Зависимость

За окном снова поливает нещадно. Да уж... июль в этом году выдался крайне неудачным. Мокрым, сырым, местами даже откровенно-холодным. Таким, что третий вечер уже камин приходится топить, чтобы лишний раз газовое отопление не кочегарить, почем зря. Тот, конечно, только одну лишь гостиную прогревает, более-менее до спальни добираясь, но и этого сейчас хватает. Мише... странно, вообще-то. Почти фантастически и удивительно странно от того, что он все еще не один. Что не переживает, не нервничает, не волнует потрепанное сердце и не тратит нервные клетки, в очередной раз ломая голову над тем, куда вновь могло занести безбашенного и охочего до справедливости гуманиста-Пилигрима. Не смотрит ежечасно на экран телефона, ожидая хотя бы короткого сообщения с неизвестного номера, не мониторит новости и сводки, пытаясь выхватить жадным взглядом родную встрепанную макушку, не вскакивает посреди ночи от холодного и липкого ужаса, пробирающего до самых пальцев на ногах, снова, снова и снова видя бездыханное тело, растянувшееся в неестественной позе по остывающему серому щербатому асфальту. Его уже несколько лет попятам один и тот же кошмар преследует. Теплое, влажное и душное столичное лето, загорелый, смуглый Олег в извечно-расстегнутой темной куртке и офицерской портупее поперек широких плеч, вереница незнакомых ангаров, и направленный в его сторону пистолет. Кем-то неуловимо знакомым направленный, будто бы своим даже. Желто-зеленые глаза, в праведном гневе широко распахнутые, челюсть напряженно сведенная, вперед выдавшаяся, упрямая, непокорная, и оглушительный выстрел, эхом отражающийся от чреды металлических секций, в голове резонируя. Подсунутая под голову куртка, белеющие пальцы, крепко рану на животе зажимающие, и спокойные, большие янтарные глаза, в небо устремленные. Смиренные такие, не болезненные, не испуганные - полностью принявшие свою собственную судьбы. Бог весть откуда больная фантазия такие картины ему нарисовала, но отделаться от них у Шибанова выходит только лишь тогда, когда Олег рядом оказывается. Когда глаза в глаза, когда на расстоянии вытянутой руки, чтобы в любой момент схватить можно было, в себя вжать и не отпускать, даже если с мясом попытаются выдрать. Виновник расшатанной нервной системы, к слову, рядом тихо сопит, снова по уши утонув в очередном "карманном" издании однотипной серии Роллинса. Близкий такой, теплый, родной, и абсолютно никуда не собирающийся. Миша уже с месяц вот так живет. Охуенно и восхитительно-хорошо. Просыпается сам, а не от очередного пробравшегося в сознание кошмара, долго рассматривает расслабленную, небритую и горячо-любимую сонную физиономию, руки теплые, родные, подушку крепко обнимающие, а иногда и вовсе встать не может, придавленный к постели все той же тяжелой ластой, хозяйски навалившейся на грудь. Никуда не торопясь, умывается, медитативно курит на крыльце, прикидывая приблизительный план работ на предстоящий день, а, возвращаясь, улыбается только из раза в раз, вылавливая бубнящий в треть громкости кухонный ящик, транслирующий очередной клип с некогда искренне ненавистным ему "МУЗ-ТВ". Он все эти музыкальные каналы терпеть не мог, пока с Рубцовым не познакомился. А потом как-то раз увидел его на кухне, довольного, самозабвенного и с головой погруженного, ритмично пританцовывающего под очередную попсу над скворчащей сковородкой, и влюбился по самую макушку. Не в попсу, конечно, а в Олега, органично с музыкой смешавшегося. Рубцов все также исправно завтраки готовит, тщательно надраивает посуду после, почти метлой на участок выгоняет, пока время свободное есть, хотя больше всего, если честно, Мише хотелось бы с ним в кровати завалиться, и никуда от себя не отпускать, вдруг, снова исчезнет, маревом туманным растворяясь? Засыпает тоже рядом, голову тяжелую на груди устраивая, либо лопатками острыми в грудь вщелкиваясь, как пазл, теплом собственным растворяет, и снова, снова и снова лишь сильнее к себе привязывает. Да, блядь, Шибанов только недавно перестал бояться глаза закрывать, всерьез думая, что, открыв их наутро, обнаружит только пустую подушку, безмолвный дом и короткую записку, накарябанную аккуратным и педантичным почерком. Вот только Олег из раза в раз оказывается рядом, не бежит, очертя голову, ближе притирается, целует, ластится, ворчит изредка, а порой и вовсе отчитывает на эмоциях, с подполковником языком на очередной бытовухе зацепившись, и... не уходит. Миша уже даже привыкнуть к этому опасается. Что снова втянется с головой в эту зависимость, утопая в совместной жизни так, как раньше было, и иначе уже не сможет. Не адаптируется попросту. Сопьется к чертям, или с ума сойдет. Едва уже не сошел, когда в Питер пришлось почти на целые сутки отъехать, оставляя Пилигрима одного. Он ведь в тот день, и впрямь, конченного параноика напоминал. Едва не заставил Олега на кресте побожиться, что, когда он вернется, Пилигрим все еще будет здесь будет, а не на попутке задницу отбивать в сторону какого-нибудь Магнитогорска. Немало перенервничал, если честно. И не уезжал бы вовсе, если бы от Вдовы под самое утро сообщение бы не пришло. Долго же она латиносов искала. А, быть может, просто давала им фору? Отмывая чужую, намертво въевшуюся в кожу бурую кровь, Шибанов, если честно, так и не смог бы сказать о том, что ему полегчало. Нихуя ему не полегчало, прямо говоря, пусть даже они со Вдовой и сработали, как единый организм. Миша, к слову, не думал даже, что они так смогут. Синхронно, отточено, профессионально, собранно, являясь буквально продолжением друг друга. Хорошо так у них вышло, забористо. Миша так в кураж вошел, что даже не сразу понял, что крики прекратились, а в помещении воцарилась оглушительная и звенящая тишина. Майя свое тоже, кажется, получила. Да вот только удовлетворенной сытости в чужих глазах подполковник так и не увидел. Как и в своих собственных. И в очередной раз убедился в том, что месть, тщательно планируемая, томящая, греющая, тянущая под ложечкой, и призванная удовлетворять острый зуд в пальцах и душе, хороша исключительно той самой подготовкой. Ожиданием. А после рокового свершения, с-сука такая, оставляет после себя только тупую и слепую пустоту. Ради чего, собственно, оно все затевалось? И, все же, свое они отработали. Сожгли тела вместе с ангаром, молча отсалютовали друг другу пальцами, и разъехались в разных направлениях. Хотелось бы верить, что навсегда, вот только Миша знает - жизнь его со Вдовой еще ни единожды столкнет. Всего день на расстоянии в несколько десятков километров от Пилигрима, для Миши уже невыносимым стал. Привык заново, теперь даже за уши не оттащишь. Но, как ни желалось бы прыгнуть за руль и, очертя голову, броситься обратно в Тарасово, Миша заставил себя задержаться в городе еще на несколько часов. Засела у него в чугунной башке одна идейка... дурная, идиотская совершенно, глупая до откровения, но, зудела так, что Шибанов, все же, решился. Поджилки трясущиеся в кулаке сжал, что есть мочи, забил в навигаторе адрес, и, поехал. Долго круги нахаживал, выбирая, а, расплачиваясь, даже глаза боялся лишний раз поднять, понимая прекрасно, как со стороны выглядит. Знал потому что точно: как идиот, вообще-то. Олег... дождался. Встретил лучистой и теплой оскалистой улыбкой, ворота открывая к немалому облегчению и какой-то задавленной детской радости под ребрами, и даже не ошарашил с порога новостью о том, что уже с первыми рассветными лучами швартовы отдавать собрался, отчаливая от мирной гавани в бушующую пучину проблем и таких необходимых ему бедствий. И сейчас, вот, совершенно спокойным кажется, будто так и должно быть. Лежит себе на боку, руку татуированную под тяжелую башку подложив, и бегает глазами по строчкам, страницы перелистывая, словно скорочтение со школы практикует. Миша косится. То и дело. Листает новостную ленту бездумно и исключительно для вида, не палиться чтобы, а думает совершенно о другом. О том, что уже так давно горло царапает, сжимая ребра холодной и липкой недосказанностью. Все смелости набирается, губы жует, челюстью перетирает, сбиваясь с сердечного ритма, и, слыша короткий писк электронного будильника, очередной час отмерившего, все же, собирается. Вздыхает глубоко, тяжело и судорожно, прижмуривая глаза и откладывая мобильник в сторону, и даже голоса собственного не узнает. Хриплого такого, трусливого. - Олег. - Выходит, вроде бы, даже твердо. Пилигрим коротко ведет головой, поворачиваясь только на треть профиля, все еще косясь в затянувший по уши текст, и брови вверх по лбу вскидывает. - М? - Хоть бы повернулся, что ли. Либо отвернулся совсем - не так страшно бы было. Подполковник чувствует, как ладони неумолимо потом покрываются, и нервно о покрывало их отирает, выдерживая долгую и многозначительную (трусливую) паузу. Рубцов, логического продолжения так и не улавливая, наконец, понимает, что дело куда серьезнее, чем он вначале думал. Захлопывает книгу, пристраивая ее на тумбочке, и медленно поворачивается к Черту, упираясь локтем в кровать и широко распахивая длинные ресницы, выставляясь глубокими и невозможно яркими желто-зелеными глазами. - Чего? - "Чего", "чего"? Ничего. - Шибанов бубнит, раздраженно передразнивая, но, глядя на снова вопросительно потянувшуюся вверх бровь, хмурится сильнее, осаживаясь в тоне, и крепче поджимает похолодевшие губы. Ну, сколько еще межеваться-то можно? Как вообще можно до такого возраста дожить, и таким ссыкуном остаться? - Ты не хочешь к нам в "Ноль девять" устроиться? - Все не так. С-сука, все с самого начала не так, но деваться уже некуда. Слово - не воробей, и Миша это прекрасно понимает, грузно садясь на кровати и откидываясь лопатками на деревянную спинку, разворачиваясь в сторону Пилигрима, очевидно, ожидавшего всего, чего угодно, но не заставшего врасплох вопроса про повторное трудоустройство. - Миш... - Только лишь от этого сердце уже в желудок падает. Шибанов морщится коротко, прищуривая глаза, и цепко и жадно наблюдает за реакцией родного лица, очертившегося подвижной мимикой. Олег брови крепче к переносице сводит, губы тянет в каком-то вымученно-болезненном оскале, и тяжело и громко выдыхает сквозь зубы, упираясь ладонью в кровать и усаживаясь напротив, подтягивая к себе длинные и крепкие ноги. Смотрит так... виновато-отчаянно, нервно поправляя на шее новую тяжелую и толстенную собачью цепь с ладанкой Чудотворца, Шибановым из Питера недавно привезенной, и складывает пальцы, прислоняя костяшки к губам. Всегда так делает, когда нервничает, или, думает много. Буквально руки никак от лица отодрать не может, словно на клей прилепили. Упирается локтем в колено, сжуривается лицом, и глядит исподлобья долго и цепко, будто слова нужные подбирает. Че тут подбирать? Лучше уж пусть сразу с плеча рубит. - Я в контору больше не вернусь, ты сам это прекрасно знаешь. - Скрипит хрипло, бубня в пальцы, и Шибанова, будто по щелчку, наконец, прорывает всем тем, что так долго внутри копилось, зудя и сдавливая. - Да откуда же ты такой гордый-то, а? Я же не спрашиваю, чего там тебя не устраивает, я тебе про реальную перспективу толкую. Я с Брагиным поговорю, он тебя знает хорошо, такие спецы на дороге не валяются, ЮрИваныч-то точно за дело возьмется, как положено. И не вспомнит даже никто про тот слив, будешь работать, как работал, сколько можно уже мотаться, как говно в проруби? - И снова не так. Миша по другому хотел, честно. Мягко хотел, чутко, внимательно и вдумчиво, а вышло... так, как вышло. Олег слушает, не перебивая, хмурится, дергает бровями и лбом, перетирая челюстью и барабаня пальцами второй руки по ремешку кожаного браслета, запястье перехватившего, и, терпеливо дожидаясь конца тирады, только упрямо и коротко лохматой головой ведет. - Нет. Это принципиально. - И когда Рубцов говорит так, это означает лишь одно: его теперь даже бульдозером с принятого решения не сдвинешь. Шибанов рычит только бессильно, накрывая прикрытые веки ладонями и растирая до искр, и шумно тянет носом воздух, собираясь. Не так ведь с самого начала думал. Другой план имел. Вот и стоит его придерживаться, а не на понт Пилигрима брать. - Дал же Бог такого упертого на мою бедную голову, а? - Отнимает ладони от лица уже с куда большим спокойствием. Смотрит в напряженное лицо, облизывая пересохшие губы, и ноздри растягивает от долгого выдоха, постепенно расставляя мысли и слова по нужным местам. - Ладно. Тогда у меня на этот счет другой расклад имеется. - Миша разводит ладонями, встряхиваясь уже намного живее, глядя на вопросительно ползущие вверх брови, и клонится ближе, упираясь локтями в колени. - Тогда я сам уволюсь. Нет, серьезно, хоть завтра поеду рапорт напишу, не надо на меня с таким скепсисом смотреть, а то я чесаться начинаю. - Шибанов тут душу выворачивает, а Пилигрим только фыркает громко и смешливо, отстраняя пальцы от лица и скалясь в улыбке. Невеселой правда совсем. - Миш, давай не дури. И чего делать будешь? Шлагбаумы поднимать? - Как же подполковника бесят все эти извечные подъебочки, будто кроме работы охранником Шибанов больше и не способен ни на что. Будь это не Рубцов - непременно взъебался бы до белены. Теперь же просто раздражается в пол-силы, поджимая челюсть и стискивая пальцы в кулаки. - Да, значит буду. Но тебя больше никуда одного не отпущу, ты меня понял? - Миша его не шантажирует, вообще-то. Не давит даже. Просто от навалившегося страха и отчаяния несет так, будто и впрямь бычить решился. И больше всего в этой ситуации его чужая реакция бесоебит. Устало-скептическая, словно Олег его слова и не думает всерьез воспринимать. Вымученно жмет брови к складке над переносицей, голову вбок клонит, кисля лицом, и смотрит, как на пацана неразумного. Как дал бы щас... - Слышь, ты чего завелся-то? Нормально все было, тебя с чего так припекло? Я же не маленький, чтобы за меня волноваться. - В ответ бычит. Голову ниже клонит, сверля ярким и обжигающим взглядом исподлобья, а Шибанов только громче зубами скрипит, пыхтя, будто разогнавшийся паровоз. - Действительно, куда там: волноваться? Да я так поседею скоро с тобой. С ума рехнусь, без нервов останусь, ты сечешь вообще, нет? - Миша гулко стучит костяшками о собственную голову, а Олег скалится только, морща нос - никогда ему этот звук не нравился. Будто мелом по доске. - Да тебе нахуй все это надо-то? Мою рожу каждая собака бандитская знает, а ты себя добровольно под удар подставлять вздумал? Извини, Шибанов, но я на себя такой ответственности не возьму. И нечего на меня так смотреть. Не поможет. - Пилигрим указующе пальцем в его сторону тычет, а Шибанов только горячую руку в сердцах перехватывает, крепко стискивая запястье в ладони и рывком опуская вниз, вжимая в плотное покрывало. Олег... терпит. Зубы крепче сжимает, ноздри раздувает, сильнее занимаясь обжигающе-холодными всполохами бессильной ярости в янтарных глазах, но, терпит. Не боль, совсем нет. Чужую бронелобую упрямость. А-а-а, не нравится, когда с ним таким же настырным становятся, как и он сам? - А ты не думал, ну так, на минутку, что я тоже не маленький мальчик? И что я сам за себя постоять могу? Что, по-хорошему, я один хуй под ударом, потому что про нас с тобой тоже каждая собака узнать может, если захочет? Думаешь, меня в Питере не достанут при всем желании? Или, тебе так нравится в одиночку в героя играть? Нет, ты мне скажи, аргументируй, а я послушаю. - Накрыло, так накрыло. Миша буквально каждое слово чеканит, напрягаясь так, что едва языком небо не разрезает, и смотрит. Настырно и прямо. Как Олег обычно делает. Рубцова это, ожидаемо, бесит. Миша интуитивно чувствует разлившееся в воздухе, ставшее острым и звонким, раздражение, и едва эмаль до нервов не стирает, слыша негромкий хриплый смех. Пилигрим обнажает верхние клыки, нос морщит по-кошачьи, и назад отклоняется, выпутываясь из крепкой хватки, придвигая ближе сложенные по-турецки ноги, накрывая широкими ладонями острые коленки. - Да не буду я тебе ничего объяснять. - Противный и липкий холодок бежит от горла вниз по пищеводу, медленно охватывая сразу все внутренности, завязывая их в тугой комок обнаженных догола рецепторов. Кровь отливает от лица, и Миша, даже, кажется, белеет на пару тонов, то ли от слепой ярости, то ли от отчаянной безнадеги, и только лишь это Пилигрима более-менее в чувство приводит. Да, кем бы они друг другу не приходились и как сильно душами бы не сплелись, их обоих, бывает, резко заносит на поворотах. Раньше не было такого - боялись друг друга своими заебами отпугнуть, а со временем привыкли все в лицо говорить, и, чего уж греха таить, немножечко оборзели. - Миш, давай эту тему просто закроем, и сделаем вид, что не поднимали? - Звучит даже как-то просяще, вот только Шибанов уже слишком завелся для того, чтобы это вот так запросто отпустить. - Не закроем. - На кой пес он, собственно, вообще это делает?! Рубцову что в лоб, что по лбу - однохуйственно совершенно. Подполковник сквозь зубы цедит, а Олег только назад отклоняется все больше, откидывая голову назад и устремляя желто-зеленый взгляд в дощатый потолок. - Оке-е-ей. - Тянет хрипло, мурлычаще, но сорвано немного, так, что почти совсем гласных не слышно - нервничает. Хорошо, значит, реакция есть, значит, не все так плохо, как представляется. - То есть, ты мне предлагаешь тебя с собой взять? Нихуя себе. Шибанов от таких вопросов даже теряется на мгновение, брови по лбу тянет, заостряясь лицом, и недоуменно на Пилигрима пялится. - Я тебе рюкзак, что ли? В смысле: "с собой взять"? - Еще одна неосторожная фраза, и Черта непременно взорвет, как лимонку, и тогда осколочных уже точно будет не избежать. Причем сразу обоим. - Так, стоп. Ты понял, что я имел в виду. - Олег предостерегающе ладонь вперед тянет, резко переводя взгляд на цедящего сквозь кожу пока еще неактивную ярость Шибанова, и старается в чувства привести. Едва только лишь пальцами длинными перед носом не щелкает - додумывается. Миша на хуебесах и руку вывернуть может, даже не посмотрит, что хрустальный такой. - Тяжелый ты человек, Шибанов... Ну, ты скажешь что-нибудь, или, так и будешь меня глазами сверлить? - Опасается, оттого и бесстрашный такой сразу делается. Ершится, ерепенится, бронебойную маску на небритую физиономию натягивая, и думает, что его не раскусят. Как бы не так. Миша эту фишку давно уже просек, и это, и впрямь, несколько осаждает собственный пыл, из ушей паровозным паром прущий. - Давай честно. Без угроз там, без шантажа, просто честным ответом на прямой вопрос. - Подполковник выравнивает тон, выравнивается сам, приподнимая голову в нормальное положение, а не в стойку хищника, к броску готового, и растирает костяшками сведенную спазмом челюсть, глядя в ожидающие всего, чего угодно, радужки на расстоянии вытянутой руки. - Ты хочешь со мной быть? Вот прямо так, как раньше. Не раз в три месяца, а на постоянке, как в старые добрые. Или, настопиздело уже? - Играет ва-банк. С плеча рубит, и, если честно, готовится все, что угодно услышать и принять. Даже то, что Олег его сейчас запросто может куда подальше послать, поднимаясь на ноги и собирая скудные пожитки в дальнюю дорогу. - Ты серьезно? Это что за вопрос такой? - Рубцов скалится снова, недоуменно вскидывая брови, голову набок клонит, и даже, кажется, оскорбляется как-то едва заметно. - Да, или, нет? - Цедит коротко, сухо, сквозь плотно сжатые зубы, четко ограничивая варианты ответа, чтобы майора в привычные рассуждения не понесло, рамки расставляет. Пилигрим - человек с фантазией, если в собственных домыслах заблудится - не найдешь и не дозовешься. Миша это знает прекрасно. И видит, как тот нервно и шумно сглатывает, дергая острым кадыком и растирая шею длинными пальцами. Думает, что ли? - Да, хочу. И, нет, не настопиздело. - Придерживает ладонью местами темно-бурое от горячечной страсти горло, будто пульс собственный контролируя, и смотрит четко в глаза, не мигая даже. И это... черт, неплохо успокаивает, вообще-то. Ледяные тиски внутри стремительно разжимаются, позволяя дышать, и на их смене остается только привычное зудящее раздражение от непонимания чужого пуленепробиваемого упрямства. - Так в чем, тогда, проблема? - Давит снова. Неосознанно, но не крепко, скорее, просто важность момента для Рубцова окрашивая, и в этот раз так быстро со словами Пилигрим не находится. Губы жмет, нижнюю закусывая, челюстью водит, снова пальцы к подбородку прислоняя, трет колючую щетину, шумно ноздри раздувает на выдохе, морщится - межуется. Кажется, целую вечность так сидит, с самим собой, похоже, договариваясь, но, наконец, уверенно и резко выдыхает, очевидно, тоже решив все карты на стол перед подполковником опрометчиво сбросить. - Я тебе и так уже жизнь испортил порядочно, когда в разведку подтянул. До сих пор успокоиться не могу. А ты добровольно в бега подписываешься? Миш, кого ты наебать пытаешься? Вот твое. - Широко обводит руками пространство комнаты, а Шибанов замечает, как перед глазами темнеть начинает, мерцая и переливаясь. От осознания всей глубины и беспросветности чужой бестолковой дури. Он серьезно, что ли? - Дача, Питер, командировки редкие, но никак не скитания в бегах. Ты - оседлый. Уж я-то тебя знаю. - Смотрит, балбес. Так смотрит, будто и впрямь сожалеет очень сильно, а у Миши от такого даже слова дельные на язык теперь не идут. - Ты дурак, что ли, совсем? - Даже интонация выше становится от навалившегося недоумения. И, глядя на сморщенное и побледневшее лицо, точно и ясно понимает: дурак. Непроходимый. - Олег Сергеевич, ну, у меня тут даже слов на это нет. - Руками широко разводит, едва снова костяшками по лбу не постучав, вовремя чужое непринятие вспомнив, и только назад к спинке снова откидывается, растирая ладонями сбрасывающее напряжение лицо. - Господи, да где же я так нагрешил-то, а? - Глаза к потолку возводит, смиренно пальцы на груди в замок складывая, и слышит чужое громкое фырканье. Тоже отмирает потихоньку. - Ты не драматизируй давай. И не прибедняйся. Сам виноват. - Олег уверенно тянет массивную руку, бодая сжатым большим кулаком в бедро, а Миша только кивает с напускным артистическим страданием, глухо угукая и носом громко и сухо шмыгая. Всегда клоуном был. Им останется, им и помрет. - Ну да, да, конечно. Вечно я во всем виноват. Кеннеди еще, скажи, убил. - На Рубцова не смотрит пока - паузу выдерживает. Ждет, что же тот делать будет, и как себя поведет, будто бы не знает, в самом деле. - Ми-иш. - Тянет. Все, пошло-поехало. Пилигрим за предплечье прихватывает, накрывая горячими и мокрыми от нервов пальцами кожу, и трясет даже слегка из стороны в сторону. Внимание перехватывает. - Я с долдонами не разговариваю. - Развели, блядь, детский сад. Но они иначе и не умеют, иначе скукожатся в своей престарелой взрослости, осерьезнятся в конец, и от скуки непременно подохнут. - Шибанов, я серьезно. - Тянет даже руку на себя, призывая обратно подняться, и снова в глаза своими невозможными пялится, душу наизнанку выворачивая. - Ага, а я, можно подумать, тут шутки шучу, да? - Хлопает ладонями по собственным бедрам, но, ловя чуть укоризненный взгляд, тяжело и долго выдает, качая очугуневшей от разговора головой. - Я тоже серьезно. Если хочешь вместе, значит, надо вместе. Плевать, там, на даче, в Питере, да хоть в Караганде. Думаешь, я не готов? А ты меня спрашивал, вообще? Нихуя ты, Олежа, не спрашивал. Опять все сам решил. По своему. - Миша тянет вперед руку и тычет указательным пальцем в настырный лоб, попадая точно в очередную глубокую складку. Рубцов шипит коротко, беззлобно, в ответ башкой настырной бодает, и не спорит даже. Потому что понимает - прав Шибанов, как ни крути. - А за хозяйством здешним кто следить будет? Дядя Кеша старый уже, два участка на постоянке не потянет. - А вот это уже больше на вразумительный и здравый разговор двух взрослых людей похоже становится. Миша усмехается только, дергая углом рта, и смотрит всерьез ухватившегося за идею Пилигрима. - А я это все хозяйство продам. Без зазрения совести. - Олег, гад, смеется только недоверчиво, башкой лохматой качая. - Ага, кто у тебя тут ее купит в такой... глуши? Кто, и за сколько? Тут только в фундаменты мульта три вложено. А за бесценок я тебе не позволю, хоть стреляй. - Олег, вообще-то, тоже в участок, дай Боже, вкладывался. За стройкой следил, как цербер, работу принимал скрупулезно и доебисто, как прокурор обвинительный акт, едва только лишь под лупой не изучал. Оформить вот только все на Шибанова решили, а отчего, и сами вспомнить не могут. Может, Олега в городе тогда не было, а, может... пес его знает, большое упущение на взгляд подполковника, потому что Рубцов куда более подкованный да цепкий в этом вопросе. У них даже уговор устный был, что, если вдруг что не так пойдет: участок продают и пополам пилят, в разные стороны разбегаясь. Давно было, правда. Давно и глупо. Сейчас бы такая дурная мысль в их головы и не пришла бы даже. - Да, есть у меня один... кандидат. Как раз дачу строить собрался. А зачем строить, если уже готовую взять можно? - Миша прикидывает, за сколько можно втюхать десять соток в областной глуши с газовым отоплением, водопроводом, канализацией, баней, колодцем и прочей мелочью в придачу, и не сразу понимает, что Рубцов, кажется, сечет, о ком он говорит. - Бромбергу решил жизнь облегчить? - Ну, и ему, и нам. Поди плохо? Зато... как там это словечко модное... На стартап хватит. - Олег фыркает, улыбчиво растягивая подвижный рот, и башкой трясет, щурясь. Пилигрим, вообще, ушлый жулик. Все не потраченные и скопленные деньги на него работают, как индейцы на колонистов, и денно и нощно. Он даже Мишу научил. Так что, если прикинуть, совокупить и вдумчиво вложить, то совершенно точно на недвижимость на югах хватит. И останется еще. - Стартап - не о том. Это идея, как бизнес организовать. - Во-от, снова понесло. Рубцов пальцы разводит, ладонями крутит, в момент из спеца в лектора превращаясь, а Миша только лицом кислит, накрывая душную небритую физиономию тяжелой рукой. - Ой, все, не умничай давай. На домик в Сочи, короче, хватит. Если не зажилишь и добавишь. - Чего? - Рубцов даже замирает на секунду, прямо так, с горячей ладонью на морде лица, вопросительно бубня в кожу, и голову вбок клонит, выглядывая, чтобы в глаза заглянуть, вскидывая густые брови вверх по лбу. Шибанов этот взгляд знает. Дурной такой, шальной чуть, и искренне заинтересованный. Ага, проняло, значит. В точку попал. Миша готов руку на отсечение дать, что Пилигрим, небось, об этом не думал ни разу. Что можно вот так жить. Вот так запросто. Что не обязательно в Питере, что не обязательно работать там, где привыкли, и что бегать, тоже, не нужно, оседая хоть у черта на рогах, но, зато, вместе. - Ничего, глушня. Что слышал. Нет, конечно, можно еще куда-нибудь, но Соча уже как родные почти. Ты что думаешь? - Судя по вытянутой небритой физиономии, Олег либо думает сразу и обо всем, либо вообще ни о чем думать не может. Медленно мигает только длинными ресницами, и саму суть идеи на вкус пробует, перетирая скуластой челюстью. - Оке-е-ей, допустим. А делать мы там что будем? - Зацепился. Изумительно. Надо было ему еще в первый год всей этой гонки про юга сказать. Вон как глазки-то заблестели. - Как это: "что"? Жить, работать. Я, вот, обратно в менты пойду. И тебе советую. - Тычет указательным пальцем в сморщившийся от касания нос, чуть коротким ногтем поддевая, и, наконец, перестает издеваться над родной мордой, снова сцепляя пальцы в некрепкий замок. - Не, не покатит. - Отнекивается упрямо. Бестолочь. Почему не покатит-то? Олег, будто чужой вопрос у себя в голове слыша, снова руки по-менторски разводит, стараясь объяснить доходчивее. - Я уже везде, где только мог, засветился. Меня ОСБшники запорют с ходу. - А мы тебе ли-ичность новую сделаем. Я Брагина попрошу, подотрем, переиграем, и будешь новым человеком. Не Олегом, а хоть, к примеру... Жориком. - Миша говорит так легко, непринужденно и запросто, что у Рубцова даже челюсть нижняя отпадает на пару секунд. - Ты получше имени придумать не смог? Не, не согласен. Дурацкое. Тараканье. - Пилигрим решительно рубит ладонью, а у Шибанова уже в голове все так прекрасно складывается, будто так и было всегда. Вдохновился. - Хорошее имя. А фамилия еще краше. Ты послушай только, как звучит-то: Георгий Раскольников. Прям как музыка. - Издевается, вообще-то, если честно. Чуть-чуть совсем, чтобы майор не расслаблялся. - Ага. Похоронная. Нет уж, максимум на Костю согласен. Ну, или, на Пашу, на худой конец. - Шибанов старается не радоваться раньше времени тому, как легко Рубцов на себя чужие личины примеряет, вот только последнее его напрочь вышибает. Он с детства имя "Павел" терпеть не может. Не в обиду всем Павлам сказано... - Только через мой труп. Может, Денис хотя бы? - Подводит к компромиссу. Шутки шутками, а вопрос ведь, и впрямь, серьезный, если повнимательнее его рассмотреть. - На хую повис. Нет, тоже не канает. - Зря, между прочим. Пилигриму бы ой как пошло. Ничего-то ему, грубияну невоспитанному, не нравится. Тяжелый человек. Чертовски тяжелый. Зато любимый всецело и горячо, даже несмотря на то, что иногда ему так по башке кулаком зарядить хочется с самой макушки. - Ты чего привередливый-то такой? То ему не нравится, это ему не нравится... никаких нервов с тобой не хватит. Тогда сам сочиняй сиди. А я посмотрю. - Вообще, если честно, Миша совершенно другое сейчас сделать хочет. С самого начала хотел, просто испортил все по привычке, а теперь момента нужного выжидает, выгадывая. Двенадцать лет уже, с-сука, все ждет чего-то. - Ладно, если серьезно, идея здравая. Если додумать и докрутить, в принципе, может даже очень неплохо выйти. Сам бегать заебался уже, честно сказать... - Шибанову кажется, что Пилигрим не договаривает. Что отчаянно еще что-то добавить хочет, может быть, даже на откровенную искренность о собственных чувствах и ощущениях выйти, вот только слишком давно Олега знает для того, чтобы удовлетвориться и этим. Рубцов о своих слабостях даже под угрозой расстрела не расскажет. Никогда не обмолвится о том, что больно, что страшно, что устал, что не вывозит, что помощь нужна, поддержка и понимание, как ебаный глухой железобетонный монолит. И будет ведь до последнего упираться, даже себе в тотальный ущерб, но рта упрямого и болтливого не с той стороны - не откроет. Хорошо, что Шибанов его интуитивно понимать научился. Иначе так и думал бы до сих пор, что Олег непрогибаемый да металлический. Несломимый. Не так все. Совсем не так. В самом-то деле - Пилигрим чуткий, впечатлительный, уязвимый, и не всегда уверенный в самом себе. Рожу по швам раскроить, самопал взрывчатый на коленке собрать, банду голыми руками обезвредить - это он за раз, это ему как нефиг делать. А касательно себя самого, стоит чуть глубже машинного профессионального автоматизма заглянуть, так осекается зачастую. Будто не знает, что с собственными эмоциями делать. И сам не понимает, и сказать не может. Такой вот... тридцатишестилетний ребенок. Пацан-старшеклассник, запертый в теле высококвалифицированного и смертельно-опасного расчетливого спеца с большими офицерскими звездами на погонах. - Это хорошо, что заебался. А я, в очередь свою, уже засиделся порядочно. Того и гляди корни пущу, как лук в стакане. И тогда уж меня даже бульдозером не сдвинешь. Так что... - Миша тянется к тумбочке, выдвигая ящик, запуская в бездонное пространство руку, и на Олега поглядывает, обнадеживающе кивая, - если есть возможность все изменить, лучше уж это прямо сейчас делать. - Шарит, если честно, все также долго, что и в прошлый раз, когда смазку искал. Что там за бесенок такой поселился, что все со своих мест барабит? Клал ведь с самого края, специально, чтобы не потерять. Пилигрим предусмотрительно не спрашивает. Смотрит только с цепким интересом, голову набок клоня, на то, что Шибанов там, собственно, потерял, и бровь вверх кидает, неопределенно поведя плечом, едва лишь только из ворота футболки не вылезающим. Вот у Миши, между прочим, все всегда чинно и благородно. Рукава на месте, воротник строго под горло, ни больше, ни меньше, края до середины бедер, чтобы не задиралось и не мешалось, а Олег... это Олег. У него все исключительно по-распиздяйски. Волосы торчком вечно, куртки нараспашку, одежда любая задирается во всех возможных местах, растягивается постоянно от чужой изворотливой непокойности, из-под края вечно пузо голое поджарое вылезает, а из воротника - острые ключицы. Что самый настоящий подросток. Цепи эти на шее, извечные кожаные браслеты на руках, нитки какие-то красные, перемычки рукавов между пальцами, как в америкосовских сериалах, улыбка до ушей клыкастая, а Шибанов... а Шибанов уже столько лет отчаянно не может на это налюбоваться. Вся эта обманчивая небрежность Рубцову такой легкой непосредственности придает, что с ума рехнуться можно. Совершенно естественно, что тут и забыть недолго о том, что Олег, вообще-то, мужик уже взрослый. Седой даже. С морщинами. Статный такой и мужественный офицер. Майор целый. С фенечками на запястьях, вечными руками у рта и мятной жвачкой промеж зубов. И ведь щелкает ей, сучонок, всегда неожиданно и громко так, что сердце, порой, останавливается, будто от выстрела. Ага, мужик взрослый... как же. Наконец, пальцы нащупывают холодную и плавную грань благородного металла. Специально подороже взял, не зажилил, потому что, может, и впрямь, на всю жизнь теперь? Миша кивает удовлетворенно, зажимая кулак, и к Рубцову поворачивается, все еще не вдупляющему в происходящее. Может, дурака, просто, валяет? У них уже одно сознание на двоих давно, попросту не может не догадываться. Шибанов тот еще романтик. От слова "нихуя", если честно. Потому и ничего красивого, поэтичного и вдумчивого сейчас в голову не лезет, хоть стреляйся. Он даже не готовился ни минуты, потому что, сколько ни готовься, все одно все не так, как ожидается, выходит. - Вроде, с размером угадать должен был. - Подполковник себя даже идиотом сентиментальным сейчас не чувствует. Потому что вообще ничего не соображает. Даже мир косится как-то в сторону нездорово, подкруживая, в тот момент, когда он Рубцову на интуитивно протянутую ладонь кольцо выкладывает. Выбирал по классике - самое обыкновенное и без выебонов. Без резьбы, без финтов, обычное такое, золотое и с полукруглыми гранями, чтобы не цеплялось за все подряд. Укладывает аккуратно, даже дышать забывая, и руки к себе подтягивает, складывая пальцы в замок, поджимая челюсть и пытаясь отследить чужую реакцию. Отследишь тут, как же. Перед глазами муторно как-то, мерцающе, будто напряжение то и дело скачет. - Шибанов, ты совсем, что ли?.. - У Олега такое лицо... такое, что хуй объяснишь даже. То ли изумленное, то ли недоверчивое, то ли растерянное, то ли испуганное, то ли все, сразу и скопом. Майор медленно поднимает на него глаза, даже не шевелясь, а Миша с внезапной цепкостью замечает, как стали мелко подрагивать чужие длинные пальцы. Ну, да, они не за рубежом. Ну, да, они серьезные и взрослые люди. Офицеры. Мужики, так-то, и вся эта романтичная дурная и сентиментальная блажь - не про них совсем. Про них что-то другое принципиально. Что-то более глубокое, четкое, ясное и понятное, как сверкающие грани металла, постепенно в широкой ладони нагревающегося. - И в горе, и в радости. Согласен? - Шибанов как-то даже для себя слишком внезапно по запчастям собирается. Уверенный сразу становится, спокойный и вдумчивый. И поджилки больше не трясутся, и душа на разрыв от сомнений не идет, и картинка перед глазами вновь четкой делается и резкой. Дело уже сделано - обратно не вернешь. Миша только челюсть крепче стискивает в мимолетной жалости, что ничего более умного не сказал, да смотрит все прямо в желто-зеленые радужки. Яркие такие, удивленные донельзя. - Ты - ненормальный. Ты в курсе, да? Точно должен, потому что я тебе раз сто уже об этом говорил. - Олег указательным пальцем в его сторону тычет, снова взгляд на ладонь переводя, брови вскидывает, морщит нос, скалится как-то неопределенно, верхнюю губу приподнимая, вот только шевелиться все еще боится. Будто в руке не безжизненный и безопасный кругляш лежит, а граната, без чеки балансирующая. Огрызается, оговаривается, фыркает и эмоциями плюется, а Миша улыбается только шире, потому что знает, что Олегу прямолинейную искренность принять всегда чертовски сложно. Он ему когда в первый раз о том сказал, что любит, тоже долго о себе выслушивал. Потому что не умеет Рубцов вот так с ходу на внезапную искренность искренностью ответить. Не может попросту. Непременно ошибку выдаст и сломается к дьяволовой бабушке без права на восстановление. Человек контрастов, чудной такой, что диву даешься. К рукам притирается - дай Боже, ласковый такой, открытый, чувственный, тактильный и самозабвенный, а как только дело до озвучки доходит - колом встает, как джинса на морозе. Миша даже отсюда слышит, как чужие мозги натужно скрипят, но вместо того, чтобы облегчить Пилигриму участь, только добавляет с лихвой. - Согласен, или, нет? - И в этот раз, в действительности, не давит ни единой секунды. Даже расслабляется ощутимо, чуть голову набок клоня в рубцовской манере, зубами нижнюю губу прихватывая, чтобы уж слишком начищенным чайником не сиять. - Да у меня это даже в башке не укладывается. И давно ты это решил? Почему сразу не сказал? Откуда у тебя, блядь, вообще кольцо взялось? Ты за ним в Питер, что ли, ездил? - Да, девчата на него в ювелирке вот точно также смотрели, видимо, с широкой фантазией прикидывая, какого размера рука у мишиной избранницы. Ну, не только за этим, разумеется. За цепью еще новой, за фитнес-трекером, которые Рубцов обожает горячо, за браслетами чужими, скрупулезно по дому собранными, за шмотками. За свершением мести кровавой, ну, и так, по мелочи еще. - Олег. - А вот это уже более весомо. Шибанов подрыкивает даже, цедя сквозь зубы, потому что знает, что заблудившегося Пилигрима надо на свет выводить четко и выверенно, грубо почти. Рубцов осаживается в эмоциях. Ноздри раздувает, жмет посеревшие губы в тонкую линию, даже плечами передергивает коротко, мелко расходясь дрожью по телу, нервно челюстью туда-сюда водит, перетирая слышно, а потом отмирает ровно также резко и неожиданно, как и в самом начале занесло. Переключился, все-таки, тумблер. Глаза длинными ресницами накрывает, сводя брови и морща нос, скалится так теплюче и клыкасто, качая чугунной головой, и смеется. Хрипло, негромко и раскатисто. - Ты только учти - фамилию я твою не возьму. - Улыбается, демон. Широко так, солнечно, что аж глаза слепит. Взглядом прямо в самые зрачки буравит, голову поднимая, и ладонь обратно подполковнику протягивает, коротко кивая. - Ну, сам теперь и надевай, чего сидишь-то? - Два взрослых лба, с-сука. Два силовика. Два офицера. А дураки дураками, коих еще поискать надо - устанешь да подошвы собьешь. - Естественно. Ты же Раскольниковым будешь. - Подполковник поддевает беззлобно и с легкой души, потому что с плеч, и впрямь, камень десятитонный сваливается. Олег шипит только несогласно, глаза прищуривая, и пальцы длинные, подрагивающие растопыривает, подставляя волейбольную граблю чужим рукам. Садится, как влитое, вообще-то. Не прогадал, не зря у него глазомер соколиный, чего уж греха таить. - Не буду. - Заскрипел, забубнил. Засмущался даже. И кровь к лицу прилила, и глаза в сторону то и дело уводит, пальцы нервно в раз похолодевшие между собой трет, на блескучий металл поглядывая, а Шибанов все любуется. Им, таким. Дезориентированным и растерянным немного. Красивым до одурения. - Будешь, как миленький. Еще спасибо мне потом... - Не договаривает, чувствуя порывистое тепло на губах, прикрывая глаза и послушно затыкаясь. Олег всегда сто и один способ знал, как Мишу мгновенно замолчать заставить. И сегодняшний день не исключение. Рубцов за шею аж локтями обхватывает, жмет и жмется крепко, искренне, порывисто, сминая губами губы и тычась теплым носом в нос. Разве тут скажешь, что убивец такой хладнокровный? Да ни разу. Что кот. Домашний и ласковый. Шибанов его, разве что, осторожно за бока ладонями придерживает, оглаживая, и все никак сообразить не может, что сейчас, в сущности, произошло. Олег и так всегда его безо всякого остатка был. А теперь, что же, еще больше, получается? - Ты псих, Шибанов. - Мурчит под нос куда-то, головой бодая, и ниже пригибается, чтобы лицом красным в шею упереться. Прячется. Думает, что не видно ни его, ни эмоций. Дурак наивный. - Может, и так. Зато я люблю тебя. - Миша по лохматой голове приглаживает, с улыбкой отмечая, как Рубцов еще больше скукоживается, руки вниз уводя и крепко поперек спины перехватывая. Плечи сводит, жмется теснее, фыркая в яремную впадину, и замирает ненадолго. Снова перезагружается. В этот раз не так долго уже, отстраняясь, горячими пальцами сквозь ткань футболки припечатывая, глядит забористо, задорно, фарами янтарными сверкая. - Блин, приятно так. А можешь еще раз повторить? - Долдон - одним словом. Зубоскалит, морщась, а Шибанов только гудит наигранно-страдальчески, ближе клонясь и губами в складку на лбу утыкаясь, глаза прижмуривая. Какой же бестолочь великовозрастный все-таки. - Я тоже. - Скрипит тише уже, к губам теснее прижимаясь, в кулаках ткань футболки сбивая, а Миша этим довольствуется сполна. Если когда-нибудь Олег скажет напрямую, без искажений, без налета беззлобного сарказма, или, такой же простодушной подъебки - мир схлопнется. Его, личный, внутренний. И Шибанов никогда ему не позволял себе на горло наступить. Потому что знает, что тоже любит, просто, напрямую словами сказать об этом не умеет. - Твое-то где? - Физиономию приподнимает, задевая носом подбородок, рисуется снова в поле зрения, мягко бодая лбом в лоб, чтобы в глаза заглянуть. Зарумянившийся все еще, но уже более собранный, цепкий, привычный. Выглядывает все что-то, и даже укоризненно морщится, поджимая губы и голову вбок клоня. Ну, естественно, никогда не поверит, что Шибанов вот так опрометчиво к этому не подготовился. Прав, конечно же. Подготовился. Потому что точно знал, что Рубцов в отказ не пойдет. Разве что немного сомневался. И то исключительно из собственных личных страхов. Миша чуть отстраняется, выпутываясь из ослабшей хватки крепких рук, и ковыряет из тумбочки второе. Такое же, только шире немного. Взвешивает в ладони, и только лишь теперь понимает, что Олег в ту секунду чувствовал. Под ребрами жмется, как будто гвоздем прибили. И страшно, и волнительно, и хочется, и колется. Вот только Рубцов выбора не оставляет, уверенно подцепляя кольцо длинными пальцами, ровно как и он ему, собственно, не оставил. Если бы они оба такими упрямыми не оказались, так бы и топтались до сих пор в операх, десятой дорогой друг друга обходя. Да вот теперь разве вспомнишь об этом? Теперь-то они... кто? Да никто, если сугубо со стороны смотреть. Коллеги, друзья, сослуживцы, сожители, нечужие друг другу люди. Просто хорошие и близкие товарищи для окружающих, и крепкая профессиональная сцепка квалифицированных спецов для когда-то совместного руководства. Они только друг для друга за столько лет целым космосом стали. Вселенной даже. Без конца и без края. - Может, ты мою возьмешь? - Придурошный. Смотрит на поблескивающее золото на чужом безымянном пальце, своей работой довольный, ноги ближе подтягивает, скалится, как дурак, и ржет бессовестно, легко, искренне и непринужденно. Миша лицом только кислит. Да ни в жизнь. При своих останутся, отцами подаренными. Чувства чувствами, но настолько ли Шибанов Олега любит, чтобы Рубцовым становиться? Смешно даже. Конечно, настолько. И даже больше раз в сто. Вот только совсем это не обязательно. И так только что уже все друг о друге поняли окончательно и без остатка. - Ну, что, на Бромберга сам выйдешь, или, мне ему набрать? - Пилигрим снова руки длинные и шаловливые на плечи закидывает, пальцами волосы перебирает, в лицо всматриваясь, а Шибанов плавится опять, прикрывая глаза и крупно ежась от побежавших к пояснице мурашек. - Ты, давай, сам с ним три. А я Брагину наберу. Разговор долгий предстоит. - Миша сам к родным рукам ластится без меры, затылком притирается, оглаживая ладонями выступающие ребра, и думает, что ему уже больше не страшно. Не волнительно даже ни капельки вот так запросто ставить с ног на голову собственную жизнь, к которой привык уже за множество лет. Думал, что боязно и трусливо будет до подрагивающих поджилок, а в груди и в голове, напротив, ясно так, чисто и кристально-прозрачно. Ровно так, как и должно было быть уже очень и очень давно. Еще с того самого момента, как Пилигрим в бега подался. Сколько времени они, дураки, потеряли из-за собственного упрямства - и подумать страшно. Да, по факту, ничего не поменяется. И Рубцов, и Шибанов всегда были, есть и буду оставаться под ударом. Работа у них такая, что не отмоешься теперь до конца жизни. Вот только вместе - оно легче всегда. Правильно, понятно и так, как нужно. Даже если через пару лет они друг другу настоебенят так, что хоть волком вой - Миша об этом ни единой секунды не пожалеет. Потому что, раз уж посчастливилось _своего_ найти, то и цепляться за него надо всеми имеющимися силами. За такого дурного, упрямого, своенравного, неуправляемого, искреннего, теплого и до сумасшествия родного. За такого, за которого не жаль ни времени, ни судьбы, ни жизни. За которого Шибанов костьми ляжет, за которого убьет, умрет, воскреснет, и убьет снова, если потребуется. И за такого, которого больше никогда, с-сука, от себя не отпустит. Которого будет целовать, как сейчас, глубоко, плавно и самозабвенно, которого обнимать будет до скрипа в суставах и непременно задравшейся на животе футболки, которого вжимать в себя станет, как теперь, выкрутиться не позволяя, чувствуя мощные руки, порывисто и искренне за шею обхватившие. За того самого, которого любит до потери пульса. И того, которым зависим будет, теперь уже кажется, до самого последнего вздоха.