Пятый угол

— Иди отсюда, пока он не проснулся, не хватало ещё твой труп прятать, — Кадзуха слышит знакомый голос и открывает глаза прежде, чем ещё очень молодая девчушка с нарощенными ресницами покидает комнату. Тихо наблюдает её уход и то, как Сиканоин Хэйдзо запирает за ней дверь на несколько замков и прячет ключ в карман. Оборачивается рывком, куда-то пялится, словно сквозь Каэдэхару, но, замечая его пристальный взгляд, сочувствующе улыбается. — Доброе утро… Слишком громко и ярко — в маленьком помещении горит только настольная лампа. Стены не внушают ни доверия, ни спокойствия — они болотного цвета, а желтый оттенок не придаёт им антуражности. На стенах, которые можно рассмотреть, висят плакаты рок-групп, вырванные из дешевого молодежного журнала, какие-то стикеры с ужасным почерком и несколько фотографий, сделанных на полароид. Кадзуха хочет повернуться и встать, но пошевелиться не позволяет сковывающая запястья сталь, замаскированная меховой опушкой кислотно-малинового цвета. Он определенно на кровати с чёрными простынями, прикован к ней наручниками из каких-то странных фильмов, где домохозяйка пристёгивает мужа, чтобы побыть в одиночестве, пока тот пытается выбраться и орёт на неё матом. — Где я? — вопрос, достойный оскара, но Хэйдзо не ухмыляется и даже не язвит, что любой, кто знает его дольше суток, счёл бы слишком странным поведением. Смотрит сверху вниз слегка снисходительно и громко выдыхает от безысходности. — Ты в моей комнате, я здесь живу, — отвечает с некой тревожностью, опустошает шкаф, собирая в охапку всевозможные тряпки, и приносит их ближе к кровати, бросает на пол. — Скромненько так живу, гостей не часто привожу, поэтому так уныло и пыльно, — у него словно ком в горле застрял и никак не провалится обратно в желудок. — Что я тут делаю? — сложно бороться с таким клишированным мышлением, но Сиканоин делает скидку на то, как Каэдэхара выглядит, хотя тот пока ничего не замечает. — Тебя бросили на пороге, как шавку побитую, — он не подходит ближе, всегда останавливается минимум в метре от кровати. — Голова всё ещё пробита, куча новых ссадин, синяков и порезов. Я-то думал, цветочники тебя залатают нормально и отпустят восвояси, а в итоге всё стало только хуже, — цыкает. Считает про себя бусины на чётках, закатывает глаза и лезет в карман за сигаретами. — В ближайшее время забью на количество, — шепчет это себе под нос и сжимает в кулаке полупустую пачку. — Заначки есть… Кадзуха пытается привстать, чтобы осмотреться получше. Может, он и прикован к кровати, но это же не помешает ему найти способ сбежать, к тому же в другом конце комнаты лежит бита, которой в целом можно вскрыть Сиканоину череп. Святой отец велел убить, а значит нужно действовать, даже если все настроено против этого, даже если шансов мало, даже если… Тело сводит боль, словно кости ломаются прямо внутри и прокалывают мышцы насквозь. Кадзуха замирает в мгновении, а после мычит, даже орёт и прижимает ноги к себе, растопырив голые пальцы. Он сворачивается в подобие позы эмбриона с разведёнными в разные стороны руками, словно его распяли на кресте за все грехи этого мира, приносят в жертву и жгут заживо — по-другому не ценится такая боль. — Что… что это? — дышит через раз, ведь это ад, выжигающий его лёгкие, сжатые до невозможного. Глаза застилают слёзы, а во рту разливается океан неприятного вкуса и слюни текут по подбородку, потому что не помещаются во рту. — Ломка, — отвечает Хэйдзо, всё же подходит ближе, даже если сомневался, и поднимает с пола ведро. — Тебе будет очень хуево, так что крепись, — и слова подтверждает внезапный приступ тошноты. Его невозможно контролировать или сдерживать. Кадзуха чувствует, как обжигающие слёзы скатываются по щекам, жмурится. Футболка, которую он сам не надевал, пропитывается потом и липнет к телу. Внутри взрывается вулкан ужаса, страх застревает на сетчатке, нос закладывает — дышать всё труднее, ноги сводит от ломоты, суставы ноют, как старые, скрипящие качели во дворе. Сиканоин садится на кровать, отстёгивает один наручник слишком легко для человека, которого хотят убить, и позволяет Каэдэхаре проблеваться в тёмное ведро. Это настолько же стыдно, насколько больно — горло дерёт влажная, тягучая масса, невозможно отвратительная по вкусу. Остатки того бабушкиного бутерброда без колбасы, но с сыром болтаются в вонючей жидкости на дне ведра. Хэйдзо морщится и ёжится, отставляет ведро на пол, прикладывает ладонь ко лбу Кадзухи и уворачивается от ужасно слабого удара, после которого обидчика скручивает новая волна ломоты в костях. — Ещё не слишком горячий, пока рано, — Сиканоин говорит сам с собой, а Кадзуха улавливает нарастающую дрожь, которая перебирается своими острыми когтями от ледяных пальцев ног к бедрам и выше, проглатывает его, как чересчур желанный ужас, заставляя метаться из стороны в сторону и орать от страха. — Сколь… сколько? — говорить сложнее, чем когда-либо, а перед глазами носятся тени, покрытые багряными пятнами, у них нет лиц, только дыры в телах и раскрытые рты… раскрытые в немом ужасе. Они тянутся к Кадзухе, но не касаются его, плывут перед ним, разлетаются по комнате и поглощают пол, превращая всё вокруг во тьму. — Что сколько? — Хэйдзо говорит с ним, и это держит в реальности, хотя свет уже давно приобрёл оттенки зелёных болот, в которых Кадзуха словно тонет, а потому задыхается, держится свободной рукой за горло, стараясь сделать вздох, ложится на живот и поджимает ноги под себя, вытирает слёзы, сопли и слюни о подушку, кашляет и извивается. — Ск… я тут, сколько? — это даётся ему так же тяжело, как ветерану кровавой войны сделать шаг на новых ногах из стали. — Ты спал два дня, сейчас третий, — Кадзуха понимает, что той дозы седативных, которые ему давал Венти было слишком мало, понимает, к чему всё это и что ждёт дальше. Глаза горят, всё чешется, зудит невозможно, и хочется содрать с себя вообще всё, разорвать грудь и вырвать сердце, чтобы то не давило на лёгкие и позволяло дышать. — Мне нужны таблетки, — говорит внезапно слишком чётко и поднимается на дрожащей руке, сопит, кашляет, давится слюнями, которые катятся по подбородку и ключицам, впитываются во всевозможные ткани и руки Хэйдзо, держащие его голову аккурат над ведром для рвоты. Дрожит всё вокруг — тело, комната, кровать, город и весь континент. Они ходят ходуном и плывут, превращаясь в тени и оры, которые глушат чужие слова, глушат уговоры и вопросы. Кадзуха стискивает челюсти, а боль не прекращается, только умножается, она выламывает его насквозь, разрывает вдоль и поперёк, уничтожает, а после сшивает тупыми иглами обратно, чтобы снова порвать. Холодная вода обдаёт всё тело разом, пробуждая загнанное в круговорот безнадёжной боли сознание. Каэдэхара орёт скорее от неожиданности, и на контрасте с горячими руками Сиканоина на щеках, вода кажется ледяной, хотя на самом деле та теплее обычного. Хэйдзо лупит по щекам и орёт на Кадзуху, будоража его голову, чтобы тот хотя бы моргал, намекая на то, что ещё жив. Он моет ему глаза, красные настолько, что смотреть страшно, вытирает рот, потрескавшиеся губы, искусанные до виднеющихся капилляров, сует пальцы в рот, вымывая липкие и вязкие слюни, обволакивающие зубы, заставляет сморкаться в свои же пальцы, проходится руками по спине под футболкой, но не снимает ту, настолько противную и мерзкую, что хочется просто содрать её с костей вместе с кожей. Зато снимает штаны… снимает, потому что смрад до невозможного… до тошноты… до безобразия… — Слышишь меня? — Кадзуха уже не дрожит — его сводит с ума судорога, неконтролируемая, до жути ощутимая и понятная. Он смотрит перед собой огромными зрачками и не видит Сиканоина, который промакивает его лоб холодным полотенцем и задаёт кучу вопросов, остающихся без ответов. Время на часах крутится с бешеной скоростью — секундная стрелка обгоняет самых быстрых спринтеров мира. Каэдэхара прячется в своём сознании, теряется там, забредая в воспоминания, которые всё это время запирали на замок таблетки. Перед ним заброшка и испуганный взгляд Бэй Доу. Она дрожит лишь слегка, но боится, как никогда. В руках у неё ружьё, способное взорвать всю постройку, что и так на соплях держится, а под ногами Кадзухи растекается кровь, накрывая стены, как цунами. Крики превращаются в оркестр, сыгранный на костях трупов, к чьей смерти он приложил свою руку, а дирижирует всем этим человек, чьё лицо седативные стёрли из памяти. Он озирается по сторонам, но не видит лиц, хотя знает, что они смеются над ним и при этом же осуждают и просят ответов. — Почему ты убил нас?! — вопрос повисает в воздухе и тут же взрывает барабанные перепонки оглушительным тромбоном. Кадзуха падает на колени и закрывает уши, но смотрит на Бэй Доу. Та непреклонно держит ружьё наготове, но не стреляет. Шевелит губами, но не говорит и исчезает в ярком свете. — Кадзуха, смотри на меня! — в ушах всё ещё звенит. Каэдэхара цепляется взглядом за симметричные родинки на лице Хэйдзо. Запястья болят, но они свободны, пальцы напряжены, а тело его не слушается и дрожит бесконтрольно, хоть и обмякло в чужих руках. Сиканоин обнимает Кадзуху, держит за подбородок и вдыхает сигаретный дым в его открытые мокрые губы, словно кислород, вытирает испарину с носогубной ямки, с висков и щёк, с подключичных впадин. Вся комната забита сигаретным дымом — он пахнет почему-то ладаном, церковными книгами и восковыми свечами, пробирается в разум туманом и скрывает за собой все ужасы воспоминаний, превращаясь в лабиринт, из которого нет выхода. Кадзуха кашляет, часто моргает и тянется к сигарете, но не может поднять даже ладонь, поэтому просто указывает на неё искусанным, избитым указательным пальцем, возможно уже сломанным, красным и мозолистым. Рёбра, словно растут в груди с невероятной скоростью, и тут же рушатся, потому что сердце ломает вообще всё, что есть внутри тела. — Сигарету? — Хэйдзо обеспокоенно следит за любыми внятными движениями Кадзухи, отслеживает пульс и видит любые признаки разумности. В ответ на немую просьбу, подносит тлеющий бычок к чужим губам, внимательно наблюдая за реакцией. Каэдэхара цепляется взглядом за чётки, за крест с вырезанными инициалами, чувствует обжигающую бумагу языком и вдыхает. Никотин наполняет лёгкие и тормозит сердце. Выдоха нет, вместо него ещё вдох. Хэйдзо убирает сигарету, тушит о пепельницу с горой окурков, не помещающихся внутри. Кадзуха не выдыхает, поэтому тот насильно открывает ему рот и зажимает нос, чтобы продолжал обильно дышать. Перед глазами разлетаются птицы, белоснежные, пушистые, гигантские, они заполоняют комнату и превращают её в червоточину, трансформируя стены в глаза с кровавыми радужками, наблюдающие за ними с каждого из четырёх углов. Эти же безмолвные зрители самого мерзкого в жизни спектакля разрывают пространство и образуют собой пятый угол, в который Кадзуха может ступить на своих двоих. — Ещё чуть-чуть, тебе станет лучше, — больно, — тебе будет лучше, — голос Хэйдзо звучит отовсюду, но больше всего именно оттуда, из пятого угла, куда Каэдэхара тянется всем своим естеством. — Слышишь меня, держись, ты молодец, ты справишься, — он не видит Сиканоина, но чувствует каждой клеткой своего страдающего тела. Живот будоражат бабочки, съедающие внутренности с потрохами, мозг съёживается до атома и тут же разрастается до масштабов целой планеты, обдумывает все мысли сразу и ничего в моменте. Дышать сложно и легко одновременно, а чужие шершавые руки крепко держат его на этом свете. Тихий голос, окутанный сигаретным дымом, деревянные бусины, катающиеся по щекам, — всё это так оказывает своё действие и заменяет потребности, перестраивает внутренний мир Кадзухи, встаёт на место, которое когда-то прочно заняли таблетки. Каэдэхара вдыхает глубоко и громко, закрывает глаза и пропадает совсем, не чувствуя больше ничего.

——— xxx ———

Когда Кадзуха в очередной раз старается открыть глаза, веки настолько тяжелые, что ему приходится сосредоточить все свои силы в одном месте, чтобы сделать это. В ушах звенит противный писк, похожий на комариный в пять утра — но нет, это трещит лампочка. Тело тяжелее самого огромного валуна на свете, самой высокой бетонной многоэтажки, которую не поднимет даже титан из древнегреческих легенд. Комната по-прежнему горит жёлтым, а запах табака пропитывает стены насквозь. Любое движение глазных яблок пронизывает болью всё тело, но это больше похоже на усталость после лютой тренировки. На периферическом уровне гуляют и шушукаются тени без лиц, но всё сознание концентрируется на безмятежном лице Хэйдзо напротив. Тот сопит сквозь слегка приоткрытые губы, веки подрагивают, а брови нахмурены — его горячие руки обнимают Кадзуху и жмут к своему телу. Торс совершенно голый, грудь без единого волоска вздымается — к ней липнет крестик на нитке. Ноги, покрытые спортивными штанами, переплетены с ногами Кадзухи, который, к слову, одет целиком, причём в чистое, хотя запахи вокруг намекают на чью-то смерть. Но звенящая тишина успокаивает. — М-м-м-м-м… — стонет от бессилия Каэдэхара, и Сиканоин тут же открывает глаза, но не двигается, лишь проходится пальцами по сальным волосам, слегка приглаживая те к макушке. — Как ты себя чувствуешь? — он шепчет слишком мягко, словно говорит с любовником, о котором так долго заботился. — Ещё больно? Кадзуха даже кивнуть не может, поэтому моргает, отвечая положительно. Хэйдзо сжимает губы, слегка прикусывая их, поднимает ту руку, что всё это время придавливала талию Каэдэхары, и тому вдруг становится раза в три легче. Пальцами Сиканоин проверяет температуру чужого лба, проходится по испарине на висках, покрытых мелкими редкими белыми волосками, и даёт самый лёгкий щелбан по носу из всех возможных. — Самое страшное позади, сейчас тебе нужно потихоньку восстанавливаться, — объясняет обстановку Хэйдзо и встаёт, выпутываясь из объятий, что для Каэдэхары сравнимо с пыткой. Он стонет и снова моргает, внимательно наблюдает за тем, как Сиканоин садится спиной к нему на кровать, что в любой другой ситуации было бы слишком опрометчиво. Смотрит, как тот потягивается и разминает затекшие плечи, возможно, зевает, если верить звукам, и встаёт на ноги, наклоняется к носкам, качается в разные стороны и крутит корпусом так, что суставы хрустят. Затем обреченно выдыхает и берёт то чёрное ведро в руки — через несколько секунд в другой комнате спускается вода, бачок начинает шумно набирать воду; звенит душ, отдалённые маты, а после Хэйдзо выходит из ванной с мокрой головой, лицом и шеей, растирает ледяные капли по груди и плечам, ёжится от холода — волоски на руках встают дыбом. Окон в помещении нет, поэтому Хэйдзо включает вытяжку, подбирает с пола окровавленные, смятые, склизкие салфетки и собирает безобразие в мешок, выуженный из прикроватной тумбочки, на которой всё ещё стоит та пепельница и часы с чересчур медленной секундной стрелкой. В мусор отправляются и полотенца, и даже простыни, валяющиеся вокруг кровати — всё это время Сиканоин ёжится и кривится от противности, что-то матюкает себе под нос. Кадзуха находит в себе тонну сил, чтобы перевернуться на спину, — стонет от боли, собирается с духом и расслабляется — лежит на мокром и холодном, но встать всё равно не может, поэтому и знать ничего не хочет — пялится на трещины, словно нарисованные на болотно-зелёном бетонном потолке, без какого либо покрытия. — Сколь… — язык вообще не слушается. — Всего шесть дней прошло, — обреченно сообщает Хэйдзо. — ВанШэн почти войну развязали из-за тебя, — усмехается. — Они приходили раз пять за всё время, требовали отдать тебя обратно, грозились оружием, собаками, иском, тюрьмой, смертью, другой хренью какой-то, но девчонки тут не лыком шиты, мы знаем, как за себя постоять. Кадзуха глубоко вздыхает и жмурится, сглатывает и хочет вывернуться наизнанку. — Ту огромную одноглазую тётку я посылал раз пять, а она грозилась брать нас штурмом, — Хэйдзо смеётся, — но потом Яэ подключилась, экстренно вернувшись из командировки, и всё, против неё особо не попрёшь, кишка тонка… — и с каждым словом он немного мрачнеет. — Почему…? — вопрос звучит почти где-то в невесомости. — Почему что? Почему ты всё ещё здесь, или почему не попрёшь? — Сиканоин садится обратно на кровать и пропитывает чужим потом новое полотенце, пахнущее стиральным порошком. Возможно это последняя свежая вещь вообще во всём здании, а он использует её, чтобы снова утирать слюни незнакомца. — …ты это делаешь? — Кадзуха пропускает первую часть вопроса, надеясь, что вторая из-за этого получится внятнее. — Делаю? — Хэйдзо выгибает одну бровь, облизывает губы, откладывает полотенце ближе к подушке, чешет грудь и достаёт пачку сигарет из штанов, заляпанных соплями, слюнями и остатками рвоты, — безобразные узоры ложатся на чёрную катышковую ткань, словно им там и место, но пахнет это скорее уже безбожно, чем неприятно или противно. — Это… — Кадзуха бы обвёл себя пальцами, но он даже посмотреть на Сиканоина не может без чувства, что его ломают, как сухую ветку давно сгнившего изнутри дерева. — Ты про то, почему я шесть дней к ряду убираю отходы твоей жизнедеятельности, не отдаю тем, кто довёл до подобной жути, держу на этом свете любыми возможными способами и при этом защищаюсь от твоих агрессий и попыток прикончить меня? — звучит абсурдно. Кадзуха уже молчит, потому что даже не знает, что нужно чувствовать в такой ситуации. — Просто не думаю, что ты заслу… Сиканоин осекается, чешет затылок, проверяет наличие сигарет в пятой заначной пачке и достаёт оттуда последнюю, поджигает в полной тишине, чиркая спичкой по коробку и цедит никотиновый дым сквозь зубы. Первая на сегодня — сто восьмая за шесть дней. Кажется, на деревянных чётках треснула бусина — на ней следы чужих зубов. Простыни разорваны, а Хэйдзо исцарапан, избит синяками и искусан. У Кадзухи проясняется сознание: он видит, что стены покоцаны, бардак вокруг напоминает последствия урагана, а бита, стоящая в углу, лежит теперь у двери в ванную, разломанная пополам. — Просто могу, — отвечает и дует губы, а после обсасывает их, сдирая зубами сухую корочку, смотрит на дверь ванной и тихонько курит. — А если я наконец могу позаботиться о том, кому это реально надо, почему бы этого не сделать?