открытой ненавистью, что будь Шибанов повпечатлительнее - непременно на месте бы обмер. Вот только с ним такие фокусы не прокатывают. Даже если умолять станет - он от прописанных наркологом догм не отступится. А если, в действительности, необходимо будет - по рукам и ногам свяжет и сверху сядет, чтобы, по классике, вреда причинить не смог ни себе, ни окружающим. За себя-то подполковник не особо-то и переживает. За Антошу только, да за самого Рубцова, которому сейчас и Бог не свят, и черт не брат. - Я по-хорошему прошу. - Еще и запугивать умудряется. Трижды "ха". Шибанову уже столько раз угрожали, что резистентность выработалась. Ему даже совсем немного не волнительно, даже несмотря на то, что любимый человек смотрит затравленным волком и ощутимо, остро ненавидит его уже за то, что он сейчас рядом стоит. Всякое случается. Переживут как-нибудь. - Да хоть по-плохому. Рожков четко сказал: "раз в сутки", иначе снаркоманишься к ебеням собачьим. Так что угомонись, и терпи. А угрозы свои для Гевары оставь. Может, он более сентиментальный. - Миша плюется в сердцах неосознанно, потому что он тоже человек, и сносящий с ног поток откровенной агрессии он отражает холодным и крепким щитом наработанной грубости и цинизма. На Олега это, разумеется, ни минуты не действует. Пилигрим шагает вперед, уверенно, резко, нервно, хочет подполковника обогнуть, получая выход из комнаты, намыливаясь никак не иначе, как по душу юного натуралиста, но Шибанов его не выпускает. Встает монолитом, еще и дверь позади себя закрывает, запирая на щеколду, лишь сильнее разжигая в совсем не похожих на родные глаза языки яростного бесовского пламени. - Отойди. - Предостерегающе так, значит, не все потеряно еще. Олег почти вплотную подходит, едва грудью в грудь не врезаясь, нервно дергая мышцами в крупной судороге и кривит лицо, пытаясь задавить взглядом. Задавишь Шибанова, как же. - Нет. - Запросто так, как будто само себе разумеется. Миша даже совсем слегка интонацией не окрашивает, потому что не собирается Пилигриму здесь ничего доказывать. "Нет", и все тут. - Ты хоть представляешь, как мне хуево? - На жалость не давит, демон, - договаривается. Смотрит с прищуром, нервно голову набок клонит, сжимая и разжимая пальцы, а Шибанов кивает только с хладнокровно-спокойным видом, прижимаясь лопатками к дверной створке, и прячет подрагивающие руки в карманы спортивных штанов. - Ну, и чего тогда? Отойди, сказал. - Лезет, блядь. Прямо в лицо смотрит исподлобья, наклоняясь ближе, глазами сверлит, разве что лбом в лоб не упирается, как на дешевых пацанских рамсах около подъезда, а Миша глубже носом воздух тянет, и осознает в моменте, что Пилигрим даже пахнет теперь иначе. Едко так, токсично, тяжело и по больному. - Да не отойду я никуда. На место вернись. - Тоже в ответ глядит. Щеками нервно дергает, перетирая челюстью, и кивает Рубцову в сторону кровати, за последние дни превратившейся для него в самую настоящую тюрьму, как и весь дом в целом. - Я тебе че, собака? - В другую сторону башку клонит, рычит, цедя через зубы, трясется мелко, яростно глазами пустыми блестит с двумя глухими дырками вместо зрачков, бледный такой весь, серо-зелено-голубой, будто зомби. Миша бы непременно этому изумился до дрожи, и изумится обязательно, но позже. Когда продавит и один останется. - Я миром разойтись хочу, не понятно? - Не разойдемся мы тут миром, Олежа. Так что ты меня тоже давай не заводи. Сам ведь сказал, что обо всех последствиях в курсе. Так держи марку, не будь пустобрехом. - Наверное, про "пустобреха" в довершение к предыдущей "собаке" Шибанов явно лишнего спиздел с дуру. Потому что и без того не похожий на Пилигрима Пилигрим перестает быть самим собой вообще. Дергается вперед, надавливая на плечо, чтобы в сторону оттолкнуть, тянется пальцами к дверной ручке, и заслуженно (подполковнику хочется в это верить) получает ладонью в грудь. Миша мягко, вообще-то. Бережно почти. Упирается, отталкивая назад, и вовремя пружинит в ногах, уходя в сторону от устремившегося в его лицо плотно сжатого кулака. Рефлексы парень не проебал - молодец, значит, все непременно нормально будет. Когда со всем разберутся, разумеется. Возня сама собой затевается. Майор нервно толкает в плечо с невесть откуда взявшейся силой, негласно требуя не мешаться под ногами, а Шибанов только чужую руку в сторону отбивает, снова подталкивая в грудь поглубже в комнату, осадить пытаясь. К чести бывшего агента "Ноль восемнадцать", бьется Олег до последнего. У него цель не Миша совсем, а чертова закрытая дверь, невесть на кой хер ему давшаяся, к коей он упрямо лезет даже теперь, не замечая ровным счетом никаких препятствий. Смещение внимания с основной проблемы на более мелкую типа той, чтобы из комнаты выйти не благодаря, а вопреки, это, вообще-то, неплохо. Вот только и мальчишку, приехавшего сюда с самыми чистыми и искренними помыслами, Миша Пилигриму кошмарить не позволит. Оттого и встает на пути не менее упрямо и настырно, накрепко перехватывая за запястья, чувствуя, как саднит грудь от резкого удара об нее выступающих острых ребер. Олег шипит, зло, яростно, переходя на негромкий и раскатистый рык, безмерно сцеживая собственную бессильную ненависть, а Миша, по несчастливой случайности затормозивший всего на мгновение, теряя контроль над самим собой, в этот ужас с головой, будто под тонкий лед, проваливается. Ухается вниз, встречаясь глазами с чужими, нечеловеческими, и забывает про дыхание, ослабляя хватку и поддаваясь сбивающему с ног напалму, всего на долю секунды пропуская в глаза страх, сомнения и неуверенность. За бесконечно любимую и бесценную жизнь. За кажущуюся сейчас хрустально хрупкой нестабильную рубцовскую психику. И этого Олегу хватает. Хватает для того, чтобы целиком и полностью почувствовать свою безнаказанность, коротко размахиваясь головой и врезая упрямый чугунный лоб прямо в переносицу потерявшего бдительность подполковника. В глазах неумолимо темнеет, зато в голове, наконец, вновь внезапно проясняется. Отрезвляет, отпускает, в себя возвращает - ровно то, что сейчас так нужно было. Молодец, Олежа, хватки не теряет. У Шибанова куча мух цветных под веками роем взметается, а скривленное яростью родное лицо не сразу фокус приобретает, но этого все еще чертовски мало для того, чтобы сбить его с ног. Пилигрим даже смаргивает коротко, почти удивленно, явно позабыв о том, что он не терминатор, вообще-то, и в сердцах с силой бодает лбом в лоб, пытаясь довести начатое до конца. Баран, сука, настырный. Руки Рубцову заламывать не хочется до последнего, и без того весь целиком на одном честном слове держится, вот только по-другому справиться с неконтролируемым потоком чужой бессильной и губительной ярости у него сейчас попросту не выйдет. Олег извивается, как уж, запястья из пальцев крутит, очевидно, осознав, что против лома у него сегодня приема не найдется, и Миша делает то, чего так не хочется ему сейчас: берет на рычаг и безжалостно крутит за спину, подталкивая расслабляющим под сухожилия и тяжело роняя Пилигрима на колени. С позывным руководство "Ноль восемнадцать" наебалось, конечно, накрепко. "Демон" Рубцову бы куда больше подошло, особенно теперь, когда продолжает крутиться, будто черти на сковородке жарят. Рукой машет прицельно и точно, потому что агентурную выучку ни одна ломка не вытрет, задевает даже костяшками по лицу, по губам проходясь, а Миша судорожно пытается вспомнить, далеко ли у него наручники спрятаны. Вот не хотел же по-плохому. До последнего не хотел. - Завязывай, а? И без того нахуебесил знатно. - Сил у Шибанова, вообще, много очень, но с этим лбом здоровым долго справляться даже сам Сатана не сможет. Миша его и так уже на рефлексах больше за запястья держит, наваливаясь весом и прижимая к полу, упираясь коленом в поясницу. В голове гудит, если честно, как на рассвете в звонарной. В ушах пищит высоким ультразвуком, рот жидким теплом наполняется потихоньку, даже вкусом сейчас не отдаваясь на адреналине, но подполковник все еще марку старается держать. Будь под ним кто-то другой - давно вырубил бы, либо руку выломал к хуям собачьим вместе с суставом, но это - не "кто-то" совсем. Это - Олег. Потерянный, разбитый, сломанный, больной и неуправляемый, но от этого не менее горячо любимый и родной. - Пусти. - Рычит, елозит небритым лицом по полу, брыкается, как бандос при задержании, за особо тяжкие в федеральном разыскиваемый, но Миша только вывернутые запястья крепче пальцами сдавливает, сплевывая в сторону заливающую язык теплую кровь. - Отпущу, когда угомонишься. - Сам в себе сомневается, если честно. Если у Рубцова в состоянии откровенной агонии силы не кончатся - Шибанов с ним долго справляться в одиночку не сможет. Потому что моложе, потому что сильнее, потому что профессионал похлеще подполковника раз на пять. А еще потому что тот сейчас не боится вреда причинить. Здравомыслие накрепко притуплено бьющейся в висках ломкой, оставляя Рубцову лишь инстинкты и желание выжить любой ценой. Тем и опасен, что краев никаких не видит. Помощь приходит внезапно и оттуда, откуда не ждали. Не со второго этажа, разумеется, а откуда-то изнутри отравленного токсинами майорского тела, распуская по мышцам крупную судорожную дрожь, заставляя до хруста прогнуться в спине и упереться покрасневшим от удара лбом в холодный даже теперь дощатый пол. А он что думал, собственно? Что в его состоянии такие фокусы бесследно пройдут? Миша отпускает ровно тогда, когда судорога достает до холодных и мертвенно-бледных рук. Отсаживается в сторону, упираясь спиной в край кровати, и подтягивает ближе ноги, сгибая те в коленях. Все. Заебался. Но еще хуже не это. А то, как снова начинает выламывать самого Рубцова, растратившего все такие необходимые ему силы попусту. Ломка, терпеливо дождавшись нужной минуты, вгрызается люто, голодно и безжалостно. Достает до самых костей, выворачивая наизнанку суставы, а Шибанов только глаза жмурит, улавливая едва слышный хриплый скулеж. Финита, блядь. Допрыгался. Теперь контролировать Олега бессмысленно. Встать тот сможет, дай Бог, если только после очередной пилюли заместительного. И то далеко не факт. Миша даже смотреть на него не может, на такого. На скрючившегося на полу, обхватившего пальцами лохматый загривок, с силой зажмурившего некогда ясные и яркие желто-зеленые глаза. На терпящего изо всех сил. Если Рубцов после всего этого не стальной, то, какой тогда? Титановый, разве что. Не воет даже, как это обычно делают, - дышит только громко, часто и судорожно, скаля зубы и пряча лицо в согнутом локте, а подполковник только и может, что веки опустить, тяжело откидываясь затылком на деревянный каркас. Что он может сделать? Ни-че-го. Он не может помочь, он даже облегчить не может хотя бы совсем слегка, и собственное бессилие снова рвет на части стаей голодных волков. Глаза дерет нещадно. Щиплет и разъедает, как будто кислоты влили, и Миша и рад бы волю эмоциям дать, да не умеет. Те, напротив, только суше делаются, будто песка насыпали, в груди жмет болезненным спазмом, сбивая дыхание, на том, собственно, и все. Мужики не плачут. Вдруг, небо на землю сверзнется? Шибанов только край футболки в пальцах жмет, утирая тканью мокрые от крови губы и нос, из которого от четкого и выверенного олегова удара тоже влажно брызнуло, и понятия не имеет о том, что ему делать дальше. Будить Антона тоже бессмысленно, он не знахарь и не колдун, от его присутствия Рубцову легче не станет точно также, как Шибанову не легче от той ясной и верной мысли о том, что все это - временно. И о том, что это нужно попросту пережить в моменте, который, будто нарочно, непременно растянется в целую вечность. Олег сейчас тяжелый, словно БТР. Потому что напряженный донельзя, оттого и поднять его на ноги становится почти непосильной задачей для все еще ловящего черных мух Шибанова. Откуда они, суки, только налетели целой толпой, стоило ему лишь с пола подняться? И, все же, перенятое у Рубцова баранье упрямство свое дело делает. Миша сгружает Пилигрима на кровать, собираясь пойти умыться, чтобы весь дом не перемазать, но останавливается, слыша уже более настойчивое шипение, которое Олег настырно пытается сложить в слова. - Честно скажи - я подохну? - Вот тебе и здрасте. У Шибанова даже в глазах развидняется, а из головы резко улетучивается весь гулкий и густой шум. - Долдон, что ли? Куда ты там подохнешь, а? - Забирается на кровать рядом, откидываясь спиной на смятую подушку, вытягивая ноги, и пытается поймать чужой взгляд, накрывая пальцами ходящее мелкой дрожью майорское плечо. - Кажется, что да. Чувствую. - Говорит дробно, хрипло и сорвано, неосознанно придвигаясь ближе и утыкаясь взмокшим лбом куда-то под ребра, а Миша только глаза круглит, машинально оглаживая мокрые волосы ладонью и даже не зная, что ему ответить. Что это нормально? Что это пройдет? Хуевая идея, но других у подполковника сейчас нет. - Ну, шальной. Так и должно быть. - Гладит по голове, чувствуя, как острые коленки с нажимом упираются в собственное бедро, и болезненно морщится от ощущения беспросветной и непроходимой безысходности, повисшей в воздухе. - Не умрешь. Не надейся даже. Помучиться придется. Зато потом - как бабка отшепчет. - Миша прекрасно знает, что Рубцов в это сейчас не верит ни минуты. И лишь сильнее удивляется, чувствуя, как непомерное восхищение этим человеком вновь волнами затапливает грудь, потому что Олег, вопреки всем возможным причитаниям, кивает только коротко и нервно, крепче вжимаясь лбом в шибановский бок. Пилигрим терпит стоически. Не ноет, не воет, не гонит, но и остаться не просит, не хоронит себя больше заживо, только по кровати вьется, как уж. Шипит громко, протяжно, болезненно, сухо шмыгая длинным носом, и изредка хрипло постанывает, меняя положение в тщетной попытке найти то единственное верное и удобное. Не будет ему такого. В ближайшие пару суток так точно. Миша сам не уходит. Как он его, такого, сейчас оставит? Вытирает лицо спиртовыми салфетками, прижигая рассечение на губе ("один-один", он Олегу как-то раз в сердцах тоже морду разбил), и обнимает. Крепко, насколько сейчас возможно, притискивая лопатками к груди и чувствуя, с какой конвульсивной силой сжимаются ледяные пальцы на собственных ладонях. Трется машинально носом о плечо, портя непременную белую футболку темно-красными следами, тычется губами в мокрый загривок, чушь какую-то порет из незапамятных - отвлекает, как может. Заставляет вспомнить то, каким Рубцов еще некоторое время назад был: теплым, живым, искренним, сильным, волевым, решительным, смелым, замечательным, в общем. Напоминает Олегу, вспоминает и сам, постепенно теряя металлическое хладнокровие, собранное с таким трудом, отпуская душу на разрыв разговаривать с чужой - заблудившейся. Пусть потихоньку на свет выводит, главное, самому там не заплутать. Миша, отчего-то, их какой-то там по счету совместный отпуск вспоминает. В Сочах. С теплом так, с ностальгией. У них тогда всего лишь три недели было, но, дьявол дери, какие это были недели. Такие, что ни в сказке сказать. Шибанов тогда так заотдыхался, что наотрез в Петербург возвращаться отказывался, подумывая всерьез о том, чтобы домик где-нибудь на побережье прикупить. Пусть даже ветхий и чахлый. Пусть даже самую вшивую и маленькую квартирку, зато у моря, там, где потеплее. Олег, будучи не сильно, но умеренно моложе и дурнее, его чуть ли не каждый вечер все по кабакам каким-то таскал. А Миша, к чести своей, даже таскался без видимой неохоты. Все просто: Шибанов идет пить, Рубцов идет танцевать. Ему, положа руку на сердце, только волю дай. Только музыку заведи, и у Пилигрима такие танцы под фонарем начинаются, что хоть на камеру пиши и на федеральный канал отсылай. Потому что танцевал Олег всегда как самый распоследний демон. У него чувство ритма, казалось, еще на эмбрионном уровне в капиллярах, венах и костях сформировалось, а столь же врожденная искренняя открытость и любовь к всеобщему вниманию распаляла и расслабляла по щелчку, безмерно отпуская Олега на волю. На него в те моменты оставалось только смотреть, смотреть и смотреть. Откровенно любоваться, сидя за барной стойкой с наигранно-хмурым видом, будто и не на него, вообще-то, и пялится Миша так жадно и с плохо скрываемым в глазах восхищением. Рубцов двигался так, что сердце каждый раз заходилось. Ритмично, открыто, с чувством, резко, плавно, тягуче-медленно, или же, окончательно теряя себя в музыке, как угодно. Мог хоть с целый час себя отдавать без каких-либо границ. Потом, непременно запыхиваясь, все глаза длинными ресницами закрывал, голову откидывал, загребая со лба мокрые лохматые волосы, губы пересохшие облизывал, широко раздувал ноздри, позволяя мимолетную передышку, и запускался снова, как заведенный. Миша от него, от такого, только с ума потихоньку съезжал. Тактично так, сдержано, где-то глубоко внутри себя. Глядел жадно даже тогда, когда Пилигрим, привычно собирающий вокруг себя народ, на кураже какую-нибудь очередную девчонку за талию прихватывал. Как динамично ловил с ней ритм, как широкими ладонями по телу скользил с пограничной сдержанностью парного бального танцора, как ниже пригибал, поддевая под голую коленку, или, сжимая пальцами бедро, на то, как откровенно кайфовал, никогда не переваливаясь за край. И не ревновал ни разу. Ни единожды. Даже глядя на цепкие девичьи руки, накрепко обхватывающие локтями шею, и тонкие пальцы, хозяйски ерошащие вечно лохматые русые волосы. Красиво и чувственно было, что пиздец, и кто Шибанов, спрашивается, такой, чтобы Олега жизни нормальной лишать? Как бы то ни было, подполковник, еще даже майором будучи, всегда понимал одну прописную истину: Рубцов мужик. И ему, как мужику, каким бы тот ни был, до дрожи в пальцах необходимо женское внимание. Сам, если честно, такой же. Спал с Пилигримом, а с девчатами, нет-нет, да и флиртовал с разу на раз. Вообще, постоянно флиртовал, на самом-то деле. Он другого способа общения с женщинами и не знает будто вовсе. (Вдова не в счет). Оттого и не думал вмешиваться. Даже глазами жрал не укоризненно и ревниво, а жадно, голодно, потому что на Олега, даже до пары с хорошенькой девицей, по-другому и не получалось. Рубцов вокруг себя извечно целую толпу собирал, всех их, девчонок, к нему, как магнитом, тянет. На всех не наревнуешься, и нервной системы никакой не хватит. Да и доверял ему Миша всегда безо всякой меры. Да, танец, да, химия, едва лишь только в вертикальную страсть не превращающаяся, но всегда спокоен был, будто танк. А потому что видел отлично, что стоит только прекрасной незнакомке ближе к губам подвинуться, или, упаси боже, пальцы с длинными рубцовскими сплести, как тот тактично, но непререкаемо начинал очерчивать границы дозволенного. Танцы танцами, а он, вообще-то, ну да, "не такой". Заведенные девицы не злились даже, потому что на Олега, взмокшего, довольного, обаятельного и харизматичного донельзя, злиться попросту невозможно. Чмокали только (обязательно) в вечно небритую щеку, негласно благодаря за танец, и довольно скакали искать следующего, того, с кем, непременно, получится. А Олег всегда обратно возвращался. Даже если ненадолго. Цеплял длинными пальцами заскучавший стакан с вискарем, пряча в нем длинный нос, улыбался одними глазами, и смотрел поверх граненого стекла так глубоко, заискивающе и... влюбленно, что ли, что у Миши душа наизнанку выворачивалась. А потом, уже под самое утро, за плотно закрытыми дверями съемного гостевого домика, уставший, измотанный, но довольный, как старшеклассник после дискотеки, порывисто и искренне жался грудью в грудь, крепко обхватывая за шею, и целовал, целовал, целовал до одурения. Шало гулял руками по телу, везде, где только достать мог, под футболку лез, сбивая ткань, и трогал не так совсем, как тех залетных девчонок в кабаке (клубе по-модному), нет, по-другому. Миша всегда знал, что сколько бы "партнерш" до танца за вечер в этих шаловливых и бесстыдно-красивых руках не побывало - Пилигрим все одно уйдет только с ним. И ночь проведет только с ним. И на утро тоже только с ним останется. И днем, и вечером, и в Сочи, и в Ярославле, и в Питере. И сегодня, и завтра, и через неделю, и на Новый год. Ровно до того самого момента, пока они оба не поймут, и, что важнее, не почувствуют: хватит. Знал и надеялся на то, что это самое "хватит" наступит еще очень и очень нескоро. Желательно "никогда". Не ошибся. И убеждается в этом снова, чувствуя, как Олег сплетает ледяные пальцы с его собственными, находя холодными стопами горячие ноги, и путаясь в них в тщетной попытке согреться. Ему бы чая горячего, или, обезбол в конце концов, и Миша уже хочет из некрепких рук выпутаться, да вот только Олег, баран настырнючий, не пускает. И цепляется не в пример сильно, ведомый переменчивыми такими качелями от полной и безысходной слабости до резких и судорожных конвульсий. Мычит недовольно, головой лохматой мотает, волосами по носу проезжаясь, заставляя поморщиться, и Шибанов остается опять. Потому что ну как его сейчас отпустишь и одного оставишь? Стоит только за порог ступить, как Рубцова хуебесить начинает, будто сумасбродного. Подполковник уже подумывает о том, что, и впрямь, не стоит его ни на минуту, такого дохуя самостоятельного, бросать. Раскладушку сюда поставить, что ли, или, строго на краю ютиться, чтобы во сне случайно по башке чугунной локтем не засветить, как уже ни единожды было, да хоть рядом с кроватью на коврике - Черта это не ломает ни разу. Он этого долдона любит так, что, если надо, готов и прогнуться, и уступить, и пожертвовать. И слабостью это не считает. Разве что своей личной, той, что сейчас снова ноги сгибает, ближе подтягивая в очередном остром приступе нестерпимой ломоты. - Совсем херовит, а? - Миша даже не в голос говорит - шипит почти, приподнимаясь на локте и нависая сверху, протягивая руку и пальцами убирая с покрытого испариной лба налипшие на них русые пряди, и даже не ждет, что Олег на него посмотрит. Ответа даже не ждет. Но Пилигрим все одно удивить умудряется. Упирается упрямо пальцами в кровать, отталкиваясь и перекладываясь на спину, упираясь плечом в шибановскую грудь, и приподняться хочет на трясущихся локтях, но, не справляется. Падает обратно, а Миша машинально чужую тяжелую башку ладонью ловит, будто не на подушку Рубцов падает, а на глухой бетон. - Просто пиздец. - Ругается. Значит, и впрямь, прижало до самых пяток. Насилу глаза открывает, смотрит едва приобретшими цвет радужками с широченными зрачками в глаза, и даже не моргает почти, потому что каждый последующий подъем длинных ресниц требует от него неочевидно-ебейшего количества усилий. - Нихуево я тебе так зарядил. - Упрямый и настырный Рубцов, вопреки всему, руку тянет. Нет, совершенно серьезно, тянет ладонь и касается ледяными пальцами рассечения на переносице, ненамеренно охлаждая воспалившуюся кожу. Миша только глаза на мгновение прикрывает, и головой дергает, перехватывая холодное запястье и коротко прижимая то к собственным разбитым губам. - Да ладно, это удар, разве? Вот поправишься, я тебе покажу, как бить правильно надо. А это... так. Детский сад "Ромашка", группа "Лепестки". - Улыбается, видя в шалых и расфокусированных глазах мелькнувшую тень упрека, и ниже осаживается на локте, утыкаясь поцелуем в нездорово-холодный лоб. Испарина тоже нездоровая совсем. Не такая, когда болеешь, жарко, или, больно, а липкая такая, скользкая, с едко-горьким привкусом. Миша глубже тянет носом воздух, открывая глаза и упираясь бездумно-пустым взглядом исподлобья в спинку кровати перед лицом, и понимает резко, что ему необходимо будить Антона. Подполковник по роду деятельности, к превеликому сожалению, прекрасно знает, как покойники пахнут. Не хотел бы, вот, а знает. И то, что ему сейчас от Олега под натиском больной фантазии мерещится, заставляет руки вместе с ногами отняться и залиться холодом. - Погоди, ты куда собрался? Шибанов? - Хватается за запястья почти судорожно, не в пример резко, глаза распахивает едва лишь только не испуганно, когда Черт в кровать упирается, приподнимаясь и выбираясь из-под одеяла, и нервно-отрицательно качает головой. За край футболки цепляет, когда Миша руки из некрепкой хватки выкручивает, и только и остается, что ободряюще его по чугунной мокрой голове погладить под недоверчиво-подозрительный взгляд глаз по пять рублей. - Да что ж ты за человек такой, а? Две минуты, и вернусь. Две минуты, Олег. - Вытягивает край темной материи из побелевших пальцев, судорожно сжавшихся до треска в суставах, и думает все о том, как же его пидорасит то в разные стороны часто. То слабость, то невесть откуда взявшаяся резкая сила, ярость, цепкость. Неужели, это у всех так? Или, просто Рубцов у него такой особенный оказался? Долго уговаривать Миша его не собирается. Просто выходит из комнаты и топает на второй этаж, скрепя сердце, расталкивая мерно посапывающего в обнимку с телефоном молодого, успевая заметить засветившуюся от неосторожных движений заставку на экране. Комар и какая-то черно-белая симпатичная псина на его, Жэки, мамкиной даче. Даже трогательно, и Шибанов бы непременно этому умилился где-то глубоко в душе, если бы время так не поджимало. У Антона, в общем-то, ни вопросов, ни недовольств. Он даже не спрашивает ничего, поднимается, будто по гудку горна, одевается, пока спичка еще не зажглась, и бодро трусит вниз, наторенной дорогой направляясь в спальню. И сегодня Миша при их общении предпочитает присутствовать. Потому что Олег - дикий, будто демон. С горящими глазами и укоризненно-уязвленным взглядом, будто вновь Иуду в лице подполковника увидел. Он сам еще с пару часов назад к Рожкову горячо порывался. Теперь, гляди же ты, даже смотреть на него не хочет, переводя бездумно мечущийся по комнате взгляд куда угодно, но не на юного натуралиста. Стыдно будто. А чего тут, собственно, стыдиться? Одно дело, когда сам ширяться начал, и совсем другое, когда... Нет, думать об этом решительно нельзя. Рано. Ибо даже Миша знает, что месть - это блюдо, которое подается исключительно холодным. Пока его дело - набраться терпения и поднять Олега, параллельно медленно и качественно натачивая ножи. Пилигрим на Рожкова в своем информационном пространстве реагирует из рук вон плохо. Дергается, щерится, шипит даже почти, отталкивая узловатую руку с фонариком, призванным отследить подвижность зрачков. Антон - не Жэка. Мягче намного, вежливее, воспитаннее, тактичнее. Вот только впечатлительности в нем, как оказалось, не в пример, раз в пятьдесят меньше, чем в Диагнозе. Столько хладнокровия в мальчишке Миша за все дни знакомства и не видал ни разу. Даже представить этого не мог, оттого, узрев сейчас, только лицом вытягивается. Парень пуленепробиваемый профессионал. Говорит вкрадчиво, негромко, но твердо так, доминирующе, как, наверное, только лишь с наркоманами и душевнобольными общаются. Шибанов даже в кресле приподнимается, на всякий случай, искренне переживая за то, что Олег и ему физиономию в сердцах разобьет, но тот... подчиняется. Нехотя, со скрипом, с заметной судорожной паникой в загнанных глазах. Видимо, сильны оказываются наработанные в агентурной работе рефлексы: солдат ребенка не обидит. Даже в том случае, когда несуществующую угрозу остро от малознакомого человека ощущает. Подполковник это на интуитивном уровне ловит, но старается не замечать. Рубцов боится. До ужаса, до паники, до мельтешащих туда-сюда бешеных глаз, до нездорово сбивающегося шумного дыхания и порывистых судорожных движений. Будто оголенный провод, будто вывернутый наружу нерв. Финальная стадия пошла. И если на ней психика майора выдержит, оказываясь сильнее противостоящей ей противоестественной зависимости, это будет попахивать неслабым таким и несбыточным чудом. Антон сует проклятую медикаментозную россыпь гороха, а Олег с явным и неподконтрольным подозрением на Мишу смотрит, так, будто только он ему сейчас помочь может. Шибанов морщится только болезненно - ему бы очень этого хотелось, видит Бог. Да вот только подполковник сейчас как нельзя более бесполезен, чем кто бы то ни было. От табуретки в углу и то пользы больше - она физрастворы на себе держит. Остается только коротко, ободряюще кивнуть, прижмуривая глаза, стараясь не замечать крупно ходящую ходуном ладонь, сжимающую горстку таблеток-пуговиц, и думать о том, что все это совсем скоро закончится. Еще немного осталось. Буквально... да пес его знает. И это рвет изнутри, будто оставшаяся без чеки осколочная. С катетером снова очередной пиздец происходит. Рубцов выдрал предыдущий, вычесал крайний, теряя его где-то в комнате, и категорически отказывается принимать новый, крепко прижимая к груди трясущиеся руки, хаотично покачиваясь из стороны в сторону от выкручивающей суставы ломоты. Воду не принимает наотрез, заходясь коротким спазмом от одного лишь взгляда на бутылку, и вот это уже отдает реальным таким, крупноколиберным пиздецом. Молодой незаметно косит глазами. Щурится совсем слегка, не попадая в поле видимости Рубцова, негласно прося Мишу о помощи, а Шибанов, понятия не имеющий о том, что делать будет, поднимается на ноги и усаживается на кровать рядом, придерживая за плечо и обхватывая пальцами холодное запястье в попытке оторвать его от груди. Ни в какую. Вырубить его, что ли? Нельзя. Велик риск того, что от очередной травмы Олег... совсем дураком сделается. Думать о том, что он может попросту не проснуться, невыносимо до дурноты. Придушить до расслабляющего - опасно, легкие спазмом сведет, или, сердце не выдержит, снова драться - Пилигриму не до того сейчас, и выходов остается все меньше и меньше. Придется договариваться. У Миши, вообще, язык всегда без костей был. И мел он им всегда легко, не наигранно и непринужденно. Вот только подполковник и подумать не мог о том, что за последние несколько суток все его навыки до уровня профессионального пресс-атташе поднимутся. Он несет такую откровенную околесицу, что ему перед Антоном уже через полчаса стыдно станет, если вспомнит, конечно, о чем именно говорил. Совершенно точно - трепал что-то про то, что непременно заберет в Сочи, как только все это закончится. Что дом продаст, квартиру в Питере, машину, если потребуется, но обязательно приобретет утепленный дом на побережье, раз уж Рубцову так море нравится. Еще что-то болтал. Много чего, в общем. По голове упрямой гладил, уговаривал, как ребенка, понимая, что Олег уже не в состоянии даже собственные реакции отслеживать, чего уж говорить о том, чтобы на подобное отношение обижаться. Некому там обижаться уже. Пилигрима дома нет. Быстро он как-то съебался, к слову. Миша только его, вполне себе вменяемого оставил, уходя Антона будить, вернулся, а в окнах уже свет не горит, и дверь входная нараспашку. Не мытьем, но катаньем, руку Олег все-таки дает. Блядь, если так каждый раз будет - они свихнутся тут все вместе, окрестив местные угодья дуркой имени упрямого рубцовского характера. Но от воды снова отказывается, и Тоха уверенно решается на крайние меры. Вместе с основным физраствором пускает по чужим венам небольшую ампулу чего-то бесцветного, о чем подполковник только впоследствии узнает - седативное. Потому что иначе справиться с собственной разбушевавшейся психикой у Рубцова не выйдет, как ни крути. И становится чуть легче. Правда, не надолго. Пилигрим, все-таки, совершает великое снисхождение, прикладываясь к бутылочному горлышку, но большая часть выпитого идет в стоящий на страже чистоты вырвиглазно-салатовый прикроватный таз. Вроде бы, так и положено, вот только чрезмерно-сосредоточенный антонов взгляд Мише не нравится до встающих дыбом волос. Оттого и выводит его из комнаты подполковник резко, почти порывисто, но только после того, как оба убеждаются в том, что Олега снова затягивает нездоровый и конвульсивный сон. - Что с лицом? Говори сразу. Мне вот эти вот ваши все загадочные молчания, как... балерине бетономешалка. Нахуй не надо. - Хотел ведь не давить, а не получается. Миша почти вплотную подходит, ходя желваками на скулах и всматриваясь в бледную небритую физиономию парня, смеряющего его нечитаемым взглядом, и нервно прячет мокрые ладони в карманах штанов, сжимая в кулаки. Антон в том не виноват. Просто ситуация... дерьмом попахивает. - Сильное обезвоживание, плюс голод, слабость, да и общее физическое состояние оставляет лучшего желать. Бороться нечему, понимаешь? Резервов нет. Даже энергию брать неоткуда. Это... не здорово, в общем. - Антон трет костлявыми пальцами глаза, а Миша зло ноздри раздувает, чувствуя, как постепенно занавешивают взгляд непроглядные черно-алые шторы. Злится. Бесится даже, но руки при себе держит, хотя больше всего сейчас хочется схватить парня за грудки и встряхнуть, что есть силы. Он специалист, или покараулить поставили? Что, блядь, за непрофессиональные прогнозы, вообще? - Так, и какой выход? - Цедит сквозь плотно сжатые зубы, мерно перекатываясь с пятки на носок, нервно двигая челюстью и ушами вместе с ней, и смотрит в бумажное лицо так, как только руководителю смотрел, когда объяснений за чрезмерно-всратую задачу требовал. - Глюкоза ваша хваленая на что? - Глюкоза - не панацея. Придется его кормить, поить, не знаю, силком, выходит. Я нарколог, а не психиатр и психотерапевт. Моя задача вовремя лечение назначить и препараты нужные подобрать. А еще я, блин, не волшебник. Если есть в ближайшее время не начнет, и от воды будет отказываться, то... - Морщится, двигая неровным носом, нервно дергает щекой с длинным и заметным шрамом, и машет рукой, отходя к окну, за которым уже рассвет вовсю занялся. Красивый такой, чистый, летний и кристально-прозрачный. - То? Ну, договаривай давай, чего замолчал-то. - Миша следит неотрывно, поворачиваясь следом за парнем, поджимая губы и по-рубцовски клоня голову в сторону, и сам знает, что давит на натуралиста безо всяких оправданий и оснований. Словно не знает, и впрямь, почему Антоша, привычно собранный и уверенный, резко скукожился и прикусил язык. - То следующую ночь может не пережить. Сам будто не понимаешь. Немногие околоздоровые с этим без последствий справляются. Боюсь, что у Олега таких шансов нет совсем. - Барабанит короткими пальцами по подоконнику, а Миша снова чувствует, как в глазах темнеет. В этот раз вовсе не от злости. Мутит его, что-то. В груди жмет туго как-то и болезненно, да и ноги внезапно держать отказываются, и Шибанов едва только до дивана добраться успевает, тяжело опускаясь на сидение и откидывая гудящий затылок на спинку. Хуевит. Тело жаром липким обдает, а пространство схлопывается вместе с оглушительным звоном, пожирающим все окружающие звуки, а Шибанов только думает о том, что сейчас посидит немного, и все пройдет непременно. Как и всегда проходило. Он же, блядь, железный. Хули ему сделается?