Пятый угол

— Какими судьбами, сын мой? — добраться до этого человека Кадзуха и не надеялся, но всё же смог. Молодые священники в церкви святого Барбатоса оказались куда сговорчивее, а ножи, приставленные к их шеям сыграли большую роль, но об этом никто никогда не узнает. — Решил, что только Вы сможете дать мне некоторые ответы, — Каэдэхару штормит. Мало того, что замёрз, гуляя по улицам не такого уж и знакомого города в одной пижаме, так ещё и поесть было негде, но это быстро решилось, словно сам Бог решил ему помочь. Милая старушка нашла его возле своего дома и притащила одежду покойного мужа, что оказалась велика, но пара поясков превратили Кадзуху в завидного жениха, если верить её словам, а тулуп длиною в жизнь согрел. Она же поделилась с ним бутербродами без сыра, но с колбасой и очень опечалилась, когда тот сбежал, оставив после себя только целлофановый пакет и шапку, которая в пору так и не пришлась. — Я много слышал о твоих проблемах, что конкретно хочешь обсудить? — настоятель слишком молод для своих регалий, и всё же его уважают и в некотором роде боятся, а тот улыбается в ответ самой лучезарной улыбкой на свете. — Вы знаете, кто такой Сиканоин Хэйдзо? — Кадзуха дрожит и много потеет, но тулуп не снимает, прячется под ним, словно в конуре, и только нос торчит и красная прядка чёлки. Пальцы не слушаются, во рту сохнет и шею ломит, глаза красные, а синяки под ними затемняют кожу. — Знаю, — кивает святой отец. Юное лицо, хитрый прищур, изумрудные глаза и две косички обрамляют овал лица. Маленькие руки, стройное тело и длинные, чёрные одеяния, расшитые золотом. На груди блестит крест с изваянием Христа, и в целом его можно принять за простого служащего, но отношение к нему другое. — Потерянное дитя. — Расскажите мне о нём, — просит Кадзуха и становится на колени, чтобы поцеловать протянутую ему руку с аккуратным маникюром. Он ждёт благоговения или хотя бы снисхождения — вокруг пахнет ладаном, свечи горят возле икон, церковь закрыта для прихожан, чтобы монахи могли заниматься своими делами, а потому на полу сложены толстенные тома, ведь библиотека храма нуждается в помощи — все книги перепутаны. — Всё, что знаете, — Каэдэхара прикладывает нежную ладонь к своему разгоряченному лбу. — Вставай, сын мой, мы поговорим в другом месте, — просит святой отец и, сложив руки за спиной в крепкий замок, провожает гостя во внутренний двор, ограждённый от всего мира витражным стеклом с мозаикой. Теплица, она же сад — оранжерея, цветущая круглый год. Посреди фонтан и лавочки, а в тени деревьев нежатся в тепле и влажной траве местные коты, которые, завидев святого отца, пускаются в бега и тут же скрываются из виду. — Никого нет? — настоятель с опаской оглядывается, зазывает куда-то в левую часть оранжереи, ближе к иконе Богородицы, заставленной срезанными цветами разных видов. — Фух, как же сложно держать этот образ, — он вытирает пот со лба и расстегивает верхнюю застежку своего одеяния, машет на лицо рукой, растопырив пальцы веером, и шумно выдыхает, надув щёки. — Святой отец? — уточняет Кадзуха то ли у него самого, то ли у вселенной, то ли у Богородицы. — Да, да, он самый, — с неким пренебрежением отвечает тот. — Но я скорее Венти, чем святой отец, — подмигивает и улыбается так широко, что аж скулы сводит. — Я не понимаю, — в голове Каэдэхары рушится один из фундаментов в тот момент, когда один из самых важных людей в жизни, про которого что Бэй Доу, что Моракс рассказывали всё самое лучшее, которого боготворят в городе, которого считают образцом целомудрия и праведности, в тот момент, когда он падает на скамью, снимает обувь и растопыривает пальцы на ногах, задирая подол повыше, оголяя щиколотки и даже колени. — Нечего понимать, дитя моё, — смеётся Венти и активно хлопает ладонью по скамье, на которой сидит, приглашая присоединиться. — Просто все мы люди. Кадзуха послушно ступает навстречу, стягивает с плеч тяжеленный тулуп, оставляя тот валяться на каменной дорожке, по которой они пришли в этот укромный уголок. Перевязывает поясок, чтобы штаны не спадали и поправляет волосы. — Да садись уже, — бурчит Венти и хмурит бровки, густые, но аккуратные, как после салона. У него даже подводка под глазами не течёт, и реснички явно не только свои, но кожа настолько свежая, а щёчки розовые, что невольно хочется потрогать, вдруг это всего лишь кукла. — Вы поможете мне? — с опаской уточняет Кадзуха, чувствуя, как слишком большая кофта липнет к мокрой спине. Святой (?) отец кивает, приминая розовые губы и приглаживает себе чёлку, внимательно оглядывает своего гостя и вздёргивает брови. — Таблеточку? — он достаёт упаковку почти что из неоткуда. Шуршащий вкладыш, на котором виднеются знакомые буквы красного цвета. Каэдэхара инстинктивно тянется к таблеткам, как котёнок к игрушке с валерьянкой. — Знаю, что они тебе важны, — усмехается Венти и выщёлкивает одну. Кадзуха даже отбирает заветную пилюлю, запихивает в рот дрожащими пальцами, искусанными до мелких ссадин, и глотает залпом, даже не нуждаясь в стакане воды, рассасывает слюни во рту и пустым взглядом смотрит перед собой, ожидая чего-то сверхъестественного. — Поможете? — продолжает он, ещё раз сглотнув. — С чем тебе помочь, мой хороший? — Венти забирается на скамью чуть дальше так, чтобы ноги не касались земли и болтает голыми ступнями в разные стороны. — Разве поручение Моракса не было чётким и понятным? — в его закромах ещё и конфеты есть: шоколадные помадки с ликёром внутри — пахнут чем-то желатиновым. — Я не смог справиться с заданием, — сознаётся Кадзуха, чувствуя, что дрожь отпускает плечи. В голове больше не путаются мысли, и тени за спиной исчезают. Высокие и мрачные тени, блуждающие вокруг него днём и ночью. Они попадаются лишь на просторы периферического зрения, и исчезают, если посмотреть в упор. Тени, что будоражат воспоминания, которых вроде никогда не было, но они страшными уколами пронизывают сознание. Всё исчезает. — Это я тоже знаю, хотя не буду осуждать, — кивает Венти, проходясь язык по уголкам губ. — Но от меня-то ты чего хочешь? За бутылку красного полусладкого могу истории рассказать, песни напеть, — и расплывется в улыбке, имитируя руками игру на лире, а затем хохочет, держась за живот и слегка задирает голову вверх. Под куполом на витражном стекле красуются ангелы, выведенные умелой кистью некого художника. — Я хочу знать больше про Сиканоина Хэйдзо, — совсем собирается с мыслями Каэдэхара и даже вытягивается немного, расправляет плечи и упирается уже не дрожащими пальцами в деревянную скамью. — Живу в этом городе уже три года, но впервые слышу о нём. А мне так сразу приказали его убить, — сглатывает. — Я в смятении. — Сиканоин всегда был помехой для ВанШэн, их босс очень хочет от него избавиться, но при этом все попытки проваливаются, — пожимает плечами святой (?) отец и отбрасывает назад чёрную косичку с лазурными концами. Крест на его груди немного съезжает в бок и висит на золотой цепи, словно ёлочка-вонючка в машине дальнобойщика. — Не ты первый, не ты последний. — Но почему? — Кадзуха старается говорить тихо, но это сложно, потому что слова наконец льются так легко, но взгляд запотевает стеклом и не двигается, а собственное дыхание он больше не замечает вовсе. Звуки вокруг меркнут, и в мире, во всём сразу, остаётся лишь Венти, смотрящий на него снизу вверх и в то же время слишком властно. Венти, чья улыбка западает в душу настолько, что та покрывается мелкими мурашками. — Почему попытки проваливаются, или почему его хотят убить? — переходит на шепот святой (?) отец и поворачивается всем корпусом к своему собеседнику, сгибает одну ногу в колене и припадает к ней щекой. Его одеяния мнутся, крест висит без дела, а в ушах можно заметить бриллиантовые гвоздики, которые Кадзуха уже видел однажды в кабинете Моракса, прямо на столе. — Почему хотят убить? — почти одними губами отвечает Каэдэхара, совсем теряя эмоции. В голове шумит прибой, чирикают птицы и дятел стучит по стволам невидимых деревьев. В голове поля пшеницы окутывают его колосьями, а тёплый ветер развевает волосы, и ни одной мысли, ни одного кошмара, что заставил бы трястись и убегать. Только покой, который не нарушает высокий, сладкозвучный голос святого отца. — Разве ты пришёл сюда, чтобы узнать ответ на такую глупость? — изумрудные глаза проникают под кожу, превращаясь в кроны высоких деревьев в затуманенном сознании. — Скорее, ты хочешь узнать, как тебе снова найти Сиканоина, и как его убить, — истина кажется такой простой, почему Каэдэхара всё это время врал самому себе? — Я прав? — Вы правы, — выдыхает тот, чувствуя чужие губы на своём лбу. Разум путает абсолютно всё вокруг, меняет землю и небо местами, и только Венти остаётся неподвижным. За его спиной разворачиваются крылья, которых уже через секунду не видно, но лёгкое свечение обрамляет голову. Каэдэхара верит в это чудо и знает: Теперь он поцелованный самим богом, или же… — Расскажи мне, — улыбка на лице святого отца по-детски невинная, но в глазах пляшут ангелы. — Почему Сиканоин оставил тебя в живых? — вопрос не кажется навязчивым, но заставляет осознать ответ. — Потому что я был ранен и не мог больше сражаться, он позаботился обо мне, — шепчет Кадзуха, едва ли не теряя равновесие, но держится. Глаза слезятся от яркого света за спиной Венти. Снова крылья мелькают за хрупкой спиной лишь на мгновение. — Раз он любит заботиться о несчастных душах, нужно позволить ему это, что думаешь? — ещё одна пуговица кажется расстёгнутой, а пояс Каэдэхары, держащий штаны вдруг слабеет. — Он позаботится обо мне? — отвечает вопросом на вопрос Кадзуха и поднимает глаза, уже даже не алые — настолько стеклянные — но именно они позволяют ему заметить огромную чёрную фигуру Моракса за спиной Венти. Суровый взгляд с толикой сочувствия, узоры вен, взбудораженных волнением, на висках. Он сжимает хрупкое плечо святого отца и что-то говорит, но Каэдэхара не может разобрать, ведь всё вокруг постепенно потухает, оставляя за собой лишь боль. — Думаете, это хорошая идея? — бархатный, низкий голос повисает в воздухе. Венти оборачивается кокетливо, встаёт ногами на скамью и всем телом льнёт к широкой груди, зарывается носом в чужой воротник, чтобы подобраться к шее, и оставляет едва весомые поцелуи на мягкой ткани священного одеяния. — Этот мальчик тоже опасен для нас, его состояние нестабильно, и, кто знает, в какой момент организм перестанет воспринимать таблетки? — святой (?) отец отрывается от чужой шеи, чтобы заглянуть в золотые глаза, чтобы коснуться тонких губ своими и умиротворенно позволить поднять себя на руки. — Но он важен для Бэй Доу, — Моракс ещё раз бросает взгляд на юнца, чья грудь вздымается слишком редко, а после разворачивается ураганом и уносит Венти подальше от того места, где Богородица наблюдает за ужасом. — Тогда не говори ей о нашем маленьком эксперименте, — улыбается Венти, целуя Моракса в щёку. — Ей сейчас нельзя волноваться, поэтому расскажем, только если у нас получится, — тоже бросает последний взгляд на Каэдэхару, чьё тело раскрашивается вереницами новых синяков и царапин. — Маленькая жертва, принесённая Господу Богу ради того, чтобы избавиться от большой проблемы.

——— xxx ———

— Так, это, кажется, четвёртая, — шепчет себе под нос Сиканоин, закуривая. Во рту привкус газировки с апельсином, а пальцы с лёгкостью перебирают деревянные бусины чёток с крестом, на котором ножом выцарапаны инициалы двух людей. День выдаётся довольно солнечным, приятным. Отчёты сданы, дел особо нет, поэтому Хэйдзо выбирается на прогулку, чтобы немного развеяться. Небольшой кружок от дома до парка и обратно, а то толстые стены его комнаты уже давят не только на настроение, но, в целом, на тело и душу — штукатурка иногда сыпется с потолка — непонятно, сколько можно подметать. По пути встречаются голые деревья, облезлые стены и полицейские машины, водители которых провожают Хэйдзо недобрым взглядом, а тот, чтобы избежать разговоров по душам, заруливает в лавку, где огурцы продаются со скидкой, а батончики Милки Вей спрятаны подальше, потому что добродушная старушка на кассе бережёт их для своего внучка. — Батюшки! — удивляется она, когда Сиканоин минует крыльцо, знаменуя пришествие звоном колокольчика, и тут же прячется за стендом с малосольными огурчиками и другими не менее вкусными консервами. — Милок, ты сегодня рано! — старушка выбирается из-за стойки с кассой и семенит встречать гостя. Хэйдзо выглядывает из-за угла, стоит напротив холодильника с молочкой и лыбу давит, да такую, что невольно хочется улыбнуться в ответ. — Ага, ага, здрасть, здрасть! — здоровается он. — Прошу простить меня за внезапное вторжение, — и он принимает неловкие объятия, для которых нужно немного сгорбиться. От старушки пахнет апельсинами и нафталином, а ещё пузатым телевизором, кружевными скатертями и тяжёлыми шторами, лакированным сервантом и хрусталём, восковыми свечами и газовой плитой. — Хочешь чего-то сладенького прикупить, родненький, али тебя милочки отправили? — ей глаза даже открывать сложно, поэтому Хэйдзо провожает её обратно за кассу и усаживает на кресло, укрытое красным ковром с вышитым пыльными нитками пейзажем. — Я за хлебушком и кабачковой икрой, но рафаэлки тоже захвачу, Агата их очень любит, — посвящает в свои планы Сиканоин, хватая с полок всё нужное. По пути застревает возле пахучих полочек и распихивает семечки на развес по карманам куртки с заплатками и значками, той, что он до сих пор не зашил подмышками. Орешки же закидывает сразу в рот, вытирает сопли под носом, образовавшиеся из-за разницы температур, и расчёсывает волосы пальцами, обмотанными чётками, пока старушка пробивает его продукты. — Держи ещё йогурт, — кладёт она тот мимо кассы, — это от меня, клубничный, я знаю, что твоя сестрица его очень любит, — улыбается, без задней мысли забирая все деньги, которые протягивает ей Хэйдзо. Он всегда даёт ровную сумму. — Вечно у вас в долгу, бабуль, — немного смущается он, закидывая покупки в пакет-майку и завязывая тот на манер мусорного мешка — по привычке. — Всех благ, всех радостей жизни! — прощается и поспешно покидает магазин, прежде чем услышит: — Твоими молитвами, милок… На улице всё же холодно — это остро ощущается после тёплого приёма в продуктовой лавке. Пока Хэйдзо марширует по аллее, засаженной молодыми деревьями, что, возможно, зиму не переживут, натыкается на знакомую женщину с коляской — гуляет тут почти каждый день, а девочка с золотистыми волосами, по уши завернутая в теплые пелёнки, растет, как на дрожжах. Сиканоин не увлекается беседой, но провожает мамочку до угла, после чего скатывается на ногах прямо в овраг, где стоит одинокая будка вечно кашляющего пса с седыми ушами. Тот не лает, но и не ластится, просто с огромным удовольствием нападает на корм. Затем прячется обратно в свой домик, зарывшись носом в изодранное когтями одеяло, которое Хэйдзо когда-то притащил ему. В тот день мело безбожно. В скворечник неподалёку Сиканоин насыпает семечек из кармана, привлекая всех птиц и белок парка. Поднявшись обратно к пешеходной дорожке, громко здоровается с командой футболистов, для которых воротами на поле является очерченный мелом прямоугольник на стене, разрисованной граффити. Мальчишки машут ему все, как один, как по команде, и возвращаются в игру, а Сиканоин шагает дальше, минует небольшой мостик через давно пропавшую речку и подходит к главным воротам, возвращаясь к шумным улицам, где пешеходные дорожки порой не рассчитаны даже на одного человека, а машины так и норовят обогнать заторы по той же проезжей части, где гоняют велосипедисты. Сигналят круглые сутки, не дают спать за работой местным трудягам и раздражают тех, кто ещё не продал свои квартиры под офисы. Карнизы украшают гнёзда голубей и сорок, а также лица атлантов или другие узоры, львы всякие или венеры. Хэйдзо надевает проводные наушники, чтобы заглушить ругань автолюбителей и сворачивает на перекрёстке уже кутаясь в шарф, потому что ветерок гуляет между этими домами так, словно ему за это доплачивают — сносит зонтики прохожих и поднимает юбки малолеткам. Пятая сигарета тлеет во рту — он берёт её дрожащей рукой только для того, чтобы стряхнуть пепел, а после снова прячет все голые участки кожи, за исключением носа, под одежду. Музыка играет прогулочная — Хэйдзо даже пританцовывает и подпевает мычанием, разглядывая приклееные к стене бумажки с номерами то ли шлюх, то ли контор помощи наркоманам и алкоголикам. На финишной прямой он перекладывает пакет из одной руки в другую, затягивается последний раз, выдыхая белое облако в лицо медной статуи какой-то древнегреческой миледи, стоящей посреди неработающего фонтана. Выбрасывает сигарету в урну броском в прыжке и немного поморгав светофору выходит к крыльцу своего дома, которое, на его нескрываемое удивление, облепили со всех сторон барышни разных возрастов, но все в одинаковых шубках из лисьего меха. Хэйдзо снимает проводные наушники, только дослушав песню, и прячет их в карман к чёткам, на всякий случай сначала пересчитывает бусины, выдыхает, потому что всё на месте, и подходит ближе. — Да говорю тебе, ещё живой, — шепчутся барышни, устраивая переглядки с редкими прохожими. — И хорошенький, его отмыть, обработать там, и будет как новенький. — Мне кажется, у него рука сломана, — обеспокоенно мнётся кто-то из них. Хэйдзо встаёт на носочки, чтобы понять, вокруг кого они так толпятся, но всё равно не видит, даже в лице вытягивается, словно это поможет. — Не сломано у него ничего, просто избили ребёнка, бандюганы какие-нибудь напали, обокрали, потом сюда притащили, чтобы не сдох, может, жалко стало, — а этот голос Сиканоин узнает из тысячи. Агата — самая старшая, самая грозная любительница рафаэлок. — Чё у вас там происходит? — нарушает женский консилиум Хэйдзо. Девушки заохав немного расступаются, пропуская того к объекту своего обсуждения. — Ох тыж… Блять… — ругается Сиканоин, вдыхает холод сквозь стистнутые зубы, матерясь уже про себя, и садится на корточки, слегка склонив голову к плечу. — Да, недавно появился, — причитает барышня, у которой щёчки слишком розовые даже для лютого мороза. — Минут десять назад, — подхватывает другая с фиолетовыми ресницами до бровей, — просто взял и появился! — Госпожа будет в бешенстве, — заключает Агата. — Нужно его в больницу отправить, пока она не прознала, и забудем об этом, нечего мусор подбирать, — хмыкает. У неё декольте слишком глубокое, а разрез платья до безбожного высок, каблуками можно выколоть кому-нибудь глаза, а помаду сравнить с неоновой вывеской в магазине товаров для взрослых. — Так не скажем ничего Госпоже, — вклинивается Хэйдзо, всучивает пакет с продуктами именно Агате и поднимает на руки бренное тело, притягивающее столько взглядов. Перехватывает поудобнее, тужится и пыжится, потому что задохлик довольно тяжелый, но всё-таки затаскивает его внутрь. Девушки негодуют, хлопают ресницами и держатся руками за сердце, если размер груди позволяет, конечно. — Это что, твой знакомый? — самая заинтересованная следует за Хэйдзо вниз по лестнице к той двери в подвал, на которой висит исцелованная табличка «служебное помещение». — Можно и так сказать, — кряхтит Сиканоин и сдувает белую чёлку с чужого лица, чтобы убедиться в том, что он точно знает, кого тащит. Бесформенная ободранная кофта сползает с бледного плеча, покрытого ссадинами. Хэйдзо пялится на бледную кожу и чужие искусанные губы, громко дышит и проклинает всех, кого может вспомнить, потому что хоть жизнь и научила многому, но явно не давала совет тащить к себе всех убогих и заблудших, избитых и брошенных. Так он никогда и не тащил, всегда игнорировал, потому что быстро отвязывались, вот только этот котяра прицепился основательно, даже на порог причалил — по запаху нашёл, или что? Может, ошейник ему прикупить? — Значит, госпоже ни слова, — приходят к единому мнению барышни и по очереди поднимаются вверх по той же лестнице, снимая с голых плеч лисьи шубки. Последней заходит Агата, закрывает дверь и переворачивает табличку на двери публичного дома истинных наслаждений Госпожи Яэ Мико.