а в легких галактики взрываются градом, обещая красивый конец

больно, сыро, непривычно тихо вокруг. как будто уши набили ватой до самого мозга. не страшно не слышать звуки, страшно не слышать себя. страшно задыхаться от железа в груди. просыпаться и понимать, что ничего не изменилось; стены без обоев, каменный мокрый пол, скрежет цепей по прутьям. душа пытается согреться, найти хоть искорку тепла, но там пусто. ветер свистит меж ребер, продувая тело насквозь. больно не ломаться, больно понимать, что ты все еще не сломлен, что надежда цепляется за остатки веревки, свисающей с обрыва сознания. в голове как мантра боль, боль, боль. одиночество и тишина битым стеклом режут ступни, впиваясь поглубже, до костей. Есан все еще дышит, рвано, с хрипами в глотке, но дышит. цепи давят на запястья, щиколотки, горло до алых колец. скрипят как петли в старом дедушкином сарае, каждый раз режа слух. он трясет ими перед глазами, считает звенья, надеясь с каждым разом не досчитаться хотя бы одного. ровно сто семьдесят три, ни больше ни меньше. ровно шестьсот двадцать два дня он пытается задохнуться, захлебнуться, вскрыть вены о каменные стены. и каждый чертов раз он просыпается от ледяной воды в лицо, пинка в живот, удара током или кирпичом по голове. синяки расцветают в геометрической прогрессии, вырисовывая сине-желтые узоры на мертвенно бледном теле. Есан видит в них птиц, облака, иногда розы. обводит ногтями контуры, дорисовывает кровавыми полосками крылья. птицы улетают, оставляя после себя белую пустоту, ведь там на воле солнце. а под землей змеи копошатся в трупах, выедая стеклянные глаза. шестьсот двадцать третий день встречает Есана криком за стеной, миской каши, больше похожей на чью-то рвоту и бутылкой воды. он не двигается, нельзя, ведь если встанешь станет холодно, а холод тут собачий. кусает за пятки, ошпаривая кожу. Есан шепчет себе под нос молитву, молится сломаться хотя бы сегодня. ведь из железа сделаны цепи, а не он. но боги и сегодня слепы к его просьбам, они дают ему еще один день борьбы, еще день надежды, боли и отчаяния. голос за решеткой что-то кричит, требует, а у Есана вата в ушах залита сталью, ее уже не достать, она теперь часть его самого. его рывком поднимают на ноги, кажется бьют по лицу, или по ребрам. не понятно, ведь боль везде, где-то больше, где-то меньше. волочат по полу, вынося из камеры дальше по коридору, во тьму беспросветную. опять вода в лицо, опять шокер, знакомая кушетка и холод ниже пояса. его вжимают щекой в ужасно грязный голый матрас, нагибают и без церемоний вспарывают молодое тело, толчками выбивая остатки души, давно покоящейся на дне марианской впадины. ему не больно, не страшно, уже даже привычно как-то. чем меньше сопротивление — тем слабее сила. этот закон он выучил первым, поставив себе как мантру. его сознание далеко за пределами этой жутко холодной комнаты. оно летает меж звезд, здороваясь с ними как с давними друзьями. оно разлетается по миру в самые отдаленные его уголки, ищет что-то или кого-то, но не находит. возвращается обратно, когда тело хозяина уже лежит на полу в небольшой лужице крови. откуда она здесь? из губы или может швы на лбу разошлись? или это сердце наконец выдернули с корнем как рассыпавшийся зуб. все одно, серо и тускло. где-то в отдалении слышны шаги грубых ботинок, они идут к нему? шнурки как змеи маячат перед глазами, извиваются тонкими черными тельцами. его дергают за волосы, кажется, опять тащат. да, определенно возвращают домой, к цепям и птицам за решеткой, как иронично. его швыряют к стене, как старый телевизор в комнате гнева. цепи смыкаются на своих законных местах, окольцовывая душу, но уже не приносят боли, просто тяжесть. голос за решеткой что-то говорит с насмешкой в голосе, мол до завтра, мы еще увидимся. конечно увидятся; один, два, сотню раз, по уже заученному сценарию. Есан думает о том, каков кислород на вкус там, за стенами, над землей, где покоится его жизнь с каменной табличкой. он перебирает пальцами воздух, имитирует игру на пианино, разгоняет остатки крови по телу, насколько это вообще возможно. читает про себя стихи, выученные еще в детстве, вспоминает в голове имена, но не может вспомнить лиц, только серые бесформенные силуэты, как у мужчины в конце коридора. ни одно имя не отзывается в груди теплом, как будто просто набор букв как азбука, от этого становится еще хуже. неужели сломался? неужели таким бывает конец? никто не ответит, не объяснит и не успокоит, лишь только протиснут в камеру кусок хлеба так, чтобы не дотянуться. сон спасителем приходит на помощь, забирая к себе на облака, где боги играют в карты и ставят людские жизни на кон.