Зависимость

Последующие три отпускные недели пролетели так быстро и стремительно, что Миша даже за хвост не успел их поймать. У них с Рубцовым оказалось непомерно много мелких и насущных дел. Начиная от временных обязательных капельниц, на которые Бромберг указал, и заканчивая поправкой и обшивкой уже повидавшей виды дачной беседки. Умеренный физический труд Олегу был жизненно необходим. Во-первых - чтобы не заскучать, во-вторых - чтобы окончательно восстановиться после всего перенесенного. Тот, к слову, всегда молодцом держался. Что в самом начале, что теперь. Миша его, конечно, ни до чего тяжелого не допускал под страхом неминуемого скандала, но молотком стучать, гвозди в зубах прихватывая - это не кирпичи для колодца перетаскивать. Хотя Пилигрим и порывался яростно, прожигая в Шибанове очередную зрительную дырку. Баран настырный, активность ему физическую подавай. Всю душу наизнанку вывернул, уверенно собираясь вернуться к тренировкам, давление поднял, на пальцах объясняя подполковнику матчасть, и нервы все выскреб. Миша в сердцах думал, что они тогда даже снова подерутся. Но горячечный спор рассудил Комаров, которому Шибанов набрал для перестраховки. Можно. Даже полезно. Если в умеренных количествах. Олег тогда на него с таким самодовольным видом глядел, что у Шибанова аж зубы свело до боли. Дверью даже хлопнуть пришлось, куда подальше послав, мрачно пыхтя сигаретой на крыльце. Еле угомонился, в общем, пусть и понимал, что не прав без меры. Перестраховщик просто крайний, такой, что туши свет, кидай гранаты. Восстанавливаться, разумеется, нужно. Сердце заново запускать, мышцы будить, кровоток на пару с метаболизмом ускорять, но, с-сука, не так же сразу?! А с другой стороны - пусть лучше на его глазах бегать трусцой за участок выходит, чем снова, очертя голову, унесется в туманную даль, вновь пропадая без вести. Миша каждый день, как на бочке с порохом, если честно. Все боится, когда же Пилигрим включится, пилингуя далекий сигнал, соберет вещи и умчится с первыми лучами июльского солнца. Поговорить об этом, конечно же, не дано. Не потому что решать проблемы Шибанов ртом не привык, а потому что боится до холодных рук возможного ответа на прямо заданный вопрос. "Когда?". Знамо дело - "скоро". И, чем больше Олег заново впитывает в себя жизнь, набирает вес, крепнет мышцами и уверенно обходится без седативных, тем больше волнения поселяется в собственной душе. Естественно, подполковник непередаваемо рад скорому выздоровлению. Если выбирать между больным Рубцовым под боком, либо же здоровым, но в очередной тмутаракани - Миша, не задумываясь, ткнет пальцем во второй вариант. Страшно, просто. Страшно, тревожно, больно даже местами. Там за забором столько всякой хуйни творится - не сосчитать. Картели, контрабандисты, откровенные криминальные бандюки-беспредельщики, Гевара, оставшиеся люди Бафомета, да одному Богу известно, кто еще. Разумеется, от всего не защитишь, не скроешься, да Миша и не мамка сумасшедшая, чтобы в теплицу под колпак засунуть, как мимозу. Просто, хотелось бы рядом быть. Как можно чаще. Иметь связь и возможность в любой момент вытащить за шкирняк из очередного дерьма, раны подлатать, пожрать, на крайний случай, приготовить. Чтобы все как раньше было. Когда даже несмотря на бесчисленное количество командировок, они с Олегом все одно домой возвращались. Друг к другу. А еще лучше, чтобы как в первые годы в операх да в наружке. И на работу вместе, и с работы, и в машине за очередным пидорасом, и в кабинете над бумажками. Вот только былого не вернешь. И Шибанову, если честно, очень паршиво становится от одного этого осознания. В интернетах, как и водится, ничего интересного. Там криминал, тут рост цен на бензин, там заседание, тут коллегия, все то же новое, только в профиль. Но Миша все равно листает настырно, выхватывая для себя информацию, имеющую цену и интерес, и лишь изредка очки на носу поправляет, которые Пилигрим на Вайлдберриз в поселковый пункт выдачи заказал. Прав оказался - Шибанова чертовски заебло щуриться, всматриваясь в расплывающиеся вблизи буквы. Теперь зато видно замечательно. Давно пора было. Да вот только без Олега бы не собрался ни в жизнь. Тот, к слову, не издевается даже. Даже совсем чуть-чуть не шутит, удобно устроившись лохматым затылком на бедрах, кажется, уже по третьему кругу перечитывая потрепанную "карманную" роллинсову "Бездну". У Миши тут книжек - завались, а Рубцов все в приключения вцепляется каждый раз, Жюль Верн, блин, новосибирского разлива. Даже не возится, что чудно, видать, и впрямь, затянуло по самые уши, только изредка ногами босыми перебирает со скрипучего диванного подлокотника и обратно. За окном ливень ебейший, гремит, сверкает, поливает - никакой работы. Так что, можно и побездельничать со спокойной душой и голыми пятками. Шибанов на Рубцова косится иногда. Коротко так, с плохо скрытым теплом. Поглядывает на длинный нос, уткнувшийся в книгу, на вечно сведенные брови и складку на лбу, потому что полностью расслабляются спецы только на том свете, на изредка поджимающиеся губы, никак не иначе, как от очередного сюжетного поворота, и на длинные пальцы, прижимающие тяжелую ладонь подполковника к собственной мерно вздымающейся груди. Олег уже полноправно на человека похож. Крепкий, почти как раньше, только меньше еще пока килограмм на шесть, со здоровым цветом лица, переставшего обтягивать пергаментной кожей упрямый череп, с теплыми руками и ногами, спокойный, расслабленный и не заходящийся нервной судорогой. С затянувшимися порезами и ожогами, оставившими за собой лишь сетку бело-розовых шрамов, с зажившими локтями и запястьями, и даже уже без крупного такого следа от чудодейственной инновационной инъекции на горле, еще тогда Бромбергом введенной. Красивый и непомерно близкий. Миша смотрит все, глазами то и дело оглаживая, и внезапно осознает то, чего никогда не замечал раньше. Или, замечал, но не придавал тому должного значения. В густую и вечно лохматую шевелюру Пилигрима неумолимо пробралась серебристая и благородная седина. Ее даже много, черт побери. Отблескивает то тут, то там, собираясь особенно заметным пуком в растрепанной челке с правой стороны. Крупным таким, ярким. Миша на него внимания и не обращал доселе как-то. Даже удивленно брови вверх вскидывает, вытягиваясь лицом. В его-то возрасте?! Осознание колет под ребра резко, холодно и безжалостно. В каком, блядь, таком, к дьяволу, возрасте? Шибанов крепче поджимает губы, подавляя в себе желание поднять руку и вплестись в густые волосы ладонью, перебирая между пальцами, чтобы лучше рассмотреть. Вечно он забывает о том, что Олег, его Олег, не зеленый стажер уже с бородатое количество лет. Что, как бы ни вел себя, как бы ни улыбался лучисто и непосредственно - не мальчишка. И даже не парень. Мужик уже. Взрослый, сильный, мужественный, самодостаточный, пусть и местами дурной донельзя. Если бы в оперативно-поисковом управлении сразу после перевода осел бы - уже на пенсию через год мог бы выйти. С его-то засчитанными годами учебы в ментовском питерском вузе? В легкую. Пять лет отучился, пять по контракту отпахал, а там и оставшиеся десять - как водочки махнуть. Должность бы себе нашел, подполковника получил, и, глядишь, три больших звезды бы на погоны упали, если бы подзадержаться решил. Начальником бы стал большим. В кабинете бы с важным видом где-нибудь в ГУ бы сидел, указания раздавал, да бумажки подписывал. И жил бы спокойно. Нет же... потянуло на приключения. Сам во внутренние войска полез, еще и Шибанова ненароком вдохновил, подтягивая. Дураки, едрена вошь. Остались бы ментами, и проблем бы не знали никаких. Зато как важно звучит теперь: "разведка". А надо было в опера вернуться... "Надо бы", "остались бы", если бы, да кабы... чего уж о содеянном жалеть? К тому же понимал Миша всегда - спокойная жизнь - не про Рубцова. Засиделся бы, зачах, скукожился, радость к жизни бы потерял, как сушеный сморчок. Шибанов ему за это даже благодарен. Уже хотя бы потому что они с Пилигримом на одном языке всегда разговаривали. В операх - по-своему, в наружке - по-другому, в разведке - по-новому, но всегда на общей волне. Без объяснений, оговорок и недопониманий. И всегда вместе. Даже теперь, когда все с ног на голову перевернулось стремительно. Сколько раз он уже Олегу говорил о том, что ему в контору вернуться надо? И не сосчитать. Сделали бы новый паспорт, личность, информацию бы подтерли - за это просто взяться нужно было цепко, терпеливо, с головой, да с помощью сильных мира сего. Но, нет же. Гордый. Упрямый. Лучше бегать по всей стране, чем вернуться к тем, кто через бедро в свое время кинул, отвернувшись. Да там руководство уже пять раз сменилось, чего на старое пенять? Вдова себе и то горло придавила. И все одно Пилигрим предпочитает путь. Привык, видимо, понравилось даже, может. Вот только так до самой смерти не набегаешься. Миша все думает, думает, и ему даже страшно становится от осознания того, что они треть жизни с Олегом вместе прошли. Спотыкаясь, конечно, иногда, но, все же, рука об руку. Все смотрит на него, неумолимо седеющего, морщинами укрывающегося, уверенного, сильного, смертельно-опасного и решительного, а видит, по факту, того самого мальчишку. Дерзкого такого, борзого и наглого лейтеху, с ноги дверь в кабинет открывшего, сверкая длинными клыками и представляясь новоявленным оперативным сотрудником. Шибанов орал тогда до пены у рта и красных глаз на выкате, доказывая руководству, что нахуй ему такой "опер" не сдался, и что он с ним под пули/ножи/кулаки/гранаты ни в жизнь не пойдет. Рапортом на увольнение пугал, тряс все же написанной бумажкой перед степенно-терпеливым Исаковым, гонял молодого, почем зря, как тузика, по всем дворам и углам, а потом привык. А уж после того, как Олежа, еще тогда мало что соображающий в свои двадцать четыре, его чуть под монастырь не подвел, кидаясь на вооруженного афганца, швырнувшего в шибановскую тачку гранату, крутя руки с переделанным "ТТ", чтобы командира полубессознательного не добил, понял, что всей душой прикипел. И ведь сказали, недоразумению малолетнему, за углом стоять, нет же. Все равно не послушался. Сделал все исключительно по своему, залезая на самый рожон. И жизнь, тем самым, вообще-то, спас. - Ты во мне сейчас дырку сделаешь. - Хриплый скрипучий голос внезапно возвращает к реальности. Миша даже вздрагивает совсем слегка, едва успев выскользнувший из пальцев телефон поймать, чтобы по чугунному рубцовскому лбу им не засветить, и откладывает, на всякий случай, в сторону, растирая пальцами пересохшие глаза. Да, и правда, его что-то... жмыхнуло неслабо. В воспоминания провалился по самую макушку, постепенно выплывая, снова начиная видеть в Олеге не охреневшего от борзоты молоденького лейтенанта, но уже умудренного жизнью, помужавшего и степенного офицера старшего начальствующего звена. - О чем задумался? - Желто-зеленые глаза смотрят снизу вверх. Спокойно так, тепло и любопытно. Рубцов только лишь едва в книгу косится, номер страницы запоминая, и откладывает ту на пол, крепче сплетая шибановские пальцы со своими собственными. - Да вот все никак в толк не могу взять, как из ушастого тощего недоразумения такой мужик красивый получился. - Скалится. Клыки острые обнажает, губы в улыбке растягивая, все еще непосредственный почти по-детски, а Миша посмеивается только негромко, протягивая ладонь и зарываясь пальцами в густые волосы. - А я думал, ты знал, кого брал. Ну, там, задел на будущее, и все такое. - Олег тянет руку куда-то вперед, махнув ею в светлую даль, смотрит следом, и снова на Шибанова глаза свои невозможные поднимает, вылавливая в них что-то, одному только Пилигриму известное. И, очевидно, поймав, резко очерчивается лицом, прищуриваясь и густо хмурясь. - Нет, ты серьезно хочешь сказать, что я тебе тогда таким понравился? - Выгибает бровь, делано изумляясь желто-зелеными фарами, губой верхней дергает, морща нос, шипит как-то едва ли не сочувственно, и медленно качает головой. - Жестко, командир. У тебя вообще вкуса нет. Ну, не было, то есть. - Смотрит так удивленно-укоризненно, что Шибанов на одно мгновение даже верит подвижной кошачьей мимике, машинально растирая пальцем сморщенный рубцовский лоб, а затем, понимая, что его откровенно разводят, только лицом кислит. - Дурак ты, Олежа, ой дурак. Раньше-то по другому думал. Как павлин по Парижу ходил. Перья распустит и выша-агивает. Деловой весь такой, ва-а-ажный, что пиздец. На облезлой хромой козе не подъедешь. - Подполковник не может не засмеяться, потому что Олега и самого пробирает до хохмы. Вот только смеется он, обычно, беззвучно и тихо, как и теперь. Что-то не меняется. Рубцов все также накрывает ладонью глаза, скаля длинные клыки, и трясется мелко, лишь изредка воздух в легкие набирая. Миша им таким любоваться может часами. Днями. Годами, м-мать его так. И не устанет никогда, сколько бы не пялился. - Ну, да, было дело. Вот только подступиться ко мне куда легче было, чем ты считал. - Желто-зеленые фары задорно сверкают из-под длинных пальцев, и Миша чувствует, как неумолимо отпускает все напряжение от долгого сидения на пороховой бочке. Даже если Олег и пропадет снова в прекрасном и неизвестном далеке, то это будет после. А сейчас, в сию самую секунду, он рядом. Близкий, теплый, родной и привычно-придурошный. - Эт да-а. Я-то, дурак, реально думал, что там целый Дэвид Бэкхем, а оказалось, тебя же только пальцем помани. - По большому счету, плюс-минус так оно и вышло. Как-то само по себе вышло. Случайно, неожиданно, но правильно, органично и восхитительно. Рубцов скалится наигранно-раздраженно, локоть сгибает, чтобы Шибанова им в бедро ткнуть, посылает, куда положено, даже встать порывается, но, припечатанный обратно тяжелой ладонью подполковника, угоманивается. Подурачились, и хватит. - А если честно, Миш? Вот спустя столько времени, давай честно. Ты о чем в тот момент думал? - Вот тебе и раз. А ведь и правда - за много лет они об этом даже не разговаривали ни разу. Просто шли дальше, не задумываясь о причинах, и никогда друг другу вопросов лишних не задавали. Кажется, теперь для них наступило самое подходящее время, потому что другого шанса попросту и не выпасть может. Шибанов смотрит в выжидательно выставившиеся на него глаза, мягко пропуская через пальцы густые седеющие пряди, челюстью водит туда-сюда, ноздри раздувает, но долго не размышляет. Че тут размышлять-то? - Да ни о чем я не думал, "если честно". Втрескался, просто, как мальчишка, и все. Думать еще... это следакам думать положено. А я догонять был рожден. - По теплючей нежности, внезапно и стремительно разливающейся по желто-зеленой радужке, Миша понимает, что сказал все правильно. И не слукавил ни разу, потому что, и впрямь, с первого взгляда влюбился. По самые уши. Пусть и понял это далеко не сразу. - А ты чем думал, чугунная башка твоя? - А я такой же, как и ты. - Мурчит в половину голоса, прикрывая глаза и притираясь ближе к ладони, и вздыхает глубоко и протяжно. - Щелкнуло сразу в голове, и все. Хоть на стенку лезь. Но знал, что не ошибся. - Что, прямо с самого начала знал? - Шибанов брови на лоб кидает, удивленно всматриваясь в небритое лицо, и ловит короткий утвердительный кивок, цыкая языком. - И молчал?! - Ловит второй, и только головой качает. Они цельный год друг об друга круги натирали, а подполковник об этом только сейчас узнает. Как будто языка не было. Сколько пьянок было - не сосчитаешь уже, хоть бы бровью повел с намеком. Пиздюк. - Не заводись. А то давление подскочит. - Улыбается тепло и спокойно, все снизу поглядывая, словно за столько лет не нагляделся еще, а Миша все никак теплые пальцы, замком на рубцовской груди устроившиеся, разжать, отпуская широкую ладонь, не может. - Да... я и не завожусь. - Чего теперь заводиться? Шибанов в ответ только глядит снисходительно, выбираясь из русой шевелюры, скользит ладонью по небритому лицу, подхватывая под скулу, и мерно проходится большим пальцем по горячим приоткрытым губам. Олег неуловимо меняется в мимике. Сразу. Наработано уже. Ноздри шире раздувает, приподнимая подбородок, чтобы ближе к ладони быть, и накрывает желто-зеленые фары длинными ресницами, приоткрывая рот, и медленно, плавно, едва ощутимо прихватывает губами подушечку, смазано целуя. Мишу от этого вышибает на раз. Мгновенно так. Свет в голове гаснет с громким щелчком, обещая включить пробки еще не скоро, оставляя подполковника, как завороженного, наблюдать за происходящим. Пилигрим чуть склоняет голову, отираясь щетиной о шершавую ладонь, и шире открывает рот, пока еще сухо, почти чинно и благородно обхватывая первую фалангу, прижимая ту губами и цепляясь зубами за ноготь. Глубже не вбирает, касается больше, тычась самым кончиком влажного языка, проходясь им по грубой коже. Отпускает так же мучительно медленно, скользя нижней губой по пальцу, оттягивая ту следом, и разворачивается обратно, вжимаясь затылком в бедра, и распахивая ресницы, упираясь в подполковника глубоким и тягучим взглядом цвета балтийского янтаря. Пиздец. От таких глаз Мише уже точно и не спрятаться, и не скрыться. Его даже передергивает крупно и ощутимо, заставляя нутро встрепенуться, а пульс участиться, в ушах гулким стуком отдаваясь. Олег даже не говорит ничего - ему и не нужно. Считывает реакцию на лице, и снова глаза прикрывает, крепче сводя брови к переносице, поворачивая голову и утыкаясь губами в пальцы, придерживающие за скулу. Целует медленно, неторопливо, укрывая обилие шершавых мозолей, переходит на ладонь, а Шибанов, как загипнотизированный, подставляется только, руку передвигая. Жмется приоткрытым ртом к запястным венам, мягко скользит кончиком языка, считывая подскочивший пульс, носом кожу задевает, вдыхая глубже, и гудит негромко и ощутимо-довольно. Миша даже не сразу понимает, как Рубцов его кисть, доселе к груди прижатую, ниже ведет, чертя чужой ладонью ниже по диафрагме, надавливая сверху картинными пальцами, верно направляя под край футболки, прижимая к голому и горячему животу. - Ты уверен? - Миша мерно гладит кончиками пальцев по открытому горлу, и ловит весьма красноречивый пограничный взгляд. И думается ему, что если он и дальше из себя гусара строить будет, Рубцов его непременно открытым текстом нахуй вышлет. - Помолчи, а? - Хрипло, почти неслышно, и Шибанов убеждается - уверен. На все сто, судя по тому, как голос хрипнет, а тело реагирует на касания изучающей живот ладони, прижимаясь ближе, прогибаясь в пояснице. Подполковник только нервно губы облизывает, ведя рукой выше к груди и острым ключицам, скользя под тканью футболки, и шипит едва уловимо, глядя на то, как Олег плавно голову запрокидывает, подставляя шею под крепкие пальцы, чертя кадыком по ладони и прижмуривая глаза. - Молчу, молчу... - И даже сам себя не слышит, чувствуя, как гулко отдается частый пульс Пилигрима в собственную кожу, чуть сильнее пальцы сдавливает, жадно рассматривая невольно приоткрывающийся рот и длинный язык, проходящийся по в раз пересохшим губам. Рубцов до горла какой-то изощренно-больной. Зависимый. Впрочем, как и до всего остального... и в этом они сложились, как пазл. Миша местами грубый до откровения, а Олег... не мазохист, конечно, но к шибановским заскокам за столько лет уже так привык, что даже втянулся по самую макушку. И сейчас вместо того, чтобы зашипеть и дернуть упрямой головой, высвобождаясь из хозяйской крепкой хватки, только подбородком небритым о тыльную сторону ладони отирается, усиливая контакт, и снова открывает веки, глядя так, что у подполковника нездоровый жар по телу расплывается. - Вот и молодец. - Издевается еще, язва сибирская. Снова губы облизывает, намеренно на нижней задерживаясь, зубами ее прихватывает, глядя прямо в глаза, и на локтях приподнимается, оказываясь ближе, и подтягиваясь еще немного для того, чтобы кончиком носа в подбородок уткнуться. Выше тянется, чертя носом по приоткрытому рту, коротко так, даже поверхностно почти губами в него тычется, еще только лишь распаляясь, и глаза резко закатывает, прикрывая желто-зеленые радужки длинными ресницами и вдыхая сдавленно и порывисто, стоит только Мише руку обратно на грудь вернуть, растирая средним пальцем напрягшийся сосок. Чувствительный такой, что пиздец. Шибанов все никак привыкнуть к этому не может. Олег резонирует на каждое прикосновение, как гитарная струна. Отзывается, изгибается, притирается, сбивается дыханием, носом сухо шмыгает, вздрагивает и скалится - всегда исключительно-искренне и невообразимо-красиво. Подполковник даже губу нижнюю прикусывает, наблюдая за приподнимающейся рукой и чувствуя длинные пальцы, путающиеся в волосах, и вдогонку коротко поддевает ногтем, с занимающейся глубоко внутри жгучей страстью выхватывая крупную дрожь, охватившую смертельно-опасное (и такое же красивое) тело и тихий, едва слышный, хорошо задавленный Олегом скулеж. Хочет. Хочет очень. Миша ловит шумный и рваный выдох широко открытым ртом, накрывая увлажнившиеся губы, глубже языком скользит, придерживая второй рукой под затылок, чтобы не рухнул от нестабильного положения, ненароком, и понимает насколько, в самом-то деле, долго этого ждал. Поза откровенно неудобная. Для Олега по большей части. Но, Шибанов все равно целует, не в силах с самим собой справиться. Глубоко, тягуче, уже в полную силу, не боясь ни за разбитые губы, ни за разодранные в мясо десна. Зажил, не спиздел. Даже быстрее, чем изначально планировалось. Рубцов отвечает самозабвенно. Тянется ближе, теснее, упирается плечом в грудь, крепче стискивая пальцами жесткие волосы, голову чужую к себе ниже пригибая, и лишь совсем немного локтем не срывается, опасно кренясь назад. Конечно же, настырно удерживается, шире открывает мокрый рот и ластится еще горячее, скользя языком по ряду зубов под верхней губой, но... нет, хуйня идея. Так и шею недолга басня защемить. Они уже оба, по правде сказать, не молодые и не зеленые, чтобы в любой позе и в любом месте трахаться долго, самозабвенно и изнуряюще. Миша отстраняется нехотя, поддевая кончиком языка приоткрытые губы, и уверенно давит ладонью на лохматый затылок, призывая подняться. Пилигрим долго и не думает. У них уже созависимость до стадии полного обоюдного бессловестного понимания. Легко соскальзывает с дивана, поднимаясь на босые ноги, встряхивает взъерошенной головой, прочесывая со лба густые волосы, выбивая к ламповому свету яркий пучок серебристой седины, и замирает ненадолго, с прищуром всматриваясь в непроглядный стенной ливень за открытым на фрамугу окном. Шибанов знает - дождь майор терпеть не может. Вообще ненавидит по-кошачьи всю эту сырость и влагу, вечно недовольно ежась, поднимая воротник джинсовки/кожанки/пальто и пряча в нем длинный нос, стоит только в такую погоду на улицу выйти. Но, теперь, за плотно закрытой дверью, в тепле и сухости, он его даже, кажется, завораживает. А Мишу завораживает сам Пилигрим. Стройный, ладный, заинтересованно клонящий голову набок, со вспыхивающими янтарными всполохами в глазах, отражающих частые удары молний от непокорно-разгулявшейся стихии. Олег для Шибанова такой же. Но, скорее всего, тот об этом и сам не подозревает даже. - Кто-то, наконец, сговорчивее стал. Оке-е-ей, мне нравится. - Скрипуче тянет гласные Рубцов, отвлекаясь от непогоды, расплываясь довольной улыбкой на подвижном лице, и уверенно упирается коленом в диван, перекидывая вторую ногу через шибановские бедра, по-хозяйски устраиваясь сверху. И губу нижнюю прикусывает резко, едва слышно фыркая, протягивая руку и аккуратно поддевая пальцами дужку очков на переносице, медленно снимая их с носа подполковника. И это даже неловко почти. Миша тушуется ощутимо, хмуря брови, губы поджимает и шумно сопит носом, коротко качая головой. - Что, совсем как пенсионер, а? - Провожает взглядом сверкнувшие от бликов за окном окуляры, и бережно придерживает отклонившегося назад, чрезмерно-гибкого (не по возрасту) Рубцова за поясницу, чтобы не сверзнулся, пока две лупы на журнальном столике позади себя пристраивает. Неизменно-белая (за редким исключением) футболка опять на животе задралась, обнажая глубокие косые мышцы, поджарый, покрытый многочисленными шрамами сухой живот и короткую жесткую поросль, бегущую из-под пояса спортивных штанов. Миша глядит, как завороженный, снова поджимая пересохшие губы, и сглатывает нервно. С-сука, красиво же. Олег, прекрасно чужой взгляд чувствуя, рисуется красочно и картинно. Медленно и плавно возвращается назад, напрягаясь очерченными мышцами, прогибаясь в пояснице и небрежно одергивая пальцами задравшуюся материю, будучи прекрасно зная о том, что Шибанов ее один хуй обратно собьет. И смотрит обжигающе так, прихватывая ровными зубами раскрасневшуюся нижнюю губу. - Ни разу, если честно. Даже на интеллигента смахиваешь. Ну, так... децел. - Олег большой палец с указательным сводит сантиметра на два, а Шибанов только диву дается - и где он таких слов понахватался?! Не от подполковника совершенно точно. И даже по упругой ягодице в сердцах ладонью припечатывает, густо хмуря брови, сводя их у ни единожды перебитой переносиц. - Что за выражения, товарищ майор? - Суровится наигранно и делано, Рубцов это знает, гад, оттого только сильнее в улыбке расплывается, зубасто скалясь, и крепко, привычно по-пилигримовски, обхватывает локтями за шею, предотвращая возможный поток последующих возмущений, порывисто вплавляясь приоткрытым ртом в мишины губы. Шибанову остается только загудеть довольно, откидываясь затылком на спинку дивана, полностью отпуская себя, и позволяя Олегу делать ровно все, что ему захочется в эту минуту. Даже инициативу не забирает, просто шире открывает рот, принимая длинный, жгуче-горячий юркий язык, жадно изучающий изнутри, и лишь в ответ мягко и ненавязчиво скользит, чувствуя, как Олег постепенно забирает весь драгоценный кислород, мерно вытягивая из подполковника душу. Им уже лет обоим порядочно, два лба взрослых, а лижутся все, будто в старшей школе. Искренне, горячо и самозабвенно. Истосковавшийся по нехитрой ласке Рубцов бедрами теснее несдержанно притирается, в сотый раз прогибается в подвижной пояснице, крепче вжимаясь горячей грудью в грудь, а Миша его только плавно по бокам и ребрам сквозь ткань футболки оглаживает, не совершая резких движений. Томит, в общем-то. Поддразнивает даже. Чтобы неповадно было. Тот дышит шумно, местами недовольно даже, привыкший к порывистой, открытой, местами грубой искренности, губы резцами кусает, жмет пальцами плечи, заползая ими под рукава, напирает, наваливается, разве что не нападает прямо в лоб, языком длинным едва до миндалин не доставая. А Миша... ждет только, никуда не торопясь. Ему несдержанный и утонувший в собственных эмоциях Пилигрим, что картины Щедрина в Третьяковке - словно бальзам на душу. Олег отрывается только тогда, когда под веками начинают черные мухи заниматься, медленно пожирая и без того темное пространство непроглядной антрацитовой темнотой. Шумно, влажно отлепляется от губ, рвано хватая воздух открытым ртом, широко мажет горячим языком по мокрым шибановским губам, жарко опаляя кожу сбившимся дыханием, и отталкивается ладонями о чужие плечи, выпрямляя спину, прочесывая со лба назад густые, постепенно сыреющие от испарины волосы. Смотрит. Расфокусированный, с шальными, мутными глазами, с раскрасневшимися влажными губами, рассредоточенный, гулко дышащий и стремительно занимающийся неумолимой страстью. Поднимается на коленях, делаясь еще выше, пуская по затекшим ногам кровоток, с нажимом оглаживает горячими пальцами трапецию, и чуть голову вбок клонит, заискивающе поглядывая сверху вниз. Миша тоже любуется, даже почти положения не меняя, растягивая саднящие от острых зубов губы в улыбке, и в первый раз за все это долгое время не ловит лицом массивную собачью цепь, доселе вечно болтающуюся на мощной майорской шее. Никак, потерял? Не беда, в общем-то. Шибанов ему новую подарит. - Ты чего так смотришь-то? - Что-то в шибановских глазах неумолимо наталкивает Пилигрима на хриплый и скрипучий вопрос, а Миша посмеивается только раскатисто и негромко, наконец, забираясь пальцами под ткань футболки, жадно оглаживая подушечками горячую и упругую кожу. - Красивый ты, Олег. Пиздец какой красивый, вообще-то. - Подполковник, хоть и не простой романтик из популярной песни, но комплиментами Рубцова засыпать не устает еще с самых первых совместных дней. Потому что держать в себе это попросту невозможно. Потому что красивый, яркий, харизматичный, обаятельный, привлекательный, охуенный и самый лучший. И в очередной раз в этом убеждается, глядя на живую и искреннюю реакцию в виде довольно щурящихся желто-зеленых глаз, лучистых морщин, побежавших по небритому лицу, оскалистой улыбки и наморщенного длинного носа. Олег в эти моменты еще красивее делается. Хотя, казалось бы, куда уж дальше? - Спасибо. Ты тоже ничего так. - Демон, конечно, но демон горячо любимый. Искренний, теплый и трепетный. Они уже оба четыре десятка разменяли. Миша на пятый уверенно замахнулся, а все дурачатся, как школьники на дискотеке в сельском клубе. - И даже очень. - Клонится ниже, сгибая локти, прислоняется губами к губам, целуя мягко, плавно, нежно почти. Прихватывает нижнюю, носом о нос отирается, обязательно морщась, в лоб лбом чугунным и упрямым упирается от переизбытка чувств, и снова нехотя отстраняется назад, поддевая пальцами футболку, потянув ту выше по поджарому и гибкому телу. Шибанов, вообще-то, первый начал, но с ним разве поспоришь? В руках путаются, как будто в самый первый раз, но, с горем пополам, ненужную деталь одежды, все-таки, стаскивают. Рубцов порывисто встряхивает взлохмаченной головой, отбрасывая футболку на диван, и резко давится коротким и рваным выдохом от внезапной хватки на пояснице, за которую Миша дергает вплотную к себе, заставляя проехаться промежностью по ногам, вдавливая в себя еще теснее. Олег упирается пальцами в плечи, неосознанно цепляясь, наконец, отросшими крепкими ногтями, голову откидывает, смотрит из-под полуприкрытых ресниц прямо в глаза, шумно дыша широко открытым ртом, и призывно отирается бедрами - дает полный карт-бланш. Миша за все эти годы его реакции наизусть выучил. Где поддаться и уступить, где в общий ритм втянуться, а где и откровенно перехватить инициативу, как сейчас, к примеру. Гудит довольно, хищно, едва на глухой рык не переходя, жадно глядя на то, как от собственного голоса у Пилигрима волосы на руках дыбом встают, и крепко стискивает в пальцах ягодицы, уверенно ныряя губами к доверчиво открытому ему горлу. Рубцов сглатывает только шумно и судорожно, вплетаясь пальцами в жесткие волосы, обхватывая ладонями голову, и подставляется ровно так, как нужно. Подполковник выцеловывает горячую, солоноватую на вкус кожу, скользит языком по острому кадыку и бьющимся артериям, прикусывает крепко, широко, непременно оставляя следы на нем, на таком хрустальном и восприимчивом, и дуреет. С каждым действием, с каждым несдержанным выдохом, с каждой крупной дрожью, пробивающей тело от очередного укуса, и с каждым глухим и хорошо скрытым стоном, стоит лишь метку от зубов широко языком зализать. Олег мерно и ритмично притирается бедрами. Не суетится, не торопится, ловит момент, оглаживая ладонями загривок, спину, лопатки, заползая пальцами под воротник футболки, горячо прижимаясь к постепенно покрывающейся испариной коже. Миша в ответ стискивает крепкие бедра, скользит ниже, переходя на икры, сбивает ткань спортивных штанов, обхватывая пальцами щиколотки, и едва удерживается от того, чтобы ногтем босые пятки не поддеть - можно и без зубов случайно остаться. - Слышь, даже не думай. - Олег его чувствует. Все его желания и мысли уже знает, как будто коллективный разум один на двоих. И Миша только улыбается широко, обезоружено поднимая руки ладонями вверх, и утыкается губами под выступающую татуированную ключицу. У Рубцова там еще с трогательной зеленой и глупой юности дата свадьбы римскими цифрами выбита. Двадцатое июля две тысячи шестого. Сто лет назад, короче. И чем он в свои девятнадцать соображал, вообще? Судя по всему тем, что сейчас в ширинку недвусмысленно упирается, и никак не иначе. Шибанов только ладони собирается обратно вернуть, как слышит чужое шипение, раздающееся сверху. - Товарищ подполковник, руки на веду держи. - Напрягся, не доверяет в данном вопросе. Правильно, вообще-то, делает, потому что уж больно Мише нравится, как того от щекотки изворачивает зачастую, но, в этот раз, он даже готов себе пообещать глупостей не делать. И показательно тянет те выше, неумолимо попадая в плен длинных горячих пальцев, стискивающих запястья и вжимающих их в спинку дивана. - Ну, ничего себе. - Шибанов невольно обратно откидывается, распахивая глаза и облизывая в раз пересохшие губы, глядя на горящего глазами Пилигрима, хищно пригибающего голову. Ноздри раздувает, клыки верхние обнажает, кажется вполне довольным собой, уверенно предотвратившим неминуемое. - Сдаюсь, сдаюсь. Не стреляйте только, гражданин майор, глазами своими так... метко. А то у меня сердце слабое. - Олег снова фыркает. Шумно так, задорно, морща нос и скользя пальцами по раскрытым ладоням, сплетаясь ими с шибановскими. Целует снова глубоко, влажно, тягуче, ерзая на бедрах, притираясь ближе, губы снова кусает, подбородок резцами прихватывает, широко лижет скулу до верха, ныряя длинным языком в ушную раковину, а у Черта от этого глаза сами собой закатываются. Демон же, ну? Сущий. Олег тянет губами мочку проколотого некогда уха, жмется несдержанным поцелуем к горлу, ниже ныряет, прикусывая то щеку, то артерию, то выступающую ключичную кость, и неминуемо натыкается на воротник темной футболки. Хмыкает недовольно, взяв секундную паузу. Ну да, забыл совсем. И нехотя отстраняется, с самым деловитым видом комкая ткань, потянув ее выше. Самостоятельный такой стал до борзоты. Но Мише это, положа руку на сердце, нравится даже. Футболка летит к предыдущей, а Шибанов только моментом чужого замешательства пользуется. Крепко обхватывает предплечьем за спину, сцепляя пальцами лохматый загривок, и снова дергает к себе, выпрямляясь, отлепляясь от диванной спинки, и крепко фиксирует второй ладонью за острую скулу. Теперь руки точно на виду - не прикопаешься. Олег кидает взгляд из-под длинных ресниц. Шальной, пьяный, размазанный и такой горячий, что воздуха перестает хватать. Приоткрывает призывно губы, даже не позволяя - требуя делать то, что хочется сейчас, и шумным выдохом давится в тот момент, когда Шибанов бесцеремонно вторгается во влажный рот. Не целует - откровенно и планомерно языком трахает, от себя ни на миллиметр не отпуская. Скользит большим пальцем по скуле и подбородку, ныряя им в угол раскрытого рта, челюсть ниже тянет, раскрывая еще шире, прижимая горячий язык и широко мажа собственным по мокрым заалевшим губам. Пилигрима вышибает открыто и напрочь. Он окончательно сбивается дыханием, шумно и обрывисто втягивая воздух длинным носом, руками цепляется за все подряд: за скулы, за голову, за шею, за плечи, куда достает только. Палец коренными прикусывает для того, чтобы языком из-под него выскользнуть, влажно оглаживая фаланги, и голову набок клонит, подставляя свободный уголок губ для очередного жадного и несдержанного поцелуя. С ним ведь никакого терпения не хватит. Повезло еще, что Миша Рубцова знает давно, иначе уже давно бы от одного взгляда на все это безобразие кончил. Шибанов снова назад откидывается, отпуская лохматый загривок, оглаживая ладонью плечо и мощную грудь, растирая мерно краснеющую от погорячевшей крови кожу, выступающие кости, поочередно очерчивая шершавой подушечкой соски, и из-под полуприкрытых век наблюдает за тем, как подрагивающий в нетерпении майор губами палец обхватывает, опускаясь ниже и самозабвенно вылизывает так, будто это и не палец вовсе. И, вторя, сам тот еще глубже проталкивает, скользя по горячему и шершавому языку, не сдерживая первый хриплый и негромкий стон. Сердце уже гулко колотится в ребра, член кровью наливается, болезненно упираясь в ширинку домашних джинсов, и Мише думается, что после такого долгого перерыва слишком терпеливо подобным зрелищем наслаждаться попросту не сможет - закончится. Олег это будто чувствует. Соскальзывает мокрыми и горячими губами, собирая слюну, прикусывает напоследок ноготь, выпуская изо рта, сглатывает шумно, судорожно, утирая большим пальцем мокрые алые губы, и смотрит исподлобья желто-зелеными сканерами, а Шибанову уже пиздец. Полный и беспросветный. - Пошли. - Внезапно хриплый, почти окончательно севший голос Пилигрима приводит в чувства. Подполковник вопросительно вскидывает брови, не сразу понимая, отчего Рубцов уверенно с его бедер слезает, оставляя ощущение неуместной легкости и прохлады, и ловит глазами немой укор, брошенный из-под длинных ресниц. А-а-а, ну да. Понятно теперь. Они, вообще, если честно, трахаться где угодно могут. И в машине, и в душе, и на коридорном комоде, и на подоконнике, и в КХО на цокольном, и в глушняке местного леса, и даже на кабинетном столе. Выбор огромен, возможности безграничны. У них за много лет за спиной столько опыта и экспериментов в самых случайных местах, что и вспоминать, иной раз, стыдно бывает. Вот только когда под рукой спальня имеется, то канаебиться на не Бог весть каком удобном диване в гостиной - идея дурная, почти что нездоровая. Миша встает с ощутимым трудом. Потому что разморило уже знатно, и потому что Рубцов, хоть и легче на несколько килограмм, все одно ноги отдавить умудрился. Лось. Чуть встряхивает икрами, чувствуя покалывание, и смеется даже про себя - ну, точно, возраст. Вслух не озвучивает, потому что знает, что Олег неминуемо морали читать начнет. Для него до пятидесяти (как минимум) - это так, загульная шальная юность. Первые сорок лет мальчика, как говорится, тяжелые самые. Пилигрим не застрял, нет, просто у него энергии жизненной столько, что аж ключом бьет. Гаечным и все сплошь по голове. Шибанову думается, что если бы не он, то все иначе бы было. Что скурвился бы непременно, разворчался окончательно, в мужика скучного и душного престарелого превратился, да и поседел бы, сто процентов, сильнее намного. Олег вливает в него жизнь. С каждой минутой, проведенной рядом. И от этого знания подполковнику уже никуда не деться. - И чем тебя, непокойного, диван не устраивает? - Бубнит исключительно для проформы, на ходу снимая с шеи тяжелую цепь с пудовым крестом, чтобы не мешалась, и с грохотом сваливает ту на прикроватную тумбочку, расстегивая на запястье офицерские часы, подаренные ЮрИванычем в незапамятные времена. - Прикинь, всем. - Рубцов все в окно пялится. Да, и впрямь, света белого не видно. Время от силы часа четыре, а темно, будто ночью, все серое, свинцовое, непроглядное. Шибанову даже ночник зажечь приходится, потому что "без света" - это не про них. Скрывать нечего, да и не насмотрелись еще за столько лет, сколько бы жадно друг друга глазами не жрали с громким и невежливым чавканьем. - Это твое "прикинь". - Подполковник морщится, сухо в сторону сплевывая, и застывает на пару долгих мгновений - на Пилигрима со спины смотрит. Олег упирается ладонями в подоконник, чуть ниже пригибаясь, чтобы под раму заглянуть, выглядывает там что-то, а Шибанов скользит жадными, хищно-голодными глазами по перекатывающимся мышцам спины, по разлету лопаток и выемкам над поясницей, пересчитывает выступающие позвонки, и гудит только тихо, едва слышно. Довольно и сыто. - Бесит? - Рубцов даже головы не поворачивает, и верно делает, позволяя Черту беспрепятственно зайти за спину и обхватить крепко поперек груди и живота, притягивая к себе и упирая острые лопатки в собственную грудь. Майор только расплывается по нему в ответ уже наработанным навыком. Откидывается жарко, искренне и тесно, проезжаясь упругой и горячей кожей, и диафрагму вздымает, подставляясь под несдержанные и порывистые касания. - Ну, есть такое, да. - Миша утыкается губами в плечевую кость, гладит ладонями сильное, смертельно-опасное (не для него) тело, и с прищуром улыбается, глядя на то, как Пилигрим голову в сторону клонит, доверчиво и порывисто открывая доступ к такой бесценной для него шее. Они уже на той самой стадии, что если что-то реально бесит, то лучше об этом сразу сказать, а не в себе копить. Уже даже не задевает, просто говорят, что думают, и не выгадывают ни минуты. - Ла-а-адно, больше не буду. - Олег выдыхает резче от острых зубов, прихвативших покрасневшую кожу на беззащитном горле, и руку назад отводит, обхватывая пальцами за загривок, цепляясь за жесткие волосы. Ладонь вторую тянет, укладывая на бедро, и еще теснее спиной на грудь откидывается, притираясь и упираясь лохматым затылком на плечо. Шибанов гудит только благодарно, потому что "прикинь" это самое, еще с первого их года попятам неумолимо тащится. Рубцов точно также ответил на вопрос, когда Шибанов на тощем пальце кольцо золотое увидел. "Женат, что ли, балбес?". "Прики-инь". Тьфу, вспоминать противно. Якорит так, что до сих пор глухое бешенство в груди поднимается. К татуировке уже привык за столько времени, а вот к фразочке - ну никак не может. Потому как та мысли в голове взметает, как облачко пыли о том, что Олег мог неумолимо кому-то еще, кроме него, целиком и полностью принадлежать. Негоже говорить так, но Миша очень рад, что Жаннка оперского рабочего ритма не выдержала, подав на развод сразу после того, как они цельную неделю в отделе жили, банду карельских грабителей по "Потоку" отслеживая. Миша снова неумолимо проваливается в воспоминания, и Олег, тонко это чувствующий, возвращает с небес на землю. Поворачивает голову, за подбородок мягко кусает, притираясь ягодицами к бедрам, и руку меж ними заводит, поддевая пальцами тугую пуговицу на джинсах. Да окей, все, вернулся. - Ты чего сюда пришел, в окно, что ли, смотреть? - Лучшая защита - это нападение. Миша прихватывает парня за открытое горло, слыша довольное и гулкое мычание, чуть сдавливая пальцы, и голову отводит, чтобы в глаза заблестевшие взглянуть. Улыбается, засранец, широко так, оскалисто, кадыком по ладони чертит, накрывая сверху пальцы, прижимая их еще теснее, и башкой тянется, утыкаясь приоткрытым ртом в поджатые шибановские губы. Подполковник мерно, с нажимом растирает ладонью сухие мышцы живота, цепляясь пальцами за жесткую дорожку волос выше пояса штанов, и опускает руку, стискивая пальцами вставший колом член сквозь слои ткани. Олега мажет. Пробивает крупной и несдержанной дрожью, а Миша только губы раскрывает, ловя ими громкий и судорожный выдох, вылетевший из широко открытого рта. Рубцов нервно сглатывает, сжимая горло под горячей ладонью, и Шибанов, чувствующий, что у него сейчас неумолимо пар из ушей повалит, рывком отстраняется, по-собачьи встряхивая головой, и потянув Пилигрима за собой за резинку спортивных штанов. Вот только Олег не ложится - нет - это не про него. У самой кровати к себе за плечи разворачивает, врезаясь губами в губы, бдительность усыпляя, и одним четким, выверенным движением уверенно толкает ладонями в грудь, цепляя босой стопой под щиколотку. Мир переворачивается, потолок с полом местами меняется и встряхивается резко, стоит только спиной на кровать рухнуть. Рефлексы, конечно, не пропьешь. Шибанов успевает самортизировать локтями, упираясь ими в прогнувшийся под немалым весом матрас, и уже голову было поднимает, чтобы взглядом прожечь, но не успевает. Рубцов уже уверенно сверху забирается, ерзая на бедрах и давит на плечи, призывая улечься. Наклоняется, ведет раскрытыми мокрыми губами по щеке к виску, прихватывая зубами рассеченную шрамом бровь, поддевает кончиком языка поперечный белесый шов на переносице, от его же лба чугунного и тяжелого оставшийся, и почти виновато тычется в него мягким поцелуем. Миша только руки поднимает, по ребрам оглаживая: "ничего, бывает". У Олега от него сколько в свое время всего осталось? Шибанов даже, командиром будучи, ему руку вывихнуть умудрился за очередную дурость, в бандаже с месяц ходить пришлось. Про бедро простреленное он вообще молчит накрепко. Олег помнит. Все помнит, но, никогда не припоминает. На все их склоки за столько лет никаких переносных жестких дисков не напасешься. И, чего, спрашивается, психовать о давно потраченном? Обхватывает горячими ладонями скулы, мягко гладит пальцами по щекам, целует переносицу, нос, спускаясь на губы и подбородок, но нигде дольше пары мгновений не задерживается. Ныряет к горлу, укрывая горячими и мокрыми поцелуями, шумно кожу втягивает, беззаветно метя, пока возможность такая есть, а Шибанов ему не мешает. На работу ему еще три недели можно не выходить - заживет как-нибудь само собой. Вплетается пальцами в лохматые волосы, пропуская мягкие пряди, гладит ладонью по спине и лопаткам, ниже скользит, к пояснице, пока достает, заползая пальцами под резинки и стискивая ими напряженную ягодицу. Рубцов дышит шумно, языком по груди водит, соски острыми зубами прихватывает, пиздюк, дернуться заставляя, и крепче трется бедрами. Шибанов свои поднимает, толкаясь в ответ, ближе к себе за задницу прижимая, шершавыми мозолями за гладкую кожу цепляется, и вбок скользит под резинкой, натыкаясь на выступающие острые тазовые кости. Пилигрим траекторию верно улавливает, руку одну поднимает, чтобы пропустить, обратно ею в плечо упирается, прижимаясь губами к "душе", что между ребрами под грудиной бьется, и задыхается резко, шумно и охуительно-хорошо, упираясь лбом под ключицу, когда Миша до члена добирается, накрывая увитый венами ствол пальцами. Тут уже не до поцелуев. Олега, ему явно верного (ну, а иначе и быть не может, в противном случае, подполковник бы об этом предпочел никогда не узнать), мажет и стремительно придавливает все ниже. Рубцов нетерпеливо жмется вставшим членом к ладони, проезжаясь им по шершавой коже, возит мокрым лбом о выступающую кость, и крепко стискивает пальцами плечи. Миша не дрочит даже - гладит просто, глядя на то, как сухие мышцы на предплечьях очерчиваются, как спина изгибается, как лохматая макушка то и дело перед глазами маячит, обзор закрывая, и крепче вцепляется пальцами во взмокшие волосы. Отрывает тяжелую голову от собственной груди, поднимая шалое и расфокусированное лицо на себя, и тянет выше, губами в открытый рот врезаясь. Ладонью все по члену ходит, поджимая пальцами мошонку, отпуская и снова обратно поднимаясь, растирая влажную головку, и гудит низко и голодно от того, как Рубцов в его рот шумно стонет, попеременно сбиваясь и крупно, порывисто вздрагивая. Даже целоваться не может - просто языком в ответ толкается, оставляя на плечах наверняка краснючие вмятины от собственных пальцев, и несдержанно рукой вниз тянется, накрывая тяжелую шибановскую ладонь поверх ткани и прижимая еще крепче, теснее членом притираясь. Прямо так: насухую, к острым и грубым мозолям, и нормально ведь ему. Хорошо даже. Охуительно. Привык за столько лет. Миша, и впрямь, сильнее на бархатную и горячую кожу надавливает, ведомый чужой ладонью, пальцы снова поджимает, гладит крепче, по всей длине, поддевая каменный ствол пальцами, растирает большим уздечку под чувствительной головкой, скользя языком по гладкому небу Пилигрима, и чувствует, как тот судорожно захлебывается, резче упираясь ладонью в плечо, приподнимая бедра и отстраняясь. - Все, все... - В этот раз неподрасчитавший собственные силы Пилигрим в рот давит сбивчиво, хрипло, дальше отъезжая, чтобы от прикосновений уйти, и Шибанов не противится - выскальзывает ладонью из штанов и мерно оглаживает по напряженному, почти спазмом зашедшемуся животу. Прочесывает пальцами мягкие пряди на макушке, стискивая крепче, языком в открытый рот снова толкается, ловя им длинный и горячий, и губу нижнюю прикусывает, оттягивая ту на себя. Жмет крепче, стараясь в чувства привести, тянет чугунную башку дальше от себя, в глаза желто-зеленые всматриваясь, и понимает, что Олег - нулевый. Абсолютно никакой. Зрачки плавают, язык то и дело по зацелованным и закусанным губам ездит, а дыхание, шумное и свистящие, сбилось ко всем чертям. Ох пизде-ец. Миша им, таким, пользуется без зазрения совести. Оглаживает только коротко и мягко по голове, прежде чем резко и крепко перехватить под ребра, и коротким, слитным движением его на кровать рядом перевернуть, под себя подминая и неумолимо нависая сверху. - Что, родное сердце, хватку теряешь? - Стебется, но беззлобно совершенно, ближе оседая и тычась губами в сморщенный лоб под глухое, уже куда более недовольное и вменяемое шипение. Олег в плечо упирается, отстраняя от себя, морщит нос, зубы скалит, глаза щурит, и медленно ногу сгибает для того, чтобы крепко притереться острой коленкой к чужой промежности. Ага, ладно, Миша слова обратно берет. Жмурится, предупреждая фонтан искр, из глаз хлынувший, губу нижнюю закусывает, гулко гудя на инфразвуке, и шумно, долго выдыхает, несдержанно притираясь пахом к подставленной ноге. "Один-один", хрен бы с ним. - Да, Миш, сразу следом за тобой. - Пилигрим смеется негромко и хрипло, обнажая верхние клыки, весело ему, демону, а Шибанов только насилу дальше отстраняется, расстегивая джинсы и стаскивая те к чертовой матери, ошибочно повернувшись к Рубцову спиной. В поясницу сразу же горячая босая стопа упирается. Выше по позвоночнику чертит, мыском лопатки растирая, и подполковник только глаза прикрывает, шумно выдыхая и голову набок склоняя. Черт, а приятно-то как, он уже и забыл. Олег даже, пользуясь чужим замешательством, успевает пальцами в волосы на загривке забраться, пяткой вдавливая вечно напряженные мышцы промеж лопаток, а Шибанов понимает, что вечно так сидеть готов был бы. Если бы не собственное возбуждение, крепко ткань белья подпирающее. Подполковник разворачивается, перехватывая любопытную длинную ногу с рваным белым шрамом от собственной пули под штаниной (а меньше тормозить надо было), обхватывает под колено и рывком дергает Пилигрима к себе, под шумный и несдержанно-изумленный выдох заставляя проехаться по кровати лопатками и лохматым загривком. Гладит ладонью по напряженному животу, жадно глядя на то, как Олег ближе к прикосновению подается, как локтями в кровать упирается, прогибаясь в лопатках и приподнимаясь, и как из-под длиннючих ресниц смотрит глазами желто-зелеными, нетерпеливо облизывая то и дело пересыхающие без поцелуев губы. - Опасный какой. - Хрипло тянет свистящие, сводя брови к переносице, а Шибанов хмыкает разве что, цепляя пальцами пояс штанов и белья, стягивая по охуительно длинными ногами сразу всю одежду. Потом разберутся. Самому тоже раздеться сразу надо было. Но, хорошая мысля... Миша отбрасывает шмотки на пол в сторону, и упирается коленями в кровать, не давя в себе голодное и хищное желание насладиться видом совершенно нагого и подконтрольного ему Пилигрима перед ним. Олег красивый, как будто из ренессанса. Не из банка, разумеется, но ценности в нем оттого не меньше ничуть. И даже больше во сто крат. Шибанов смотрит на него так, как будто статую Аполлона в живую увидел. Хотя, быть честным, подполковник от искусства крайне далек, но вот от Рубцова... в восхищении немом и неуправляемом. Майору до дури нравятся, когда на него смотрят. Особенно, когда смотрят _вот так_. Картинно откидывает назад упрямую голову, тряхнув лохматыми волосами, вздергивает острый подбородок, открывая зрительный доступ к зацелованной шее с проступающими на ней крупными венами, плечами крепкими, мускулистыми расходится, улыбаясь пространственно так, нечитаемо, и ногу снова сгибает, касаясь стопой шибановского бедра, напоминая, чтобы надолго не залипал. Не залипнешь тут, как же. Миша все жадно мышцы под кожей перекатывающиеся изучает, по многочисленным шрамам глазами скользит, пересчитывает слишком сухие от недобора массы кубики пресса, режется об острые подвздошные кости, длинный, стоящий колом член с тягучим возбуждением рассматривает. Про ноги вообще разговор отдельный. Шибанов до них больной, как пьяный до радио. И сегодня - не исключение. Подполковник уверенно обхватывает пальцами колени, разводя ноги Рубцова шире, переступая по кровати удобнее, чтобы позу нужную найти, и наклоняется ниже, утыкаясь губами во внутреннюю, мягкую и нежную такую, будто бархат, поверхность бедра. Этим ногам оды сочинять можно. Как и всему Пилигриму, собственно, но это не мишина остановочка. Он совершенно, целиком и полностью бездарный. Рубцов снова с дыхательного ритма сбивается. Глаза закрывает, голову назад сильнее откидывает, губу нижнюю закусывает добела, подтягивая ногу, идеально ложась сгибом колена в пальцы Шибанова, и отводит чуть в сторону, открывая доступ для горячих мокрых губ, хозяйски и горячо гуляющих по бедру. Миша целует неторопливо, плавно, тягуче, не кусается даже, не желая портить мягкую и тонкую кожу, соскальзывает до колена, с нажимом проходясь пальцами по икре, и стискивает в ладони стопу одним слитным и крепким движением. Олег не дергается, потому что касание касанию рознь. Вот если случайно пальцами шевельнет у голой пятки - непременно получит коленом в зубы. Не умышленно даже - непроизвольно. Подполковник мягко касается губами острого колена, идя на оправданный риск, только здесь позволяет себе кожу резцами прихватить, и чувствует, как вторая нога самонадеянно по собственному бедру гуляет. Как проходится изучающе и с нажимом, как тычется стопой в тазовую кость, задевая низ живота, и как неумолимо ложится на член, крепко и плотно надавливая пальцами. Миша стонет негромко и свистяще, упираясь носом в твердое, как камень, колено, которым Пилигрим кости только в путь ломает, коротко трется об него лбом, пытаясь в себя прийти. Не выходит ожидаемо. Подполковник дальше губами устремляется. Укрывает мокрыми и горячими поцелуями покрытую сеткой шрамов тонкую кожу, сильнее длинную ногу сдавливая, спускается аж до самой щиколотки, утыкаясь губами в сгиб длинной и широкой стопы, и понимает, что если продолжит медлить и дальше - точно с ума съедет, в собственной страсти захлебываясь. - Ты давай-ка это, ноги свои прибери. Шаловливые и дурные. - Шибанову приходится за пальцы сжатые крепко перехватить, чтобы олегову граблю с члена убрать, а тот только губы заново облизывает с дурной шалостью, рукой со лба липнущие к коже волосы прочесывая, и неопределенно ведет массивным плечом. - Ноги, как ноги. Вполне обычные. Че прицепился... - Вслух рассуждает, оттягивая на себя мысок и стопу рассматривая, будто, и правда изъяны ищет. Не найдет, потому что у Рубцова их нет попросту. Шрамов только много. Но это, в сущности, и не проблема вовсе. - Так, Шибанов. Нет, я сказал. - Рубцов траекторию взгляда улавливает с детекторной точностью. Крепче стопы жмет к кровати, поджимая пальцы, и смотрит жгущими желто-зелеными глазами на пространственно улыбающегося подполковника, снова невольно на голую пятку нацелившегося. Ну, ладно, ладно. Сегодня, видимо, точно не судьба. Лось здоровучий, скоро сорок стукнет, а все, как пацан, поджимается. Мише вот, что в лоб, что по лбу. Ничего не боится. Олег даже не верил поначалу, проверял чуть ли не во всех местах, но, поняв всю беспросветность бесперспективняка - бросил неблагодарное занятие. - Все, все. Угомонись. Не буду. Обещаю. - Рубцов смотрит с выжидательным прищуром. С-сука, только он, будто по щелчку пальцев, может мгновенно из размазанного и возбужденного донельзя любовника в цеплючего опера на заборе объяснения превратиться. Судя по всему, в этот раз, все же, верит искренне, приподнимаясь на кровати, цепляясь горячими пальцами за запястье, и потянув подполковника к себе, крепко перехватывая за загривок. Приходится оперативно пристраиваться меж разведенных длинных ног, упираясь предплечьем в кровать для того, чтобы сверху нависнуть, попадая в плен цепких и порывистых рук, локтями обхвативших за шею. Всем, кто пиздит сверх меры о том, что секс - это очень удобно независимо от позы - Миша готов с уверенным раздражением сказать: "ни-ху-я". Нихуя это неудобно, особенно поначалу, когда партнера еще не знаешь толком. Это со временем, просто, привыкаешь и адаптируешься под любой изгиб, как у них с Рубцовым получилось, и замечать перестаешь. Сейчас подполковник, вот, вообще ничего кроме горячего тела и мокрых губ не замечает. Полностью растворяется в очередном несдержанном и голодном поцелуе, с нажимом оглаживая ладонью ребра, бок и бедро, пока Олег рот заново с горячечной порывистостью вылизывает, и выдыхает шумно и коротко в тот момент, когда мощные ноги его за поясницу обхватывают, сжимаясь тисками. Да не денется он никуда, Господи. Шибанов сам уже контроль терять начинает. Зубами о зубы цепляется, раздирает язык об острые рубцовские клыки, чувствуя медно-ржавый привкус во рту, под губой скользит, резцами ту цепляя до бурой красноты, слыша судорожный и шумно-болезненный вздох, и ниже ныряет. Пробегается дорожкой поцелуев по горлу, широко водя языком по ключицам, несдержанно кожу татуированную зубами поддевает, потому что, да, бывает, все еще бесит с лихвой, и насилу из чужих ног выпутывается, чтобы дальше отодвинуться. Рубцов, конечно, отпускать не хочет. Рычит даже, гулко так, раскатисто, но, понимая, что свободу действий ограничивает, все же, сдается. Упирается стопами в икры, крепко стискивая коленями бедра, и изгибается в спине, подставляя грудь под горячие и мокрые несдержанные поцелуи. Даже шею отпускает, вплетаясь пальцами в жесткие волосы, и голову назад откидывает, упираясь упрямым затылком в матрас. Миша знает прекрасно, от чего Олега кроет нещадно. И пользуется этим, поочередно накрывая губами напряженные соски, втягивая в себя и мелко, часто цепляя кончиком языка, снова горячо плавясь от того, как крупно вздрагивает от его действий едва слышно поскуливающий Пилигрим. Весь такой из себя опасный, смертоносный, профессиональный убийца и ответственный исполнитель, а дергается судорожно, конвульсивно и совершенно беззащитно, с шумом втягивая длинным носом накаляющийся воздух. Шибанов прикусывает, ладонью по животу скользит, надавливая большим пальцем на сухие мышцы, и медленно ниже опускается, проходясь по упругой коже дорожкой горячих и громких поцелуев. Олег шипит, свистяще, громко и по-кошачьи. Прогибает поясницу, подаваясь выше, неосознанно членом по горлу проезжаясь, а Миша только ладонью выступающую тазовую кость припечатывает, возвращая Пилигрима обратно на кровать. Выцеловывает тонкую и нежную кожу у самой промежности, щекой задевая стоящую колом возбужденную плоть, и слышит, как уже слышнее хрипло скулит майор, крепче стискивая пальцами волосы, не имея никакого морального права подтолкнуть в нужное русло. Черт в этом не сек никогда, Олег это прекрасно знал и знает. И не просил ни разу, не принуждал, не намекал даже, хотя, Шибанов наверняка знает, что хотел ни единожды. Подполковник не брезгливый ни разу, трус просто. Опозориться боится, пусть и в курсе прекрасно, что Рубцов не то, что не посмеется, даже стебаться над ним не посмеет. И все одно трусится, как заяц. Шею свернуть, гортань через горло вытащить, ноги переломать, выстрелить, перезарядить, и выстрелить снова - это для него раз плюнуть. Зато в рот взять не может, в отличие от Рубцова, у которого глотка бездонной кажется. Талант, м-мать его. Талантище. Пилигрим и в этот раз намекать даже не думает. Просто крепче затылком в кровать вжимается, оглаживая голову и цепляясь пальцами за одеяло - верный знак, терпение на пределе уже. А они еще и не начали даже толком. У них вообще долгие прелюдии в крови, кажется, осели накрепко, за вены изнутри цепляясь. Ни разу у них не было так, чтобы сумбурно, впопыхах да кое-как. А потому что торопиться некуда. А то успеть можно еще ненароком. Миша коротко кидает взгляд выше, на Рубцова, утыкаясь им в острый подбородок с длинным шрамом на горле под ним, и, не шибко-то долго думая, поворачивает голову, касаясь раскрытыми губами увитого венами ствола. Ну, что-то он, вообще-то, может. Не такой уж безнадежный, как на первый взгляд кажется. Олег вздрагивает крупно, едва только бедрами не дергая, руку от одеяла отцепляет, вдавливаясь пальцами в плечо, и шумно, долго выдыхает сжавшийся в легхих воздух. Самого себя теряет. Шибанову это нравится. И даже очень. Оттого он приоткрытым ртом только выше скользит, касаясь горячей кожи языком, прощупывая выступающие вены, и неторопливо, тягуче-медленно накрывает поцелуем головку, сжимая ту губами под аккомпанемент гулкого и раскатистого стона, вырвавшегося из чужой вздымающейся груди. Олег не смотрит - правильно делает. Накрывает длинными пальцами глаза, скаля острые зубы, большим пальцем второй руки в мишин лоб упирается, прочесывая ногтями кожу головы, и нервно ногами дергает, упираясь выступающими коленными костями в бедра. Сто процентов синяки останутся, потому что коленки у Рубцова - как угольник, не в коня корм. - Издеваешься? - Цедит сквозь плотно сжатую челюсть, выглядывая желто-зеленым глазом промеж разведенных пальцев, а Миша только угукает согласно, раскатисто, медленно опускаясь открытым ртом на треть, на удивление даже зубами не задевая, и шумно выдыхает носом, стискивая пальцами крепкое бедро Пилигрима, потому что слышит то, ради чего ему определенно стоит научиться. Конечно, старого пса новым фокусам обучить чрезвычайно-сложно, но, Шибанову думается, что, все же, возможно. Он в разведку-то под сорок пришел - и то почти сразу понял, чего делать нужно. И тут приучится, если практиковаться начнет. - Ну, есть немного. - Соскальзывает губами обратно, проходясь языком по головке и поддевая уздечку, расходится крупными мурашками от шумного задавленного всхлипа, смешавшегося с собственным выдохом, и снова языком по стволу проходится. В принципе, почти несложно. Он бы даже попрактиковался еще, вот только уже замечает нездоровую мелкую дрожь, пробравшую подтянутый живот, и вынуждает себя отстраниться, выпрямляясь, и успокаивающе, мерно оглаживает ладонями острые подрагивающие коленки. - А знаешь, - Пилигрим еще и пальцем в его сторону ткнуть умудряется, открывая доступ к шальным и ярким желто-зеленым глазам со зрачками на пол-лица, - я еще с тобой на эту тему пообщаюсь. Потом. Может, даже сегодня. - А вот угрожать мне не на-адо. - Подполковник гладит пальцами внутренние стороны бедер, с нажимом проходясь большими по сгибам промежности, и усмехается, уже успев высмотреть непоколебимую решительность в янтарных фарах. Разговаривать _придется_. Но Миша, если честно, не особенно-то и против. - Я и не начинал даже. Пока что. - Хрипит, скрипит, как дверь немазанная, а для подполковника его мурлычущая интонация - как бальзам на душу. Нравится так, что с ума сойти можно. Нравится даже то, как тот угрожает наигранно, пусть и знает, что если Олег в действительности захочет - Шибанову всю плешь процарапает. Но сейчас, даже несмотря на весь свой тон и уверенную цепкость во взгляде - тот податливый и открытый донельзя. Под любое касание подставляется, к рукам горячим льнет, резонирует, как струна, реагируя на любой стимул, губы пересохшие облизывает, а Черт от него оторваться не может. А надо, вообще-то. В комнате душно становится до черных мух перед глазами. Они разительно-быстро сжирают весь кислород в любом помещении, стоит лишь в страсти неумолимо зацепиться, и Мише даже приходится окно открыть, впуская в спальню густой шум дождя и мерно рокочущие в нескольких километрах раскаты летнего грома. Зашибись романтика. Главное, чтобы свет не вырубили, Шибинов давненько уже генератор свой не проверял. Конечно, коротать время при свечах с Пилигримом - это романтично и здорово, но вот без подачи воды остаться - это уже совсем не так розово, весело и трогательно. Рубцов ему в самую первую очередь всю плешь проест, если без ванной останется. Шибанов самозабвенно в тумбочке роется, уже забыв, что тут и где, потому что Рубцов на даче появлялся, дай Бог памяти, разве что перед Новым годом, и невольно косится на распластавшегося на кровати Олега, судорожно растирающего длинными ладонями взмокшее и раскрасневшееся лицо. В себя приходит. Немного совсем, чтобы окончательно не расплыться, даже не начав. Подтягивает к себе длинные ноги, разминая пальцами забившиеся икры, а Миша едва воздухом от этого гибкого зрелища не давится, шумно сглатывая, и вновь утыкаясь глазами в тумбочку от греха подальше. От одного такого конкретного греха, сейчас по покрывалу в непередаваемой красоте растянувшегося. - Ты там Льва, что ли, с Колдуньей найти пытаешься? - Ну, и где тут тридцать шеть лет? Где? С олеговым вкусом на фильмы даже Миша уже начал понимать его редкие ситуативные шутки из серии далекого зарубежного фэнтези. Рычит коротко, брови хмуря, отодвигая в сторону завалявшийся в тумбочке "ТТ" (почистить, кстати, надо бы, давно лежит), и думает, что тут, и впрямь, можно бы было небольшое войско потерять. - Заглохни. - Огрызается на раскатисто посмеивающегося Рубцова, и, наконец, находит искомое, в сердцах запуская в коротко сжавшегося от броска Пилигрима полупустым тюбиком смазки. Презики они уже лет пять не используют, если не больше. А нахрена, собственно? В разведке ежегодный диспансер такой, что, разве что, без мыла в жопу не в лезут, да и друг в друге всегда уверены были. И без того едят чуть ли ни одной вилкой, пьют из одного стакана, по самые миндалины целуются, чего уж тут? Болеют, естественно, из-за этого тоже вместе, будь то обычная простуда, или же, очередной хитровыебанный ОРВИ. Одной заразой больше, одной меньше - хуже не станет. - Ну на-а-адо же. Не прошло и получаса. - Вот ведь... гадюка подколодная. Садится на кровати, локтями о колени опираясь, скалится улыбчиво, клыки верхние показывая, растрепанные волосы ладонью приглаживает, нихуя лучше не делая, а Шибанов только зубы крепче стискивает, резко встряхивая головой. Он его когда-нибудь собственноручно придушит. Нежно правда, до легкой совсем, почти эйфорической асфиксии, но придушит непременно. - Ты вот сейчас договоришься, и я тебя одного тут брошу. - Миша вскидывает брови, тыча в сторону Рубцова указательным пальцем, а тот фыркает только громко и смешливо, морща длинный нос. Смотрит, демон, глазами своими невозможными, и улыбается во все шестьдесят четыре. Знает, что не бросит. Тем и пользуется. - Смейся, смейся. Пока можешь. Я это запомню. Вот ты забудешь, а я помнить буду. - Тычет пальцем уже в потолок, и порывисто голову в сторону окна поворачивает от неожиданно-резкого и раскатистого удара забористого летнего грома. Ну, бывает же такое. И многозначительно на Олега косится, кивая утвердительно. - Во-от. Понял? - Да понял я, понял. Сюда иди уже. - Они, как и обычно, затянули. Да и хуй бы с ним, собственно, они же не на поезд опаздывают, в конце-то концов? Шибанов обратно на кровать перебирается, усаживаясь напротив Пилигрима, уже уверенно ноги шире разводящего, и опять медлит. Тянет вперед руку для того, чтобы за лохматый загривок прихватить, ближе клонится, вплавляясь губами в приоткрытый рот майора, раскрывая его еще шире, горячо скользя внутрь языком, и чувствует улыбку, прорезавшую красивое и небритое скуластое лицо. В Олеге терпения тоже, что пиздец, на самом-то деле. И целует он глубоко, мокро, долго и охуительно-хорошо. Гладит пальцами голову, отросшие волосы прочесывая, бубнит что-то из серии, что Мише даже так больше идет, а Шибанов верить отказывается. Ага, на башке одни завивки, чистый баран. Пока целует, не может себе в удовольствии отказать снова крепкую грудь и живот огладить, ниже спускаясь, коротко задевая пальцами член и скользя дальше, оглаживая средним пальцем плотно сжатое кольцо мышц. Олег от этого вздрагивает крупно, даже язык чужой случайно прикусывает, шипя в открытый шибановский рот, и отстраняется, виновато тычась губами напоследок, укладываясь на кровати и прогибаясь в пояснице, выше вскидывая бедра. Доступ полный и беспрепятственный открывает. Вот только у подполковника сегодня совершенно иное видение ситуации. На адреналине подхватить под коленки и перевернуть лицом к кровати, как будто не весит ничего - да раз плюнуть. В Мише все еще с центнер, а Пилигрим все еще даже нижний порог собственной нормы не добрал. По его, сугубо личному шибановскому мнению. Он всегда долговязый и сухой был, как щепка. Даже несмотря на то, что у них с подполковником рост не особенно-то сильно и отличается. Ну, выше парень на два-три-четыре сантиметра - это все из-за вечно стоящих торчком волос, никак не иначе. В наружке только, более менее, стал на полноценного крепкого мужика похож, даже скулы торчащие, наконец, пропали, а в "Ноль восемнадцать" все снова да здорова началось. Нет, конечно, даже несмотря на это, он все одно красивый, что пиздец. А Мише так же "все одно" его докормить не благодаря, а вопреки, хочется. - Ох, ну нихуя себе... - Пилигрим даже выдыхает несдержанно, когда Черт его рывком ближе к себе за напряженное бедро подтягивает, крепко, с нажимом обхватывая второй рукой поперек живота, заставляя проехаться коленями по кровати и упереться локтями в матрас. Олег слепо встряхивает лохматой головой, очевидно, словив неминуемый вертолет от резкой смены положения, и удобнее осаживается на локтях, призывно и широко расставляя согнутые длинные ноги. "Нихуя себе" - это вид Рубцова сзади. Вот где реальный пиздец, аж перед глазами мутно становится. Миша губы сухие облизывает, протягивая руку и поочередно оглаживая ладонью бедра, ягодицы, копчик, изгиб спины и лопатки, и шумно и судорожно носом выдыхает, крепче зубы сжимая. Он бы прямо так, если честно, безо всякой подготовки. Вот только Рубцова слишком сильно для этого любит. Оттого и давит на пальцы вязкий гель, растирая между собой, грея холодную субстанцию. Олег несдержанно башку поворачивает, косится, как может, но, натыкаясь на уверенно-бронебойный взгляд подполковника, смирно отворачивается обратно, опуская лохматую голову. Блядь, это даже выглядит послушно и покорно. И низ живота от такого зрелища острым и резким спазмом сводит. Рубцов всегда старается с самых первых минут расслабиться. И почти всегда фиаско терпит, потому что собранный всегда и в полной боевой готовности. Будь он внутри поспокойнее - и не жался бы так, грозя Шибанову палец к чертовой матери сломать. Олег чувствует, как медленно и плавно проникает первый, и шумно, свистяще тянет раскаленный воздух, инстинктивно отстраняясь дальше, но, вовремя себя удерживает, ниже осаживаясь на локтях, сводя плечи, и сильнее чугунную голову опускает. Ну, когда-нибудь точно с первого раза получится. Когда-нибудь, может быть. - Душа моя, я тебя прошу, дыши ровно. - Пилигриму, если честно, иногда и впрямь напоминать нужно. Миша осторожно, бережно гладит ладонью по изгибистой спине и острым сведенным лопаткам, забирается пальцами во влажные волосы на загривке, и мягко, самозабвенно закапывается в них ладонью. Майор, вроде, вспоминает, как нужно. Кивает, глубже набирая в легкие воздух, и также мерно выпускает его приоткрытым ртом, расходясь плечами. Ну, так, определенно, лучше. Шибанов постепенно проталкивает первый палец, стараясь не отвлекаться на все еще короткое и болезненное майорское шипение, потому что в противном случае точно начнет сочувствовать, и процесс до самого вечера растянется. Завтрашнего дня. Толкается мерно, аккуратно и никуда не торопясь. Голову лохматую и мокрую массирует, отвлекая, также неспеша вводит второй, и едва успевает крупно вздрогнувшего майора поймать, припечатывая ладонь на вспотевшем копчике. Все же, видимо, события минувших полутора месяцев для него бесследно не прошли, как ни крути. Много боли, много нервов, много стресса на любом отпечаток оставят. Шибанову думается, что у Пилигрима, и впрямь, сильно упал порог. А иначе чужую болезненную зажатость он объяснить никак не может. - Слушай, может, не будем, а? - Гладит подушечками пальцев по выступающим поясничным костям, и даже отсюда чувствует чужой взгляд, которым Олег, если бы мог, наверняка бы Шибанова на месте испепелил. - Просто заткнись. Пожалуйста. - Аргумент, так-то. И даже вежливый почти, пусть и на грани холодной, как лед, пассивной агрессии. Настырнючий... Миша ведет бровью, в принципе, соображая, что разрабатываться один хуй надо, и потихоньку двигается снова. У них обоих, конечно, помимо страстной и пылкой любви, любовь еще и чисто человеческая и платоническая присутствует, но... трахаться все одно хочется. Тем более, что у них это получается охуенно и восхитительно, даже без самодовольного хвастовства. Миша не "грубит" - дает привыкнуть. Пальцы плавно разводит, внимательно отслеживая реакцию Пилигрима, иногда и совсем останавливается, чтобы наклониться ближе, мягко проходясь губами по взмокшей спине, собирая соленую влагу и поднимаясь обратно к мокрому загривку, отираясь о лохматые волосы носом, отвлекая, и начинает заново. Томительно-долго и рачительно-медленно. А вот нехрен хуй пойми где от него бегать. И мариноваться тогда не придется. Наконец, майор, уже вполне себе расслабившийся, даже по кровати слегка растекшийся, принимает в себя третий палец. А затем и четвертый, дыша уже более глубоко, шумно и несдержанно. Привык. Миша еще скользит на пробу туда и сюда, чтобы понять, как идет, и, делая вывод, что замечательно, вообще-то, уверенно возвращается обратно, надавливая подушечками пальцев на пульсирующую простату. И чуть сам судорогой несдержанной не расходится, поджимая бедра от громкого и обрывистого хриплого стона, вылетевшего из широко открытого рта. Как же Пилигрим, с-сука, стонет. Искренне так, чисто и восхитительно-хорошо. И Миша, едва собственным выдохом не подавившийся, по праву хочет еще, толкаясь глубже, сжимая челюсть и провожая взглядом лохматую тяжелую голову, неумолимо клонящуюся ниже. Забирает так, как нужно. Толкается снова, снова и снова, уже резче, точнее, порывистее, даже дышать переставая, глядя на то, как майор в собственных ощущениях сполна захлебывается, судорожно стискивая длинными пальцами одеяло, упираясь в него упрямым лбом, гибче проседая в пояснице и настырно, блядски почти, подаваясь навстречу выученным за долгие годы пальцам. Выстанывает громко, обрывисто, сдерживаясь лишь изредка и исключительно из бараньего упрямства, задыхается, мечется несдержанно, то вскидывая, то снова опуская тяжелую лохматую голову, и с ума откровенно сходит, за грань переваливаясь. Индийский оперный театр, как же красиво, а? Олег, горячо истосковавшийся по страсти, вроде бы, даже, себя в руки пытается взять безуспешно, чтобы все быстро и порывисто не закончить. Даже голову уже поворачивает, притираясь к покрывалу влажной небритой щекой, хватая воздух широко открытым ртом, постепенно привыкая и растворяясь, но Шибанова это, разумеется, не устраивает ни капли. Ему нравится, когда Рубцов на отчаянном надрыве находится. Когда куда деть себя не знает, когда вздрагивает крупно, стонет громко, рвано, пальцами губы раскрасневшиеся и мокрые зажимая, когда мечется, не представляя, с какой стороны ожидать очередной "подставы". Оттого уверенно тянет руку к члену, крепко стискивая тот в пальцах, проходясь подушечкой большого по головке, растирая выступившую густую смазку, и давит на простату глубоко и крепко, с плохо скрытой жадностью наблюдая за тем, как судорожно встряхивает раскоординированного и распятого по кровати беззащитного Пилигрима. Олег от неожиданности ахает особенно громко, почти на грани вскрика, вновь сначала голову мокрую запрокидывая, а затем резко утыкаясь лбом в подставленное предплечье, и не имеет ни малейшего понятия, как ему следует двигаться. То ли в кулак несдержанно толкаться, то ли на пальцы открыто и порывисто насаживаться, по итогу выбирая все и по очереди. Миша улыбается только. Голодно, жадно, наблюдая за беснующимся Рубцовым, отвыкшим от терпеливого и длительного томления, и даже сам за собой не замечает того, насколько сильно собственный член пульсирует, оттягивая ткань белья. Потом. Все потом. У них с Олегом все почти до идеала сложилось. Мише до дури нравится трогать, а Пилигриму так же отчаянно нравится, когда трогают его. Когда безапелляционно, иногда даже грубо, раскладывают по кровати/столу/сидению, и делают ровно все, что хотят. Когда растворяют в ладонях, давят пальцами, укрывают кожу поцелуями, кусают, клеймят, сжимают. У Олега на это самая настоящая зависимость. Он от мишиных рук с ума сходит, и это даже без высокопарных комплиментов в свою сторону. Тактильный донельзя, жадный, голодный до касаний и внимания - подполковник его только за это обожает без меры. Ну, не только за это, разумеется. Это так... небольшая верхушка айсберга. Там под водой столько всего таится, что иногда и представить страшно. И Шибанов, на всякий случай, старается часто туда не заглядывать. А то точно от любви в ту же самую секунду непрофессионально закончится. У него на Рубцова тоже зависимость уже нездоровая сформировалась. Потому что майор, ведь и впрямь, привыкание вызывает. Да такое, что без него "ломать" уже на второй час начинает. И свыкнуться с этим нельзя, как, с-сука, ни старайся. - Миш. - Подрагивающая, но все еще крепкая горячая ладонь, сжимается на запястье до скрипа суставов. Олег сам и совершенно добровольно чужую руку от члена отводит, едва только под нужный ему ритм подстроившись. Кремень, блядь, мог бы кончить запросто и самозабвенно, и о подполковнике не переживать. А он, гляди же ты - терпит еще, останавливает вовремя, и себя и Шибанова придерживая. Уверенно отстраняется дальше, сгибаясь в коленях, соскальзывая с пальцев Черта с задавленным судорожным выдохом, и Миша понимает прекрасно, что не вывозит уже Рубцов. И без того по кровати, что зверь, беснуется, упираясь напряженными предплечьями в матрас, мокрым лбом по одеялу возит, в лопатках сходясь, и на дрожащих коленях едва стоит. Они когда в последний раз трахались-то? Как раз в том самом злоебучем апреле, когда Пилигрим снова в квартиру через балкон завалился, стряхивая с мокрых волос крупные капли питерского снегодождя. Приличный срок. Можно и снисхождение сделать. - Слышу. - Шибанов жадно оглаживает ладонями влажный изгиб спины, продавливая пальцами до самой поясницы, и клонится ближе, шумно целуя напряженную ягодицу, прикусывая зубами тонкую кожу под сопровождение очередного короткого вздрагивания томящегося в ожидании тела. Эх, где мишины тридцать лет, а? Ну, тридцать пять, хотя бы, на худой конец, когда они друг другу такие родео устраивали, что едва на работу с утра поднимались. А то и вовсе спать не ложились. Поди ляг с этим-то демоном. Подполковник отстраняется, выпутывается из белья, едва в ногах не заблудившись, и только сейчас понимает, что у самого уже в голове кипит, и пар из ушей валит, что сил нет никаких. Классика жанра почти. Он настолько чужими эмоциями увлекается, что зачастую вовсе забывает, что тоже должен непосредственное участие принимать. Быстро давит на пальцы смазку, предусмотрительно нажимая ладонью на выемку между мокрых лопаток, чтобы не поднимался пока, и из последнего контроля старается как можно плавнее направить член в горячее и все еще тесное нутро. Олег, хотя, даже не поджимается почти - принимает почти сразу и вплоть до самого основания, судорожно застонав что-то нихрена не разборчивое, снова упираясь лбом в подставленное предплечье, неумолимо разъезжаясь по кровати охуительно-длинными крепкими ногами. Так дело не пойдет. Приходится его крепко и уверенно поперек живота перехватить, рывком возвращая в предыдущую позу, и упирая ягодицами в бедра, чтобы не елозил, как уж. Не рассчитывает немного, резко толкаясь вперед от смены положения, и губу добела закусывает, сводя брови, слыша продолжительное, но негромкое болезненное мычание. - Извини. - Сухо, скупо, в исключительно-отвратительной шибановской манере. Пилигрим... посмеивается еще?! Да нет, точно, низко, хрипло и бархатно. Голову набок клонит, как только положение позволяет, вжимаясь в собственную руку небритой щекой, взглядом желто-зеленым косясь на притормозившего и замершего на месте подполковника, и коротко веком мигает, растягивая губы в широкой оскалистой улыбке. - Норма-а-ально. Не разобьюсь. - Хуй его знает, если честно. Олег ему со всей своей чувствительностью, чувственностью, эмоциональностью и трепетностью больше сервиз хрустальный напоминает. Звякнешь случайно и неосторожно - и на осколки разлетится так, что еще полгода из-под дивана выпылесошивать придется. Но Рубцов только бровь гнет, закрывая длинные клыки заалевшими губами, но не переставая улыбаться, и сам в пояснице прогибается сильнее, делая первое и плавное движение, даже не додумываясь привыкнуть. Миша на это только выдыхает шумно, несдержанно и на грани голодного рычания. Что есть стискивает упругие ягодицы, растирая большими пальцами мышцы, разве что ногтями не впивается, вперед на пробу толкаясь, чтобы понять, как после долгого воздержания его чужое смертельно-опасное тело примет. Хорошо принимает, к слову. Приветливо и с широкой души. В кой-то веки одних только пальцев хватило, в пору этот день красным в календаре отмечать. Олег нижнюю губу порывисто закусывает, свистяще втягивает воздух расширившимися ноздрями, глаза прикрывает, дергая подвижными бровями, и обратно в предплечье утыкается, закрывая зрительный доступ к одурительно-красивому небритому лицу. Миша даже шипит досадливо, выше ведя руками, стискивая пальцами крепкие бока, и снова вперед толкается, уже ни минуты не осторожничая. Задерживается внутри как можно дольше, водя бедрами и нужный угол выискивая, наконец, головкой нащупывая необходимую точку, и крепко фиксирует ладонями крупно и судорожно вздрогнувшего Рубцова, очередным стоном захлебнувшегося. - Пиздец... - Пилигрим выдыхает на грани откровенного скулежа, не зная, куда деть собственные руки, запускает пальцы в волосы на загривке, крепко сцепляя и окончательно в кровать башкой вдавливаясь, и дрожит всем телом. Часто, крупно, совершенно неконтролируемо. Он после долгого воздержания всегда какой-то совершенно особенно великолепный. Еще более чувствительный, еще более восприимчивый, реагирующий на каждое даже самое заученное движение целым фейерверком искренних эмоций. Миша снова им любуется. Гладит ладонями по спине, впрочем, слишком долго подрагивающими мышцами не завораживаясь, и постепенно начинает наращивать темп и амплитуду. Не сразу, конечно, помня о возможных последствиях, мерно, последовательно и не сумбурно. Майору, кажется, совершенно "за-е-бись". Его по кровати от каждого толчка размазывает так, что приходится то и дело обратно подтягивать то за бедра, то крепко поперек груди обхватывая. Олег, впрочем, как и всегда, с ума несдержанно сходит. Волосы собственные многострадальные отпускает, с силой вцепляясь пальцами в сбитое к хуям покрывало, руками напрягается, плечами, лопатками, спиной невозможной, прогибаясь в пояснице и податливо теснясь ягодицами ближе. Притирается жадно, голодно, зная, где ослабить, а где сильнее надавить, крепче насаживается, попадая так, как нужно, дрожит еще сильнее, очередным чистым стоном захлебываясь, уже постепенно переходя на повышенные, и снова к кровати жмется, накрывая длинными ладонями мокрое, сейчас недоступное Шибановскому взгляду лицо. Миша трахает его, пока еще никуда не торопясь. Глубоко, размеренно и со вкусом. Оттягивает каждый толчок, жадно для себя чужие реакции выхватывая, глядит, как изгибается подвижная спина, как податливо вскидываются навстречу бедра, как Олег, о собственных шумных стонах теряясь, все же, находит в себе силы приподняться на трясущихся локтях и поднять руки, добела вцепляясь в спинку кровати длинными пальцами. Миша даже башку сильнее вбок клонит, чтобы больше зрительного доступа к невообразимо-красивой физиономии получить. Рубцов снова в спине гнется, в этот раз уже в обратную сторону, поворачивая взъерошенную голову и прижимаясь плотно сжатыми веками к татуированному предплечью, возя мокрой кожей, утирая крупный пот, вздрагивает от каждого поступательного толчка, шире рот открывая, несдержанно скалится острыми зубами и приподнимает верхнюю губу. Задыхается откровенно, сбиваясь и теряясь в шумных вдохах и рваных выдохах, и отцепляется одной рукой от спинки, потянувшись мелко подрагивающими пальцами к стоящему колом, изнывающему без внимания члену. Ага. Щ-щас. Шибанов успевает перехватить чудом, даже двигаться переставая, оставаясь глубоко внутри и, одним коротким и резким движениям подцепляет чужие руки, отдирая одну от спинки, с силой припечатывая деловитые запястья обратно к кровати, снова роняя Пилигрима на покрывало. Неаккуратно роняя, вообще-то, но, ничего. Матрас мягкий. И впрямь не разобьется. Олег только мычит глухо, хрипло и разочарованно. Дергается сначала крупно, вырваться пытаясь на пробу, водя заострившимися лопатками и ерзая, как уж, но мычит еще более протестующе, чувствуя, как подполковник на все его манипуляции отстраняется только дальше, постепенно выходя из горячего и влажного тела. Нет, так он точно категорически не согласен. Рубцову остается только смиренно заглохнуть, останавливая все свои попытки выкрутиться, целиком и полностью принимая правила чужой игры, и заново стиснуть в широких ладонях плотное покрывало, притираясь к ткани мокрым лбом. Миша с нажимом скользит шершавыми руками по влажным предплечьям, плечам, спине и загривку. Жадно, голодно, несдержанно. Он Олега трогать до посинения может, вот только член уже пульсирует так, что даже Рубцов его чрезмерное возбуждение чувствует, коротко и призывно дергая бедрами. Шибанов, в общем-то, не против. Черт задерживает одну ладонь на острой подвижной лопатке, жарко припечатывая ту к влажной коже, а другую порывисто вплетает в мокрые и растрепанные волосы, крепко стискивая мягкие пряди в пальцах. Резко, без предупреждения поворачивает чугунную голову вбок, с нажимом вдавливая небритой щекой в кровать, фиксирует цепко и безапелляционно, не обращая внимания на болезненное шипение и поднявшуюся верхнюю губу, обнажившую острые клыки, и полностью отпускает себя. С первых же толчков наращивает темп и амплитуду, переставая плавничать и осторожничать, резко, грубо, остервенело почти вдалбливая податливое ему сейчас тело в многострадальную скрипучую постель. Шума на весь дом, если честно. От громкого дыхания, судорожных и рваных высоких стонов, едва на вскрики не переходящих, жалобного воя ортопедических пружин - будь у них соседи, точно на стенку бы полезли. Но... они одни. И могут делать ровно то, что хотят. Рубцов, себя уже давно потерявший, снова ногами слабо по покрывалу разъезжается, неумолимо клонясь ближе к кровати, и Миша решает, что так не пойдет от слова "совсем". Еще немного, и ему буквально сверху навалиться придется, вдавливая собственным телом, а это даже с агентурной подготовкой не каждый-то выдержит. Подполковник уверенно тянет упрямую голову на себя за мягкие пряди, отлепляя небритое лицо от кровати, и крепко сжимает второй ладонью горячее и пульсирующее горло, снова заставляя Олега порывисто упереться ладонями в натужно скрипнувшую спинку. Долбит так, как хочется прямо сейчас. Самозабвенно, глубоко, резко и часто. Жадно ловит громкие стоны, хриплые вскрики, жаркие выдохи и звучные шлепки ягодиц о бедра, прикрывая глаза и стараясь дышать, а не задыхаться. Рубцов, к чести его сказать, себя больше не трогает - выводы верные сделал и упрямо дальше держится. Герой-любовник, хренов. А Миша, наверное, в свою очередь, маньяк. Ну, совсем немного, если честно. Шибанов выскальзывает резко и без предупреждения. Только напоследок крепче пульсирующее горло пальцами поджимает, дергая бедовую голову выше, едва ладонь о кадык не распарывая, и, отпускает. На пару мгновений всего, оставляя Олега безо всякого контроля, со слепой голодностью поглядывая на крупно вздрагивающее тело и встряхивающуся лохматую башку, укоризненно в его сторону разворачивающуюся. Не до укора сейчас. Совсем нет. Пусть хоть обсмотрится. Миша, разумеется, не ведется ни единой минуты. Ухмыляется только, накрепко обхватывая пальцами за ребра и плечо, и одним слитным, уверенным движением переворачивает Пилигрима обратно на спину, впечатывая лопатками в кровать, с нажимом ведя ладонями по взмокшему и напрягшемуся сухому телу. Олег в себя приходит моментально. Укладывается удобнее, даже глазами мутными, шальными, кажется, чуть яснеет, притираясь поясницей к покрывалу, разводя охуительно-длинные ноги, пятками в матрас упираясь, демон. Издевается накрепко. По губе нижней медленно, плавно так длинным языком проходится, после крепко прихватывая ее зубами, упрямую челюсть вперед подает, подбородок вздергивает, как и всегда, когда рассматривают жадно, сверкая янтарным взглядом любимых и невозможных глаз, и выглядит так, что хоть из дома беги. Шибанов осаживается даже, на пару мгновений теряя суть вещей, оскальзывая взглядом по мокрому небритому лицу, по мощным мышцам, перекатывающимся под влажной кожей, по подрагивающему члену, сочащемуся смазкой, и сам головой трясет, будто собака, накрывая ладонями лицо, растирая крепко и до искр перед глазами. Пробрало. И еще как. До дрожи прямо. - Все, Черт? Закончился? - Этот гад ведь еще и поддевать умудряется! В его-то, с-сука, положении?! Если бы это в первый раз случилось, Миша точно в осадок бы выпал, еще ни с одну минуту глазами бездумно хлопая, но, к счастью, за столько лет привык уже. Даже нравиться начала эта бесцеремонная борзота наглючего парня, сверкающего в его сторону жгучими желто-зелеными радужками. Допизделся, чего уж греха таить. Шибанов крепко за гибкую поясницу прихватывает, дергая майора ближе к себе, и синхронится с ним до такой степени, что входит глубоко и резко ровно тогда, когда чужие длинные и мощные ноги изо всех сил бока сжимают до скрипа в суставах, к себе яростнее притискивая. - А-а-а, не, нормально. Живой еще. - Пиздюк. Сам ведь на честном слове держится, едва дыша, в самом себе захлебываясь без меры, и все туда же. Стебаться исхитряется. Впрочем, этот не надолго. Шибанов снова двигаться начинает, уже чувствуя глубокую и жаркую расслабленность чужого нутра, и за Рубцовым все неотрывно следит. Тот глаза закатывает буквально от каждого резкого толчка, широко мокрый рот раскрывает, языком влажным сверкая, сбивчиво и хрипло воздух хватает, выстанывает с разу на раз, то сбиваясь, то хрипя, то поскуливая, то на чистую интонацию вновь выходя. В пояснице гнется, ближе теснится, в себе теряется, и хочет уже было руки назад завести, снова в не дающую провалиться за грань спинку кровати вцепляясь, но Миша уже заранее предупреждает возможное действие. Тянет ладони вперед, крепко сплетаясь пальцами с горячими и длинными рубцовскими, стискивает накрепко, вжимая запястьями в скомканную подушку над взлохмаченной головой, и снова принимается методично втрахивать распятого под ним майора в срипящую под немалым весом кровать. Олег задыхается громко и охуительно. Упирается затылком в постель, кадыком острым сверкает, то и дело рвано и обрывисто то ли всхлипывая, то ли рыча на каждый ритмичный рывок, насаживаясь бедрами еще ближе, глубже загоняя член, и неосознанно впивается крепкими, короткими и тонкими ногтями в кожу, обтянувшую лучезапястные кости. Мише на это поебать сейчас, пусть хоть в кровь до самого мяса проткнет. Подполковник ближе клонится, едва только всем весом не наваливаясь, помня о некогда треснутых майорских ребрах, шире открывает рот и жадно ловит им сбивчивые хриплые выдохи, резонирующие о горло. Рубцов бесоебит. Скулит нетерпеливо, зубами о зубы стукается, скользит горячим языком внутрь, не целуя даже, а просто вплавляясь намертво, уверенно и резко подмахивая Шибанову бедрами. Запястьями в кровать упирается, локти поднимает, напрягаясь, гнется все в пояснице, как кошка, притирается скользким возбужденным членом к животу, а Миша только старается расстояние меж ними минимизировать, понимая, что руками сейчас помочь Пилигриму ну никак не может - заняты. Подполковник и сам гулко в открытый рот гудит, чувствуя, что собственный ритм все более рваный и порывистый делается, чуть траекторию меняет, чтобы глубже и точечнее, чтобы наверняка, и отстраняется даже, предварительно соскальзывая губами к небритой щеке для того, чтобы жадно выловить то, как захлебывается Рубцов в ощущениях. Как глаза закатывает, веки прижмуривая, как широко рот открывает, скаля ровные белые зубы, как нос морщит, сводя брови к переносице крепко и натужно, проваливаясь в обжигающую страсть по самую макушку и сверху еще. Олега трясти начинает крупно, конвульсивно, мокрый член сильнее, отчаяннее к животу жмется, крепко и порывисто отираясь головкой о кожу, и Шибанов еще чуть вверх проезжается, помогая, прижмуривая глаза от высоты и силы чистого и искреннего стона, с которым Пилигрим в спине до хруста прогибается. Рубцов несдержанно дергает выше руки, пальцы подполковничьи не отпуская, и сводит их над головой, упираясь сразу предплечьями и локтями, находя точку опоры, промежность поджимает, одной ногой с поясницы соскакивая, чтобы удовольствие сконцентрировать, и кончает долго, горячо и обильно, все не переставая о напряженный живот отираться до того момента, пока последнее не вытянет. Миша на это глядит, как завороженный, и понимает, что у него сердце от этого зрелища к хуям останавливается. Олег красивый настолько, что это и впрямь больше на нездоровую зависимость похоже, потому что ради этого Шибанов уж слишком на многое готов. Черт чувствует, как туго и обжигающе сжимается вокруг него Пилигрим, шумно и порывисто застонав, вторя чужому чистому и мурлычущему голосу, и порывисто утыкается лбом в горячую майорскую трапецию под собой. И сам крупной судорогой заходится от недостатка кислорода, потому что даже не дышал почти, пока на Рубцова смотрел, и уже хочет было обратно выскользнуть, пытаясь выпутаться из сцепки пальцев, но Олег держит намертво. Металлически. Откидывается затылком дальше, подставляя шею под упор мокрого лба, и дергает ногами крепче, упираясь пяткой в ягодицу, подталкивая. Позволяет. Всегда позволяет, вообще-то. Миша только зубы теснее жмет, снова набирая темп, толкаясь в растраханное и горячее нутро, и многого ему не нужно. Одного только воспоминания о широко открытом рте, об оскаленных зубах, закатившихся глазах и нервно сжимающихся от накатившего оргазма сухих мышцах, хватает для того, чтобы кончить следом, передергиваясь крупной дрожью, гулко, на уровне рыка выстанывая в горячее и мокрое рубцовское горло. Олег и сам трястись не перестает. Мелко и судорожно, влажно и часто шмыгая длинным носом. Шибанов изливается мощно, долго и горячо, непременно обжигая изнутри, а Пилигрим на это стонет только, уже более низко, хрипло и протяжно. Переходит в густое и раскатистое мычание, откидываясь затылком и поясницей обратно на покрывало - расслабляется, наконец. Разжимает металлическую хватку убийственных пальцев и длинных ног, растекаясь по кровати, и уже было руками к мокрой голове подполковника тянется, но, Миша не позволяет. Приподнимается насилу на трясущихся локтях, медленно выскальзывая из мокрого нутра, и упирается ногами для того, чтобы резко вбок откатиться. Если он сейчас Олегу поддастся, алые и влажные губы зацеловывая, не сдержится, и его собственным весом придавит... ничем хорошим для его ребер это не закончится. По потолку мухи бегают. Цветные, черные, белые, разные. Причудливо подсвечиваются все еще не угомонившейся грозой, сопровождающейся всполохами седых молний, а Шибанов все проморгаться пытается, растирая пальцами веки и коротко тряхнув головой. В ушах звенит. Да так, что собственного сбитого дыхания не слышно, а Олега рядом и подавно. Будто и нет его вовсе. И это встряхивает, словно от удара током. Подполковник мгновенно включается, поворачивая голову, и, неожиданно споткнувшись, безвозвратно и отчаянно летит на самое дно зелено-янтарной бездны, разверзшейся перед ним. Рубцов смотрит так, словно... словно любит очень сильно. И Миша ему верит безоговорочно, потому что и сам любит точно также. Руку вперед тянет, накладывая тяжелую горячую ладонь на небритую скулу, и едва не скулит, глядя на то, как к ней Пилигрим щекой притирается, накрывая яркие радужки длинными и дрожащими ресницами. Брови невозможно сводит, морща длинный нос, сверху пальцами подрагивающими укрывает, скользит по костяшкам, поворачивая голову и касаясь мокрыми губами шершавой ладони. Шибанов глядит, как завороженный. С-сука, уже столько лет, будто в первый раз видит. Сердце, бьющееся в груди, будто заполошное, замедляется резко, проваливаясь и вовсе останавливаясь от того, как Олег искренне, тепло и по-кошачьи отирается о руку. Как скользит горячими пальцами, как разворачивает тыльной стороной, широким мазком языка проходясь по тонким следам-полумесяцам, глубоко врезавшихся в запястье, собирая выступившие капли бурой крови. И как хмурится виновато, чертя носом по коже и плавно, мягко накрывая приоткрытыми губами костяшки. Нет. Ну, невозможно это терпеть. Сил никаких не хватает. Миша аккуратно изворачивается, прихватывая растрепанную и тяжелую голову за загривок, и уверенно тянет Рубцова к себе. Поебать ему сейчас на то, что они оба мокрые, как мыши, остывающие постепенно и неумолимо до влажной липкости - отмоются. Главное - момент. И в этом моменте Пилигрим находится рядом, на стремительно сокращающемся расстоянии вытянутой руки. Олег, судя по глазам, в которых целый космос открывается, не холодный и неприветливый, а теплый, уютный и янтарный, приблизительно тоже самое ощущает. Тянется ближе, упираясь локтем в кровать, руку поднимает, накладывая длинные пальцы на скулу, оглаживая подушечками щербатую шибановскую кожу, и мягко, неторопливо целует. Нежно так, трепетно, как только он умеет, насрать с высокой колокольни, что мужик взрослый и смертельно-опасный. Нихуя не так. Рубцов ласковый, чувственный, чувствительный, отдающий всего себя, осторожно и тепло трогающий губами губы, не углубляя поцелуя, оставляя позади жадную и голодную страсть. Миша даже шевелиться боится, будто от любого неловкого движения мир взорвется, и не склеится больше никогда, медленно, плавно зарывается в мокрые волосы, массируя кожу пальцами, и отвечает также осторожно и бережно. И в очередной раз никак в толк взять не может, за что ему вообще такое неземное счастье на голову рухнуло? Такое, что уже двенадцать лет Шибанов думает о том, что Пилигрим ему просто-напросто привиделся. Потому что не бывает таких. Не существует, блядь, и все тут. Вот только Олег, вопреки собственным сомнениям, никуда не исчезает. Чуть шире рот приоткрывает, мягко скользя языком за губы подполковника, оглаживая им его собственный, и отстраняется, задевая кончиком длинного носа уже ни единожды разбитый и корявый шибановский шнобель. Глядит снова глубоко так, в водоворот безграничного тепла затягивая, и, накрывая желто-зеленые глаза длинными ресницами, осаживается ниже. Черт уже по привычке руку смещает, пристраиваясь, обхватывая широкие влажные плечи, цепляясь большим пальцем за выступающую острую кость, и терпеливо ждет, когда майор, наконец, навозится вдоволь, находя нужное положение, хозяйски устраиваясь щекой на вздымающейся груди. Притирается крепче небритой физиономией, долго выдыхая, обхватывая рукой поперек, и прихватывает длинными пальцами укрытые сеткой шрамов ребра. Им даже говорить ничего не нужно сейчас. Все и без слов понятно с лихвой. Олег просто сопит шумно, восстанавливая хриплое дыхание, слушает аритмичный гул подполковничьего сердца, и мерно выводит пальцами узоры на горячей и мокрой коже. Поворачивается на мгновение, утыкаясь влажными губами в грудь, громко втягивая носом воздух, и укладывается обратно, сплетая теплые ноги с чужими, расслабленно разводя плечи. Миша его, такого, даже трогать крепче боится, будто от любого неосторожного движения Олег исчезнет, как отражение в воде. Его, шибановской души, отражение. Куда более мудрое, смелое, мужественное, сильное и лучшее. Но все же - его. Его душа, его крест, его проклятье, его благословение, грех, покаяние, прощение, искупление, сумасшествие, мания. Зависимость. И может только, что аккуратно по мокрым волосам гладить, забывая, как дышать, изо всех сил вслушиваясь в гулкий стук родного мощного сердца, чувствуя горячечный жар здорового тела, да без остатка впитывать в себя момент для того, чтобы запомнить его до самого конца. Потому что никто из них, волею судьбы-шутницы, не может знать о том, что будет... да хотя бы уже завтра.