Пятый угол

— Курить хочу… — шепчет Хэйдзо, провожая пустым взглядом первый в этом году снег. Ноги мёрзнут в рваных, заляпанных отбеливателем джинсах со значками на уровне бёдер. Он держит руки у груди крест-накрест, крепко сжимает в левом кулаке ткань безразмерной толстовки на плече. Искусанные, мозолистые пальцы правой руки перебирают бусины деревянных чёток, покоцанных короткими ногтями, а внутренний голос отсчитывает секунды до полуночи с тех пор, как он последний раз смотрел на часы. — Динь-дон, — звонко встречает новый день, вздёргивая брови к переносице, и спешит-таки закурить ту самокрутку с вишнёвым табаком, что ждала своего часа за ухом, исколотым ледяными металическими пирсингами. — Иди ко мне, родная, — ухмыляется, как довольный кот, добравшийся до сметаны, но слегка дрожит внутренностями да выпирающими костями — то неприятное чувство, когда холодно уже даже не коже, а тому, что под ней. Хэйдзо нащупывает зажигалку на асфальте рядом с кирпичной стеной, возле которой находится, поджигает табак у свободного края, подносит фильтр к заветренным губам и вдыхает приятный дым, расслабляясь скорее от ритуала, чем от наличия очередной порции никотина у себя в лёгких. Даже теплее как-то становится. Врач запретил курить больше пяти сигарет в день — а Хэйдзо, в связи с ситуацией, без удивительных свойств табака даже думать здраво не намерен. И может мимо той подворотни, куда завела его нелёгкая, проезжают шумные машины, водители зачастую сигналят друг другу, потому что впереди опасный перекрёсток и ни одного светофора, но отвлечься на звуки ночной жизни никак не получается. — Да ты совсем страх потерял? — с неким надрывом спрашивает человек, держащий дуло пистолета аккурат меж глаз Сиканоина — его слегка ведёт, поэтому прицел гуляет от одной из симметричных родинок под нижними веками к другой. До сего момента паренёк казался невозмутимым, а тут вдруг позволяет эмоциям просачиваться тенями на бледном лице. Белые волосы спадают на плечи изодранной рубашки, беспощадно лезут в глаза и ощущаются неприятным металлическим привкусом во рту. Кобура болтается скорее как украшение в области живота. Голова его светлая раскалывается от боли, и руки трясутся, а пальцы, не скрытые митенками, немеют от мороза, чешутся до желания разодрать в кровь, но не жмут на курок. — Страх? — с явной издевкой переспрашивает Сиканоин. — Да, потерял, лет десять назад, когда меня мамашка в публичный дом сбагрила, — припоминает и затягивается вновь. Никотин наконец пропитывает его избитые лёгкие, под которыми сердце даже не думает смущаться происходящему. Лежит себе, прижатый чужим телом к асфальту, от чего ему холодно, мерзко и жёстко — поясница затекает, зад мёрзнет. Поменять положение сложнее, чем кажется, ведь паренёк держится сверху с ловкостью бывалого наездника, прижимает к земле бёдрами — тяжелый, а так и не скажешь, сильный, хоть рельефа мышц под рубашкой и не видно. Ещё минуты две назад Хэйдзо примечал лишь алые глаза, от которых не удалось спрятаться даже в самых безлюдных и неожиданных переулках города. А сейчас, когда сталкер, часа два слонявшийся за ним по всяким гадюшникам, наконец снял медицинскую маску, чтобы подышать морозных воздухом, внимание Сиканоина на себя перетягивают пухлые синеющие губы. Жар одолевает бледные щёки, перекрашивает их в алый, температура чужого тела растёт с каждой секундой, с каждой пролитой каплей крови. — Ты стрелять будешь? — напоминает Сиканоин. Паренёк опускает пистолет, упираясь руками в асфальт по обе стороны от головы Хэйдзо, чуть склоняется к нему. С трепетом ловит воздух уже не губами, а зубами — слегка задыхается, но не так, словно стометровку на мировой рекорд пробежал, а так, словно поперёк горла кость застряла. Неосторожно кашляет в надежде, что затуманенный болью рассудок скорректирует картинку. — Продолжишь тянуть — свалишься в обморок раньше, чем башку мне продырявишь, — вдох, выдох, усмешка. Капли горячей крови скатываются по белым волосам чёлки и свободно падают Сиканоину на лоб и веки, на щёки и подбородок, от чего тот резко жмурится и глухо рычит сквозь стиснутые зубы уже от злости, но теперь его очередь закашляться, поэтому он выплёвывает самокрутку куда-то в сторону. — Мне так и не объяснили, что ты сделал, чтобы заслужить такой смерти, — мечется в своих сомнениях несостоявшийся стрелок, концентрируясь то на зелёных радужках, то на мелких шрамах вокруг губ, которые Хэйдзо машинально облизывает, после того, как кашель отступает, то на бледных веснушках. Даже мелкие морщинки под глазами и ямочки от ненароком проскользнувшей улыбки отпечатываются в памяти. — Родился, — усмехается Хэйдзо и резко приподнимается на локтях, из-за чего паренёк слегка отшатывается назад и чудом ловит равновесие. Они лишь доли секунды смотрят друг другу в глаза, чувствуют единое обжигающее дыхание на своих губах, а затем Сиканоин подползает ближе к стене кирпичного дома и опирается на неё лопатками. Пуля всё ещё внутри пистолета — Хэйдзо что-то бормочет, касается тыльной стороной ладони чужого лба, а болезный вдыхает через раз, слишком долго моргая от усталости. Пушистые ресницы дрожат, снег накрывает алые пятна на белых волосах, скрывая рассечение, требующее швов и много обезболивающего. — Это не причина, — мотает головой, всё ещё под властью каких-то своих суждений, и тут же жалеет об этом — мир кружится, небо и земля меняются местами. Равновесия больше не существует, а потому он окончательно выпускает пистолет из рук, оставляя тот лежать рядом с ещё не потухшей, на удивление Хэйдзо, самокруткой, и падает вперёд, аккурат в тёплые руки, заведомо раскрытые, чтобы поймать бледное тело, избитое синяками и шрамами. — И чего мне с тобой делать...? — Сиканоин обращается к светлой макушке, не надеясь на ответ, укладывает его у себя на груди, обнимает голову запястьями, пряча лицо тканью растянутой толстовки, а пальцами перебирает слипшиеся кровью холодные волосы, щупает рассечение, лишь догадываясь, светит ли ему очередное разбирательство по делу об убийстве из соображений самообороны. Свободной рукой, еле-еле душа в теле, достаёт из заднего кармана джинс кнопочную звонилку и набирает одноразовый номер, считает гудки в трубке, а затем коротко и чётко сообщает своё местонахождение тому, кто сможет его забрать.

——— xxx ———

— От Каэдэхары что-нибудь слышно? — высокая, громкая, властная и просто огромная в лучшем значении этого слова женщина озвучивает свой вопрос так, что её слышно во всём здании, где, на минуточку, ещё три этажа вверх и столько же вниз. И это она ещё не повышала голос. Медитативно перебирает пальцами кожаную обивку слишком удобного кресла, привезённого в её личную переговорную-допросную три месяца назад, а второй рукой поддерживает подбородок, наглаживая мизинцем мягкую кожу под повязкой на глазу. — Уже больше суток нет вестей, — откликается секретарь после небольшой и гнетущей паузы, — последний раз он отписывался вчера в пятом часу вечера, сообщил, что нашёл Сиканоина, но отчёта об успешном выполнении задания не было, — говорит и слегка вжимается в стульчик с неудобной спинкой. У неё синяки под глазами уже фиолетовые в крапинку от полопавшихся сосудов, рубашка мятая с прошлой недели, голубые волосы заплетены так, что нельзя угадать, когда последний раз их мыли, а подкаченные голени испещрены венами из-за того, что так много бегает по делам. — Будет логично предположить, что задание провалено, — уточняет даже чересчур тихо, на свой страх и риск. — Да брехня это всё! — вот теперь она повышает голос. — Быть не может, чтоб Каэдэхара проебал задание! — рявкает и сносит на пол попавшуюся под руку папку с бумагами, за которые сесть можно на три пожизненных к ряду. — Телефон мог проебать! — встаёт с кресла, опрокидывая его, краем уха слышит, как секретарь сглатывает, но всё же настигает её в несколько шагов. Огромным штормом возвышается над бедняжкой, упираясь одной ладонью в поясницу. — Совесть мог проебать! Но задание — никогда! — Но связи с ним нет… — тут же пищит секретарь, жмурясь и горбясь инстинктивно. Поджимает пальцы ног, убитые лодочками на каблуках, и закусывает нижнюю губу, чтобы в случае побоев не кричать слишком громко. — Найди, как с ним связаться! Отправь кого-нить обыскать все больницы и морги! Мне нужно чтобы Каэдэхару нашли живым! — заезжает кулаком по стене аккурат над головой секретаря и наклоняется ещё ближе, прямо к уху, которое вот-вот свернётся в трубочку от ужаса: — А Сиканоина — мёртвым… — ставит точку и покидает кабинет, в центре которого огромный полукруглый стол со всех сторон облеплен её собственными подчинёнными, что глотают языки и приступы паники, сливаясь с мебелью, лишь бы гнев громовой женщины обошёл их стороной. — Госпожа Бэй Доу когда нибудь нас всех перестреляет за этого Каэдэхару… — шепотом озвучивает всеобщее единогласие один из присутствующих, и только после этого они могут спокойно выдохнуть, потому что в него ничего не прилетает в течение десяти секунд. Бэй Доу же тяжёлыми шагами, поступью самих великанов из детских сказок, направляется на этаж выше, потому что нетерпелива, потому что не смирится с ошибками, потому что в широкой груди сгнивает ощущение, что она облажалась и ей нужна помощь. Лестничный пролёт без намёка на перила исчезает за углом. Всего полминуты, и весь этаж прогибается от грохота, когда три мощных удара по железной двери заставляют штукатурку безнадёжно сыпаться, из-за чего одинокая уборщица в другом конце длинного коридора без окон грустно так мыкает. — Моракс! — требует разрешения Бэй Доу и после чересчур спокойного «Войди» распахивает дверь так, что та врезается в стену и оставляет внушительную вмятину от ручки. — Это пиздец мирового масштаба! Это война! Да сколько можно?! — возмущается, активно жестикулируя на грани возможного убийства по неосторожности. Перед ней не слишком роскошная комната, заставленная стеллажами со старинными рукописными книгами и новейшей литературой, которую не стыдно почитать на досуге. Посреди комнаты огромный стол заваленный важными бумагами, а позади него широкая спина с идеальной осанкой, облаченная в рясу настолько глубоко чёрную, что, кажется, она затягивает и пугает, особенно контрастирует с белоснежным пейзажем за огромным окном — перед Бэй Доу человек, на которого хочется смотреть с трепетом, восхищением и страхом, а ещё смирением и, наверное, фатализмом. Моракс уже час наблюдает за снегопадом, наслаждаясь собственным и вселенским спокойствием. В руках у него график предстоящих похорон, выверенный вплоть до секунд. Он оборачивается к вошедшей лишь наполовину и смотрит свысока. Звериные глаза спрятаны за стеклами очков для чтения, длинные волосы собраны в аккуратный низкий хвост. Губы не осквернены улыбкой. Он открыт для разговоров и совершенно закрыт для откровений, движется плавно и без толики неуклюжести, а дыхание его незаметное и ровное — даже грудь толком не вздымается, потому черты тела скорее подошли бы восковому изваянию, а не живому человеку. — Каэдэхара не вышел на связь? — уточняет очевидное, откладывает бумаги на подоконник и снимает с лица очки, оставляя те висеть на груди в качестве изысканной подвески на золотой цепочке, что так подходит к его уникальным узорам канта. — Нет! — Бэй Доу не злится, ведь в стенах этого кабинета такое по уставу не положено, — хватает лишь короткого упрёка на дне золотой радужки. Поэтому она превращает агрессию в свойственное ей волнение, но выглядит чересчур свирепо, словно медведица, потерявшая своего детёныша. — А если эта тварь неуловимая прикончила его? — и она может в это поверить, потому что столько её ребят не просто погибли, пропали без вести после стычек с Сиканоином Хэйдзо, если верить очевидцам. — Каэдэхару сложно прикончить, ты сама это знаешь, — Моракс разговаривает невозмутимо и неоправданно спокойно, учитывая нестабильное состояние собеседницы и в целом опасность ситуации. — Да про этого ублюдка столько всего рассказывают! — возмущается Бэй Доу, продолжая размахивать руками. Обильная жестикуляция и волнение из-за того, что ситуация вышла из-под её всеобъемлющего контроля, приводят к одышке, которую Моракс не может позволить, как минимум, из соображений её личного здоровья — в таком положении стресс может навредить. — Не так громко, — просит Моракс. — Госпожа спит в соседней комнате, у неё была тяжёлая ночь, — уточняет причину своей просьбы, чтобы отогнать другие мысли из головы Бэй Доу, и подходит к ней ближе, аккуратно и с некой нежностью берёт ту под руку, словно знатную даму в роскошном платье из-за которого ей сложно идти самостоятельно. Бережно выводит обратно в коридор без окон, чтобы прогуляться по нему не спеша, словно по изящному саду, куда они обязательно сходят уже завтра или позже. — Сиканоин не бессмертный, — качает головой Моракс. — Я уверен, что Каэдэхара выполнил задание и мы найдём его, — действительно успокаивает. Тихий, бархатный голос гипнотизирует не хуже медитационных мантр или утренних молитв в храмах отшельников, а короткие шаги убаюкивают. — Отправим на поиски Аратаки. — Надо было сразу Аратаки отправлять, чтобы тот прибил Сиканоина, как муху назойливую, — сквозь зубы гремит Бэй Доу, но ярость в глазах утихает словно шторм на море, а вдалеке виднеется яркое солнце, греющее душу в ненастье. — Ты знаешь, что он не будет убивать, — напоминает Моракс, доведя спутницу к дверям другого кабинета на том же этаже, где во всю трудится её законная супруга. Та отрывается от экрана моноблока, слегка щурится, оценивая ситуацию, и тут же встаёт с кожаного кресла с золотым узором, сначала распахивает шёлковые шторы и открывает окно, чтобы впустить немного свежего воздуха, а затем грациозно огибает стол из красного дуба, чтобы забрать жену уже себе под руку. По пути пересобирает длинные белые волосы в пучок с помощью золотой шпильки с алмазами и одёргивает шикарное офисное платье из коллекции всемирно известной кутюрье. — Да у него кишка тонка! — возмущается Бэй Доу, пока Моракс обменивается кивками с госпожой Нин Гуан, от которой пахнет слишком дорогими духами. И ей не нужно ничего говорить — в её присутствии медведица сама по себе становится тише, потому что любимая страдает от мигреней, а быть их причиной не хочется. — У этого двухтонного монстра с принципами пятилетки… — огрызается Бэй Доу. — Может, ты и права, — соглашается Моракс после того, как они с Нин Гуан усаживают Бэй Доу в точный аналог мягкого кресла из переговорной — только эта модель с подушками. Затем он спешит вежливо откланяться, но на мгновение останавливается в дверях чужого кабинета, окидывает женщин испепеляющим взглядом, всё же намекая на задетую гордость. — И всё же мы должны считаться с его принципами, иначе чем мы тогда отличаемся от выродков наподобие Сиканоина Хэйдзо?